Это было в 2002 году. В №12 журнала «Мишпоха» мы опубликовали воспоминания Баси Лосевой «Город, который всегда со мной…»
Бася Семёновна – человек с интересной судьбой, многое повидавшая. Коренная витеблянка, в этом городе прошла почти вся её жизнь. Преподавала в школе русский язык и литературу, работала журналистом. На середине девятого десятка решила изменить свою жизнь, вышла замуж за театрального режиссёра Соломона Казимировского и переехала к нему. Казимировский в это время жил в Стокгольме в Швеции.

 

Наверное, издалека всё видится более отчётливо и чувственно. Для человека, хоть немного интересующегося историей Витебска, в воспоминаниях Лосевой много знакомых имён и фамилий, интересные факты об их молодости.

Я в это время собирал материалы для повести о Марке Шагале «Почему человек летает». Меня интересовали люди, которые в юности входили в круг общения художника. В воспоминаниях Лосевой я прочитал очень тёплые строки о Сельме Брахман.

«…детей кустарей, в институты не принимали, – пишет Бася Семёновна. – И мы с братом решили поступать в кинотехникум, который как раз открылся в 1933 году в Витебске. Кинотехникум находился на Канатной улице. Заместителем директора стал друг нашей семьи Исаак Давидович Пэн, и нас приняли. Брат поступил на сценарное отделение, а я – на техническое. Техническое отделение готовило специалистов по установке и эксплуатации звуковой аппаратуры. Я дружила с ребятами со сценарного отделения. На сценарном учились: молодой талантливый белорусский поэт Андрей Ушаков, быстрый, как ртуть, с рыжинкой в волосах Гирша (Гриша) Железняк, Лева Фрумкин, спокойный, уравновешенный черноволосый юноша. На сценарное отделение пришли: Гриша Релес – еврейский поэт, Селя Брахман, Нека Ошмянский и другие. Все они были увлечены литературой. Писали стихи… Это была интересная, одухотворённая молодёжь. Преподавать на сценарное отделение приезжали из Москвы специалисты.

«Пляска Святого Иоргена» – это один из первых советских атеистических фильмов. Мне было очень интересно, когда я вдруг узнала в фильме одного из преподавателей сценарного отделения Шепулинского. Он очень ярко сыграл сцену со знаменитым комическим актёром Игорем Ильинским. Особой любовью студентов на сценарном отделении пользовался искусствовед Пётр Евгеньевич Даркевич. Он уже преподавал в Витебском художественном техникуме. Это был совершенно удивительный человек. Общительный, остроумный, весёлый. На переменах он оставался с нами. И в коридоре, где вокруг него собирались студенты, звучал всегда смех.

Часто приглашал нас Пётр Евгеньевич к себе домой. Мы там чувствовали себя раскованно, забывали о его возрасте. Я до сих пор помню его с трубкой за письменным столом. И текла бесконечная беседа. Конечно, об искусстве, литературе. Он мог так увлечь своей беседой, что мы забывали о времени. В беседе принимала участие и его жена художница Ирина Ярославовна, ставшая мне потом большим другом. Их сыну тогда было всего полтора года. Сейчас Владислав Петрович живёт в Москве. Он доктор исторических наук, археолог, известный не только в России.

Селя Брахман хорошо играла на пианино. Додик Марьяскин, он тоже из нашей компании, был талантливый скрипач. У нас дома был полуконцертный рояль. И Селя аккомпанировала Додику. Это были замечательные концерты. Мы, затаив дыхание, слушали произведения Шопена, Моцарта, Чайковского.

Писали стихи все, кроме меня. Но настоящим поэтом был Андрей Ушаков. Он уже издал сборник стихов. Свои стихи он посвящал нам. Влюбчивым он был необычайно. Но самым сильным его увлечением была Сельма Брахман.

Андрей Ушаков… Последний раз я видела его в 1939 году. Он был в Минске и пришёл ко мне. Мы долго вспоминали юность. Он рассказывал о своих планах, читал стихи и подарил только что вышедшую книжечку стихов. В первый же год войны Андрей Ушаков ушёл на фронт и погиб.

…Сельма Брахман, милая Селя. Недавно я получила от неё огромное письмо, из которого узнала подробности её жизни, о жизни её родных. Недавно она похоронила младшую сестру Дину. Врач-рентгенолог, Дина окончила Витебский мединститут. В годы войны была радисткой в морской пехоте, служила на крайнем севре за полярным кругом. И только через год после войны демобилизовалась. Работала в Екатеринбурге врачом до конца своей жизни.

Тэд, брат Сельмы, добровольцем ушёл на фронт, имея бронь в кармане. Был трижды ранен. Ему ампутировали ногу. Но Тэд выжил. Стал выдающимся учёным и получил Большую золотую медаль Академии наук СССР. Вся его деятельность была засекречена. Его книги выходили закрытыми тиражами. Тэда уже давно нет в живых...

В 1934 году Сельма поступила в Ленинградский государственный университет на иностранный факультет. И всю жизнь, интересную, полную деятельности, посвятила театру.

Больше полувека работает в Щепкинском театральном училище. Работала много в студиях театров Ленинского комсомола, Немировича-Данченко, Центрального детского театра.

На её счету много публикаций, переводов классической литературы с русского на французский и с французского на русский. Селенька – профессор, Заслуженный работник высшей школы. В июне этого года ей исполнилось 85 лет. Юбилей стал подлинным праздником не только для Щепкинского училища, но для всей труппы Малого театра, в котором работает много её учеников. Соломин-младший, поздравляя её, с большим букетом цветов и с подарками опустился на колени. И весь зал аплодировал стоя.

Читая письмо от Сели, я ещё раз прошлась по давно прожитым годам, и вспомнились не только годы веселья и беспечной детской и юношеской жизни. Вспомнились и самые страшные годы в нашей жизни…» 

Фамилия Брахман не очень распространённая. Шагал встречался с Теей Брахман, в её доме он познакомился с Беллой Розенфельд, ставшей его женой и музой.

Я заинтересовался, написал письмо Басе Семёновне, чтобы узнать родственники ли Тея и Сельма. Очень скоро, по электронной почте получил ответ из Стокгольма и в нём почтовый адрес Сельмы Брахман и её московский телефон.

Написал письмо Сельме Брахман, выслал ей журнал с воспоминаниями Баси Лосевой. Так завязалась наша переписка. Сельма Рубеновна не совсем хорошо себя чувствовала, в это время лежала в больнице. Но на каждое письмо отвечала подробно, а вот о себе написала буквально несколько строк. Правда, поправила Басю Лосеву не совсем точно сообщившую о ней. Редактор и искусствовед высочайшего уровня профессионализма, обязательно споткнётся о любую неточность, увиденную в тексте.

«Я профессор Высшего Театрального училища имени М.С. Щепкина при Академическом Малом театре», – написала Сельма Брахман.

В этом же письме были приятные для меня отзывы о журнале «Мишпоха», и чтобы я не сомневался в её компетентности, Сельма Рубеновна сообщила: «16 лет я проработала в штате самого престижного тогда издательства “Художественная литература”. Отредактировала самые сложные переводные собрания сочинений преимущественно французских классиков. Была старшим научным редактором в “Библиотеке Всемирной литературы” (известном двухсоттомнике). Да и сама написала много вступительных статей и историко-литературных комментариев к этим книгам».

Так по предложениям собиралась биография Сельмы Брахман.

Чуть позднее, Бася Семёновна, узнав, что я заинтересовался этой семьей, переслала мне письмо от Сельмы, адресованное ей. Сделано это было с согласия подруги юности.

«Много всего было в жизни, – пишет Сельма Рубеновна. – Первого любимого мужа я потеряла в Ленинградскую блокаду. Он покоится на Пискаревском кладбище в общей могиле. Потом было много всякого, потом второй брак, который длился десять лет и закончился разводом. (Сейчас моего второго мужа нет в живых)».

Знакомясь с письмами Сельмы Рубеновны, с воспоминаниями её друзей, и прочитав стихи Андрея Ушакова, интересного поэта, погибшего в первые недели войны во время переправы через реку Сож, – я понял, что первая юношеская любовь сохранилась в её сердце на всю жизнь.

«Теперь о нашей юности, – пишет в письме подруге Сельма Брахман. – О Леве Фрумкине и Грише Железняке я всё знаю. Лёва бывал у меня уже на этой квартире – сломанный, угасший, больно было смотреть. (Вернулся из сталинских лагерей – А.Ш.) А вот об Андрее Ушакове надо написать подробнее. Книг его у меня не сохранилось. Но сохранилась пачка писем и стихов; копии я тебе посылаю. Я пыталась связаться с Минском через поэтов-переводчиков, чтобы напечатать где-нибудь лучшие из этих стихов, но всё осталось на уровне разговоров».

Безусловно, Андрей Ушаков заслуживает гораздо большего внимания. Но справедливости ради, надо заметить, что одиннадцать его стихотворений вошли в сборник, посвящённый белорусским поэтам, погибшим в годы Великой Отечественной войны: «Кровью сердца: избранная Поэзия» / [Сост.: М.Н. Барсток; Предисл. А.С. Велюгина]. — Минск: Мастацкая літаратура, 1985. — 190 с. (стихи А.Ушакова — на с. 175 — 187). Для сборника его стихи переводили на русский язык поэты А. Драгохруст, В. Ковалёв, Н. Кислик. Здесь же в переводе А. Драгохруста опубликовано, пожалуй, самое известное стихотворение Андрея Ушакова, «Где ты, черноокая…» О нём мы подробнее ещё расскажем.

«Это целая история, которая теперь, когда прошло столько лет, уже может не быть секретом, – пишет Сельма Брахман. – Андрей был очень в меня влюблён и питал надежды на будущее. Когда я в 1934 году уехала в Ленинград на филфак ЛГУ, а он в Москву на искусствоведческий, он мне писал, несколько раз приезжал в Витебск, когда я бывала у родителей, и не скрывал своих чувств и надежд. Я не была так увлечена как он, но он мне, в общем, нравился. Моя мама очень боялась, что я выскочу за него замуж…»

Потом Сельме стали приходить письма от женщины из Москвы, которая тоже питала чувства к Адрею Ушакову и строила свои планы. Вероятно, Андрей что-то лишнее ей рассказал. Она в письмах пересказала всё это Сельме (женские хитрости!), чтобы поссорить её с Андреем. У неё это получилась и во время очередной встречи Сельма сказала Ушакову, что отныне «мы можем быть только друзьями». Сельма пишет, что Андрей это перенёс трагически, что запечатлено в его стихах.

Сельма Брахман всю жизнь, несмотря на переезды, хранила письма Андрея Ушакова, и уже в очень солидном возрасте, собрав все имеющиеся у неё материалы об Андрее Ушакове, передала их в Витебский литературный музей.

Наверное, достаточно прочитать стихотворение Андрея Ушакова, посвящённое Сельме Брахман, услышать очень популярный в 50-е – 60-е годы романс, который на эти стихи написал белорусский композитор Исаак Любан, чтобы почувствовать глубину чувств.

Дзе ж ты, чарнавокая,
Блiзкая, далёкая,
Светлая, падобная вясне.
Можа, у гэты вечар
Ты чакаеш стрэчы
I таксама марыш пра мяне.

«Почти вся моя жизнь связана с театральным образованием, – это тоже из письма, которое Сельма Брахман написала Басе Лосевой. – Начала я ещё аспиранткой в Ленинградском театральном институте на Моховой, потом в войну были Пединституты и военные школы, но я снова вернулась в театры. Работала в студиях Театра Ленинского комсомола (сейчас там Марк Захаров), в Театре Немировича-Данченко, в Центральном детском и т.д. Потом осела в ГИТИСе, а с 1947 года перешла в Высшее театральное училище им. Щепкина при Малом театре, где тружусь до сей поры, уже более полувека (письмо написано 5 февраля 2002 г. – А.Ш.)

…Много печаталась, у меня дома целая книжная полка отведена моему, как я шучу «собранию сочинений», и то не умещаются книги. Это статьи, предисловия, комментарии, разделы в учебники для ВУЗов по зарубежной литературе, художественные переводы французских классиков, даже есть монография. Словом, больше сотни книжных публикаций.

Ты пишешь, что я «достигла высот»? Да, у меня имеются учёные титулы и звания, я профессор и даже имею правительственную награду «Заслуженный работник Высшей школы Российской Федерации»…

Я попросил Сельму Рубеновна вспомнить о Витебске того времени, о семье, в которой она выросла, о друзьях и подругах юности.

Сельма Брахман прислала мне письма, отпечатанные на пишущей машинке, или вовсе, написанные от руки. При этом в первом письме она сделала приписку, что не рассчитывает на их публикацию, иначе бы более строго подошла к стилю и манере изложения. «Мои письма, пускай помогут Вам написать задуманную книгу».

Огромное спасибо Сельма Рубеновна. И всё же, я думаю, фрагменты из этих писем следует опубликовать, в строках Сельмы Рубеновны чувствуется самое время...

Витебская семья

«Мой дед со стороны матери Лейб-Аншель Марьясин был ломовым извозчиком, жил где-то на Городокском шоссе, где ютилась беднота, и имел семеро детей. Старшие две дочери в юности эмигрировали в США; сын Григорий жил в Сибири в Иркутске; дочь Стелла стала врачом и жила в Ростове-на-Дону; младший сын Шура был каким-то техником (я впервые видела его уже в Петербурге); младшая дочь Елена (Лёля) была пламенная коммунистка, ушла из дома, до конца жизни занималась партийной работой и проживала в Минске. А моя мать – средняя дочь – Юдифь Анатольевна по паспорту (по настоящему Иегудис Аншелевна) в юности уехала было к богатому дяде в Париж, но очень скоро сбежала, потому что он начал к ней приставать, и вернулась в Витебск. Потом вышла замуж за моего отца и родила четверых детей. Я – старшая родилась в июле 1916 года, потом в следующем году – Тэд, потом близнецы в конце ноября 1921 года, мальчик и девочка, сейчас их уже нет в живых; сестра Дина Рубеновна, врач-рентгенолог, девочкой прошла Отечественную войну, служила радисткой в морской пехоте, за Полярным кругом, в Норвегии, вышла замуж за Ивана Филимоновича Запорожца, который стал после войны военврачом, вместе с ним и детьми кочевала по гарнизонам, осела на Урале и умерла в Екатеринбурге 5 февраля 2002 года.

Дед со стороны отца – Вульф (отчества не знаю) Брахман, был чрезвычайно популярным в Витебске фельдшером, которому доверяли, как врачу. Имел большую практику и, как я понимаю, был довольно обеспеченным, несмотря на большую семью: четыре сына и дочь. Старший Борис (фармацевт) и дочь Тэя уехали в Петербург, мой отец Рубен был аптекарским учеником там же. Потом выучился на врача, получил диплом в Дерпте (Юрьев), где разрешалось высшее образование для еврейской молодёжи, и успел возвратиться в Витебск перед самой Первой мировой войной.

Другой сын Теодор (в память которого назвали моего брата) погиб во время погрома где-то на Украине в 1905 году; младший Григорий стал инженером-химиком, был одарённым пианистом, работал на Урале, потом жил в Москве. Второе поколение семьи ассимилировалось. Я в детстве почти не слышала дома еврейской речи и сама не знаю языка идиш, хотя мои родители, конечно, его хорошо знали.

Ни деда, ни бабки со стороны матери я уже не застала. Деда Вульфа смутно помню сидящим у огня стариком. Мне было года три. А бабку Иоганну видела один раз в Ленинграде в раннем детстве, – она была, кажется, из Риги, и до конца жизни не освоила русского алфавита, писала в письмах немецкое готическое “d”, вместо русского “д”».

Письмо о Витебске

Может быть, здесь слишком подробно описана городская архитектура, улицы, дома, быт витебских дворов и кому-то это покажется утомительным чтением. Эта глава для тех, кто интересуется и любит Витебск.

«Моё детство прошло в доме деда. Этот дом я хорошо помню –  одноэтажный каменный с шестью окнами по фасаду и парадной входной дверью посередине на Верхне-Петровской улице (ныне улица Октябрьская и Октябрьский переулок – А.Ш.), с просторным двором, который отделялся от Нижне-Петровской (ныне Комсомольская улица – А.Ш.) кирпичным брандмауэром (пожарная стена – А.Ш.). Окна задних комнат выходили во двор, напротив них был навес, где дед когда-то держал лошадь и коляску, а при мне был сарайчик для дров, потом шёл маленький скверик, вероятно, цветник когда-то, и одноэтажный флигель, где при мне жила русская рабочая семья, а до неё мои отец и мать.

Дом по фасаду был оштукатурен и выкрашен в кремово-розовую краску. Перед ним стояли посаженные ещё дедом несколько пирамидальных тополей. Тротуар перед домом был заасфальтирован, а мостовая по всей улице была булыжная. Почти все дома были одноэтажные, некоторые – деревянные. В них жили ремесленники: русские, белорусы, поляки, евреи. Прямо на дому продавали испечённый женщинами хлеб, чёрный, пеклеванный, булку. Был резник, для кошерных кур. Напротив нашего дома в большом дворе жила многодетная прачка Соня, стиравшая по домам в круглой бадье чужое бельё, там же жила портниха Маня, потом ставшая закройщицей и швейном ателье на Вокзальной улице. На углу нашей и Вокзальной помню “колониальный магазин” (это, очевидно, уже во время НЭПа) со всяческими экзотическими специями. На Вокзальной – аптека немца Ульриха, жившего с семьей над ней, на втором этаже каменного дома. На другой стороне – маленькая одноэтажная синагога. Направо к мосту фотография, а дальше к вокзалу – подвальная пекарня, где ногами месили тесто и продавали бублики –  обычные баранки и “турецкие” большие и румяные. На углу Нижне-Петровской была школа №8, где учились дети нашей семьи, а ниже, у набережной, престижная школа №7. По Вокзальной ходил трамвай, через мост “на ту сторону” до городского театра, где делал кольцо.

Через мост от нас, справа на склоне берега стоял кожевенный завод (или мастерская), от которого шла ужасная вонь, выше по берегу большая каменная синагога, а справа от моста при мне находился каменный техникум. Там учился подростком композитор Марк Фрадкин – друг всей моей жизни. На перекрестке нашей Верхне-Петровской и Поперечно-Петровской улиц (теперь улица Зеньковой – А.Ш.) стояла православная Петропавловская церковь, окружённая сквером и оградой. Мы, дети всех национальностей, бегали туда смотреть в Пасху на крестный ход. Бегали и в немецкую кирху над рекой у Нижне-Петровской, любовались белыми платьями девочек и костюмами мальчиков во время конфирмации; смотрели службу в костёле на Смоленской улице (теперь улица Ленина – А.Ш.). Во время войны купола костёла были сбиты немецкими снарядами, потому что там стояли наши пулемёты. Любимым место прогулок была Успенская горка с губернаторским домом и обелиском, и кубами из красного гранита, в память о войне 1812 года с Наполеоном. Дальше стояла Чёрная церковь (церковь Святой Троицы – Чёрная Троица – деревянный храм на Песковатиках. Находился возле соединения современного проспекта Куйбышева и Староулановичской улицы, напротив США №22 – А.Ш.). Она есть на одной картине Шагала, но у него она розовая.

Весной Двина вздувалась, лёд разбивался о волнорезы моста, и это было захватывающее зрелище. А ещё местной достопримечательностью бывало нашествие на реку “метулицы” – мириадов белых бабочек, которые любители рыбной ловли ночами с факелами собирали в лодки для наживки. Интересно, бывает ли этой явление сейчас? (Я не могу вспомнить этого – А.Ш.)

На Канатной улице, ближе к Шоссейной, был ещё один деревянный одноэтажный театр, через Вокзальную, слева – каток, а в самом дальнем конце Канатной – древний, ещё дореволюционный металлургический завод, куда мы школьниками ходили “на практику”, и я ставили опоки в литейном цеху. (Опока для литья, это металлическая рамка внутрь которой насыпается формовочная смесь – А.Ш.).

Описываю все эти подробности потому, что никаких видов старого Витебска в моей семье не сохранилось и сохраниться не могло. Родители ушли от немцев в последнюю минуту с чайной ложной и носовым платком в кармане. А когда я после войны впервые посетила Витебск, приехав из Ленинграда, в первую минуту даже не понимала, в какую сторону от вокзала мне идти: кругом был один кирпичный щебень, никакого следа улиц. Я с трудом разыскала место, где была Верхне-Петровская, а место, где когда-то стоял наш дом нашла только чудом, по сохранившемуся брандмауэру, о котором писала выше. Среди груды обломков на месте дома я обнаружила обгоревшие струны от моего, доставшегося от тёти Тэи, шредеровского рояля и оплавленные осколки фарфорового старинного чайного сервиза, с изображением пастухов и пастушек на медальонах в стиле французского рококо, который мне подарила на свадьбу мать. Но забрать всё это я не могла, живя в студенческом общежитии.

В моём детстве в доме деда мы занимали левую половину от парадного входа, четыре комнаты, расположенные вокруг одной белой кафельной голландской печи: кабинет деда (потом моего отца – врача), спальня родителей, детская и столовая; потом нас “уплотнили”, и в столовой жили другие люди. Вторая половина дома отделялась коридором, шедшим от входной двери, там была большая, окнами на улицу, “тэина комната”, где при мне жила чужая семья, а окнами во двор ванная с унитазом и колонкой с дровяным отоплением, потом маленькая комната, где жил при мне какой-то военный. И большая кухня с плитой, на которой стояли примусы и керосинки, с люком в полу – входом в погреб, и люком со стремянкой в потолке – входом на чердак. Между плитой и люком в стене была небольшая раковина с краном водопровода. Окно в углу плохо освещало эту кухню, а рядом с ним была дверь чёрного хода с кладовкой и выходом во двор. В задних комнатах были внутренние складные деревянные ставни. Полы в нашей половине были покрыты коричневым линолеумом – в детстве я постоянно его мыла. В голландской печи, с дверкой в кабинете отца, моя мать ухитрялась печь пироги и блины. Дом был страшно холодный: из-под пола дуло, печь давала мало тепла. Часто зимой мы с братом раздевались в коридоре парадной, где на сундуке стояли керосинки, и бегом бежали в постели. А родителям даже клали под одеяло грелки. Подростком в Ленинграде, я была очень удивлена, что бывают тёплые квартиры».

Отец

«Мой отец, Рубен Вульфович Брахман был человек кристально порядочный, мягкий, часто наивный идеалист, и находился полностью под башмаком своей энергичной, но очень любящей и заботливой, жены. Он страстно любил детей и постоянно с ними возился – помогал укладывать спать и накалывал на булавки бабочек для коллекции в застеклённых коробках; коптил осколки стекла для наблюдения солнечного затмения, купил у переезжавших соседей библиотеку, из случайно подобранных книг, которая стояла на стеллаже в его кабинете; учил кататься на велосипеде. Он обладал большими математическими способностями и до старости помогал детям и внукам решать задачи. Кроме того он был недурным скрипачом, водил детей на концерты в театр, играл в любительском оркестре медработников, и у нас дома нередко собирались любительские квартеты, квинтеты, а иногда и вокалисты из числа медсестёр и врачей. Когда я подросла и стала учиться играть на фортепиано в Витебском музыкальном техникуме – в самом низу улицы Льва Толстого, – меня заставляли аккомпанировать на этих домашних концертах, а моя мама угощали гостей чаем с пирогами.

Отец был прекрасным врачом-диагностом и скоро приобрёл в городе большую популярность как “молодой доктор Брахман”.

Дело в том, что он одно время работал земским врачом, и ему приходилось и роды принимать, и обычным ножом производить трахеотомию у детей, спасая их от дифтерита, – словом пережить то, что описано у М. Булгакова в “Записках юного врача”. В моём раннем детстве он был военврачом и был послан на “холеру” в госпиталь под Витебском. Помню, что он ходил в сапогах и воинских галифе, сшитых из зелёного чехла от рояля. У него была большая практика, его часто будили по ночам, и он пешком спешил на дальние улицы к больному. Нередко отказывался от гонорара у бедных людей – к недовольству жены. Потом он стал главным врачом инфекционной больницы, куда ездил на велосипеде, хотя ему полагалась лошадь и коляска с кучером. Я помню его с постоянной бельевой прищепкой на брюках, чтобы не зацепились при повороте педалей.

Когда в 1941 году немецко-фашистские войска стремительно двинулись на Витебск, население в панике бежало на восток, в том числе многие родственники неспособных передвигаться тяжёлых больных тифом и дизентерией из отцовской больницы. Он ожидал приказа об эвакуации, но его не поступало. Сотрудники требовали выплаты зарплаты, бухгалтер сбежал. Отец сам поехал за деньгами, но выдавать их было уже некому, осталось только несколько медсестёр.

В Горсовете на “той стороне” никого не оказалось, только военный комендант, который удивился, что больница ещё в городе, и посоветовал вывозить её самостоятельно. 

Отец, моя мать и оставшиеся медсестры уложили брошенных больных на несколько телег (в том числе и младшего сына отца – эпилептика, находившегося как раз в приступе) и поехали через мост в сторону Смоленска. Немцы уже входили в город с запада. На мосту больничный караван увидел отступавшую нашу воинскую часть. Мой отец с трудом уговорил командира части, которому, конечно, было не до этого, принять у него под расписку полученные для сотрудников больницы деньги. На Смоленском шоссе, забитом беженцами и нашими бойцами, немецкие самолёты несколько раз на бреющем полёте обстреливали и бомбили медленно двигающихся людей, которые разбегались, прячась по обочинам и канавам. В суматохе, телеги с больными затерялись в толпе. Чудом нашли больного брата – он потом умер в эвакуации. Во время обстрела один советский командир, узнав, что мои родители медики, объявил их мобилизованными, посадил в грузовик с раненными бойцами, которым они оказывали медицинскую помощь до Смоленска. В Смоленске отца назначили главным врачом в сельскую тыловую больницу на излучине реки Урал, в райцентр Илек Чкаловский (ныне Оренбургской области), на границе с Казахстаном. Там он проработал до окончания войны, затем был вызван обратно в Витебск и вернулся в инфекционную больницу.

В Витебске оказалось совсем мало жителей, больница была сметена с лица земли. Потом жители стали возвращаться в город и селиться в подвалах разрушенных домов, где устраивали себе убежища.

Родителей поселили на “той стороне” на третьем этаже каменного дома, где в стенах ещё пришлось закладывать пулемётные бойницы. Инфекционную больницу устроили на вокзальной стороне, на новом месте. Отец добирался туда через понтонный мост. Здание больницы было разрушено. Персонал собирал по городу железные листы для крыши и укреплял их камнями, чтобы не сдуло ветром. Санитарки вёдрами носили необходимую для больных воду из Двины, почти за километр. Когда жизнь стала налаживаться, отца нередко Горздрав посылал в область. Однажды на маленьком самолётё он вылетел к молодой женщине, роженице, у которой оказались все признаки бешенства. Полгода назад её укусил на овцеферме больной волк. Когда отец доложил об этом в Горздраве, ему не поверили. Но женщина умерла, диагноз подтвердился, и пришлось делать прививки почти трём десяткам человек, в том числе моему отцу. Об этом случае писали в минских газетах.

После смерти моей матери в 1952 году, отец остался в городе один. К этому времени стал слепнуть от глаукомы, дети разъехались. Он уже не мог работать, как прежде, и решил уехать из Витебска.

Он отправился в Горсовет и сдал свою квартиру – к изумлению чиновников: они такого никогда не видели! При этом отец не подумал о том, что его младшая дочь с двумя детьми, мужем скитается по военным гарнизонам, не имея своей крыши над головой. Но это было вполне в его духе.

Потом он некоторое время жил у дочери под Борисовым, в снятой её семьей чужой квартире. Ему делали глазную операцию в Минске. Один глаз был потерян, второй стал видеть только после шестой по счёту операции. Потом мужа сестры перевели на Урал, в Нижний Тагил, отец жил у неё, оба раза в трудных жилищных условиях. Потом – у сына в Москве. Последние дни, тяжело больной, провёл у меня, в крохотной комнатке, и скончался у меня на руках. Похоронен в Москве на Химкинском кладбище, там же, его сын Тэд и младшая дочь Дина».

Мать

«Моя мать Юдифь Анатольевна (Иегудис Аншелевна) была от природы лидером. Несмотря на внешнюю женственность, она обладала сильным и властным характером и твёрдою рукой вела дом. Мужа и детей она обожала, и весь свой жизненный практицизм направляла на благополучие семьи, – все дети были сыты, одеты и обуты при самых трудных денежных обстоятельствах. Сама не получив в юности систематического образования, она делал всё, что по её понятиям, могло помочь детям “выйти в люди”: музыка, уроки немецкого языка, успехи в школе. Каждое лето детей вывозили “на дачу” – снимали комнату или избу в недалекой от Витебска деревне, и они с отцом после работы и в воскресные дни приезжали туда.

Всегда подтянутая и деятельная, она не терпела никакой лени, расхлябанности, и дети сызмала были приучены активно помогать по хозяйству. При этом никого баловства, сюсюканья, никакой сентиментальности она не допускала.

При большой семье мать работала лаборантом в судебно-медицинской лаборатории, которая находилась в двухэтажном каменном доме на набережной, направо от моста с нашей стороны. Она пользовалась большим уважением сотрудников. Но её деятельной натуре этого было мало, она с жаром занималась общественной, профсоюзной работой. Когда дети подросли, она, не бросая лаборатории, поступила на вечернее (или заочное?) отделение Витебского медицинского института, чтобы получить диплом о высшем образовании. Весь дом был полон её учебников, различных костей и черепов, которые она изучала, и старшие шутили, что на обед у нас сегодня “суп scapularis” и, что это блюдо надо есть не потому, что вкусно, а потому что там много витаминов.

Когда с братом приезжали в Витебск на каникулы, мы сравнивали экзаменационные отметки в её и наших зачётных книжках. Училась мать хорошо, и после войны работала уже санитарным врачом. Она пользовалась в городе большой известностью, и когда умерла после долгой и мучительной болезни, её провожала такая толпа народа, что пришлось остановить движение трамвая.

Мать покоится на кладбище в Сосониках. В десятилетие её кончины мы с сестрой приезжали, что привести в порядок могилу. Но это было давно...»

Брат

«Теодор Брахман родился в Витебске в последний день революционного 1917 года.

Ещё в детстве он страстно увлекался техникой, придумывал всякие оригинальные устройства. Например, беззвучный будильник, который бы не мешал другим спать, а его вовремя поднимал. Он провёл провод от стенных часов к большому пальцу ноги, и электротоком его дергало за палец и будило, когда нужно было вставать в определённое время.

В школе преподаватели удивлялись его своеобразному математическому мышлению: самые сложные задачи он решал не так как все, не по общепринятым правилам, а по-своему, но всегда получал верный ответ.

Образование Теодор Рубенович получил, ещё при академике Иоффе, в Ленинградском индустриальном институте. Уже на первых курсах проявил исключительные способности и скоро стал Сталинским стипендиатом.

В 1939 году Брахман добровольцем ушёл на Финскую войну и обслуживал  аппаратуру, применявшуюся при лечении наших солдат от последствий обморожения. А таких на Финской войне было много.

С началом Великой Отечественной войны Теодор Брахман отказался от “брони”, которую мог получить как Сталинский стипендиат, и попросил отправки на фронт добровольцем.

Воевал в звании лейтенанта в должности начальника службы связи артполка. Под Москвой на Можайском направлении 13 декабря 1941 года, находясь на передовой, был тяжело ранен при прямом попадании немецкого снаряда в блиндаж, где находился с бойцами. Ему оторвало ногу, в госпиталь попал только на четвёртый день с обмороженными руками и начавшейся газовой гангреной.

Пенициллина тогда ещё не было, и ему пришлось перенести четыре реампутации, так что культи осталось лишь 15 сантиметров. Врачи удивлялись, как он выжил после трёхкратного переливания крови и наркоза (тогда имелся только хлороформ).

Мать Теодора Рубеновича, совершив по тем временам невозможное, разыскала раненного сына в госпитале города Горький, добилась его перевода в Чкаловский госпиталь, и едва затянулась рана, перевезла в Илек, где он, на костылях, начал работать в местном радиоузле.

О научных способностях Теодора Брахмана помнили его педагоги, однокурсники. Такие люди всегда были востребованы, а в те годы – особенно. Теодор Рубенович был вызван в Москву. Ему предложили работу в научно-исследовательском институте оборонного комплекса.

С тех пор и до самой кончины, он работал на предприятиях оборонной промышленности, занимал руководящие инженерные посты, был главным конструктором. Стал доктором технических наук.

Теодор Брахман автор фундаментальных научных работ, выходивших закрытыми тиражами.

Последние тридцать лет работал в Центральном конструкторском бюро “Алмаз”, занимался разработками лазерной техники и новейших технологий.

За сделанные открытия Теодор Брахман удостоен высоких наград: 19 августа 1953 года маршал Советского Союза К.Е. Ворошилов, в те годы член Президиума ЦК КПСС, вручил ему орден Ленина. В июне 1982 года Теодор Рубенович был удостоен Большой Золотой медали имени академика Расплетина, которую присудила ему Всесоюзная Академия наук.

Учёный пользовался огромным авторитетом у коллег, воспитал много учеников и последователей.

Скончался в октябре 1996 году от продолжительной болезни, связанной с последствиями ранения, с которыми мужественно боролся много лет».

Тея Брахман – младшая сестра Рубена Вульфовича Брахмана, отца Сельмы Рубеновны. Личность известная, о ней немало написано. Считают, что Тея Брахман приобрела известность, благодаря Шагалу – в молодости встречалась с ним, в её биографии остался его след. Но и сама Тея была незаурядной личностью.

Марка Шагала с Теей познакомил его витебский приятель Виктор Меклер. Как художник он «звёзд с неба не хватал», но человек был компанейский, из числа продвинутой молодёжи. Он просил Марка Шагала давать ему уроки рисунка, живописи. Обещал за это деньги. От денег Шагал отказывался, чтобы это не влияло на их дружбу.

Благодаря новым знакомствам Марк Шагал стал другим – потянулся к искусству, литературе. Ему хотелось, что Тея видела в нём достойного друга.

Тея во имя искусства (или во имя любви?), готова была перешагнуть запреты того времени и общества. Во время учёбы в Санкт-Петербурге, где учился также и Шагал, она несколько раз позировала ему обнажённой.

Осенью 1909 года и Шагал, и Тея, и Белла были в Витебске. Так сложились звёзды на небе.

«У Теи я валялся на диване в кабинете её отца-врача, – пишет Шагал в книге “Моя жизнь”. – Обитый, вытертой и местами дырявой, чёрной клеенкой, диван стоял у окна.
Верно, на него доктор укладывал для осмотра пациентов: беременных женщин или просто больных, страдающих желудком, сердцем, головными болями.
Я ложился на спину, положив руки под голову, и задумчиво разглядывал потолок, дверь, край дивана, куда садилась Тея.
Надо подождать. Тея занята: хлопочет на кухне, готовит ужин – рыба, хлеб, масло, – и её большущая жирная псина крутится у неё под ногами.
Я облюбовал это место нарочно, чтобы, когда Тея подойдёт поцеловать меня, протянуть руки ей навстречу.
Звонок. Кто это?
Если отец, придётся слезть с дивана и скрыться.
…Так кто же это?
Нет, просто Теина подруга. Заходит и болтает с Теей».

Так состоялась первая встреча Марка Шагала и Беллы Розенфельд.
Догадывалась ли Белла, что Марк встречается с её подругой? Не сомневаюсь, но, наверное, чувства были сильнее…
Никто не знает, как Тея переживала эти события. Но она по-прежнему, оставалась в той же компании, была активной, интересующейся.

В декабре 1918 года в только что созданном в Витебске Пролетарском университете руководила семинаром. Занималась организацией музеев, читала лекции по истории литературы и устному русскому народному творчеству. Была секретарем губернской Комиссии по охране памятников старины и искусства.

В конце 1920 года Тея Брахман уезжает в Москву. Не высказываю никаких версий, но по времени, это совпадает с переездом в Москву Марка Шагала…

Тётя

«Тея (Тауба) Вульфовна Брахман – младшая сестра моего отца, моя тётя. С ранней молодости была увлечена литературой и искусством рубежа веков, поэзией Серебряного века, драматургией Ибсена, творчеством Гауптмана. Даже имя себе изменила на Тею (персонаж из драмы Ибсена “Строитель Сольнес”).

Была очень привлекательна и оригинальна внешне, всегда одета не по моде, а по вкусам артистической богемы того времени. Восторженная, погружённая в идеальный мир искусства, она была совершена “не от мира сего”, житейские беспомощна и не практична.

Её постоянно окружала толпа поклонников из витебской художественной интеллигенции, в том числе был художник Виктор Меклер и Марк Шагал.

Марк Шагал действительно упорно ухаживал за ней, когда ей было лет шестнадцать-семнадцать.

После смерти деда, известного в Витебске фельдшера, Тея, вместе со своей матерью (бывшей театральной костюмершей), уехала в Петербург. Там она училась на женских Бестужевских курсах и где-то преподавала литературу.

К тридцати годам толпа её поклонников рассеялась, но один пересидел всех, и она вышла за него замуж. Это был человек совсем иного круга, Григорий Захарович Гурвич, до революции скромный банковский служащий, который в годы НЭПа стал довольно денежным коммерсантом. Он имел огромную квартиру на Караванной улице. Позднее она была заселена разными жильцами, в том числе и семьёй её старшего брата Бориса, работавшего фармацевтом. Тея с дочкой Гильдой осталась в двух смежных, но, пожалуй, лучших комнатах в квартире, выходящих на фасад дома.

Григорий Захарович постоянно разъезжал по различным коммерческим делам, посылал жене дорогую инкрустированную мебель красного дерева и разные раритеты, а она часто сидела без куска хлеба.

Дочка была больная, некрасивая, косоглазая, с туберкулёзом брюшины (возможно, результат бурной молодости её отца). Но Тея вообразила, что у Гильды есть музыкальный талант и заставляла её многие годы часами сидеть за роялем. В общей школе она, кажется, даже не училась.

Всё это оказалось фантазией, никакого музыкального таланта не было, и практического ремесла Гильда не получила. Так тянулось до самой войны.

Летом 1941 года Тея с дочкой была эвакуирована из Ленинграда в Тюмень, где жила её приятельница. Где в годы войны был муж Теи, я не знаю. А когда блокада была снята, и они вернулись в Ленинград, квартиру потеряли, получили комнату в коммуналке на Петроградской стороне. Тея преподавала в какой-то пожарной части. Григорий Захарович болел и вскоре умер. Гильда с трудом смогла устроиться лаборанткой в какую-то больничную лабораторию.

Семья впала в полную нищету. Но Тея по-прежнему витала в облаках и, ни что не жаловалась.

Когда Тея уже состарилась, у неё неожиданно появилась дочь Марка Шагала, разыскавшая её, вероятно, по поручению отца – уже всемирной знаменитости и богатого человека. И Тея (совершенно в своём духе) отдала ей пачку писем к ней Марка Шагала – “просто так”, не понимая материальной ценности этой реликвии. В ответ дочь Шагала, которая видела и понимала, в каких условиях живут Тея и Гильда, прислала ей из Парижа чёрную кашемировую шаль и книгу о Марке Шагале, выпущенную её зятем. После смерти матери Гильда продала эту книгу, чтобы на эти деньги приобрести зимнее пальто, которого у неё не было.

Несмотря на умственную неполноценность, Гильда мужественно держалась одна. Заслужила симпатии сослуживцев и скончалась от рака в городской больнице. Её провожало много народа, было много цветов. Скудные остатки её скарба разобрали соседи по коммуналке.

Вот и всё, что могу рассказать о Тее Брахман...»

Не берусь комментировать письма Сельмы Рубеновны Брахман (особенно письмо о Тее).
Может, в этих строчках боль родственницы за не сложившуюся жизнь Теи, а может, так всё и было...
У меня нет ответа.

Аркадий ШУЛЬМАН