Ефим Гаммер – родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики Латвийского госуниверситета в Риге, автор 18 книг стихов, прозы, юмористических произведений, лауреат ряда международных премий  по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них – Бунинская  серебряная медаль, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое  перо Руси», золотой знак, Москва, 2005 и золотая медаль на постаменте, 2010, «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом (малая золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипломантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. Живёт в Иерусалиме. Работает на радио «Голос Израиля». Шеф-редактор и ведущий авторского радиожурнала «Вечерний калейдоскоп», член израильских и международных союзов писателей, журналистов художников, входит в редколлегии журналов «Литературный Иерусалим», «Литературный Иерусалим улыбается» (Израиль) и «Приокские зори» (Россия). Печатается в журналах России, США, Израиля, Беларуси, Германии, Франции, Латвии, Дании, Финляндии, Украины, Молдовы и других стран, переводится на иностранные языки.

Вместо предисловия

В Москве, в издательстве «Вече» вышла в свет новая книга нашего постоянного автора Ефима Гаммера «Приёмные дети войны». http://www.veche.ru/books/show/6482/ Предлагаем вашему вниманию небольшой отрывок из романа, действие которого происходит на территории Беларуси.

Ефим Гаммер
ПРИЁМНЫЕ ДЕТИ ВОЙНЫ
(отрывок из романа)

1

…И он упал на оплавленный песок, прогорклый, пахнущий порохом. И долго лежал, недвижимый, уронив голову на обессиленные руки. И море, тихо роптавшее в десяти шагах от него, было недосягаемым. Он не мог, как ни желал того, подняться на ноги и подойти к кромке воды. Он не мог, как ни стремился, даже увидеть её. Он был недвижим и слеп. Он – был… Был когда-то, а в настоящем, будто и не был. Настоящее? К нему не привыкнешь. Оно настолько дико после прошлого, что верить в него просто невозможно. Настоящее… 

В настоящем Вася позволял себе наслаждаться настоящим одеялом, позволял себе подкладывать под голову настоящую подушку.
И не спрыгивать с третьего яруса нар под крики «аппель!». В настоящем, похожем на чудо! Но чуда никакого не было. Была кровать, простыни. Была чисто прибранная комната. И хозяйка Инна Даниловна. А ещё? Ещё побег из лагеря.
Побег. Стоит о нём подумать, как вновь и вновь прокручивается вся череда событий, кадр за кадром. А начиналось настоящее со звуков, оставшихся в прошлом.
Когда дверь позади него глухо шлёпнула о косяк, когда перестук деревянных колодок заключённых и подкованных эсесовских сапог затих в глубине коридора, когда сирена воздушной тревоги сорвала голос на самой низкой ноте и в отдалении послышались разрывы авиабомб, он понял – пора!
Вася выполз из-под операционного стола, куда незаметно для подавшихся панике немецких фельдшеров спрятался при завывании сирены, осмотрелся, прикрыл входную дверь и прошёл в соседнюю комнату.
Его глаза довольно быстро привыкли к полумгле. Различив у противоположной стены выбеленный шкаф холодильника, он невольно усмехнулся – не зря же прежде перед Володей, Колькой и прочими казаками и разбойниками, гордился своим кошачьим зрением.
Приближалась минута, ради которой он жил все последние недели, ради которой он при содействии Марии Евгеньевны и связанных с ней подпольщиков, из писарей в административном здании, был включен в донорскую группу.
План его не являлся вымыслом ребёнка, он был выношен зрелым умом повидавшего жизнь человека и строился на растерянности медперсонала, вызванной внезапной воздушной тревогой, заметной трусливости старшего фельдшера по кличке «Доннер веттер», злобного придурка, пересыпающего свою речь ругательствами, а также на паническом страхе смерти, свойственном большинству садистов.
По инструкции «Доннер веттер» должен был уходить из амбулатории последним, предварительно закрыв на замок комнаты и холодильник, в котором хранились не отправленные в госпиталя ампулы с взятой у детей кровью. Но стоило завыть сирене, как старший фельдшер, забывая о своих обязанностях, мчался в бомбоубежище одним из первых.
Вот и сейчас он сбежал, ничего не заперев, и предоставил Васе полную свободу действий.
Мальчик открыл дверь холодильника, вытащил стеклянную пробирку, запечатанную пробкой, помахал ею над ухом, словно градусником, когда сбивают температуру, и услышал тягучие всплески жидкости.
«Может быть, это моя кровь», – подумалось ему.
Размахнувшись, он разбил пробирку о кафельную стену. Тёмное пятно с кустистыми потёками внизу расплылось на камне. Следом за ним второе, третье.
Пробирки лопались с каким-то противным скрежещущим звуком. Ампулы – с треском вспыхнувшей спички. А прочно запаянные колбы и банки, вытаскиваемые из розоватого, подкрашенного электрическим светом нутра холодильного шкафа, – взрывались, словно были начинены не кровью, а динамитом. Впрочем, и впрямь – эта кровь отныне могла называться динамитом, в переносном, конечно, смысле. Уничтожение её, как говорила Мария Евгеньевна, равнозначно выводу из строя целого батальона немецких солдат. А вывести из строя, снять одним махом с фронта целый батальон фашистов – разве это не такое дело, ради которого стоит жить?
Он выскользнул в смежную комнату, превращённую в морг. Здесь в мешках с прикрепленными к ним бирками лежали умершие от потери крови дети. Один из мешков, специально приготовленный для Васи, был пуст. В него он и забрался, зная, что вскоре после выкачки крови за покойниками приезжает грузовик, который и отвозит их на кладбище. Знал он и то, что водитель – из вольнонаемных, зовут его Олег Иванович, он муж Инны Даниловны, а она – подпольщица, поддерживающая связь с партизанским отрядом.

2

И снова – городской рынок, снова родная для Коли Вербовского стихия. Снова бурлящая в часы прилива толпа покупателей и продавцов, затиснутая в сапоги и бриджи, в полушалки, плащи, потёртые пиджаки. Снова густой и неумолкаемый гуд, напоминающий море в пору прибоя, с плывущей над ним звонкой разноголосицей.
– Платье бежевое, в цветах! Довоенное шитьё! Почти новое!
– Лампа керосиновая! Кому лампа? Бери – не пожалеешь!
– Вакса! Чёрная вакса!
– Игральные карты! Только для мужчин! Дамики, валеты – в чём мать родила! Картинки – личного изготовления, пальчики оближешь!
В этот нестройный хор вводил свой голос и Коля, держа на груди лоток с махоркой. Но в отличие от давнего прошлого не стремился перекричать конкурентов. Махорка, которой торговал ныне, не представляла для него никакой реальной ценности – не то, что раньше, в Славянске. Теперь, говоря словами начальника разведки Сени Баскина, служила ему «элементарным прикрытием».
– Бери махорку, не прекословя, губи за деньги свое здоровье! – напевал Коля собственное сочинение, выискивая взглядом Инну Даниловну, связную местного подполья, но среди множества лиц углядел лишь кепчонку Гриши Кобрина, некогда коричневую, ныне выцветшую – рыжую, с подпалинами.
Инну Даниловну, которой предстояло передать ему схему расположения административных зданий концлагеря, подлежащего эвакуации, он знал в лицо. Она считалась постоянным покупателем, заботящимся о пополнении «табачного довольствия» своего мужа Олега Ивановича – водителя, находящегося в рейсах и не имеющего возможности наведываться на базар.
Ловко лавируя в толпе, Коля пробирался к условленному месту встречи – фонарному столбу, и время от времени выводил озорной стишок, служащий заодно паролем и знаком того, что филеров поблизости не обнаружено.
– Бери махорку, не прекословя, губи за деньги своё здоровье.
Подле самого фонаря, когда Коля собирался поставить лоток на специально приспособленную треногу, откуда-то сбоку вынырнул косматый мужичок, похожий на попа-расстригу, и просительно затянул:
– Отсыпь малость…
– По воскресеньям не подаем, – недовольно отрезал паренек, понимая, что у попрошайки нет денег.
– Не жадничай, дай!
– Дай поехал в Китай!
Косматого мужичка оттиснул плечом продавец карт.
– А ну, рвань дремучая! Не порть торговлю! – и повел во весь голос, привлекая внимание: – Картинки – личного изготовления, пальчики оближешь!
К лотку с махоркой подошёл новый покупатель, на сей раз обстоятельный, серьёзный. Не спеша покрошил табак в пальцах, принюхался, лизнул крошку. Пососал её и о чём-то подумал. Скорее всего, о том, как сбить цену.
– Махорочка так себе. Нет в ней крепости. Выдохлась вся крепость.
На такие замечания у Коли имелся уже заготовленный ответ, и тоже рифмованный.
– Махра – что надо! Покрепче яда! Кури на славу свою отраву!
Как он убедился, отлаженная рифма воздействовала на неповоротливые мозги городского населения очень убедительно, лучше любой рекламы. И в случае с привередливым покупателем не подвела.
– Отсыпь фунт! И одну закрутку – бесплатно!
– Будет тебе закрутка, – согласился Коля и самолично свернул мужику «носогрейку». – На, дядя! Кури, не глядя. Моя цигарка – взамен подарка.
Пересчитывая денежки, коротко зыркал по сторонам, но так и не увидел Инну Даниловну, хотя по времени ей уже надлежало подойти.
Выискивая её глазами, Коля и не подозревал, что и сам находится под наблюдением. Причём, под наблюдением человека, встретить которого здесь меньше всего ожидал. Как, впрочем, и тот его. Под наблюдением Васи Гуржия – Рыжика, присланного подпольным центром взамен заболевшей Инны Даниловны.
Вася Гуржий стоял за киоском, на незначительном отдалении от Коли. В его голове не вмещалось: как это может подобное быть? Их разметало войной на сотни километров. И – на тебе! Нежданная встреча на базарном пятачке! Подойти? Назвать пароль? Но ведь непонятно, какая будет реакция.
– Бери махорку, не прикословя, губи за деньги своё здоровье! – нетерпеливо выводил свои позывные партизанский связник, искоса поглядывая на вышедшего из-за киоска угрюмого подростка, в стеганке и в потрепанной, глубокой до бровей шляпе.
«Краше в гроб кладут!» – подумал.
«Не узнает? – подумал и Вася Гуржий. – Нет, не узнает... Кожа да кости – супной набор!».
Неподалеку от него вынырнул из толчеи Гриша, равнодушно прошёл мимо лотка с «самым лучшим в мире табаком», остановился у продавца карт. Поторговался с ним, примеряясь к размалёванным «картинкам – личного изготовления, пальчики оближешь!» Ответил на вопросительный взгляд Коли легким пожатием плеч, что означало: Инны Даниловны нигде не видно. Подожди ещё минут пять. Может, кто-то другой подойдёт. И сворачивай торговлю». Вслух же, обращаясь к продавцу карт, сказал:
– Не загибай в цене, мужик.
– Одни рисунки чего стоят! – недовольно проворчал тот.
– Вот и сдавай их на выставку. А мне в очко играть, не на баб глазеть надобно.
– Я тебе и так уступил, отсчитывай гроши!
– Тройка, семёрка, туз.
– Чего?
– «Пиковая дама», дядя.
– Это да, в этом ты угадал, в пиковом я положении. Деньги позарез нужны. А карты ныне товар не ходовой. Ну, будешь отсчитывать гроши?
– Гроши – себе дороже! – насмешливо срифмовал Коля, видя, как Гриша небрежно махнул рукой и пошёл подметать клешами мостовую. И повернулся лицом к угрюмому мальчишке в глубокой, до бровей шляпе, готовый перехватить его руку в случае, если он рискнет свиснуть кулёчек с развесной махрой.
– Я не пустой, с деньгами! – поспешно сказал подросток.
– Покаж!
Вася покопался в кармане, вынул оккупационные марки.
– Вот. Наличман. Меня Олег Иванович прислал, за куревом фирмы КЧД и сыновья.
– Что? – опешил Коля, услышав пароль.
– Курево фирмы КЧД и сыновья, – повторил Вася и едва слышно, со спазмами в горле, добавил: – Коля, не узнаешь?

3

Белорусский однообразный ландшафт картофельных полей, нарезанных участками с разграничивающими их канавками, сменило редколесье.
Артдивизион втянулся на вырубленную некогда широкую просеку с поросшим мхом пеньками и медленно продвигался вперёд. По приказу ему, с приданым батальоном пехоты, надлежало поддержать атаку партизан, готовящихся к штурму концлагеря. Но до условного места встречи ещё топать и топать.
Наплывала ночь. Полумгла замывала очертанья деревьев, теряющих последнюю листву. В разрывах низко нависших туч искрили одинокие звёздочки. Их слабый свет не позволял ориентироваться на местности с достаточной точностью. Впрочем, дорога не обманет, выведет к населённому пункту, а там и до рассредоточения партизан рукой подать.
По колонне прошелестело:
– Разведчиков-квартирьеров к комдиву!
Мимо Володи, сонно клевавшего носом рядом с капитаном Захаровым в повозке, проскочил старшина Ханыков. Мальчик проводил его глазами, широко зевнул и утомлённо склонил голову на грудь. Сон сморил его моментально. Он не слышал, как вернулись с задания разведчики, доложившие о том, что деревня обезлюдела: жители её покинули, да и немцев нет на постое. Проснулся он от могучего храпа и обнаружил себя в незнакомой комнате, под одеялом, без сапог и гимнастерки, в кальсонах и белой рубашке. Спустился на пол, глянул в окно – рассветало.
– Ты куда?
– По надобности, – ответил капитану Захарову, который, недослушав, опять захрапел.
Новый день приветствовал Володю легким ветерком, свежим воздухом и переливающейся в красках изморозью на траве. За дальней околицей сверкала красно-голубой полоской речка.
Часовые мерно похаживали у орудий. Одни мучительно боролись с зевотой, другие, имеющие уже опыт, дремали на ходу.
– Стой!
Володя присмотрелся, кто его окликнул?
– Миша? Привет! – сказал он Сажарову.
– Куда собрался?
– А то не понимаешь! На речку, – буркнул Володя.
– Ну, иди-иди.
Он двинулся вдоль пушек, выбрался за околицу, вышел к воде. Здесь и пристроился – у кустов – невидимый, как ему представлялось, для всего остального мира.
Из крайней избы, стоящей у отлогого спуска к речке, вышел заспанный мужчина в исподнем: всколоченная шевелюра, помятое лицо.
– Эй! – поманил мальчика согнутым пальцем, и указал почему-то на ведро, которое держал в руке.
«Чего он хочет?» – не понял Володя.
– Эй! – мужчина постучал пальцем по дну ведра.
«А, – догадался Володя. – Хочет, чтобы я сбегал для него за водой. Хотеть не вредно!».
И, пародируя чужака, согнул палец, словно вот-вот опустит его на спусковой крючок, и с костяным звуком постучал по лбу.
Незнакомец, вместо того, чтобы рассмеяться или выдавить хотя бы улыбку, закричал на него:
– Швайне!
Кто – «швайне»? Он, Володя, швайне!
«Ещё одно слово, и я покажу этой «пехтуре», кто тут на самом деле свинья».
Но кому показать и что показать? «Пехтура» – выясняется – и не «пехтура» вовсе. А если и «пехтура», то немецкая.
– Ком! Ком! Русиш киндер! – шпарил гитлеровец, помахивая пустым ведром. – Ком! Ком!
«Вот гад, и не догадывается, что деревня занята нашими. Как же так получилось? Мы их проморгали? Они нас? И мы – люди, и они – люди, спали как убитые».
Разобравшись в своих соображениях, Володя переменил тактику поведения. Он уже не артачился, а напоминал обычного деревенского хлопца. Нерешительно подошёл к немцу, словно в ожидании удара, взял ведро и, повинуясь его нетерпеливому жесту, побежал к речке. Минуту спустя быстрым семенящим шагом, хотя и кособочил корпусом от тяжести, он уже возвращался назад. Поставил полное до краев ведро на приступочку, получил от немца завернутую в фольгу шоколадку, сказал: «данке шон», и отвалил небрежной походкой местного жителя, которому некуда спешить. Но только обогнул избу, как припустил во всю прыть.
Когда он растормошил капитана Захарова, тот в первый момент, спросонок, ничего не понял. Но стоило произнести – «Фрицы!», как магическое слово, мгновенно привело его в чувство.
– Где?
– У речки, в крайнем доме.
– А ты?
– Цел-цел! Меня признали за деревенского.
– Много их?
– Не приметил. Видел одного. Думаю, в хате ещё несколько. Что будем делать, товарищ капитан?
– Ханыкова ко мне!
Не успела секундная стрелка совершить двойной обход циферблата часов, как группа разведчиков, крадучись, подбиралась к одинокой, стоящей на взлобке избе.
Старшина Ханыков обогнул плетень и пошёл впритирку к стене дома, держа наизготовку заточенную, как бритва, финку.
Горловой всхлип часового, и вновь гнетущий покой раннего утра, растревоженный разве что всплеском играющей рыбы.
«Чисто сработал!» – подумал Володя и вместе со всеми бросился к дому. Метнул в раскрытое окно гранату. Внутри глухо ухнуло, пыхнуло жаром. Битое стекло осыпало его осколками. «Порезы долго не заживают», – и тут же, позабыв думать о пустяковых царапинах, он открыл огонь из автомата, не давая гитлеровцам выскочить наружу.
Опустошив диск полностью, поискал глазами: у кого бы разжиться патронами. Ну, конечно, у Ханыкова – запасливый дядька. Броском преодолел разделяющее их незначительное расстояние, махнул к нему за валун.
– Ханыков! «Маслятами» не богат?
– Что с тобой? – испугался старшина, разглядев кровь на лице Володи. – Ранен?
– Порезался!
– Дурень какой! Иди умойся!
– Мне патронов бы…
– Иди, мойся, говорю! А то схватишь ещё заражение крови, возись с тобой после, – ворчливо произнёс старый солдат.
Спустившись к речке, Володя наскоро сполоснулся водой, обтерся гимнастеркой, затянул пояс с отвисшей под тяжестью «вальтера» кожаной кобурой. Колькин пистолет сейчас, когда израсходовал все патроны для ППШ, оказался очень кстати. Володя сноровисто проверил оружие: выщелкнул обойму, вогнал её снова в рукоятку и одёрнул затвор.
– Нихт шиссен! – вдруг послышалось из кустов, где совсем недавно Володя «загорал» по нужде.
– Хенде хох! – машинально откликнулся он, видя, как припадая на раненую ногу и кривясь от боли, к нему осторожно приближается гитлеровец – тот самый, старый знакомец, который гонял его с ведром за водой. В руках его был бесполезный, судя по всему автомат – без рожка. Еще шаг, другой, и он сдаст свой «шмайсер» на вечное хранение сыну полка. Но вместо того, чтобы расстаться с оружием, немец внезапно направил его на Володю.
«Подлый приём – последняя пуля в стволе! – осознал Володя, с опозданием реагируя на неожиданную уловку немца.
– Берегись! – крикнул с взгорка Ханыков.
Пуля, посланная им, перебила фашисту руку. Вторая пуля, посланная Володей, попала в голову.

4

В поросшем можжевельником распадке, напоминающем формой бутыль с вытянутым горлом, граничащим в своей узкой части с дорогой, по которой некогда эсесовцы гнали ребятишек в концлагерь, партизаны готовились к операции.

Именно здесь, где когда-то нёс на руках хнычущую Клаву и с тягостным ощущением безысходности взирал на мёртвый, лишённый даже птичьего щебета лес, именно здесь – в этом сосняке, который, согласно сочинённой за колючей проволокой сказочке о волшебной ягоде-чернике, превращающейся в непобедимого богатыря, он, Вася Гуржий, начнёт свой бой с фашистами.
Вася лежал на траве, запрокинув голову в ночное небо, вперив взгляд в ненавистную прежде луну. Раньше, когда она поливала барак обморочным светом и придавала лицам узников, и без того обескровленным, безжизненное выражение, он готов был расколоть её на куски и растоптать. Он боялся в ту пору её невыносимого света. Теперь это свет союзника. И страха теперь нет перед луной. Страха нет, но в сердце какая-то дрожь, неясная, непонятная – жгучая… Сердечная дрожь ожидания.
Лежащие рядом партизаны переговаривались.
– Улизнуть хотят!
– Куда им с детишками малыми? Фронт прорван
– Вот и могут на месте детишек порешить. Ни нашим, ни вашим. И следы – в воду! Фашисты!
«Фронт прорван! Фронт прорван!» – горячечно размышлял Коля, непроизвольно поглаживая, чтобы сбить жар в мозгах, холодный папин наган, найденный минувшей зимой на маслозаводе.
Настроение у него было подавленным. Он никак не мог смириться с мыслью, что Клавка, его взбалмошная сестрёнка Клавка пропала. Исчезла, как на тот свет провалилась. Что он скажет Анне Петровне? Что он скажет своему дяде Борису Симоновичу, когда вернётся в Славянск?
Что скажет?
Известие, что принёс ему Вася Гуржий, ничего не разъясняло в судьбе девочки. Красный крест, – говорил Вася, – отбирал в лагере совсем маленьких детей, которых отправили для усыновления и удочерения куда-то за границу. По сведениям подпольщиков, – говорил Вася, – то ли в Швейцарию, то ли даже в Америку, в обмен на грузовики, которые американцы обещали поставить потрёпанным частям фельдмаршала Роммеля.
Что тут правда? Что тут ложь?
А ещё он говорил, что отобранных детей сверяли с какими-то фотокарточками, определяли, похожи ли они на кого-то.
На кого? На разыскиваемых родственников?
Может, и так. Война многих разбросала. По странам, землям…
Глядишь, кто-то и отыщется. А если и не отыщется, то всё в нынешней неразберихе легко представить таким образом, что отыскался. Привезти подставного ребёнка, похожего по фотографии на кого-то, и сказать: «Вот принимайте, ваш внук, ваш племянник!». И примут – куда деваться? Ведь люди живут надеждой. Живут ожиданием чуда. Кто же откажется от чуда, если оно свершилось?
Кто? Нет таких! Вера в чудо живёт всегда...
Клавка-Клавочка! Где ты теперь? И какое носишь имя?
На разлапистой сосне, в седловине её могучих ветвей, устроился Гриша Кобрин, держа на коленях винтовку с оптическим прицелом. Он вслушивался в ночную тишину, стремясь выловить долгожданное тарахтенье моторов. Но различал лишь привычные для давнего обитателя этих дремучих мест звуки: тявканье лисицы, клокочущие всхлипы совы, постукивание дятла.
Ветерок трепал верхушки деревьев, а Гришу за волосы, выбивающиеся из-под трофейной немецкой пилотки. В такие минуты парень досадливо морщился и, прилипая лопатками к шершавой коре, недовольно думал о том, что ветер совсем некстати – для снайперской охоты он лютый враг. А работа предстоит ответственная: выбивать шоферов, чтобы остановить автотранспорт, не дать медперсоналу концлагеря вывезти за пределы партизанского края запасы крови для немецкой армии и детей, способных ещё «доиться» этой кровью. Пешком фашисты не уйдут. Все будут переловлены. Переловлены, как мыши этой, гукающей неподалеку совой. Впрочем… Это уже не сова. Это условный звук. Отрывистый, словно случайный, звук клаксона. Не иначе, как Олег Иванович подаёт сигнал. Да, вот человек! Идёт, можно сказать, на верную смерть – шофер! Правда, шофер автофургона-амбулатории, той машины, что нужно захватить, никого не поранив. Но кто знает, кто знает – на войне, как на войне. И приказ – выбивать шоферов.
Сначала Гриша различил желтоватые пятна на земле – отсветы притушенных фар. Они осторожно крались впереди колонны, словно ощупывали дорогу, принюхивались – нет ли поблизости партизанского духа. И лишь потом он увидел мотоциклистов, бледно-зелёных при обманном лунном сиянии, с гипсовыми масками вместо лиц.
Он пристроил ствол винтовки на толстой, облюбованной заранее ветви, подождал, пока мимо него проедут мотоциклисты. «Их снимут метров через двести».
Чёрный зрачок дула уставился в непроницаемую темень ветрового стекла легковушки, в ту точку у левой дверцы, где должен был находиться водитель.
Водитель «опель-капитана» ефрейтор Герберт Никкель раздражал ауфзеерку Бинц. Дважды она делала ему замечание, чтобы он не причмокивал дуплистым зубом.
– Яволь! – послушно отвечал он и тут же, позабыв об обещании, продолжал свое гнусное занятие.
Нервная система у старшей надзирательницы была истощена. Любой пустяк мог вывести её из себя. Что тут попишешь, и на ней, очень волевой и хладнокровной солдатке, сказался перенапряг последних дней, когда шла подготовка к эвакуации с попутным «окончательным решением вопроса» для заключённых еврейского происхождения.
«Чмок-чмок-чмок!» – снова раздалось над ухом.
– Да перестаньте же, наконец!
Ефрейтор Никель повернул голову:
– Яволь! – и вдруг, лапая руками воздух, повалился ей на грудь.
– Вы с ума сошли! – крикнула женщина.
Но выкрик её заглушили разрывы гранат, автоматные очереди. Старшая надзирательница оттолкнула от себя безжизненное тело шофера и выбросилась из кабины за секунду до того, как вторая пуля прошила кожаное кресло, в том месте, где прежде покоился её затылок.
«Партизаны! – лихорадочно стучало её сердце. – Партизаны! Куда бежать?»
Словно в насмешку, издали доносилось:
– Всем бежать на звук немецкой речи! Оружие бросить и бежать сюда! Сдающимся гарантируем жизнь!
– Какая им к черту жизнь? – надсадно хрипел Вася Гуржий, внимая Колькиным заверениям. Он выцеливал немцев, и ему было не важно, бросают они оружие или не бросают. Для него все они были «живыми мертвяками», ни одного из них, кто попадёт на мушку, он не пропустит в плен. – Могила вам, а не жизнь!
В просвете меж деревьев мелькнула женская тень в чёрном плаще.
«Пилотка! Чёрный плащ! Ауфзеерка Бинц!»
Вася рванул следом. «Дрянь! Не уйдёшь!»
Стометровку он пролетел стремглав, как в былые годы, когда играл в «казаков-разбойников», потом заметно сдал, не выдержав взятого темпа. Лоб покрылся испариной, ноги отяжелели. Обессиленный из-за нехватки крови и недоедания в концлагере, дышал прерывисто, чувствуя, как щёки превращаются в раскалённые угли.
– Хальт!
«Бесполезно. Эту сволочь остановить может только смерть!».
– Хальт!
И тут ауфзеерка Бинц остановилась, узнав голос мальчишки, и медленно стала поворачиваться к нему.
– Ты? – удивленно спросила она, вскидывая «парабеллум».
– Твоя смерть! – ответил ей по-немецки Вася.
Он уже совсем обезножил, перед глазами плавали розовые круги, а в ушах стоял грохот выстрелов.
«Мимо. Мимо. Мимо! Сука! Стрелять не научилась, а сколько людей убила!»
Он вышел на лужайку, пахнущую горькими цветами поздней осени. Жгуче посмотрел на женщину, которая могла бы тоже стать для кого-то мамой.
«Чего это она? Патроны кончились?»
– Сдаюсь! – хрипло сказала ауфзеерка Бинц, поднимая руки.
– Мне сдаваться не нужно, – также хрипло ответил Вася Гуржий.
Стрелял он, не целясь. Знал, в ауфзеерку Бинц не промахнется и с закрытыми глазами.
Он и не промахнулся…

5

Стойкий запах переработанных масел и выхлопных газов стоял в воздухе. Свежие следы гусениц и протекторов вели в ложбинку, поросшую густым орешником, и выводили к ручью, который и был ориентиром, указывающим путь к немецкому концлагерю, откуда доносилась скороговорка выстрелов. 

В артдивизион, находящийся на марше, поступила радиограмма: «Партизаны ввязались в затяжной бой. Срочно требуется огневая поддержка!».
Срочно!
– Что будем делать? – комдив-один капитан Шабалов вызвал на совет разведчиков. – До места нам ещё тащиться и тащиться. Когда ещё выйдем на исходные рубежи, а огневая поддержка требуется сейчас.
– А отсюда мы сможем поддержать наших ребят?
– Без ювелирной рекогносцировки – пустое дело!
– Есть идея! – сказал старшина Ханыков. – Но…
– Чего «но»? Не тяни, сказано ведь – «срочно нужна огневая поддержка!» – недовольно проворчал капитан Шабалов, после возвращения из госпиталя часто пребывающий теперь в каком-то взвинченном состоянии.
Старшина пояснил:
– Места эти мне знакомы. Перед самой войной я был здесь комендантом спортивно-стрелкового полигона чемпионов Белоруссии среди школьников. Пацаны готовились к первенству Советского Союза. 1 сентября, в Международный юношеский день, наши снайперы должны были выступать в Москве. Но началась война, пришли немцы, и я вывел пацанов к партизанам, потом и на Большую землю.
– Короче!
– Выводил через болото – вон то! – указал вправо от ручья.
– Ну?
– Там до концлагеря весь путь – с воробьиный скок. Но…
– Опять «но»?
– Товарищ капитан, – засопел от обиды Ханыков. – Но там, только со слегой да с легким вооружением.
– А тебе, что? – танки подавай?
– Рация! – напомнил Ханыков. – С ней утянет на дно. Трясина.
Володя, будто что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу.
– Болотопы!
– Что-что?
– Болотопы! Это… Это такие плоские штуковины, фанерки или днища плетёных корзин. Цепляют их на ноги, и айда по болоту. Соорудим болотоп для рации, и юзом протащим её на ту сторону. Пять минут работы. А?
– Пятёрка за сообразительность! – откликнулся старшина Ханыков.
– Действуйте! – приказал капитан.

6

Сторожевые вышки, прикрытые бронещитами, контролировали местность, не давали поднять голову. 

К утру бой мало-помалу затихал. У партизан не хватало сил, чтобы штурмом ворваться в лагерь.
Одиночные выстрелы снайперской винтовки сменялись короткими автоматными очередями.
После каждого передергивания затвора Гриша Кобрин подолгу дышал в совочек ладоней, чтобы отогреть пальцы, и вновь старательно выискивал очередную цель.
Вася Гуржий чертыхался, понимая, что без пользы тратит боезапас.
Коля Вербовский, снаряжая отцовский именной наган патронами, негромко напевал:
«Мы где-то там, у линии победы.
Но где она узнать не суждено».
– Не колдуй по нашу душу! – прервал его Гриша. – Это вон тому немаку не суждено узнать.
Прицелился и пальнул.
– Ну?
– Я же говорил: не суждено узнать. А мы ещё повоюем и после победы. Дай только добраться до Берлина.
– У тебя ноги длинные, доберёшься, – неопределенно заметил Вася. – А мне бы домой, к маме, в Славянск.
– Сначала на Большую землю! Славянск – потом, – с вполне уловимой долей зависти сказал Коля. – За вами, лагерниками, специальный самолёт выслали. Говорят, вас ещё в кино будут показывать, в «Новостях дня».
– Нужно мне это кино! Я к маме хочу!

7
Получасовое блуждание по болоту, и разведчики, словно водяные, выбрались из трясины, двинулись к опушке леса, возле концлагеря. Нестройная пальба вывела их в расположение партизан, залегших вдоль колючей проволоки.
– Да, без бога войны им не сладить, – оценив ситуацию, сказал старшина Ханыков.
– Сторожевые вышки! – вставил Володя.
– Они самые, гады!
– Сколько, думаешь, до них?
– Метров триста!
– А как у тебя с глазомером, Володя?
– Не жалуюсь.
– Тогда бери радиста и двигай… – Ханыков осмотрелся. – А вон туда. Видишь парня со снайперской винтовкой?
– Вижу!
– К нему и двигай. Он тебе в случае чего глазомер подправит своим оптическим прицелом. Не ошибёшься.
– Разрешите выполнять?
– Выполняй! А я к командиру отряда.
Володя оглянулся на радиста:
– Миша! За мной!
Не ускоряя шага, Сажаров протянул ему телефонную трубку, которую вынул из бокового кармашка чехла.
– Капитан Шабалов! Просит координаты!
– Днепр! Днепр! – начал Володя. – Я Волга. Мы на месте, координаты…
Он поправил ремень автомата, натирающий шею, и поспешил навстречу ребятам, ожидающим его у колючей проволоки…

ЧТО БЫЛО ПОСЛЕ

Володе Гарновскому, вернее, прототипу моего литературного героя Владимиру Тарновскому (1930-2013), дошедшему с боями до Берлина и расписавшемуся на Рейхстаге, так и не довелось стать офицером. В суворовское училище, несмотря на рекомендации командования и боевые награды – орден Славы, орден Красной звезды и три медали – его не зачислили. Сослались на смехотворную причину: отсутствие табеля об окончании начальной школы – четырех классов. 

Война… 

Нам кажется, что, сколько лет ни пройдет, как ни отдалится она от нас по времени, мы ничего не забудем.

Люди! Не будем забывать! Будем помнить! Без памяти нет человека!

Будем помнить о самом молодом в Красной Армии кавалере ордена Славы Володе Гарновском (Тарновском), о юном заключённом фашистского концлагеря Васе Гуржии (Гурском), о партизанском разведчике Николае Вербовском, о чемпионе Белоруссии 1941 года среди школьников в стрельбе из мелкокалиберной винтовки Грише Кобрине.

Чтобы мальчишки не становились солдатами.

Они рождены для детства.

Помните об этом, пожалуйста...