Она всегда боялась собак и переходила на другую сторону улицы, если впереди появлялась даже зачуханная дворняга. Для неё не имело значения, большое это животное, бойцовское или маленькая болонка. Даже щенок. Само понятие «собака» было чем-то враждебным и опасным. И ничего хорошего она от них не ждала.  Как, впрочем, и от людей. Но людей ещё можно было предсказать и обезопасить себя. А с собакой она чувствовала беззащитность, как ребёнок перед неуправляемым животным, у которого, чёрт его знает, что варится в голове. Но уж точно не любовь к ближнему. Так ей казалось.

Она не застала ещё моду на домашних собак.
В её времена люди жили не богато, но тянулись друг к другу. После работы сидели во дворах, играли в домино или шахматы, пили вместе, сообща гуляли на свадьбах и на похоронах.
Тогда жили плохо, поэтому много встречались, ходили в кружки в какие-то Дома культуры, пели хором или шили группами, принимали гостей и сами охотно ходили к соседям.
И им не нужны были собаки.
У них и так было с кем поговорить.
Поэтому она нечасто встречалась с собаками. Только на улице, но там, как я уже сказал, можно было их обойти или отогнать, закричав как можно громче.
В июне 1941 года, когда началась та страшная война, ей было семь лет и она жила в Бобруйске, маленьком белорусском городке. Чистеньком и тенистом, словно их дом, который соседи разграбили сразу же, как только он опустел.
Немцы взяли Бобруйск спустя несколько дней после начала войны. Но она с девятилетней сестрой и беременной, почти на сносях, мамой, бежала на восток. Всё равно, какой дорогой, но на восток, куда уже отступали потрёпанные советские части и тысячные рваные колонны таких же, как они, горемык-беженцев.
Её отец, парикмахер, никогда не державший в руках оружие, сразу после объявления войны взял чемоданчик со сменой белья и пошёл добровольно в военкомат за винтовкой, чтобы защищать её, сестру, жену и Родину.
Больше они о нём не слышали.
Но, собираясь, почти не глядя, словно стесняясь, он сказал, чтобы они уходили, бросив дом, всё нажитое и бежали.
Отец говорил, что немцев, если не он, то другие остановят, но только непонятно, когда. Понятно, что где-то на востоке. И они снова встретятся дома.
И ушёл на фронт.
И они пошли.
Немецкие самолёты летали над дорогой, забитой беженцами и военными, и стреляли по ним сверху, как в кино. Но в жизни люди прятались по кюветам и затем, торопливо закопав убитых, если это были близкие, шли дальше.
Солдаты, угрюмые и уставшие, подвозили временами её и беременную мать на телегах вместе с ранеными.
Они не разговаривали даже друг с другом, но всегда давали сухари и что-нибудь поесть.
Солдат она запомнила с благодарностью – на всю жизнь.
А её сестра, на два года постарше, просто бежала, держась за телегу, и почти никогда не ехала. Но и не плакала.
Вокруг происходило что-то страшное, и надо было просто идти, чтобы выжить.
И ни о чём не думать, кроме дороги и еды.
Так они шли и шли несколько дней подряд.
У её матери совсем опухли ноги, и большой живот уже не давал возможности двигаться.
А тот июнь был сухой и жаркий.
И однажды мать почти свалилась без сил, и они с сестрой положили её, пузатую, у дерева и пошли в какой-то хутор или в деревню неподалёку. То ли белорусскую, то ли уже русскую, кто там разберёт. Да никто и не разбирался.
Они хотели принести матери воды, а может, если повезёт, немного еды. Но главным в жару и в пути всё-таки была вода. У солдат её тоже было мало.
Они зашли в крайнюю хату и постучались.
На крыльцо почти сразу вышла босая, крупная, как им тогда показалось снизу, довольно молодая женщина с большими и красными ногами.
– Что? – закричала женщина на них, усталых, замученных дорогой и, наверное, грязных детей, семи и девяти лет от роду. – Что, воды захотели? Идите отсюда, жидовки, вам Гитлер подаст.
И спустила дворовых собак. И те сразу бросились, лая.
Собаки – они же, как люди. Им только дай команду.
И дети бежали, ошалевая от страха и беззащитности, обратно к дороге, где лежала их мать, и пыльные, в обмотках, уставшие красноармейцы плелись, куда глаза глядят. На восток. Забрав их снова с собой.
Их мать вскоре умерла, уставшая, при родах, уже в Казахстане. Третью новорождённую сестру куда-то забрали.
А они, маленькие ещё, стали беспризорниками. Одни на улице, зарабатывая на рынке разносом воды и попрошайничеством.
Казахи всегда давали им есть. Делились.
Спали и жили они, где придётся. Завидуя, что в этом мире есть и те, у кого остался дом или хотя бы кто-то из родителей. Родители – это и хлеб, и защита.
Так было всю войну. До детского дома для сирот войны затем, уже в Белоруссии. Других сирот тогда почти не было.
А их родной дом, свободный, давно заняли другие.
Но с тех пор она всегда боялась собак.
И я – тоже.
Потому что матери передают нам не только свою любовь, но и свои страхи...

Александр СТУПНИКОВ