Это рассказ о том, как в 1973 году, в период расцвета государственного антисемитизма, простые минчане отстояли памятник погибшим евреям в Яме, и как прошлое связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекающих одно из другого. 28 июня 1941 года немцы вошли в Минск. Семья моего отца, Давида Каноника, до войны проживала в районе Червенского тракта.

Это был большой район частных домов за вокзалом. Жили впятером, все вместе, в своем доме: отец Хаим (Ефим), 1903 года рождения, мать Елизавета, 1906 года, старшая сестра отца Люба, 1926 года, мой отец Давид, 1929 года, и бабушка Гита, мать Хаима.
Несколько дней они не могли принять решение – уходить на восток или оставаться в Минске – и вышли из города только 26 июня.
Многие семьи, которые ушли из Минска 23-24 июня, успели уйти далеко и перейти по мосту через реку Березина. Но семья отца прошла только 40 километров, когда прям о на колонну беженцев был сброшен немецкий десант, переодетый в форму красноармейцев. Диверсанты сказали беженцам, чтобы те возвращались по своим домам, что впереди на реке Березина всё равно уже нет моста и переправиться невозможно. Мост действительно взорвали 25 июня советские воинские части при отступлении, чтобы задержать немцев на Березине. Поэтому многие повернули обратно в Минск.
А почти через месяц, 20 июля, всем евреям Минска было приказано оставить свои дома и переселиться в гетто. Мой отец и его семья попали туда и больше двух лет были узниками Минского гетто – с 20 июля 1941 года и до начала сентября 1943 года. Когда ему удалось сбежать в партизанский отряд, в гетто оставались последние 3000 евреев, это было за полтора месяца до последней «акции» – уничтожения гетто. В двадцатых числах октября 1943 года Минское гетто перестало существовать.
Отец рассказывал, что вначале они жили в гетто по улице Островского, недалеко от въездных ворот со стороны Немиги. И почти ежедневно в гетто заезжали четыре огромные машины-душегубки и останавливались возле скверика по улице Островского. Следовала облава, евреев – тех, кого не угнали на работы или тех, кто не смог спрятаться на заранее приготовленных «малинах» (так называли погреба и другие тайники), – ловили и загоняли в душегубки.
Рассказывал он про эти погреба, которые были почти в каждом доме. Полицаи о них знали и проверяли каждый по нескольку раз. Во время очередного, самого большого погрома, который продолжался больше трех дней, с 28 по 31 июля 1942 года, погибла старшая сестра отца Люба. Полицаи, как обычно, ходили по улицам гетто и раздавали информационные листы. Люба сказала матери, что выйдет на улицу и возьмет листовку. Мать её отговаривала, но Люба настояла на своем, она вышла, и больше её никто не видел. Оказалось, что так полицаи выманивали людей на улицу из домов и укрытий, где ещё оставалась возможность спрятаться и хрупкая надежда на то, что их не найдут.
Также во время этого погрома погибла и бабушка Эстер. Когда все успели спрятаться в «малине», она закрыла лаз, сверху постелила на пол коврик и села в спальне на кровать. Вошедшим немцам и полицаям она сказала, что ничего не видит, слепая. Тогда один немец взял её под руку и медленно повел в сторону машины-душегубки. И Эстер ушла, уводя опасность от своих родных...
Яма – это не только место казни тысяч минских евреев, сегодня это символ Холокоста в Беларуси. Именно здесь был поставлен первый на территории Советского Союза памятник жертвам еврейского геноцида. Надпись на нём сделана на идише, но в 1947 году не указали, что погребённые 5000 евреев – это жертвы третьего погрома, устроенного на Пурим 2 марта 1942 года. Погром начался расстрелом 300 детей детского дома вместе с воспитателями и медработниками. При расстреле детей присутствовал гаулейтер Белоруссии Вильгельм Кубе, который бросал детям конфеты.
Немцы в течение нескольких дней не давали засыпать карьер, который находился почти в центре гетто, по улице Ратомской, 35. Отец рассказывал, что после расстрела выпал снег и убитые евреи пролежали несколько суток припорошенные снегом.
Как же удалось уцелевшим минским евреям увековечить память соплеменников в годы, когда о Холокосте не принято было говорить публично?
Первый организованный выход евреев на Яму был в День Победы 1969 года. Собралось человек пятьдесят. Пришли в основном те, кто жил близко от Ямы и их родственники. Среди них были и мои родные, жившие в Заславском переулке.
В первых числах мая 1969 года рядом с памятником родственники погибших сделали две большие клумбы в виде магендавидов.. Эти клумбы не простояли даже сутки, там даже цветы не успели посадить. Вечером того же дня приехали четверо в чёрных костюмах, и сразу пошли в дом к организатору воскресников. Во дворе, куда вошли чекисты, стояли несколько десятков лопат и грабель. Кэгэбешники сказали, что знают о том, что в Яме проводятся работы по расчистке территории. И тут же прозвучало в приказном тоне: «Чтобы этих ваших клумб до утра не было!» Пришлось ночью переделывать шестиконечные клумбы в круглые. А когда 9 мая 1969 года состоялся первый выход евреев на Яму, все увидели две круглые клумбы с цветами.
Несколько слов об организаторе этих воскресников. Это был один из первых минских еврейских активистов. Все его называли Фельдман, возможно, это и не было его настоящей фамилией. По рассказам бывших соседей, он был для власти как кость в горле. В конце 1972-го его отвезли в Москву и посадили на самолёт, улетавший в Вену, откуда он якобы улетел в Израиль. В начале 90-х, почти через 20 лет, бывшие соседи искали его в Израиле, но найти не смогли...
Еврейская интеллигенция боялась приходить к Яме. Я сам много раз видел, как еврейские интеллигенты шли от Юбилейной площади вниз по улице Ратомской (позже Мельникайте) мимо базара, все время, осматриваясь по сторонам.
Но с каждым годом приходило к Яме все больше евреев...
В конце 1972-го городские власти начали вынашивать проект, как засыпать Яму и демонтировать памятник. Все уже понимали, что это место становится знаковым для евреев. В свою очередь евреи начали собирать подписи с петицией в горисполком не трогать памятник. Кто-то предложил написать такую же петицию на английском языке, так появились две параллельные тетрадки. Я видел их у нас дома на Грушевке. Когда отец ходил, собирал подписи у евреев, многие боялись подписывать, он их уговаривал...
9 мая 1973-го был большой выход на Яму. Там были уже тысячи...
В конце лета 1973-го отец и ещё один бывший узник гетто записались на приём к председателю горисполкома, они сказали, по какому вопросу, и оставили свои данные. С этого момента началась слежка за отцом. В середине сентября должен был состояться приём в горисполкоме. Хорошо, что отец передал обе тетрадки для собирания подписей знакомым евреям. В один из дней в начале сентября, вернувшись с работы, я узнал, что у нас дома был обыск, сразу стало понятно, что искали. В тот день чекисты приехали к отцу на работу, забрали его и повезли домой.
Он был токарь 6-го разряда. Проверили даже его шкафчик на работе. Все, конечно, подумали, что ищут какой-то самиздат.
Приближалось 15 сентября, когда нужно было идти в горисполком. Предусмотрительный отец попросил знакомую русскую женщину пронести тетрадку в здание горисполкома. Она сказала на входе, что идёт устраиваться на работу, и её пропустили. А отец пошёл без ничего, только с паспортом. К сожалению, не пришёл второй его коллега, они записывались на приём вместе. Его приняли два заместителя, они уже знали, о чём он будет говорить, в углу комнаты сидел ещё один в чёрном костюме, но он не представился. Беседа длилась больше часа, отец передал им тетрадь с петицией, полную подписей минчан, в основном узников гетто и их родственников. Он рассказал им о том, как был в гетто с его первого дня, 20.07.1941, и до начала сентября 1943-го, когда ему удалось сбежать в партизаны, и о том, что почти вся семья погибла. В конце они спросили, почему люди не хотят, чтобы на этом месте создали красивый парк и засыпали Яму. Отец понял: всё, что он рассказывал, им неинтересно. Тогда он рассердился и перед уходом сказал, что если будут ломать этот памятник, то чтобы его убили прямо там, и что пройдет много лет, не будет ни их, ни этих кабинетов, а памятник так и будет стоять в Яме.
...На следующий день директор автобазы сказал отцу, чтобы он работал спокойно, вопрос об его увольнении даже не стоит. Но стоял другой вопрос: как передать вторую тетрадь с петицией на английском языке иностранным корреспондентам. Все понимали, что нужна международная огласка, только она может остановить это безумие.
Но всё разрешилось просто. В первых числах октября 1973-го из Минска в Израиль должны были уехать несколько семей, у которых уже были оформлены документы. Они ехали в Москву и там в голландском посольстве должны были получить оставшиеся документы и билеты (с июня 1967-го, после победы Израиля в Шестидневной войне, посольство закрылось, и интересы Израиля представлял только консул, который принимал в голландском посольстве). Задумка была в том, чтобы уговорить одну из семей взять тетрадь в Москву и передать консулу. Так всё и получилось. Буквально в эти же дни 6 октября 1973 года началась Война Судного дня в Израиле. Интересно было наблюдать такую картину: в минском ГУМе в отделе радиотоваров стояла очередь из евреев, всё хотели купить радиоприемник «Океан» минского радиозавода, конечно же, чтобы слушать «вражеские голоса» и знать правду о войне в Израиле. Как сейчас помню, это было вечером 24 октября, это был последний день Войны Судного дня. Тогда «вражеские голоса» говорили только об этом, а также читали главы из «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына. И вдруг в середине выпуска новостей говорят, что белорусские власти хотят снести памятник евреям, погибшим в Минском гетто, поставленный в 1947 году. Говорили об этом несколько дней подряд, также писали в газетах Израиля и Западной Германии.
Сейчас можно только представить, на каких повышенных тонах разговаривал Петр Миронович Машеров с тогдашним председателем горисполкома Ковалевым Михаилом Васильевичем. Как это простые минские евреи смогли обставить белорусские власти…
Ещё немного об отце. Он перешёл на работу на завод медицинских препаратов, долго работал там. Потом работал на радиозаводе до выхода на пенсию и отъезда в Израиль в декабре 1990 года. В середине 80-х, работая на радиозаводе, отец разговорился с председателем общества ветеранов Великой Отечественной войны, сказал ему, что был в партизанах. Тот усмехнулся и ответил, что евреи были в гетто, тогда отец сказал, что был в Минском гетто и убежал в партизаны. Но на вопрос, где документы участника войны и партизана Белоруссии, отцу нечего было ответить. Пришлось ехать в Оршу к командиру партизанского отряда. Но тот его не помнил. Тогда отец начал рассказывать, чем он занимался, как охранял госпиталь на болотном острове, а его мать Елизавета Давидовна Каноник (Гоберман) была поварихой, партизанам нравилось, как она готовила. Командир вспомнил. Он направил отца в республиканский партархив, именно там были все документы партизанских отрядов. И только после этого отец получил выписку из дневника партизанского отряда, в котором дотошный писарь всё записывал. В справке было ясно написано, что 5 сентября 1943 года Каноник Давид Ефимович зачислен в партизанский отряд имени Кирова, бригаду имени Кирова, Минской области, а в графе, откуда прибыл, написано: «Минское гетто».
…Первый раз, в начале августа 1943-го, отец с матерью сбежали вместе с работ по торфоразработкам по Могилевскому шоссе, куда их возили из гетто (охрана была слабая, полицаи давно уже перестали пересчитывать евреев – сколько выезжает из гетто и сколько возвращается). Но впереди на дороге был немецкий пост, а у отца не было документов, и, кроме того, почти всех подозрительных мужчин и подростков заставляли снимать штаны – искали евреев. Ему пришлось вернуться на торфоразработки. А мать прошла все посты, так как у нее был «аусвайс», где было написано, что она живёт в деревне Шпаковщина. Она знала, где и как найти партизан. «Аусвайс» заранее подготовил её муж Каноник Ефим Яковлевич, который был связан с подпольем в гетто и погиб в одной из облав на мясокомбинате незадолго до этого, в июле 1943-го. Своим «аусвайсом» он так и не успел воспользоваться. Он ещё до войны работал на мясокомбинате, там больше половины работников были евреи. Но когда всех евреев согнали в гетто, то немцы поняли, что мясокомбинат без евреев работать не сможет. Они отобрали бывших работников мясокомбината и начали их организованно водить на работу. Так два года дедушка ходил из гетто на работу на мясокомбинат. Отец часто ходил работать вместе с ним, он был там и в последний день, в начале июля 1943 года. Евреи заметили, что в середине дня к мясокомбинату приехало больше, чем обычно, полицаев. Такое количество полицаев не нужно, чтобы сопровождать евреев обратно в гетто. Дед Ефим сказал отцу, чтобы он быстро и незаметно выскользнул за территорию в районе задних складов, снял с себя латы и спокойно пошёл на вокзал. Отец так и сделал, до темноты шатался на вокзале, а ближе к ночи в районе татарских огородов пролез под колючей проволокой на территорию гетто. Придя домой, а в 1943-м они уже жили по улице Сухой, так как гетто постепенно сокращалось и евреев переселяли, он увидел, как мать сидит и плачет, она уже всё знала, ей сообщили, что машины с мясокомбината проехали мимо гетто, она думала, что они оба погибли. Всю смену евреев с мясокомбината после работы провезли мимо гетто прямо в Тучинку и расстреляли в глиняных карьерах кирпичного завода…
Весь август 1943 года отец продолжал ездить на торфоразработки с единственной целью – при первой возможности убежать в лес. И в первых числах сентября к евреям, которые занимались торфоразработками, подошла молодая женщина и спросила: «Кто здесь Додик?»
Она сказала: «Лиза (мать) просила, чтобы я тебя вывела. Если ты сможешь убежать, обойди глубоко по лесу немецкий пост, и жди меня через два километра на опушке леса. Через два дня я буду возвращаться из Минска. Но близко не подходи, а иди за мной по лесу». Это была минская подпольщица, связная партизанского отряда Лидия Дмитриевна Кащей. Отец в тот же день выпрыгнул на ходу из машины около леса, когда они возвращались в гетто. Полицай-литовец как раз сел в кабину к водителю-немцу, так как был дождь. Другие евреи его отговаривали, говорили, что могут убить, если заметят. Отец им ответил, что и так скоро всех убьют. Двое суток он провёл в лесу, а на третий день ждал в условленном месте. Партизанский отряд находился всего в десяти километрах от места торфоразработок. Когда они пришли, Лида сказала отцу: «Иди вон в ту землянку, там твоя мама работает поварихой».
В июле 1944 года (как известно, 16 июля в освобождённом Минске был проведен партизанский парад) отец с матерью вернулись в дом семьи Каноник, в дом отца на Червенском тракте, где и жили до гетто. Но дом был занят, там уже давно жили другие люди, ведь они думали, что все евреи погибли. Мать не стала ругаться, хотя не было большой проблемой законно вернуть дом, но она не хотела этого делать, видимо, не совсем хорошие воспоминания связывали её с этим домом. Они с отцом пошли жить на Грушевку, там сохранился дом семьи Гоберман, семьи матери на улице Пакгаузной, 7 (позже Хмелевского). И как раз из эвакуации вернулась её родная сестра Роза с дочерью Эллой и сыном Эриком, муж Розы – Соломон Тройчанский остался в Челябинске, так как работал на руководящей должности на оборонном заводе. И они, две сестры, поделили дом на две половины.
Район Грушевского посёлка сохранился в довоенном виде, его не бомбили. Возможно, потому, что там были расквартированы немецкие солдаты-железнодорожники, часть из которых работала на вагоноремонтном заводе. Например, в нашей школе № 3 (где мы учились с сестрой Лилей), это было четырехэтажное здание, построенное в 1936 году, были немецкие казармы. После войны отец также там учился, оканчивая вечернюю школу.
Получив справку из партархива, довольно быстро в начале апреля 1986 года отцу оформили в Московском райисполкоме и в военкомате все документы. В домике на Грушевке поставили телефон (кстати, этот деревянный дом, и сейчас стоит на ул. Хмелевского, 7). И отца поставили на льготную очередь на квартиру по месту работы на радиозаводе, через год предложили квартиру в центре города, в старом ведомственном доме радиозавода на улице Коммунистической, в угловом подъезде, на последнем этаже.
Одна из самых загадочных и трагичных историй Минского гетто – это история о том, как в начале октября 1943 года 26 евреев, члены нескольких семей с улицы Сухой, спрятались в заранее приготовленный склеп – схрон на территории еврейского кладбища. Все понимали, что гетто доживает последние дни. Так и случилось, 21-23 октября был погром, произведена зачистка. Узники находились в схроне 9 месяцев, до июля 1944 года. Понимая, что гетто уже нет, они продолжали прятаться и только ночью могли подышать воздухом и осторожно набрать воды из ближайшей колонки.
Минск освобождали танкисты нескольких армий, но настоящую зачистку города делала другая воинская часть. Это были солдаты 132-го пограничного (впоследствии Минский ордена Красной Звезды) полка войск НКВД, охраны тыла действующей армии. 4 июля, на следующий день после освобождения, они обходили весь город и обнаружили 13 обессиленных, оборванных людей на еврейском кладбище на территории бывшего гетто. Узнав об этом, командир полка полковник Хмелюк Аркадий Захарьевич отдал распоряжение срочно отвезти всех 13 евреев в Оршу, в госпиталь, так как в Минске ещё не было госпиталя. Об этом рассказывал мне отец. За зачистку Минска и окрестностей, а они изловили более 400 изменников, полицаев и предателей, этот полк получил наименование Минский.
Меня в середине 70-х призвали в армию именно в этот Минский полк, в/ч 7574 (конвойный полк внутренних войск). Воинская часть располагалась в центре Вильнюса и занимала помещения бывшего монастыря примыкающего к тыльной стороне костёла Петра и Павла.
Однажды во время празднования Дня Победы в актовом зале выступали офицеры-ветераны. Один из них рассказывал, как в день освобождения Минска на территории гетто они обнаружили 13 чуть живых евреев. История звучала неправдоподобно.
Демобилизовавшись из армии, дома, в Минске, я сообщил об этом отцу, и он рассказал, что среди них были наши родственники и соседи с улицы Сухой. Старший в этой группе из 26 евреев был дядя Эля (Исраэль) Гоберман, двоюродный брат матери отца Лизы Гоберман. Он и его жена выжили, а их дети были в числе 13 умерших, не пережив зиму 1944-го. Отец рассказывал, что дядя Эля ещё в августе 1943-го предлагал ему тоже спрятаться в этом подвале, но отец отказался, он надеялся убежать в партизанский отряд, где уже была мать. После войны отец был с ними на связи до конца 70-х…

Игорь Каноник