Я беседовал с Майей Абрамовной Кузнецовой и ловил себя на мысли: как быстро взрослели дети в годы войны. В 4-5 лет девочка понимала, что такое жизнь, и, что такое смерть, понимала, что её могут расстрелять. И жалела маму, себя, брата. Не кричала, не билась в истерике, а тихонько плакала.
Её прятали в деревне на огороде, и зимними ночами, её согревала своим теплом собака. Я не могу себе представить, как ребёнок смог перебороть страх и не броситься в такие минуты за помощью.
Дети войны, пережившие то, что пережила Майя Абрамовна, особенные.
Мы в небольшой, уютной квартире Майи Абрамовны в Бобруйске ведём неспешный разговор.
– Вдвоём живём с внуком Димой. Я его фактически и вырастила. Он уже университет закончил, армию отслужим. Самостоятельный человек.
– Вы коренная бобруйчанка?
– Конечно, с 1937 года, как родилась, так и живу здесь. Правда, в молодости, после окончания автодорожного техникума уехала работать на Север в Мурманскую область и 26 лет отработала там. Там вышла замуж, вырастила двух сыновей, а как ближе к пенсии подошли дела, снова вернулась в Бобруйск.
– Расскажите о своих родителях?
– Отец Абрам Иосифович Вихман родился в деревне Сычково, это недалеко от Бобруйска. Дед был крепким хозяином. Кузнец, много работал, жили они хорошо. Зятья были работящие люди. У них были хорошие поля, держали лошадей, коров. В общем, крепко стояли на ногах. И всё своим трудом. А когда началась коллективизация, такие семьи начали прижимать. Кого раскулачили, кого сделали «лишенцем», то есть лишили не только избирательных, но и многих других прав. Иосиф Вихман собрался, погрузил на подводу то, что смог забрать и уехал жить в Бобруйск. С той пор стал ломовым извозчиком – балаголой. Человек был работящий, и в Бобруйске неплохо зарабатывал. А его дом в Сычково – большой был дом, забрали под сельсовет.
Отец в Бобруйске до войны работал заведующим столовой. В 1933 году он с мамой поженились. В 1934 году родилась моя старшая сестра.
Маму звали Стэфа Матвеевна. Девичья фамилия Бегунова. Мама у меня русская, папа – еврей. Мама была домохозяйкой, растила троих детей, после меня ещё Алик родился. Когда началась война, мне было четыре года, Алику – два. Мы жили на Инвалидной улице.
Знаменитая Инвалидная улица в Бобруйске. Это была не просто улица, а целый мир, навсегда исчезнувший в годы войны. Сегодня он остался в воспоминаниях довоенных старожилов. И на картинах замечательного художника Абрама Рабкина.
– Еврейская улица, – продолжает рассказ Майя Абрамовна. – И когда немцы сделали гетто в Бобруйске, считайте всю Инвалидную туда и отправили.
– Перед войной вы ходили в детский садик или были дома?
– Как раз перед самой войной мама с братом и сестрой уехали под Могилёв, там жил мамин дядя, он был председателем колхоза. К нему погостить. Я осталась с бабушкой и дедушкой, с Малкой и Иосифом. Тут война началась, сразу мама не успела приехать, знаете, какое положение было, толпы беженцев, отступающие части Красной Армии. На дорогах сплошные пробки, а тут ещё и немцы бомбят.
Пока они добрались, я с бабушкой и дедушкой уже были в гетто. Туда всех забрали: и нас, и сестёр отцовских Марьясю и Соню с детьми, они жили рядом, и моего двоюродного брата Леню Магидова, он в это время тоже у бабушки с дедушкой находился. Всех замели туда. Считайте всю улицу.
– Кто вас сгонял в гетто?
– Немцы и полицаи, но в основном это были полицаи. Приходили домой и говорили: «Выселяйтесь и идите туда. Иначе хуже будет».
– Где было гетто?
– В районе улиц Новошоссейной, Затуренского и Бобровой. Сейчас это район улицы Бахарова.
– Как вы жили в гетто?
– В гетто я недолго пробыла. Мама вернулась в Бобруйск и постаралась нас оттуда забрать. Гетто ещё не было огорожено. Дети бегали. Полицаи били нас. Кто-то дал Лёне хлеба, полицай увидел, и нос ему разбили. Такие гадости они делали, это запомнится мне на всю жизнь.
Мама просила забрать нас из гетто тётю Катю и дядю Гришу Цеюковых. Это были отцовские друзья. Дядя Гриша погиб, его потом расстреляли в Тростинце за помощь партизанам. Тётя Катя пришла в гетто, я и Леня Магидов сидели в песке. Она тихонько подошла к нам, выбрала момент, когда полицаев не было рядом, и сказал: «Пойдёмте». Взяла за руки и увела нас. Завела в чей-то дом, помыла, сорвала с нашей одежды жёлтые тряпки.
– Тётя Катя русская была?
– Русская, да, конечно!
– И муж русский?
– И дядя Гриша был русский.
– Вы её сразу узнали?
– Мы же часто бывали у них дома. Семьи дружили. И дочка их Иринка – моя ровесница. Потом тётя Катя привела нас к себе домой.
– Сколько дней вы пробыли в гетто?
– Дней восемь или девять.
– Что запомнилось за эти восемь-девять дней в гетто?
– Помню, что дед Иосиф с конём был там и телега была. В гетто было очень тесно. Мы на улице спали на возу. Рано утром деда выгоняли из гетто. Он ездил на работу, а мы где-нибудь в песок влезем или еще где-то пристроимся. В гетто евреев били, но особенно детей, если увидят, что им что-то дают, или что-то у них в руках. Били по-чёрному. Ногой дали Лёне в зубы, в нос. Он весь в крови был.
– А что вы кушали эти дни в гетто?
– Что с собой взяли, там ничего не давали кушать. Дед что-то привезёт с работы. Строили дорогу, и дед туда камни возил. Или кто-то ему даст или он что-то выпросит.
– А что за нашивки были у вас?
– Какие-то жёлтые тряпки были пришиты спереди и сзади.
– Как тётя Катя узнала, что вы в гетто?
– Мама, когда вернулась домой, сразу стала беспокоиться: где мы? Ей соседи сказали, что мы в гетто. Мама пошла к друзьям – выручайте. Сколько надо было мужества иметь тёте Кате, чтобы забрать нас!
Дом, в котором жила тётя Катя и дядя Гриша Цеюковы и сейчас стоит на углу улиц Энгельса и Карла Маркса. В зелёный цвет покрашен. Я всегда, когда иду или еду рядом, вспоминаю, как всё было. У тёти Кати зал небольшой и спальня, была общая кухня с одной соседкой. Её звали Валя, у неё был сын нашего возраста Толик. Вообще в доме было много квартир.
– Цеюковы знали, что если поймают вас, всех расстреляют?
– Конечно, знали. Они такие рискованные были люди, или по-другому не могли поступить.
– А соседи, что-нибудь про вас знали?
– Только тётя Валя, с которой была общая кухня. Она хорошо знала всю нашу семью.
Потом дядя Гриша отвёз брата в Титовку. В Титовке маминой мамы брат с женой жили, и двое детей у них было: Коля и Мария. У них был большой дом, и в этом доме немец жил с какой-то русской. Но приехали дети и приехали. Никто не придал этому особого значения.
– А вы не были похожи на евреев?
– Лёня – голубоглазый, светлый, а я хотя и тёмненькая, но не была похожа на еврейку.
На Каменской улице в Бобруйске жили мамины родители, и мама жила вместе с ними. На Инвалидную возвращаться ей было нельзя. Там немцы всё позанимали.
Но у бабушки жить было опасно, потому что там соседи были, которые могли донести на нас. Взрослые чувствовали это. Днём мы находились у Пешковых. Они тоже жили на Каменской через дорогу от бабушки. Пешкова – это моя крёстная.
Мама за меня боялась, за старшую сестру. Старшая сестра была такая шустрая. Так она жила у тёти Кати. Там было вроде безопаснее.
Всё же на нас донесли. Мол, на Каменской прячутся еврейские дети. И однажды полицаи пришли за нами. Потом соседи рассказывали, что когда стучали в калитку, они вышли посмотреть. Видели, как нас два полицая вели в гестапо. Мама Алика несла на руках. Ему было три года, а мне – уже пять. Я держалась за маму и шла рядом.
– Это было в 1942 году. К этому времени гетто уже расстреляли?
– Расстреляли. Дед мог спрятаться. Когда ездил на работу, мог удрать. Дядя Гриша его встречал и говорил: «Уходи, будут стрелять». Он отвечал: «Никто нас убивать не станет». То ли, действительно не верил, что фашисты могли расстрелять ни в чем не повинных людей. Тем более его семью – обиженную Советской властью. Или не мог уйти один и оставить в гетто жену, детей, внуков. Кто сегодня ответит на этот вопрос? Все погибли. 11 человек, моих самых близких родственников расстреляли в Каменке. Там сейчас мемориал стоит. Их расстреляли 6 ноября 1941 года, накануне праздника Октябрьской революции.
– Вы знаете, кто вас предал?
– Заявление в гестапо на нас написал Осипов. Жил такой на Полянке. Ещё там ненормальная Микалина была. Тоже подписала, что прячут еврейских детей. Им за это немцы что-то дали. Микалина дурная была, а Осипов – фашист настоящий. Ему 20 лет лагерей дали после войны за то, что он служил немцам.
Привели нас в гестапо. Мне было пять лет, но я уже понимала, что могут расстрелять. Мы, когда прятались всё время слышали, что в гетто всех расстреляли.
Большую комнату помню. И сидел за столом толстый немец. Брат бегал по комнате, а я уже знала, что может быть. Слёзы у меня текли. Мама мне платочек даёт, слёзы вытирает.
Потом нас отвели в камеру. В камере никого не было. Два ряда нар: вверху и внизу. Брат сразу наверх залез, довольный такой был. Говорил, что он немецкую овчарку убил. Потом полицаи зашли и на маму говорят: «Уходи». Она говорит: «Не пойду. Буду с детьми». Алик со второй полки стал цепляться за маму. Это у меня всё время в глазах стоит. Умирать буду, в глазах стоять будет. Алик плачет, я плачу. Мама упирается, они силой вытолкнули её в дверь. Алик упал с верхней нары, разбился, весь в крови. Маме сказали: «Ты – русская, ты ещё нарожаешь. Зачем тебе эти жиденята?». Соседи потом говорили, что она день и ночь кричала нечеловеческим голосом. Стала искать, может нас кто-то вызволить поможет. Сказала, что родила нас в девках, потом вышла за еврея. Дети – русские. И Пешкова пошла в гестапо и сказала, что дети – русские, что она нас крестила. Хорошо, что мы крещённые были. Это большой плюс.
– Вас крестили ещё до войны?
– До войны крестили. В церкви дали документы, что нас крестили. Но этого было мало. Меня с братом только перевели в гестапо в другую камеру. Там было много женщин.
Маме подсказали, что её знакомая, с которой она работала до замужества на швейной фабрике, живёт с переводчиком с гестапо Цапликовым. Мама побежала к ней. По-моему, знакомую звали Надя, она стала просить Цаплина, если можешь, помоги. Она ему тоже говорила, что мы – русские. Что нас мама еще до замужества родила. Цаплин взялся помочь. Какое-то золото, всё, что было в доме, что досталось от папиных родителей – всё она отдала Цаплину. Тот сказал: «Купи двух гусей и занеси в русский театр». Мама пошла на базар, купила, занесла. Потом Цаплин сказал: «Стэфа, я буду тебя о чем-то спрашивать, ты отвечай, только спокойно. Немец не понимает русского языка. А я буду переводить, так как надо». Он у мамы спрашивал всякую ерунду: где она ходила, что делала, а переводил, что дети – русские, провёл расследование на улице, соседи подтвердили. Цаплин и сам был уверен, что мы русские. Так ему Надя сказала.
В гестапо мы пробыли восемь дней. В конце концов, толстый немец пошел на нас посмотрел и сказал: «Никст юде» («Не евреи»). Расстреливали в гестапо по четвергам. А в среду нас отпустили домой. Нас полицай на велосипеде отвёз домой. Я бежала рядом с велосипедом, а Алик сидел на раме. А маме пошла к гестапо, она каждый день туда ходила, и кричала, и плакала. Ей говорят, что детей уже отправили. Она подумала, что на расстрел и упала в обморок. Её привели в чувство и говорят: «Твои дети уже дома». А мы уже на огороде бегали. У нас на огороде картошка росла и маки таки красные, большие. Красиво так. Мы маки срывали, маковые зернышки вкусные. А тут мама приходит.
Прошло несколько дней. С гестапо приходит мамин знакомый Володя, он тоже потом погиб за связь с партизанами. Говорит: «Стэфка, прячь детей. Опять на них заявление написали. Еврейские дети – отпустили. Если ещё раз попадутся, то уже никакими судьбами ты их не выручишь».
Мама отвезла меня в деревню Столпище, там её двоюродная сестра тётя Фрося жила, Алика в Титовку, а Жанна жила у Пешковых. Как-то Жанну никто и не трогал.
А маму предупредили, если будут спрашивать, где дети, скажи, что пошли на речку купаться и утопились.
В деревне Столпище единственная, кто знала, кто я – тётя Фрося, старая женщина с мужем. А даже ближайшая соседка не знала ничего про меня.
У них на огороде была вырыта землянка. Мне там сделали логово. Шубу постелили, и там я сидела целыми днями. Иногда на ночь, когда знали, что в деревне спокойно, брали домой.
– А зимой?
– И зимой там пряталась. Со мной собака была. Я около неё всё время грелась. Когда война закончилась, у меня были опухшие ноги, я на них стоять не могла.
Так до конца оккупации прятали и меня, и Алика. Два года прятали, до лета 1944 года.
Отец всю войну провел на фронте, вернулся домой. Семья собралась вместе. Отец работал шофером, последние годы – таксистом. Мама смотрела за домом…
Вот такой разговор у нас состоялся с Майей Абрамовной Кузнецовой. Хочется, чтобы о нём узнали, его послушали люди разных возрастов, но в первую очередь, молодёжь. Потому что от них зависит, чтобы в будущем это никогда не повторилось.
С Майей Кузнецовой беседовал Аркадий Шульман
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Бобруйск был захвачен немецко-фашистскими войсками на шестой день войны – 28 июня 1941 г., к этому времени эвакуироваться успела только незначительная часть еврейского населения города.
В июле 1941 г. нацисты организовали юденрат – специфический орган управления для еврейского населения, который первоначально размещался на ул. Пушкинской и состоял из 12 человек. В обязанности юденрата входила регистрация евреев, распределение на работу и устройство беженцев, сбор «контрибуций».
1 августа 1941 г. появилось объявление об обязательном переселении евреев в гетто, которое охранялось, и выход из него воспрещался. Всего в Бобруйске было создано два гетто, а также лагерь смерти.
Евреям приходилось жить по 10–16 человек в комнате, в гетто запрещалось топить печи и готовить еду. Часть узников оккупанты использовали на земляных работах по возведению дотов и рвов у железной дороги. Кроме того, евреев часто привлекали к «саперным работам»: людей впрягали в бороны, и они тащили их по минному полю. Многие гибли, подрываясь на минах, а на тех, кто пытался спрятаться, натравливали собак. Также узники гетто трудились на некоторых городских предприятиях.
Массовые убийства в гетто начались уже в июле 1941 г. В октябре 1941 г. было убито около 300 евреев. 6 ноября того же года более 5 тысяч евреев было вывезено к д. Каменка (в 5 км от Бобруйска) и там расстреляно. Ещё одна массовая казнь еврейского населения прошла в декабре 1941 г.: было уничтожено более 5,2 тыс. евреев. В феврале 1942 г. оккупанты казнили примерно 70 последних узников Бобруйского гетто (это были специалисты, работавшие при комендатуре). Всего по примерным подсчётам, за годы оккупации в Бобруйске было убито свыше 20 тыс. евреев (в том числе из стран Западной Европы).
Узники Бобруйского гетто оказывали некоторое сопротивление оккупационным властям. Так, согласно донесению начальника полиции безопасности и СД, в конце октября – начале ноября 1941 г. «…евреи опять активизировались. Они перестали носить опознавательные знаки, отказались работать, вступили в связь с партизанами и вели себя вызывающе по отношению к оккупационным властям». С фактами сопротивления связаны убийства двух узниц гетто, которых обвинили в поджоге, и казнь врача-еврея за отравление двух немецких офицеров и четырех солдат. Также в гетто действовали подпольные антифашистские группы.
Бобруйск был освобожден от немецко-фашистских захватчиков 29 июня 1944 г.
Память «советских граждан», убитых фашистами, была увековечена в 1972 г., а мемориальный знак, посвященный именно узникам гетто, был установлен в Бобруйске 19 октября 2008 г.
Константин КАРПЕКИН
Автор благодарит Майю Казакевич за помощь в подготовке материала.
