Та война изменила всех, кого каким-то образом коснулась. Коренным образом поменялись ценности, отношение к жизни и смерти, люди научились более трезво оценивать обстановку и выживать в критических ситуациях. Все это в полной мере коснулось и детей. Ведь детям на войне, не меньше чем взрослым, пришлось испытать на себе все её зверства и ужасы, и эта жестокая реальность, навсегда перекроила их сущность. Они разучились плакать, не по годам возмужали, и очень во многом, быстро становились вровень со взрослыми. Такая судьба постигла и двух маленьких братьев из небольшого белорусского местечка. Одному, на тот момент, только исполнилось двенадцать, другому ещё не было и пяти.

***

Улица Пролетарская, на северной окраине Чашников, когда-то звалась Золотой горой. Почему? Да потому что жили на ней богатые купцы, сплавлявшие в Ригу по речке Улянке, а потом по Западной Двине лес, зерно и выделанные кожи. Ещё и сейчас стоит на этой улице дом под номером 30, в котором жил в те времена некий кожевенных дел мастер. В семнадцатом году его раскулачила советская власть, а в тридцать четвертом он продал дом и уехал из Чашников навсегда. С тех самых пор и по нынешний день проживает в нём семья Плютов, о которой и пойдёт речь в нашем рассказе.

Гавриил Харитонович – отец наших юных героев, был родом из деревни Паулье, от Чашников, примерно, в десяти километрах. Перебравшись в Чашники, он устроился на бумажную фабрику, где и познакомился со своей будущей женой Машей, а по рождению Малкой Дыкман. В двадцать девятом у них родился их первый ребёнок, его назвали Львом, а спустя ещё семь лет появился на свет младший Генрих.

Откуда взялись в белорусской глубинке такие, не совсем обычные, для этих мест имена? Отец был помешан на  книгах, он читал их запоем, и детей назвал в честь самых любимых авторов –русского писателя Льва Николаевича Толстого и немецкого поэта Генриха Гейне.

В тридцать седьмом, в разгар ежовщины, охватившая страну волна репрессий докатилась и до Чашников. Там, как и везде, по ночам забирали людей, но домой возвращался не каждый. Не прошло это и мимо Плютов, правда, не настолько, так слегка зацепило. Гавриил Харитонович, в это время работал в «Заготзерно», и его, в общем-то ни за что, осудили на три года. Срок он отбывал в Орше, откуда благополучно вернулся в сороковом.

А в сорок первом началась война. Нельзя сказать, что её не ждали, все предвоенные годы об этом много говорили, только ожидали где-то там, в будущем, но никак не завтра. Ну, а когда она пришла реально, то для многих это, действительно, оказалось неожиданным. Жизнь менялась самым непредсказуемым образом, и никто в сложившейся обстановке толком не знал, что делать.

Первое, о чём подумали родители – увезти детей подальше от войны. Отец где-то раздобыл лошадь, забросил на подводу все необходимое, и повёз семью, в расположенную рядом с железнодорожной станцией, деревню Лазуки. Заночевали у знакомых, а утром проснулись от раздирающего уши воя фугасных бомб и совсем близких разрывов. Бомбили соседнюю станцию Вятны. Маленький Гена выбежал во двор и тут же попал под удар взрывной волны. После бомбёжки его нашли в огороде между грядками, слегка присыпанного землей. С тех пор он стал заикаться, и это полностью не прошло и сегодня. Сходили на станцию, она была разбита, часть путей разворочена взрывами, о поезде нечего было и думать. И ничего, практически не оставалось, как запрягать лошадь и возвращаться домой.

Немцы заняли Чашники 5 июля и сразу начали наводить, так называемый, «новый порядок». На домах и заборах появились приказы. В них предписывалось безоговорочное подчинение установленному режиму, за невыполнение грозил расстрел без суда и следствия. Были созданы комендатура, управа и полиция, а город поделен на участки, за которые, отвечали старосты. Комендантом назначили Сороку – поляка из местных, хорошо знавшего немецкий,  бургомистром – Голыню, а начальником полиции – Тисленка.

На тот момент, евреев в Чашниках было около двух тысяч, и понятно, что в немецких приказах они заняли особое место. Им запрещалось в нерабочее время покидать дома, навещать друг друга, общаться с неевреями, выходить за пределы местечка – всё это под угрозой расстрела. Как такового гетто в Чашниках не было, евреи жили в своих домах. Но все их дома располагались в центре, и смертью могло караться любое передвижение вне этой зоны.

Кроме этого, евреев обязали на одежде на спине и груди нашить или нанести краской жёлтые круги. А после проведённой регистрации, эти правила еще более ужесточились. Помимо жёлтых кругов, они должны были носить нарукавную повязку с шестиконечной звездой, и такую же жёлтую звезду, только большего размера, прибить на свои дома. За несоблюдение, опять же грозил расстрел.

Следует заметить, что сами немцы в этом почти не участвовали, всю грязную работу они переложили на русскую администрацию и полицию. Так что, этот зверский режим для евреев, был создан исключительно полицаями. Особым рвением в этом, отличался заместитель начальника полиции Михаил Похомов – сын репрессированного в тридцать седьмом, учителя пения.

Ещё в августе, когда гонения на евреев только начались, Мария сходила в церковь, перекрестилась сама и перекрестила детей, Генриху священник оставил его имя, а Льву поменял на Лявон. Хотя сам парень отнесся к этому без особого энтузиазма – в жизни он как раньше был, так и остался Лёвой. И кстати, после войны, увидев, что мать записала его в метриках Леонидом, тоже возмутился и спросил, зачем ей это надо. Но мать всегда лучше знает, что ребёнку надо.

– А ты уверен, что это не повториться?  – Словно заглядывая в недалёкое, хотя уже и мирное будущее, спросила она сына.

А тогда, при немцах, это крещение вообще никак не помогло. В начале октября отца вызвали в комендатуру. Комендант Сорока до войны работал на бумажной фабрике, с отцом был немного знаком, и как к пострадавшему от советской власти, отнесся к нему довольно лояльно.

– Мы про тебя всё знаем, Плют. И про срок твой в тридцать седьмом году знаем, так что, предлагаем тебе идти служить в полицию. С женой придётся попрощаться, она должна жить с евреями. А дети? Это твои дети, они и останутся с тобой, никто их не тронет.

Немного подумав, Гавриил Харитонович осторожно ответил:

– В полицию не могу, здоровье не позволяет. А с женой, раз положено, разведусь.

Домой он вернулся сам не свой. Долго решал с женой, как из этой ситуации выпутаться, а утром взял лопату и стал расширять погреб. За три дня из одного погреба он сделал два. Их разделяла перегородка, в которой он проделал узкий и незаметный лаз. Днями Мария пряталась в этом погребе, и поднималась из него только на ночь. Так продолжалось полтора года – с октября сорок первого, по март сорок третьего, когда абсолютно непредсказуемая ситуация, вынудила её срочно бежать из дома.

Дети были строго настрого предупреждены – вообще не говорить о маме, на любой вопрос отвечать: «Живёт где-то в еврейском районе». Особо тщательно отец наставлял в этом маленького Гену. Он учил его поменьше говорить при чужих, на любые вопросы отвечать – не знаю, спросят,

кто на фотографиях – говорить дядя или тётя. И ещё предупредил, что его могут угощать конфетами,

а могут бить, только и в том и в другом случае нужно молчать.

Риск, что это когда-нибудь раскроется, конечно же, был. Только на войне, трудно планировать что-то на будущее, поэтому делают то, что необходимо в конкретной ситуации. По-видимому, отец именно так и рассудил, и как оказалось верно – в результате шестиконечные звёзды, так и не появились ни на его доме, ни на рукавах у детей.

В тех же Чашниках были случаи, когда, оказавшись в аналогичной ситуации, люди решали этот вопрос  совершенно иначе. Полицай Сахаринский тоже был женат на еврейке, но как только вышел указ, сразу же выгнал из дома. А после, лично участвовал в её расстреле, и через пару недель женился на молодой.

Положение евреев в местечке, тем временем, становилось всё хуже и хуже. Совершенно не было продуктов. Ещё в начале оккупации, немцы и полицаи выгребли практически всё. Кроме них, пользуясь безнаказанностью, не гнушались поживиться и соседи. Ближе к зиме голод стал страшный. Несмотря на смертельный риск, еду выменивали у крестьян на остававшиеся в доме вещи, и только за счёт этого выживали.

Евреев использовали на самых грязных и тяжёлых работах. На расчистке улиц и дорог, на нефтебазе и железной дороге, на заготовке и колке дров, на добывании и сушке торфа. Для перевозки тяжестей вместо лошадей в телеги запрягали евреев. При этом, со стороны охранников в их адрес, постоянно сыпались угрозы, ругань и удары плетью. Каждый день разнарядку на работы получал старик Черейский –  староста, назначенный немцами.

Евреи обязаны были кланяться любому начальнику, а им мог быть простой солдат или полицай. За несоблюдение, нередко следовал удар кулаком или плетью.

Напротив дома Плютов была конюшня пожарной команды, возле неё стояла двуколка с бочкой для воды. Из окна частенько можно было видеть, как в неё запрягали старого еврея, затем на облучок садился полицай или немец и гнал вниз к берегу Улянки. Там старик наполнял бочку водой, и уже полную тащил вверх по улице. Если он падал, его избивали резиновым шлангом.

Ближе к зиме за убитого или выданного еврея немцы ввели премию – две пачки махорки. Ходили слухи о массовых расстрелах в Лукомле, Лепеле и Сенно. В Чашниках тоже чувствовалась скорая развязка, о ней знали, но ничего изменить не могли. Из-за сильных морозов невозможно было уйти в лес со стариками и детьми, на местных жителей тоже рассчитывать не приходилось – евреев прятать боялись. Эта трагедия закончилась 14 февраля. Все чашницкие евреи были расстреляны возле деревни Заречная Слобода. Руководил расстрелом Михаил Пахомов.

  Немногим всё-таки удалось бежать. Бежавших в следующие дни, разыскивали по всем Чашникам и окрестностям – ходили по домам, расспрашивали соседей. Зашли и к Плютам. Лёва стоял у калитки, когда увидел, направлявшегося к ним офицера. Его вел мальчишка с соседней улицы, а когда они подошли, ткнул пальцем:

– Вот, в этом доме жиды живут, а вот и сам жидёнок стоит.

– Как тебя зовут мальчик? – Спросил немец.

– Лев.

Это немца почему-то впечатлило – возможно, вспомнил грозного царя зверей.

   – Ты еврей?

– Нет, белорус.

– Снимай штаны.

Но под штанами тоже ничего еврейского не оказалось. В следующую минуту, придерживая в

руке топор, к калитке вышел отец – он как специально, как раз в этот момент, колол дрова во дворе.  К счастью, это оказалось лишним, немец сказал: «Гут», махнул рукой и пошёл дальше.

 Сопротивление оккупантам в Чашниках, началось с первых же дней, а в сорок втором там уже активно работали три подпольные группы. Задания, как правило, получали от партизан. В  основном, собирали информацию, кроме этого, вели агитацию среди населения, и даже среди полицаев. Случалось, и сами проводили какие-то акции. Например, в сорок втором, к 1 мая, разукрасили город красными флагами. Самый большой из них повесили перед комендатурой. Снимал его сам комендант Сорока и подорвался на заложенной мине.

В группе, с которой был связан Плют, было ещё с десяток человек, среди них Чепик Кирил Петрович, его дочь Аня, Валя Васюта, Боркевич Нолька, Лёве с Геной тоже нашлась работа.

Полиция в Чашниках располагалась на Пролетарской улице, в сотне метров от их дома, а через дорогу от неё – здание гестапо. Молчаливый и рассудительный Гена был совсем как взрослый. Он знал в лицо каждого полицая, хорошо понимал, о чём говорят немцы, на улицах на него не обращали внимания, при нём не стеснялись говорить. А придя домой, он обстоятельно рассказывал отцу обо всём, что видел и слышал. Лева был связным. Добытые сведения, он нёс в Паулье, родственнику отца Ивану, а тот, в свою очередь, передавал их, жившему в той же деревне, партизанскому связному Лятохе.

Так было и в тот раз, а именно 5 марта сорок третьего года. Рано утром Лева ушёл в Паулье – понёс добытые для партизан разведданные. А днём зашли двое незнакомых в штатском и увели отца. Гена в это время игрался во дворе, отец только успел сказать на ходу:

– Сынок, иди домой и никуда не выходи.

Гена вернулся в дом, закрыл на засов дверь, залез на диван и, не сомкнув глаз, просидел так всю ночь. Незадолго до рассвета из подвала поднялась мать. Обычно, когда  было всё спокойно, её оттуда выпускал отец. Но на этот раз произошло что-то непредвиденное, и она не дождавшись, всё-таки, рискнула выбраться сама.

А через полчаса начали ломиться в дверь – это могла быть только полиция. Мать в это время была на кухне, и спрятаться не успевала. Но делать было нечего, Гена пошёл открывать. Зашли двое – те, что вчера арестовали отца, а вслед за ними следователь Клещук. Он был невысокий и худощавый, с заострённым лицом, но одного вида этого человека в Чашниках боялись все. Его прислали из Витебска, на его счету было столько загубленных душ, что связываться с ним опасались сами полицаи. Договориться с ним, было невозможно – ходили слухи, что он чуть не пристрелил женщину, пытавшуюся дать ему взятку. Хотя, взятки охотно брали и немцы и полицаи.

 Все столпились в коридоре, из него дальше в дом, вели две двери, одна в комнату, другая на кухню, где пряталась мать.

 – Ну, с чего начнём? – Спросил полицай, тот что помоложе.

 – Давай с погреба. Где у вас погреб?

  – Вот он. – Показал Гена.

Клещук прошёл в комнату, а молодой полицай полез в погреб.

– Темно здесь, дайте лампу. – Послышалось оттуда через минуту.

– Где у вас лампа? – Спросил другой полицай.

 – У нас нет лампы.

– Да, сходи ты в участок, принеси фонарь. – Донеслось из погреба.   

Второй полицай ушёл, оставив дверь нараспашку. В этот момент на пороге кухни появилась мать. Она прижала палец к губам и выскользнула вслед за полицаем.

 Мария быстро пересекла огород и спустилась в старое и сухое русло Улянки. Осторожно пробираясь вдоль него, вышла к дому знакомых и постучалась. Когда ей открыли, страшно удивились – никто в Чашниках уже не сомневался, что она разделила участь остальных евреев местечка. Услышав её историю, ей сказали, что из города  надо уходить, потом осторожно вывели и показали безопасный путь к бумажной фабрике. А там тоже нашлись добрые люди, которые объяснили, как обойти посты, чтобы не нарваться на полицаев.

В Паулье, Лёва передал всё, что нужно Ивану и стал собираться домой. Но тётка Марфа, родная сестра отца, уговорила его остаться.

– Чего ты пойдёшь? Завтра соседи собираются в Чашники, подъедешь с ними, а сегодня оставайся.

Лёва послушал её и остался. Но на следующий день уехать тоже не получилось – соседи целый день собирались, но так и не собрались. Вечером он гонял футбол с деревенскими мальчишками, когда вдруг прибежала Марфина дочка и срочно позвала его домой. Он ещё не успел переступить порог тёткиного дома, как оказался в объятиях плачущей матери.

Тем временем в Чашниках, полицаи провели в их доме обыск, но ничего не нашли. Следователь Клещук всячески пытался вытянуть из Гены хоть что-то. Вопросы задавал разные – кто бывал в их доме, с кем встречался отец, где его брат, но о матери вопросов не было – похоже о ней действительно не знали. На все вопросы у Гены были только два ответа – не видел, не знаю. В доме на стене висело много фотографий. Клещук начал спрашивать кто на них, Гена отвечал так же однозначно – дядя или тётя. Тогда Клещук достал из портфеля и раскрыл перед ним коробку конфет. Но, упрямый мальчишка, заявил ему, что конфет не ест.

Клещук был на грани бешенства. Он со злостью рванул из кобуры револьвер, крутанул барабан и приставил ребёнку ко лбу. Гена видел, как палец следователя медленно спускает курок, и чувствовал, что ему конец. В следующий момент раздался щелчок и ничего не произошло. Тогда Клещук схватил мальчишку, поставил его на стул, и изо всей силы ударил рукоятью револьвера в лицо. Гена упал и потерял сознание.

В себя он пришёл в тюрьме, его поместили в женскую камеру. Из шести, сидевших там женщин, четырёх он знал. В первую ночь его удивило то, что все, почему-то, спят на полу. Но, забравшись на нары, сразу понял – его тут же начали заедать клопы. Гена улегся вместе со всеми и подсунул под голову шапку – больше в его постели чего-либо мягкого не было. В тюрьме вообще не кормили, все питались тем, что приносили в передачах. Гене приносить их было некому, и ел он только то, чем с ним делились женщины, и то, что тихонько стащит у них ночью.

Однажды к ним в камеру бросили молодую женщину, она была без сознания. Её уводили каждый день, пытали, а затем полуживую снова бросали в камеру. Так продолжалось месяца три, после её расстреляли.

В Генину обязанность входило ежедневно выносить парашу – это было обычное ведро с нечистотами. Как-то раз, проходя с ним по коридору, он услышал из мужской камеры голос отца:

– Это ты сынок? 

– Я папа.

 – Из камеры напротив мне должны передать закурить, подсунь цигарку под дверь.

С другой стороны коридора, под дверью появилась скрученная самокрутка. Гена забрал её и сунул под дверь отцу. После этого отец сказал:

– Когда выйдешь, пролезь под ворота, и уходи в Паулье.

Пойдя к воротам, Гена понял, что пролезть не сможет – щель под ними была слишком  узкой. Он стал искать палку, чтобы подкопаться, но в этот момент во двор вышел полицай и заорал:

– Ты что там делаешь?

– Парашу выношу.

– А где параша?

– В уборной.

– Быстро забирай и иди в камеру!

Похоже полицаи что-то заподозрили – после того случая он парашу больше не выносил.

Мария с сыном две недели прожили у Марфы.  Потом их переправили к партизанам, в штаб бригады Дубова. Обоих сразу зачислили в хозчасть. В то время штаб ещё находился в Лепельском районе, в Чашницкий – на Московскую гору, его перебазировали позже. Мария до конца проработала в пекарне, а Лёва, за это время, сменил не одну профессию. Он пас партизанских коров, был костровым, а летом его определили напарником к  Ивану Подолинскому – инвалиду финской войны. Они разъезжали по деревням, собирали продукты, одежду и разную утварь.

Не каждый раз такие рейды проходили гладко – всегда был риск нарваться на немцев или полицаев. Однажды это и произошло. Деревня Ляховичи находилась на границе партизанской зоны, и немцы в ней появлялись редко. Как обычно, заехали к старосте, он усадил их обедать, а сам пошёл по домам собирать, кто что даст, но через пять минут вернулся и ещё с улицы закричал:

– Быстрее, со стороны Чашников въезжают немцы и полицаи!

Лёва с Иваном на ходу запрыгнули в телегу и погнали к лесу. Сзади слышалась беспорядочная стрельба, но лес был рядом, а там их уже преследовать не стали. После этого случая Мария пошла к начальнику штаба и попросила перевести сына куда-нибудь с этой должности.

 – Мой муж и младший сын в тюрьме. – Сказала она. – Неизвестно что с ними будет. У меня остался один сын, и я не хочу его потерять.

Начштаба пошёл ей навстречу – Лёву перевели в разведку. Ему выдали короткоствольную винтовку с укороченным прикладом, пару десятков патронов и две гранаты. С этого дня, он уже ходил в разведку и боевые рейды наравне со взрослыми.

Гена стал в тюрьме старожилом, с тех пор, как его арестовали, прошло больше пяти месяцев. За это время его раз десять вызывали на допрос, и при этом постоянно избивали. Клещука всегда интересовало одно и то же – кто бывал у них дома и с кем встречался отец. Но Гена по-прежнему молчал. Однажды он проснулся от какого-то шума. Из коридора доносились крики, чей-то плачь, и среди всего этого, он услышал голос отца:

– Прощай сынок.

Через три дня одна из женщин обняла его и спросила:

– Ты знаешь, что папу расстреляли?

– Знаю.

– Откуда ты знаешь?

– Я слышал, как его уводили.

Прошло ещё два дня и его вызвали к начальнику полиции. Ещё в коридоре Гена услышал обрывки разговора, и понял, что речь шла о нём.

– Да, чего тут думать? Пристрелить его, и выбросить в уборную. – Это был голос Клещука.

– Не стоит, лучше отправим его в Германию, там из него сделают нашего человека. – Это уже говорил Новиков, командир карательного отряда – личность не менее одиозная, чем Клещук. В прошлом активный комсомолец, а в настоящем такой же активный палач и убийца. Кроме этих двоих в кабинете был ещё третий – начальник полиции Тисленок.

От наказания, в конечном итоге, никто из них не ушёл. Тисленка и Пахомова судили и повесили сразу после войны. С Новиковым это произошло даже раньше. Подпольщики подбросили ему записку, в которой поблагодарили за проданное партизанам оружие. Взбешённые полицаи, не разбираясь, вздернули его прямо возле здания гестапо. Немцы заподозрили в записке фальшивку, увидев в окно расправу, выбежали и сняли его. Только было уже поздно.

А вот Клещуку удалось скрыться, нашли его только в шестидесятых. Он жил в Донбассе под чужой фамилией, работал бригадиром на шахте, был ударником и даже орденоносцем, его портрет висел на городской Доске почёта. Это его и сгубило. Бывшая заключённая чашницкой тюрьмы, чудом выжившая в сорок третьем, именно по этому портрету,  и опознала своего палача. Это лицо ей запомнилось на всю жизнь. Клещенка судили и приговорили к расстрелу.

Но всё это будет позже, а пока они ещё чувствовали себя полновластными хозяевами жизни.

 Гена вошёл в кабинет. Тисленок с минуту помолчал, потом кивнул Новикову:

– Ладно. Сходи, позови Шуру.

Через минуту в кабинет зашла женщина, это была Шура Шумская. Её брат Мишка служил в полиции, а муж, тоже полицай, погиб в перестрелке с партизанами.

– Забирай его. – Бросил ей Тисленок. – И приведи в человеческий вид.

Шура жила возле кладбища, идти туда было чуть меньше километра, только Гена от истощения идти не мог вообще. Он падал, поднимался, шёл, опять падал и опять поднимался. На руки взять его Шура тоже не могла – с головы у него, буквально, сыпались вши. Дома протопили баню. Гену постригли, отмыли, а полуистлевшую одежду бросили в печку, потом покормили и уложили спать. Впервые за много месяцев он спал в нормальной постели.

Был август, Гена начал приходить в себя, прошло больше недели, как его выпустили из тюрьмы. Как-то ночью его разбудили, велели быстро одеться и сказали, что нужно уходить. Вечером, перед этим, он заметил какие-то сборы, но вопросов как всегда, не задавал. От дома напрямую пошли в сторону льнозавода, он находился на той стороне Улянки. Хотя неподалеку и был мост, переходили её вброд. Мишка, при этом, держал на руках Гену, а Гена его винтовку.

Шура с братом уже давно собрались уйти к партизанам, но боялись, что не примут, а то и пустят в расход, не особо разбираясь. А здесь им выпала козырная карта – ведь они спасали сына  расстрелянного подпольщика. И это действительно сработало, Гена стал для них настоящим пропуском, их приняли сразу и даже не стали допрашивать.

В деревне Дворец, где Гену оставили у родственников, он пробыл недолго, оттуда его  переправили в Паулье, и там у Марфы он уже оставался до освобождения Чашников. Шура Шумская, погибла вместе с бойцами своего отряда, в сорок четвертом во время блокады.

20 октября сорок третьего в районе началась крупномасштабная операция, участие в ней приняли восемнадцать партизанских бригад. Планировалось освободить Чашники и ликвидировать в Лепеле и Камне народную армию Каминского. Занять Чашники, предстояло бригаде Дубова. Началась подготовка – нужно было знать всё о состоянии немецкого гарнизона. За этими сведения Лёва ходил в Чашники трижды, передавал их ему Нолька Боркевич. Их группа осталась целой и продолжала работать, погиб один лишь отец – он выдержал всё, и никого не выдал.

Бои продолжались три дня. Немцев выбили с занятых позиций. После чего, они засели в зданиях костёла, больницы и школы, и безуспешно пытаясь вырваться, провели четыре контратаки. Но, к концу третьего дня к ним подошло большое подкрепление – возникла угроза окружения и  партизаны вынуждены были отойти.

Весной сорок четвертого, после разгрома партизанской зоны в Ушачах, в мае и июне немцы

продолжили карательные операции в соседних районах. Не имея возможности противостоять явно превосходящим силам, бригада Дубова в первой половине июня вынуждена была укрыться на Поляковом болоте. На остров посреди болота, шли по связанным из тонких стволов и кустарника греблям, которые сразу же за собой убирали.

А 22 июня началось наступление советских войск. Через несколько дней, командир вызвал Лёву, выделил в помощь ему ещё четырех пацанов, и поставил задачу:

– Сейчас вас проведут через болото, выясните, где немцы, и есть ли они вообще. А когда вернётесь, вас встретят.

Ребята двигались осторожно, где перебежками, где ползком, а когда вышли к дороге, увидели  советские танки. Крича и размахивая руками, в неописуемом восторге они выбежали из леса.

– Что это за дети? – Спросил, показавшись из люка, командир головного танка.

– Мы партизаны!

– А где остальные?

– Там, на болоте.

– Пошли, посмотрим.

Он, а с ним ещё несколько человек, направились вместе с ребятами, в сторону болота. Так  встретились партизаны бригады Дубова с нашими войсками, произошло это 25 июня. А 27 уже были освобождены Чашники.

Когда Мария с сыном вернулись в дом, обнаружили, что в нём был немецкий госпиталь. Похоже, бежали немцы в большой спешке, потому что побросали всё – в комнатах застеленные койки, а во дворе – голодную овчарку.

Через три дня из Паулья привезли Гену.  Мария устроилась продавщицей в хлебный магазин, районные власти выделили им корову – началась новая мирная жизнь. В сентябре дети пошли в школу, Лёве было пятнадцать, до войны он закончил три класса, его определили в пятый. А Гену, как положено, – в первый.

Вопрос, кто тогда, в сорок третьем, выдал отца, так и остался открытым. О том, что он прячет дома жену, не знал никто. В группе арестов тоже больше не было, и она продолжала работать до самого освобождения. Могли это сделать, жившие рядом полицаи Капуста или Садовский, и то чисто по подозрению, ведь ничего конкретного на него так и не нашли.

Почему в этот же день не забрали Гену? Вероятно, за домом следили, ждали, что кто-то придёт, и если бы мать попыталась уйти ночью, её бы тут же взяли. И то же самое случилось бы, не пойди полицай за фонарем. Не уговори тётка Лёву остаться в Паулье, скорее всего, его бы расстреляли вместе с отцом, ведь ему уже было четырнадцать. И неизвестно, какая судьба ожидала Гену, если бы его не спасла Шура Шумская. Возможно это и совпадения, но не слишком ли их много. Может и был, всё-таки, у семьи какой-то ангел-хранитель?

Мария, впоследствии, вышла вторично замуж, родила ещё одного ребенка. Её старший сын закончил пединститут, преподавал в Чашницком районе историю и немецкий, был директором Дома пионеров, инспектором РОНО, председателем райкома профсоюза. Младший, стал строителем, работал прорабом на больших стройках. Строил атомные электростанции в Игналине, Актау и  Новолукомльскую ГРЭС у себя на родине.

Братья Плют живут в Чашниках. Генриху Гавриловичу 82 года, у него своя квартира, а Леониду Гавриловичу уже исполнилось 90, и он по-прежнему живёт на улице Пролетарской, в том самом доме №30

Семён ШОЙХЕТ

Автор выражает благодарность за помощь, оказанную при написании очерка, директору Чашницкого исторического музея Костянко Галине Григорьевне.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Накануне Великой Отечественной войны в Чашниках проживало более 2 тыс. евреев, и после захвата города немецко-фашистскими войсками 5 июля 1941 г. здесь было создано гетто.
Евреям не разрешалось покидать местечко, но территория гетто никак не была огорожена, а поскольку евреи жили компактно в центре города, то их оставили в собственных домах. Вскоре немцы провели регистрацию всех евреев Чашников и обнародовали приказ, что еврей, встреченный в сельской местности, подлежит расстрелу.
Евреев использовали на тяжелых принудительных работах: расчистке улиц и дорог, работах на нефтебазе и железной дороге, резке шпал, колке дров, заготовке торфа, старых женщин заставляли тщательно выщипывать траву у тротуаров. В сентябре – ноябре 1941 г., до сильных морозов, примерно 200 евреев помоложе использовали на торфозаготовках недалеко от Чашников. Держали узников в старых бараках и ничем не кормили, негласно позволяя ночами обменивать вещи на продукты в ближних деревнях.
Нередко немцы и полицаи издевались над евреями: около пожарной части постоянно находилась большая бочка на колесах, и они запрягали в неё пожилого еврея, сами садились на бочку и ехали к реке. Там еврея заставляли наполнить бочку доверху и полную прикатить обратно.
Массовый расстрел узников гетто произошёл в начале февраля 1942 г. Немцы приказали трудоспособным евреям-мужчинам собраться вместе якобы для временной работы. Когда собралось примерно 200 человек, их повели в сторону деревни Заречная Слобода, и на мосту через речку Ульянку полицаи открыли стрельбу по ним.
Через несколько дней после этого, 11 (по другим данным – 13 или 14) февраля 1942 г. гетто было уничтожено. Утром немцы отослали большую группу еврейской молодёжи на расчистку дороги от снега возле деревни Коптевичи, удалив таким образом самых активных и сильных евреев из местечка. Всем оставшимся приказали к 16.00 собраться в центре Чашников в районном Доме культуры. Евреи поняли, что их ждёт, и многие не пришли в назначенное время, поэтому полицаи на лошадях окружили улицы, где жили евреи, выгоняли людей из домов и гнали к зданию Дома культуры.
Узники провели там всю ночь. На следующий день в 10 часов утра колонну евреев повели по Слободскому мосту через речку Ульянку к песчаному карьеру в четырёх километрах от Чашников, у деревни Заречная Слобода. Всего в этот день было расстреляно около 2 тыс. евреев.

Константин КАРПЕКИН