Близкое – далёкое

Вспоминает Тамара Яковлевна Гуревич

Я родилась в Хойниках Гомельской области. Когда мне было три года, родители переехали в Украину в город Павлоград. Хойники я помню очень-очень смутно.

История моих родителей очень интересная. Папа родился в Толочино Витебской области. Его звали Яков Григорьевич Гуревич. Мама, Циля Марковна Рабовская, родилась в Брагине – это Гомельская область. Познакомились они в Павлограде на Украине. Родственники папы и родственники мамы были в Павлограде, Харькове, Днепропетровске. Маме тогда было 18 лет, совсем юная. Папа, 1888 года рождения, познакомились в 1912 или 1913 году, ему было где-то 24 года. Папа работал в магазине, и мама работала в этом же магазине кассиршей. Там возникли их отношения, которые все отражены в открытках. Целый альбом открыток, исписанные и написанные, которые они дарили друг другу. Я по этим записям восстанавливала их взаимоотношения ещё до женитьбы.

В 1913 году они познакомились и, буквально, через неделю папа уехал в Аргентину. Там жил в то время его старший брат. 1913 год, канун Первой мировой войны. Как папа рассказывал, атмосфера была предвоенная. А папа был военнообязанный, он отслужил в Петергофе, в царской армии. Был писарем в полку, над которым шефствовала великая княгиня. Поэтому всё написанное им каллиграфическим почерком. Папа решил, что лучше ему уехать, что он там устроится и мама к нему приедет. И тут грянула мировая война. Разлука. Потом революция. А он всё не может вернуться и не может вызвать жену в Аргентину. Потом блокада Советской России. Тоже ни туда, ни сюда. Мама приехала к папе только в 1924 году. Почти 11 лет они были мужем и женой, но жили отдельно. И детей у них не было. И всё это время шли папины письма, которые сохранились.

Сначала ему, конечно, было очень трудно в Аргентине, а потом он очень хорошо устроился, работал на канадской железной дороге, кроме того писал и печатался в аргентинских газетах. Очень скоро овладел испанским языком. Отлично владел русским языком, идишем и ивритом. Причём он самоучка. Никакого образования, кроме хедера у него не было. Блестящее было гуманитарное образование.

Папа в Аргентине жил в городе Росарио. Это второй город в стране после Буэнос-Айреса. Там родилась моя старшая сестра Лита. В семье уже появилось испанское имя, еврейский вариант имени Лея. Мама скучала по маме, бабушке, любимым братьям. И настояла, чтобы они вернулись в родные места. Папа подчинился, хотя прекрасно был устроен. Сестре был год, когда они собрались в обратный путь. Но вместе им опять было не суждено жить. До Парижа доплыли. А дальше – у мамы советский паспорт, у папы – аргентинский. Его в Советский Союз не пустили. А мама с Литой вернулись в Хойники. Папа остался в Париже. Ему, конечно, трудно было. Он там печатался в эмигрантских русских газетах. И добивался возвращения. Папа был членом аргентинской коммунистической партии. И во Франции стал членом французской компартии. Помог ему вернуться Мориз Торез. Тогда ещё он не был генеральным секретарем Французской компартии, но был видным и влиятельным деятелем. Папа пробыл в Париже около года. Все письма маме он писал на русском языке.

Потом он вернулся всё-таки в Хойники. И до 1933 года мы жили в Хойниках. Там в 1929 году родилась я.

Папа должен был поехать в Москву в Коминтерн, билет французской компартии поменять. Но мама во время родов заболела. У неё было общее заражение крови. Это очень опасно. И папе было не до поездок. Он механически из партии выбыл, что спасло ему жизнь в 1937 году, когда репрессировали в Советском Союзе многих членов компартии зарубежных стран. Хотя подписку о невыезде в 1937 году у папы и мамы всё-таки взяли.

Папа, когда вернулся в Хойники, работал главным бухгалтером в какой-то организации. Был большим тружеником и очень ответственным работником.

Между собой родители говорили на идише, но к нам обращались на русском. Поэтому идиш у нас пассивный, мы всё понимали, но говорить не могли, и потом об этом сожалели и упрекали родителей.

Спустя три года мы переехали на Украину. В Павлограде жил старший брат отца и старшая сестра. Он был из многодетной семьи. Родился тринадцатым ребёнком. После него был ещё один ребёнок, но он умер. Старший брат Борис и тётя Оля были его любимыми братом и сестрой. Мы переехали в Павлоград. Он снова пошёл работать главным бухгалтером на фабрику «Красный Октябрь». Мама вначале была дома, потом тоже пошла работать. В ту же организацию, что и папа. А до этого в Хойниках была библиотекарем. Институтов мама не заканчивала, но её отец был учителем, и семья была образованная.

В Павлодаре, это южная Украина, жило много евреев, в то время жизни сохранялось много дореволюционного колорита. Даже в обращении друг к другу. Например, соседки обращались одна к другой не по имени-отчеству, а говорили: «Мадам Каплан» или «Мадам Гуревич». Доктор к нам приезжал на извозчике, на пролетке с фаэтончиком, дворники были с бляхами. Мы жили в украинской мазанке. Когда-то он принадлежал одной хозяйке. А потом там сделали много квартир, а хозяйка осталась жить в этом же доме в одной квартире. Были остатки когда-то видимо очень красивого сада. Мы, дети, откапали в саду огромную пачку царских денег. Что с ними делали? Играли. Рядом была украинская школа, но я и сестра пошли в русскую.

Хорошо помню тридцатые годы. Когда приехали на Украину там был голод. Стояли в очередях за хлебом. Папа и мама были на работе, сестра в школе. Хлеб выдавали по спискам. Причём бывало так, что его могло и не хватать. Поэтому очередь занимали с ночи. Это выпало на мою долю.

Папа ездил в деревню. Его на работе премировали патефоном, он обменял этот патефон на муку.

– Были какие-то противоречия на национальной основе?

– Мы этого не чувствовали. Конечно, бытовой антисемитизм оставался. Даже такой казус у меня был, когда соседская девочка – украинка, назвала меня жидовкой во время ссоры, я не знала, что это за слово, но поняла, что это плохое слово. И во время следующей ссоры назвала её жидовкой. Пришла к маме и похвалилась, что я Раю первой назвала так. Тогда мне мама объяснила, что это плохое слово, что это нельзя говорить.

– Коммунистическая направленность отца по приезду сюда закончилась?

– Закончилась. По-прежнему он много читал. Выписывали мы газету «Известие», журнал «Крокодил». Жили очень скромно. По нынешним понятиям бедно. Но очень счастливо.

– Вы сказали, что помните процессы 30-х годов? Что вы об этом можете рассказать?

– Я помню очень хорошо день убийства Кирова, помню хорошо самоубийство Орджоникидзе. Флаги вывешивались траурные, а потом процессы… Я прослушала ребёнком весь процесс над троцкиско-зиновьевским блоком. Я даже сейчас помню заключительное слово Радека. Это предсмертное слово, перед приговором.

– Что он говорил?

– Каялся.

– То есть признавался?

– Признавался. Помню газеты, с этими призывами… Выгнать, как поганых собак. И в школе наша Надежда Григорьевна, – учительница первая, которую я буду вспоминать, говорила: «Дети, откройте учебник на такой-то странице. Возьмите бритвочки и вырежьте портрет, то Блюхера, то Тухачевского, потом отсчитайте такую-то и такую-то строчку. Возьмите ручку и зачеркните такие-то и такие-то строчки. В общем, учебник истории был полностью изуродован, я уже потом говорила, забрать бы эти учебники и сохранить их. К сожалению, не сохранили.

– Как дома реагировали? Что говорил папа по этому поводу?

– Говорили шёпотом, потому что папиного брата, который в Донецке жил, он был там прокурором, а Донецк тогда назывался Сталино, арестовали и расстреляли. У папиного брата, который в Павлограде жил, партийный билет забрали. У папы с мамой взяли подписку о невыезде. И как-то я ночью проснулась и услышала папы с мамой разговор. Говорили они на идише. Говорила мама: «Что будет с детьми?». Я выходила утром во двор и видела, как кто-то из детей выходил с заплаканными глазами. Мы уже знали, значит, ночью арестовали родителей. Рядом с нами был дом инженерно-технических работников 55-го завода. 55-й завод – это был завод, где производилось какое-то химическое военное оружие. Всех работников этого завода можно было по виду определить, у них у всех были рыжие руки. Из этого дома, мы с детьми общались, беспрерывно кого-то арестовывали. И я помню, молоденький инженер, он разговаривал с кем-то, молодой, счастливый: «У меня сын родился». Через некоторое время мы узнали, что он «враг народа», его арестовали.

– Вам было всего восемь лет… Что дальше? У родителей подписка о невыезде.

– А дальше 41-й.

– Как вы узнали о войне?

– Я уже закончила 4-й класс. Школа для меня была радость. Я с такой радостью училась. Для меня школа и учёба были счастьем. По окончанию 4 класса была какая-то детская самодеятельность, какие-то конкурсы, литературный монтаж. И я там читала стихи, помню некрасовское «…в полном разгаре страда деревенская…» И мы прошли на областную олимпиаду. И должны были ехать на эту олимпиаду. Нужно было костюмчики какие-то приготовить. И папа уже решил все вопросы. Хотя магазины были пустые. Мне сшили какую-то юбочку, блузку детскую, нужно, чтобы у всех были одинаковые и ждали этого дня – 22 июня 1941 года. Мы должны были ехать в Днепропетровск на областную олимпиаду. Как я ждала этого дня… И 22 июня поезд уходил рано утром. В 6 часов утра мы поехали в Днепропетровск, нас привезли вместе с нашей учительницей, в гостинице поселили. Мы успели выступить в областном Дворце пионеров. И узнали, что прошли на Республиканскую олимпиаду и что поедем через некоторое время в Киев. Но когда нас вывели из здания Дворца, мы увидели людей с противогазами и заклеивают окна крестиком. Война… Мы должны были быть в Днепропетровске ещё неделю, нас, конечно, тут же собрали и в тот же вечер мы вернулись в Павлоград. Это два часа езды от Днепропетровска.

В Павлограде на второй день стали рыть окопы. И через пару дней начались воздушные тревоги и налёты. Папа на второй день войны пошёл в военкомат. Сам добровольно… И сказал: «Заберите меня в армию». Папа уже в возрасте и его не взяли. Сказали: «Идите, папаша. Мы без вас обойдёмся» Как-то так, но более вежливо. Мы с сестрой были огорчены, что папу не взяли. Мы хотели, чтобы папа воевал. Патриотизм, мы были воспитаны…

Начались страшные налёты. Уже Днепропетровск взяли, там немцы, а Павлоград немножко задержался. Потому что между Павлоградом и Днепропетровском – река Днепр. И эшелоны с беженцами из Днепропетровска стояли на станциях и тут же стояли эшелоны со снарядами.

Налёты продолжались, и бомба попала в вагон со снарядами. Что было в Павлограде. Станция недалеко от города, километра три. В наш двор залетали осколки. Небо было чёрно-красное. Рвались снаряды сутки. А на станции были эшелоны с беженцами. Военные говорили, что на фронте такое не видели.

Дома говорили, что надо немедленно эвакуироваться. Сестру мобилизовали рыть окопы за городом, её дома не было. Я была в тимуровской команде. Мы собрали для двух госпиталей – дети, наша тимуровская команда – посуду. Ходили по домам и люди отдавали тарелки, стаканы. Я дежурила в госпитале, кормила с ложечки раненных.

Спали мы в одежде, причём рядом была моя зимняя шубка, на случай, если придётся бежать, одежда, ботиночки. Свет не гасили, потому что в любой момент ночью могла быть воздушная тревога, и надо было бежать в убежище.

28 августа 1941 года мне с мамой и сестрой выдали эвакоместа. Дома был целый чемодан писем. Письма отца из Аргентины и Парижа и его дневники. Мама перед эвакуацией стала их жечь. Сестра выхватила пачку писем. И так они были сохранены.

Папа с нами не поехал. Сказал, что приедет следующим эшелоном, потому что он ответственный на работе, а все уже сбежали: и кассиры, и бухгалтера. Надо было сдать деньги в банк и какой-то сдать отчёт. Он потом рассказывал, что когда он явился в банк, на него посмотрели такими глазами, как на ненормального, когда с этими отчётами и бумагами явился. Получилась отсрочка на четыре дня, и он еле потом догнал. Мы в товарных вагонах без крыш, вагоны из-под угля, под бомбежкой…

Нас отправили в Ворошиловоградскую область, станция Отрадное, хутор Муравей. Год мы пробыли там. Потом папа нас нашёл, и мы переехали на станцию Апшеронскую. Апшеронская станция – это казачья станица, там было население, которое хорошо помнило Гражданскую войну.

Это 1942 год. Если из Павлограда нам выдали листки, были организованы эшелоны, пусть товарные, из Апшеронки, когда немцы к Кавказу шли, уже неизвестно было: будет поезд или нет. Организации не было никакой. Хотя отец в Апшеронке работал главным бухгалтером, я ходила с сестрой в школу, закончила там 5-й класс школы.

Год мы прожили неплохо. Школа была хорошая. Директор совхоза, где папа работал, был очень хороший человек, хорошо к нам относился. Потом его взяли на фронт, и он погиб. В Апшероне половину квартиры, где жил директор, отдали нам. Огородик у нас был. Отношение было разное: кто-то относился хорошо, а кто-то плохо.

Очень тяжёлая была эвакуация. Мы уехали с последним эшелоном. Сначала начальник станции, куда мы приехали, сказал: «Возвращайтесь. Больше поездов нет. Всё перерезали». Мама сказала: «Куда нам возвращаться – туда смерть. Будем сидеть тут». И всё-таки эшелон подали, поехали вместе с военными. Штурмом каким-то мы влезли в этот последний эшелон. Его бомбили, я до сих пор вспоминаю машиниста, который вёл состав. Он то туда, то сюда на бешенной скорости вперёд, то задний ход давал, в тоннель загонял. А бомбы летели. Останавливал, мы выходили, прятались в кукурузе. Это уже были горы. Кавказ.

Привезли нас в Туапсе, из Туапсе пароходом в Гагры, а из Гагр в Сухуми, и уже из Сухуми в Кировокан (это Армения). Мы прожили там до 1947 года. Нас очень хорошо встретили. Для меня годы в Армении, были счастливые, хотя страшно голодные.

– В Армении вы учились в русской школе?

– В русской.

В Армении мы встретили День Победы. Это было в ночь на 9 Мая. Назавтра среда, у меня были самые трудные уроки: алгебра, геометрия и тригонометрия, физика, литература и черчение. Я заканчивала 8 класс. Училась всегда «на отлично». Засиделась за уроками уже за полночь. Папа с мамой уже спали. Лита училась в Ереване в медицинском. Радио молчало после 12 ночи. И вдруг слышу треск в репродукторе. А потом взволнованный мужской голос: «Так объявлять?». И потом голос Левитана о Победе. Война окончилась. Мама и папа выскочили на улицу в одну минуту. Во всех домах распахнулись двери и все стали выходить на улицы. Два часа ночи, а посредине улицы выставляют столы и на столы ставят, что у кого было. У всю ночь люди праздновали, обнимались.

– Почему вы решили в 1947 году уехать оттуда?

– Когда Павлодар освободили, все павлодарские вернулись. Мы задержались, родители хотели, чтобы я окончила школу, и папу не отпускали с работы. Он работал сначала на фабрике «Меховая шуба» в Кировокане, а потом в зверосовхозе, где выращивали чернобурых лисиц. Можно было уезжать по вызову. Получил папа вызов, а в Ереване министр разорвал этот вызов, и не отпустили папу с работы. Мы уехали только в 1947 году, 30 июня. На вокзал, проводить меня пришёл весь класс, и учителя, и родители учеников. Я помню тот букетик гвоздик, который мне подарили на прощание. Про Армению я меня самые счастливые воспоминания.

Почему решили в Белоруссию? До этого мама отыскала брата младшего в Бобруйске жил, второй брат – в Москве. И решили ехать не в Павлодар, а в Белоруссию, в Минск.

Папа сразу устроился на работу главным бухгалтером стройтреста. Квартиру на Грушевской улице ещё достраивали пленные немцы. Я окончила школу с золотой медалью, училась очень хорошо. Мечта у меня была, твёрдое решение, что я поступлю в Московский университет на филологический факультет. Хотя замминистра просвещения Армении уговаривал меня остаться в Армении и поступать в Ереванский университет. Я оканчивала десятый класс, последний экзамен был 30 июня, а с 30 июня на 1 июля в 3 часа ночи мы уезжали в Белоруссию. И поэтому мой аттестат, и моя медаль, всё было прислано нам уже в Белоруссию по почте.

Мою мечту о Московском университете пришлось отложить. Поняли, что материально – никак не получится. И поэтому подала заявление на филфак в Минске. Меня зачислили, поскольку я с золотой медалью – без экзаменов, на новое отделение: логики и психологии русского языка.

Окончила Белорусский государственный университет я в 1952 году.

На первом курсе у университета ещё не было своего здания. Мы учились первый год в здании 17-й школы. Занятия начинались в семь часов вечера, заканчивались в двенадцать часов ночи. Жила я на Грушевке. Автобусы тогда не ходили. Мы пешком добирались. Осень, лужи, слякоть. После войны ещё всё было разрушено, кругом руины. А у меня были туфли из американской гуманитарной помощи, на каблуках, очень смешные. Багаж, который шёл из Армении в Бобруйск обокрали, выкрали зимнюю одежду. Ходила я в телогрейке, причём не своей, а двоюродного брата, которую ему для работы дали. По грязи идёшь, туфельки в грязи застревают, а я по инерции прошла несколько шагов в чулках, потом с трудом отыскала эту свою туфлю. Пришла домой расстроенная. Папа взял мою золотую медаль, магазин в Минске напротив Дома правительства был, сдал её. Ему дали 500 рублей за неё в магазине, и он купил две пары калош. Одну мне, другую – сестре.

– Золотая медаль – за две пары калош. А когда вы вместо ватника, другую одежду одели?

– По распределению поехала ещё в мамином зимнем пальто. Первое пальто уже на свою учительскую зарплату купила. А все годы в университете ходила в телогрейке. Все остальные студенты одевались, конечно, по-другому.

– Вы почувствовали на себе годы сталинского антисемитизма?

– Очень хорошо почувствовала. У меня все предметы были за пять лет на отлично. Дипломная работа у меня была «Вопросы логики в книге Ленина “Материализм и эмпириокритицизм”». Руководитель был из Московского университета, потому что в Минске не было руководителей по этой теме. На защите дипломной он сказал, что моя работа – это не дипломная, это законченная кандидатская диссертация. Это было вечером, а утром было распределение, но я уже знала, хорошего для меня – ничего.

– Почему вы это знали?

– Чувствовалось. Хотя, когда говорили о распределении, преподаватели говорили мне: «Ну, вам то чего беспокоиться? Вас то, конечно, в аспирантуру». А я знала, что в аспирантуру – нет.

– И всё же почему вы догадывались, что вас не пропустят в аспирантуру?

– Разговоры дома, папа уже сталкивался с этими проявлениями антисемитизма. Именно, государственного. По газетным статьям, всё это очень хорошо чувствовалось. И сестра уже окончила институт и работала в Молодечно. Она медицинский окончила. Она – врач. Когда было распределение я попросила Молодеченскую область. Мне сказали: «Нет». Я шла на распределение третья. Фамилия Гуревич. И по алфавиту, и по баллам. Мне сказали: «В Молодеченской области мест нет. Выбирайте: Полоцкая, Полесская, Пинская». Я назвала почему-то – Пинская. Мне всё равно было. Я думала, ну, уж Молодеченскую область мне дадут, чтобы вместе с сестрой, с Литой быть. Не дали. Почти всем моим сокурсникам: аспирантура, институты, областные города. Мои сокурсники подходили ко мне: «Нам стыдно смотреть тебе в глаза». «Но вы же не виноваты». Отец моего сокурсника, он работал в Министерстве просвещения, ему рассказали обо мне. Он вызвал меня в Министерство и поменял мне направление с Пинской области на Молодеченскую.

Направили меня в Вязань завучем средней школы и преподавателем литературы. А через полгода директора забрали в Молодеченский обком комсомола, и я осталась в первый же год своей работы директором, завучем, преподавателем литературы. Директор была историком. Значит и история была тоже на мне. С высшим образованием я была одна в школе.

Тут началось… Пятьдесят второй – начало пятьдесят третьего года… Дело врачей. Газеты гудели от антисемитизма.

– Как в школе реагировали на это?

– Меня это только немножко задело. Мне потом председатель сельского совета сказал: «Тебя спасли твои ученики». Его две дочки учились у меня. «Ты знаешь, сколько пришло доносов на тебя об организации сионистского заговора?»

– В школе вы были одна еврейка?

– Одна, в Вязане, кроме меня жила ещё одна еврейка. Сын её в 10-м классе у меня учился.

Во время выборов у нас присутствовал работник НКВД Мичурин. Спустя некоторое время заходит этот Мичурин в здание школы. Здания отдельного не было. Школа была в пяти деревянных домах. Заходит в учительскую и говорит: «Пройдёмте в ваш кабинет». Начал меня допрашивать. «С кем вы ездили в Молодечно?». Поскольку хлеба не было в Вязыне в магазинах, я ездила на попутных машинах в Молодечно за хлебом. «Кто был тот мужчина, с которым вы ездили?» «Не знаю». «А ваша сестра, врач?» «Да, врач». У меня сразу ноги похолодели. Папу уже заставили уволиться с работы. Я подумала, что Литу арестовали. «Рассказывайте всё, нам всё известно». Я ожидала всего. Потом он ночью приходил и к нам рвался. Мы заперли двери палкой. Техничка осталась ночевать со мной в школе.

Утром 1 апреля 1953 года по радио сообщение о разоблачении Берии, о сфальсифицированном деле врачей. Я провела два урока и пешочком пошла в районный центр в райком партии и всё доложила первому секретарю: и про допрос, и как ночью пытались ворваться в школу. Он попросил меня все написать. А потом приехал ко мне в Вязынь начальник районного НКВД. Я ему всё рассказала. Мичурина уволили.

В этой сельской школе я проработала два года. Потом на год был перерыв. В Харькове была. Не смогла там устроиться. Вернулась в Молодеченскую область, пошла в ГОРОНО. Меня направили в Вишнево завучем. Три года проработала там. Я была очень довольна этой работой.

В Минск я вернулась в 1959 году. Год снова без работы. В ГОРОНО иду – нет мест. У меня 5-летний стаж работы, причём завучем. Год промаялась. Папа уже не работал. Сестра в Минске работала. На что жить?

– Сколько лет у вас педагогического стажа?

– Лет пятьдесят, наверное. В Минске преподавала русский язык и литературу в школах №№ 15 и 20. Я расскажу, как устроилась на работу в Минске. В гороно меня могли направить только в детский сад воспитательницей, в школу – говорили: «Нет мест». Уже в «Настаўницкай газете» мои статьи публиковались. Моя сокурсница, подруга работала в СШ №15. Там учительница уходила в декретный отпуск. Она директору сказал обо мне. Это было в конце августа. И директор, и завуч сказали: «Пусть приходит 1 сентября, есть 8 и 9 класс». Подруга мне сказала: «Готовься». Быстренько я взяла программа, подготовилась. Пришла 1 сентября и сразу урок в 8 классе, и урок в 9 классе. И на обоих уроках сидит завуч. И на второй день, прихожу, даю уроки, и на уроке у меня – завуч и директор. Прихожу третий день – на уроке завуч младших классов. Потом вызвали меня к директору. Директор и завуч говорят: «Вы нам очень понравились. Но если сейчас подадим заявку на оформление в районо, нам пришлют другого человека. Сделаем так, вы работаете, зарплату будем начислять на вашу подругу, она будет вам отдавать. Конечно, это было нарушением, и директор, и завуч рисковали. Я согласилась. «Работайте, а там посмотрим, – сказали мне. – Может, получится вас оформить». Я полгода работала, но меня в штате не было. И тут школа попадает под фронтальную министерскую проверку. Ходят на уроки инспектора, и ко мне ходили на уроки. Инспектор по русскому языку и литературе с претензией к дирекции, а у меня была неполная нагрузка – 15 часов, очень расхвалили мои уроки. «Почему у вас такой учитель на неполной нагрузке?» В министерстве сказали, что она в штате не числится. Меня сразу же оформили.

– За свою педагогическую деятельность Вы были отмечены наградами?

– У меня полный ящик грамот и дипломов. Была отмечена значком «Отличник народного просвещения». Каждый раз мне вручали грамоты со словами: «Конечно, вы достойны более высокой награды». Это повторялось много раз.

Я ещё в 15-й школе работала. Приводили студентов на практику. По итогам этой практики я написала статью в «Настаўницкую газету». Делилась мыслями о том, как готовит университет к педагогической работе. Статья вызвала большой резонанс в Министерстве просвещения. Приходит ко мне на работу декан филологического факультета и предлагал в аспирантуру поступать.

Когда вели звание «Старшего наставника» я была в числе первых. Даже в «Настаўницкай газете» была моя фотография. Статьи мои в «Учительской газете» публиковались. В тот же год, что и звание «Старшего наставника», я уже работала в 20-й школе, меня удостоили звания «Заслуженного учителя БССР». Это произошло в начале 70-х годов. Меня уже несколько раз представляли к этому звания, а высшие инстанции убирали. Заведующей районо была Кабяк Вера Ивановна, её выдвинули на «Заслуженную». Она поставила условие, что если Гуревич не получит в этом году «Заслуженную», она от своего звания отказывается. Вот такая честная и принципиальная была педагог и руководитель.

– Многое в классической педагогической схеме вы переделывали, много своего вводили?

– Очень многое вводила. Во-первых, что получило всесоюзную известность – это «Литературные пятницы». У меня они начались ещё в 15-й школе, и расцвели полным цветом уже в 20-й школе. Вечером в школе собирались все желающие. Мы вели беседы о поэзии, говорили на этические темы.

– Это не входило в школьную программу?

– Например, Пастернак, Цветаева, Мандельштам. Тогда ещё были не часто упоминаемые поэты, писатели. Мы их читали, говорили о них. Тема объявлялась заранее. Например, сегодня пятница посвящена Пастернаку.

– Как реагировало на это руководство?

– Слава Богу, хорошо. Проводились «Пятницы» в классе. Класс специально оборудовала. Приходило много людей. Друзей приводили из других школ. Родители приходили. Приходили учителя из других школ. Приходили потом и зарубежные учителя. Яков Трембовольский написал гимн этих «Пятниц». Заранее я не знала, кто и что будет читать, какие стихи. Сидя читали. Была камерная, уютная обстановка. Зажигались свечи. Звучала музыка. В кабинете стояло пианино. Которое мы купили за счёт премии, которой меня наградило Общество книголюбов. Обязательно рядом со мной двое ведущих из учеников, которые помогали мне. Они менялись каждую пятницу. Каждый читал любимые стихи. Приходили к нам музыковеды, художники, обсуждали статьи из газет, журналов на этические темы. Для того времени всё было очень необычно.

За все мои педагогические годы, разные были у меня ученики, но благодарных, конечно, больше.

Если я ещё держусь, то только благодаря помощи моих учеников.

Откуда мы такие? Мы продолжение родителей. Мы из своих семей. Папа работал главным бухгалтером в Минской строительной организации. Был очень совестливый человек. Так был воспитан. Когда ему дали квартиру, вполне заслуженную, он отдал её своему заместителю, потому что тот больше в ней нуждался. Я мы по-прежнему жили в коммуналке, пока я с сестрой не построили квартиру, в которой сейчас живу. Попа здесь успел пожить всего 8 месяцев, а до этого жил на Грушевку в послевоенном доме. Мама его никогда не трогала, не ругала. И нам всегда маленьким, когда мы видели, что кругом живут побогаче, говорила:

– Зато у нас папа кристально честный человек.

Мама всегда в нас воспитывала гордость за папу. В Павлограде у папы была репутация «честный дурак». Когда директор фабрики начал делать свои «делишки», а без главного бухгалтера это сделать было невозможно, папа уволился с работы.

Мама была похоронена на Северном кладбище, папа – на Московском. Мама просила сделать, чтобы она была похоронена рядом с папой, и мы это сделали. И сестра там же похоронена.

Я же совсем одна осталась. Держат меня мои друзья, мои бывшие ученики. Я уже писать не могу. Своё стихотворение назвала «Стишок» и держу его в памяти.

Я научилась жить одна,

Сама с собой беседую,

Себе стихи читаю,

И вечерами длинными

Сама себя на чашку чая приглашаю.

Прогулки совершаю из окна,

Любуюсь красотой деревьев,

Моя подруга – тишина,

И одиночество – не бремя.

Есть у меня концертный зал,

Где музыка звучит порой вечерней,

И час болезни трудной миновал,