Воспоминания о Зиновии Гердте

Уверен, что о замечательном человеке и актёре Зиновии Ефимовиче Гердте будет написано ещё немало воспоминаний, исследований, книг. Я же не написать эти заметки – не мог, не мог не объясниться в любви к Зиновию Ефимовичу, тем более, что при жизни его я этого так и не сделал...

Матвей Гейзер

Я отважился написать эти заметки о встречах с Зиновием Ефимовичем Гердтом, заведомо зная, что нет у меня для этого достаточных оснований. Мы не были близкими знакомыми, не было у нас продолжительных бесед, но встреч было немало, и в оправдании себя хочу заметить, что личность Гердта оказала на меня большое влияние и сказалась во многом. Почему? Не могу объяснить конкретно, но думается мне – произошло это под впечатлением от роли Кукушкина, которую гениально, на мой взгляд, исполнил Гердт в фильме Петра Тодоровского «Фокусник».

Известно, что Зиновий Ефимович сыграл немало ролей в кино. Убежден – нигде он так не приблизился к самому себе, как в этой роли. Однажды в Доме кино я спросил Зиновия Ефимовича, есть ли у него среди сыгранных им ролей в кинематографе самые любимые (вопрос этот я задал, памятуя, что на киношном счету Гердта десятки ролей, среди них такие заметные, как Паниковский в «Золотом телёнке», профессор в фильме Шукшина «Печки-лавочки», Цвикаль в «Жизни Бетховена»; не говоря уже о его многочисленных характерных эпизодических ролях, которые становились необходимой, неотъемлемой частью того или иного фильма). Зиновий Ефимович скромно ответил: – Не  могу ответить на ваш вопрос. Скажу лишь, что я гораздо чаще отказывался от ролей в кино, чем давал согласие играть. А любимая моя роль? От автора – в роммовском фильме «Девять дней одного года». Поверьте, что за экраном можно сыграть лучше и больше сказать, чем на экране... – и улыбнулся своей неподражаемо-печальной улыбкой, в которой просияло детство. «За экраном можно сыграть лучше и больше сказать, чем на экране..». И, может быть, в этом одна из самых оригинальных черт актёра Зиновия Гердта – достаточно вспомнить «Необыкновенный концерт», «Божественную комедию» в образцовском театре кукол. Что скрывать – когда голос Гердта за сценой исчез, в этом театре что-то было потеряно – и навсегда. Узнав о кончине Зиновия Ефимовича Гердта, я, сам не понимая зачем и почему, начал перебирать старые фотографии – помнил, что есть где-то у меня снимки Зиновия Ефимовича, сделанные в разные годы. Вот фотография – Зиновий Ефимович беседует с Иваном Семёновичем Козловским. Смотрю дату на обороте – 9 февраля 1989 года. В этот день в Центральном доме кинематографиста состоялся вечер памяти Соломона Михоэлса. Вот отрывки из моих записей: “Гердт блистательно читал фрагменты из книги Феликса Канделя «Врата исхода нашего», а когда речь зашла о жёстоком аресте Вениамина Львовича Зускина (его больного, сонного увезли из Боткинской больницы в тюрьму), зал замер в напряженной тишине – многие не в силах сдержать слёзы... Гердт вышел за кулисы: аплодисменты ещё долго не смолкают. Зиновий Ефимович подошёл к Ивану Семёновичу и сказал: «Знаете, Иван Семёнович, у меня никогда не было жажды аплодисментов, но сейчас случай особый – это не мне аплодируют, а Михоэлсу и Зускину. Зависть – вовсе не моя черта, Но вам завидую – вы так долго знали Соломона Михайловича и дружили с ним. Мне посчастливилось видеть его игру на сцене. Он был истинным зеркалом и эпохи, и своего народа...» Иван Семёнович задумался, а потом ответил: «Хорошо, что мы дожили до сегодняшнего вечера. О Михоэлсе ещё будут сделаны фильмы, написаны книги. А вот этот молодой человек, – Иван Семёнович представил меня, – написал монографию «Соломон Михоэлс». Надеюсь, вскоре выйдет в свет...» Гердт протянул мне руку: «Буду ждать вашей книги...»

Вот и всё о моей первой встрече с Зиновием Гердтом. Вторая произошла многим позже. Было это в гостинице «Метрополь» на приёме в честь министра иностранных дел Израиля Шимона Переса. В этот день я подарил Зиновию Ефимовичу свою книгу «Соломон Михоэлс». Он обещал позвонить после прочтения – и сдержал слово. Не буду воспроизводить нашу беседу, тем более – по телефону, замечу лишь, что Зиновий Ефимович сказал: – Знаете, когда я читал в вашей книге страницы о детстве Зускина, то показалось мне, что вы писали обо мне. Я в детстве, как и Зускин, разыгрывал своих знакомых, и делал это с особым удовольствием и, кажется мне, достаточно мастерски. Не думал тогда, что стану актёром. Не думал, но в глубине души очень хотел этого... И знаете, что ещё интересно – я ведь родился в Себеже. Это недалеко от Витебска и Поневежиса, где прошло детство Шагала и Зускина. Когда-то наш уездный городок Себеж даже числился в Витебской губернии... Я едва сдержал свое желание подробнее расспросить Зиновия Ефимовича о городе его детства и ещё о многом. Договорились, что обязательно свидимся. «Какие наши годы!» – добро сказал Гердт.

Следующая моя встреча с артистом была как бы заочной и произошла она далеко от Москвы. Осенью 1992 года я ездил по украинским местечкам, собирая фотоматериал для своей книги «Еврейская мозаика». Недавно я нашёл запись, связанную с этой поездкой.

Местечко, вернее – бывшее местечко, в Подолии. Брожу по улочкам, переулкам и вдруг вижу окно, в котором, как в магазинной витрине, развешены фуражки (среди них даже одна военная), кепки какого-то особого покроя. Я, конечно же, остановился, постучал в дверь (то, что в этом доме живёт мастеровой-еврей, у меня сомнений не было). Мой стук, даже настойчивый, ни к чему не привёл. Постучал в окошко. Выглянула пожилая женщина, которая сказала: «Если вам что-то нужно, зайдите в дом». Она открыла дверь и, даже не пригласив меня войти, с порога сообщила, что сегодня суббота и ничего продаваться не будет. «Если вы хотите приобрести себе что-то на голову, приходите вечером или завтра утром. По вашему виду я вижу, что вы не ямпольский и даже не шаргородский, но вы точно еврей. Вокруг осталось так мало евреев, что я знаю всех в лицо. А. сами откуда будете?» Я сообщил, что когда-то жил в Бершади, сейчас фотографирую оставшиеся еврейские местечки. Моё сообщение особого впечатления не произвело, хозяйка сказала: – Но в нашем доме вас, наверное, заинтересовали головные уборы? Хотите, можете взять, что вам понравилось, и сами положите деньги. В субботу мы денег не берём и ничего не продаем. Она ещё раз окинула меня внимательным взглядом: – Я вижу, что вы, наверное, из Одессы. Я угадала? Ах, из Москвы?! Залман, иди сюда! Здесь пришёл интеллигентный покупатель из Москвы! Он что-то хочет... В комнату вошёл старый человек высоченного роста, с огромными буденновскими усами, и, не поздоровавшись, начал: – Вы хотите иметь кепку моей работы? Я вас хорошо понимаю. Я не только последний «шаргородский казак», но и последний шапочник в местечке – многие уехали в Палестину, кто-то просто умер. Палестина сейчас называется Израиль, но мой папа, мир его праху, называл эту землю Палестиной и очень хотел туда поехать... Э, я вас заговорю. Если вы что-то можете выбрать из готового товара – пожалуйста. Если нет – приходите завтра утром, я сниму мерку с вашей головы, и пока почитаете «Винницкую правду», вы будете иметь замечательный головной убор. Когда вас спросят в Москве, где вы его взяли, скажите, что у Залмана из Шаргорода, на улице Советской. Так вы сами будете из Москвы? В прошлом году у меня был один интересный клиент, тоже еврейский человек из Москвы. Он был такой маленький, что я нагибался вдвое, чтобы с ним говорить. Он был с женой, высокой красивой русской женщиной.

Когда этот человек узнал, что меня зовут Залман, он очень обрадовался и сказал, что в детстве его тоже звали Залман. Я пошил ему такую кепку, что ни в Ямполе, ни в Виннице, ни в Москве нет второй.

И деньги у него не взял. Вы ещё можете подумать, что я богатый человек и мне не нужны деньги?

Ещё как нужны! Я стал местечковый капцан (бедняк – М.Г.). Бывает, проходят недели, что нет ни одного клиента. Но у этого маленького человека из Москвы я денег взять не мог, потому что он имел большую и умную голову. Когда мы разговорились о жизни, о смерти, он сказал мне такое, что я запомнил как вирш (по-украински: стихотворение – М.Г.): «Вся жизнь человека проходит в поезде, который везёт нас в лучший из миров. И идёт этот поезд только в одну сторону. Есть ли жизнь за последней остановкой – я не знаю. Не уверен. Но жить надо так, как будто за последней остановкой начнётся новая, вечная жизнь, и тогда не страшно умирать...». Ну, скажите, после таких умных слов я мог взять деньги за свою работу? Конечно, нет!

Почему-то в этом клиенте моего нового знакомого мне почудился Зиновий Ефимович Гердт, хотя, как попал он в эти места, зачем и почему, в тот момент я понять не мог. Работая над этими заметками и перечитывая свои записи, я позвонил Татьяне Александровне – вдове Зиновия Ефимовича. К моей радости, я оказался прав! Татьяна Александровна рассказала мне, что летом 1991 или 92 года она вместе с мужем была на съёмках фильма «Я – Иван, а ты – Абрам». Фильм ставил режиссёр из Франции. Съёмки проводились в местечке Чернивцы, затерявшемся где-то между Ямполем и Шаргородом. Кто-то из чернивецких знакомых сказал Зиновию Ефимовичу об одном еврее, знаменитом мастере по пошиву кепок. В свободный от съёмок день Гердт вместе с женой поехал в Шаргород. А остальное было примерно так, как рассказано выше.

Одна из встреч с Гердтом состоялась у меня 7 мая 1994 года на приеме по случаю Дня Независимости Израиля. Было это в ресторане Хаммеровского центра.

...В тот вечер мне повезло – я беседовал с Гердтом больше обычного. Сказал ему, что буду брать у него интервью «в рассрочку» – по пять минут в течение многих лет. «Вы самый неназойливый журналист из тех, что я знаю...», – пошутил Зиновий Ефимович. Мы говорили с ним о его детских годах, и он рассказал мне, что родился в бедной еврейской семье, носившей фамилию Храпинович. Главу семейства звали Афроим. «Я не раз вспоминал отца, когда играл Арье-Лейба в фильме «Биндюжник и король». Не подумайте, что он чем-то был похож на Арье-Леиба – вовсе нет. Мой отец был человеком небогатым, уважаемым всеми. Когда и как я стал Гердтом? Именно с того времени, как пришёл на сцену. Не мог же я оставаться Храпиновичем. Вот и взял фамилию своей бабушки по матери...». И ещё на этой «пятиминутке» рассказал мне Зиновий Ефимович о том, что в Себеже до революции и сразу после неё существовала еврейская гимназия. Но его родной язык – русский; ни идиш, ни, тем более, иврит он не знает... Вспомнил, что в Себеже жили русские, поляки, белорусы, евреи... Погромов не помнит. Рано уехал из дому... Часто вспоминал красоты вокруг Себежа – дивные озера, горы, леса. Вместе с Татьяной Александровной они не раз ездили в Себеж. «Жизнь прожил, а красоты такой больше нигде не встречал...» – с грустью в голосе произнес Зиновий Ефимович.

Зимой 1995 года в Доме актёра в Калашниковом переулке состоялась презентация коллективного российско-израильского сборника «Гостевая виза (29 взглядов на Израиль)». Среди авторов сборника – Нонна Мордюкова, Борис Чичибабин, Евгений Леонов, Лев Разгон, Лидия Либединская, Марк Захаров, Александр Иванов, Борис Жутовский и Зиновий Гердт. На этот раз наша «пятиминутка» оказалась особенно длинной.

...Среди прочего Гердт сказал:

– Вы знаете, я до конца так и не понимаю слово «национальность». Мне кажется, что слово «одессит» отражает скорее национальность, чем понятие этнографическое. Я не раз бывал в Одессе и обратил внимание на то, что люди различных национальностей, живущие в этом городе, схожи между собой. И дело не только в особенном одесском жаргоне и дикции, а в восприятии жизни и отношении к ней. Роман «Двенадцать стульев» написал русский Катаев и еврей Файзильнберг. Но правильнее сказать, что эта книга рождена двумя одесситами. И часто ловлю себя на том, что если уж говорить о национальной принадлежности, то ощущаю себя русским. В трудные часы и дни я обращаюсь к Пушкину, Толстому, Пастернаку и нахожу в этом общении и спасение, и вдохновение. Вообще, если человек слишком углубляется в национальный вопрос, то путь к национализму недолог. Помню, не раз говорил мне покойный Дезик (Давид Самойлов – М.Г.): «Национализм возникает у людей, потерявших не только уверенность в себе, но и уважение к себе. Национализм не только не синоним к слову патриотизм, но скорее антоним». Я побывал во многих странах, это были интересные и замечательные путешествия, встречи. Из последних мне больше всего запомнилась поездка в Израиль. Наверное, потому, что сыграл там несколько раз в Тель-Авиве на сцене театра «Гешер» бабелевского Илью Исаковича. А может быть, ещё и потому, что гидом моим был неподражаемый Гарик Губерман. И, наверное, более всего поездка в Израиль запомнилась встречами со старыми друзьями. Поверьте, расставаясь с ними в конце шестидесятых-начале семидесятых, я и не верил в возможность новых встреч. И всё же даже в Израиле, этой удивительной стране, я скучал по России. Это – необъяснимо, пожалуй, даже – интимно». И тут Зиновий Ефимович вспомнил о своей давнишней знакомой поэтессе Сарре Погреб и прочёл её стихотворение, из которого по памяти я воспроизведу следующие строки: «И смотрит вниз сквозь сумрак голубой созвездие, плывущее судьбой. Пустое! Суть в эпохе и в стране. И тоненько нервущейся струне». – Я люблю Сарру Погреб, – продолжил он, – поэт она настоящий, и поняла, в чём суть, уж во всяком случае – не в национальности. А внешность, черты лица – неужто по этому судить о национальной принадлежности того или иного человека?

Стоявшая рядом Лидия Борисовна Либединская со свойственным ей юмором заметила:

– Если уж судить о национальной принадлежности по внешности, то ни в Пушкине, ни в Лермонтове нет и оттенка славянской внешности. А Гоголь? Разве он похож на типичного русского? А есть ли более русский писатель, чем Николай Васильевич? О его отношении к евреям говорить не буду. Но если уж о внешности – она далека от русской... Вся наша компания, – кроме упомянутых были Борис Жутовский, Юрий Рост, Александр Иванов – расхохоталась, а Зиновий Ефимович, задрав голову, обратился к Иванову:

– Посмотрите, вот Саша Иванов и по происхождению, и по языку – русский человек и истинно русский поэт. А многие принимают его за еврея: длинный нос, печальные глаза, насмешливый взгляд!.. А уж за его мастерство и умение съехидничать, высмеять – его начисто причислили к евреям, как будто ирония, насмешливость, юмор свойственны только евреям.

Тут в разговор вмешался и сам Иванов:

– И всё же, иронизировать над собой, сочинять анекдоты о себе, смеяться во спасение свойственно евреям больше, чем другим народам.

Мы с Лидией Борисовной закурили, я предложил сигарету Гердту, но он отказался:

– Уже накурился, больше шестидесяти лет курил очень много, недавно бросил. Разумеется, инициатива исходила не от меня.

Он знал о своей тяжёлой неизлечимой болезни, но жил так, словно ничего в этом нет...

При Гердте нельзя было произносить нецензурные слова, ругательства – тем более. Помню, на вечере Игоря Губермана произошло следующее. За кулисами его кто-то предупредил, что в зале – Зиновий Гердт. «Всё понял! – сказал Губерман и первую строку в своём знаменитом четверостишии, написанном вскоре после августовского путча в Москве, прочёл так: «Получив в Москве по попе, полон пессимизма, призрак бродит по Европе, призрак коммунизма...». Зал дружно поправил Игоря, а Зиновий Ефимович поднялся за кулисы, буквально задыхаясь от смеха, и сказал ему: «Гарик! Ну, слово «жопа» я и сам иногда произношу!»

И ещё об одной встрече с Зиновием Ефимовичем.

В мэрии Москвы проводилось совещание по подготовке 50-летия со дня Победы над фашистской Германией. В работе совещания участвовали крупные чины – военные и гражданские. Собралась также вся театральная элита Москвы – Элина Быстрицкая и Сергей Юрский, Марк Захаров и Марлен Хуциев... Между Владимиром Этушем и Григорием Баклановым скромно приютился Зиновий Ефимович Гердт. Участники совещания были активны и взволнованы, говорили о различных мероприятиях к предстоящему празднику. Но когда «дебаты» уже подходили к концу, Гердт неожиданно для всех попросил слова. Я, к сожалению, не записал его короткую, но блистательную речь. Однако по памяти перескажу её. Зиновий Ефимович говорил о том, что волнение в преддверии такого праздника и столь активное участие в нём московской интеллигенции вполне естественно, иначе быть не могло. Но его, Гердта, сегодня волнует другое: готовясь празднику Победы над немецким фашизмом, мы как будто не замечаем (может быть, проще не замечать, чем противодействовать?), как гуляет фашизм по Москве. Гердт подчеркнуто повернул голову в сторону сидевших во главе стола высоких начальников, военных и гражданских (среди них заместитель Лужкова Багиров, генерал-полковник Кузнецов, заместитель министра культуры Швыдкой и др.), напомнил о недавних выступлениях по телевизору Эдуарда Лимонова и иже с ним, о распространяющейся в Москве платно и бесплатно литературе фашистского толка. Последние слова я воспроизвожу уже по записи: «Простите меня за то, что моя реплика не совпадает с целью сегодняшнего уважаемого совещания, но я не мог сегодня не сказать об этом – всё это волнует меня не меньше, чем память о войне, участником которой я был. Ещё раз извините, господа», – с грустной улыбкой закончил своё выступление Зиновий Ефимович. Зал буквально замер, а через несколько секунд раздались аплодисменты, которые, конечно же, не входили в ритуал подобных заседаний. После того, как собрание закончилось, и многие его участники направились к начальству «решать вопросы», как принято в таких случаях, Гердт медленно пошёл к выходу. В вестибюле я подошёл к нему, чтобы пожать руку в знак восхищения и благодарности. И вдруг: «Знаете, Матвей Моисеевич, я всю вашу «Мозаику» не прочёл, но рассказ «Иов из Шполы» перечитал дважды. Какая высокая и трагическая судьба у вашего Эзры! Были бы силы, я сыграл бы его в кино или хотя бы прочёл отрывки со сцены. Ваш Эзра близок мне ещё и тем, что последние годы его прошли в Шаргороде, незабываемом для меня Шаргороде, где я несколько лет тому назад случайно побывал. Но не в этом дело. Что больше всего запомнилось мне в вашей повести, это фраза вашего героя – извините, если процитирую её неточно: «Самая великая мысль в еврейском учении – это: «Истинно добрые дела следует вершить, не думая о вознаграждении». Подумайте, как сказано! У вас там дан ивритский текст – как это звучит?» «Хесед шель эмет», – сказал я. «Да, эти слова я бы поставил рядом с великими еврейскими заповедями», – сказал Гердт. В тот день он выглядел хорошо, бодро. И это была моя последняя встреча с ним.

Впрочем, не совсем так – незадолго до 50-летия со Дня Победы я разговаривал с Зиновием Ефимовичем по телефону. В одной из газет меня попросили написать материал под условным названием «День последний – день первый». Мне предстояло собрать воспоминания знакомых мне писателей, поэтов, художников, актёров о том, каким запомнился им день 9 мая 1945 года. Материал я этот так и не сделал, но помню, что своими воспоминаниями об этом дне со мной поделились художник Борис Ефимов, журналист Давид Ортенберг, беседовал я с Лидией Борисовной Либединской, Ириной Ильиничной Эренбург. Решил поговорить и с Зиновием Ефимовичем.

Я знал, что чувствовал себя он в ту пору неважно. Позвонил Татьяне Александровне и очень осторожно поинтересовался, можно ли напроситься к Зиновию Ефимовичу на встречу. Она разрешила мне позвонить вечером, в восемь часов, и сказала, что трубку возьмёт сама, а там уж посмотрит, можно ли будет меня соединить. Когда Гердт подошёл к телефону, голос его был бодр и, я бы сказал, оптимистичен. На мою просьбу рассказать о «Дне последнем – дне первом» Зиновий Ефимович сказал, что с корреспондентом какой-то из газет на эту тему он беседовал уже давно и ничего нового мне не скажет, да и не так это интересно. Неожиданно спросил меня, когда я читал последний раз «Казаков» Толстого. «Давно», – ответил я. И вдруг, не знаю уж, по памяти или из книги, Гердт начал читать мне отрывки из «Казаков». В голосе его я не почувствовал никакой усталости, болезни тем более. Но было мне как-то не по себе от того, что больной, пожилой актёр столь усердно дарит своё искусство единственному слушателю, да ещё и по телефону. Несколько раз он прерывал свое чтение словами: «Послушайте, как написано! Это Библия! Так писать мог только истинный пророк…» Не помню, сколько времени длилось это чтение, помню лишь, что после какого- то отрывка Зиновий Ефимович произнёс свою, ставшую частой в наших разговорах фразу: «Обязательно свидимся. Какие наши годы!», попрощался со мной, и я уж не помню, успел ли я попрощаться с ним. А может, и лучше, если не попрощался.

Матвей ГЕЙЗЕР,
журнал «Мишпоха» №7