Разговариваю с детьми войны и невольно задумываюсь, во сколько лет человек начинает запоминать то, что происходит с ним.
На пересказ услышанного от родителей, на прочитанное или увиденное в кино, –  не похоже. Это собственные воспоминания, живущие с человеком всю жизнь. Трудные воспоминания, но они сделали этих людей добрее, мудрее, научили их с пониманием относиться к окружающим, в том числе и к собственным детям, внукам.
Сентябрь 2019 года. Я беседую с полочанкой Ириной Михайловной Фесенко.

– Как вас зовут?
– Ирина Михайловна.
– Давно в Полоцке живёте?
– Всю жизнь. Родилась здесь, когда вернулись из концлагеря, тоже здесь жили, дом был разрушен, дед починил его, он плотником был. Мы жили там: мама, бабушка, дед.
– Как звали Вашего деда?
– Никифор Дмитриевич Дмитриев. Это дед по маме. А бабушку звали Александра, по-моему, Федоровна. Маму – Татьяна Никифоровна. Мама была замужем на Украине. Житомирская область, местечко Котельня.
– Как звали отца?
– Мойша Фроимович Мирошник. Он оттуда, с Украины. Мать жила у них. Потом перед войной, она приехала сюда, меня рожать, в Полоцк, к матери своей. Там остались Яша, Лёва – отца братья, свекровь, и все погибли в Бабьем Яру. Мама туда писала, ей ответили, что никого в живых нет, всех расстреляли.
Мы жили здесь в Полоцке у деда. Отец пошёл на фронт. Он с 1917 года, а мама – с 1914 года.
– Кем работал отец до войны?
– Жестянщик. Крыши железные делал. Он служил, только демобилизовался, тут началась война и его опять – на фронт.
Помню, как на коленях у него сидела. Мне было года три, наверное.
– С какого вы года?
– С 38-го.
– Сидела на коленях у отца и смотрела альбом. И были фотографии, и была тонкая папиросная бумага. Я помню хорошо, он обнимал и целовал меня, видимо, прощался со мной. И потом он ушёл, и я больше не видела его. Он не вернулся с войны. Я писала в Москву, в Подольск: в августе 1944 года он пропал без вести, документы мне прислали.
– Как вы оказались в концлагере?
– Когда началась война всех молодых, маме тогда было 27 лет, всех попёрли в комендатуру. Все работали там: посуду мыли, бельё стирали. Мать там работала тоже. Её чуть не застрелили немцы. Она мне рассказывала: немец ворону застрелил, и говорит маме, чтобы она её обработала. Мама этого не понимала. Как лежала ворона, так и лежит. Пришёл немец, увидел, что приказ его не выполнен и хотел застрелить маму, а потом старый немец, повар, что-то сказал, что не заведено у них ворон есть, и его оттащил от матери.
Дом у нас был большой, дед строил сам, и мы закапывали во дворе все вещи: постельное, посуду, альбомы. Сарай был. Дед там яму вырыл.
– Зачем вы закапывали?
– Нас уже увозили.
– Куда увозили?
– В Прибалтику. В Шауляй. Всю семью. Станция Попеляны. Помню подводу. На Окунёвом мы стояли. И помню, немец подбежал, пакетик с круглыми конфетками мне дал. Я красивая девочка была.
– Это в 1943 году было?
– Да, в 43-ем.
– Кто-то знал, что ваш отец еврей?
– Знала вся родня.
– А немцы знали?
– Наверное, не знали. Мама не говорила.
– А соседи знали?
– Соседи, конечно, знали.
– Но никто не выдал?
– Нет, никто не выдал.
Мы ехали на подводе, долго ехали. Я помню, замерзла, простывшая была. У меня туберкулёз был.
Поместили нас в бараке.
– Это концлагерь?
– Концлагерь, станция Попеляны.
– Что это был за лагерь, что вы помните?
– Помню, бараки, нары, помню собак и… всё.
Нас кормили лебедой какой-то. Люди умирали пачками.
Потом нас выкупили бауэры, поэтому мы спаслись, в живых остались. Антось и Агнешка. Я, как сейчас, помню. Антось, ноги у него не было, надевал на колено деревянную культю, а Агнешку петух всё время клевал. Нам картошку варили, толкли, и слитым молоком поливали. Всё что-то говорили, я маленькая была, научилась говорить по-литовски и всё потом пересказывала своим.
У них было много коров, коней, курей. Нам хотелось мяса, и дед выследил, что наверху пуня была, и там хранили сало, колбасы сухие. И дед меня подсаживал, когда они ездили в воскресенье в костёл, потому что они прятали лестницу, и я там сала немножко отрежу, колбасы оторву, они не проверяли, Антось был без ноги, только Агнешка могла залезть наверх.
Потом идём в поле, чтобы не было во дворе шкурок, потому что собаки могли разнести, куры. Мы так боялись хозяев, они угрожали, что сдадут нас обратно немцам. Как проклятые работали. В 4 утра вставали с мамой. Она коров доила, я курей кормила. Антось пахал на поле. Агнешка тоже работала. Грядки делали, и мы пололи с мамой. Это я уже хорошо помню, мне было пять лет.
– Были вы и мама – вдвоём?
– Баба и дед были тоже. Они выкупили всю семью. Все работали. Они из-за деда нас взяли. Он был здоровый.
– А вы единственный ребёнок в семье?
– Да, я одна была.
– Долго ли вы пробыли в концлагере?
– Пришли красноармейцы, всех освободили.
– Это было в 1944 году?
– Наверное, в 1945-м.
Они были бездетные Антось и Агнешка. Они меня украли, в какую-то будку посадили, чтобы я осталась у них. Помню, там были какие-то пахучие снопы. И заперли меня. И только маленькое-маленькое окошечко было. А мама бегала, кричала. Я слышала голос её. Но я была маленькая, не могла до окошка дотянуться, так я кулачками лупила. Потом что-то железное нашла в углу, и я стала бить по стеклу и разбила это стекло. Стала вылезать, обрезалась вся. Меня красноармейцы перевязывали. Вся в крови была. Они так ругались литовцы, что меня нашли.
– Когда вы вернулись в Полоцк?
– В мае 1945 года. Нас красноармейцы на повозках привезли.
– Как ваша дальнейшая жизнь сложилась?
– Мама до войны была телеграфисткой, за то, что мы были в концлагере, её на работу никуда не брали. Потом устроилась в военный городок работать уборщицей.
Я окончила вечернюю школу, и поступила в медицинское училище.
– У вас дети, внуки?
– У меня трое детей, пять внуков и две правнучки.

Вот такой разговор состоялся у меня с Ириной Михайловной Фесенко. Потом мы ещё долго рассматривали семейные альбомы, фотографии детей, внуков и правнуков. И Ирина Михайловна несколько раз повторила: «Чтобы они этого никогда не узнали. Чтобы это никогда не повторилось!»

С Ириной Фесенко беседовал Аркадий Шульман