Среди авторов журнала «Мишпоха» немало долгожителей. Воспоминания Семёна Левина о местечке Щедрин, в котором он родился и вырос, мы опубликовали, когда автору уже перевалило за сто лет. А первую книгу стихов и очерков автору вручили его внуки и правнуки в день векового юбилея.
Однажды я пришёл к Семёну Левину, чтобы познакомиться с его рукописями. Почерк у пожилого человека, был, мягко говоря, не очень разборчивый.
– У врачей хорошего почерка не бывает, – сказал в своё оправдание Семён Левин.

Если к этому добавить, что в детстве он учился писать на идише, а уже только потом перешёл на русский язык, и в его почерке сохранился наклон букв, характерный для людей пишущих справа налево.
Вообщем, я одел очки, чтобы разобрать, что же написано на пожелтевших от времени листах бумаги. И тут же услышал за спиной:
– Сколько Вам лет, молодой человек?
Тогда было чуть меньше шестидесяти, и я сказал об этом.
– Снимите немедленно очки, – приказным тоном отчеканил Семён Левин. – Что Вы будете делать в сто лет?
Действительно, что я буду делать в сто лет?..
А среди читателей нашего журнала долгожителей и того больше. Дай Бог им здоровья! Иногда, они сами плохо видят буквы и журнал им читают вслух, а они комментируют каждый абзац. Представляете, каково было бы авторам услышать эти комментарии.

Дора Григорьевна Лядман, по паспорту всё же Доба Гиршевна, тоже хорошо знает о нашем журнале. Она родилась в Витебске более века тому назад, а точнее, если судить по документам, 10 января 1913 года. Впрочем, зачастую документы тех времен писались, что называется "на глазок"
Она вышла мне навстречу, заняла место за столом и сказала: "Задавайте вопросы". Думаю, такие женщины умели командовать не только своими мужьями. У неё и сейчас хорошая память и чувство юмора.
В пятидесятые-шестидесятые годы Дора Григорьевна была парторгом пошивочного цеха Витебской швейной фабрики "Знамя индустриализации". Вспоминая то время, она с улыбкой сказала мне: "Парторгом я больше не буду. И не потому что мне уже больше ста лет. Просто потому, что партия развалилась".
Семья была, как говорится, идейной. Отец Гирш Лядман – член партии БУНД с дореволюционным стажем. Вначале 20-х годов он стал таким же убеждённым большевиком. В середине 30-х, когда его дочь Дора вступала в партию, он выступил на собрании и сказал: "Достойное пополнение нашей партии. Но читать ей надо больше. Большевик должен быть грамотным и образованным человеком". В партию Дору приняли, но из слов отца, сказанных на партийном собрании, она сделала должные выводы. Пошла учиться в вечернюю школу, швейному делу – в ФЗУ, потом поступила на вечернее отделение швейного техникума.
"Семья жила в центре Витебска в четырёхэтажном кирпичном доме пани Добровольской, – вспоминает Лядман. – Мы под самой крышей, у нас было две большие комнаты. Папа был начальником цеха на швейной фабрике и ему дали такое жильё.
Мама умерла молодой от туберкулёза. Папа остался с тремя детьми. Старшая Хая, потом я, младший – Танхум. Я училась в русской школе, дома говорили на русском языке. Но когда умерла мама, старшую сестру Хаю почти год водили в синагогу, и она читала молитву "Кадиш" по маме.
...Жизнь продолжалась. Папа сошёлся с женщиной по имени Соня. Она тоже работала на фабрике "ЗИ". От первого брака у неё была дочь. Мы не нашли общий язык с мачехой. Всё время сорились с ней. И папа снял нам, троим, отдельную комнату в доме, который стоял на берегу Западной Двины.
В 37-м отцу вспомнили, что он был членом еврейской партии БУНД. И вообще был очень разговорчивым и активным человеком. На собраниях его сажали в президиум, выдвигали в разные правления. Однажды ночью папу забрали в органы. Мачеха прибежала к нам утром и всё рассказала. Хозяин дома, он тоже был евреем и партийцем, сказал: "Раз Гирсула забрали, так мне осталось ждать недолго".
Сидим, решаем, что как жить дальше, уже середина дня, вдруг дверь открывается – папа стоит у порога.
Говорили разное, почему его отпустили. Папа рассказывал, когда вели по коридору, он видел почти всё руководство фабрики. Кого-то отпустили, а кого-то оставили и больше их не видели.
Хая работала на фабрике "Профинтерн", у нас семья – "сплошной пролетариат", – уточняет Дора Григорьевна. – Папа тоже на этой фабрике немного работал, и я там постоянно крутилась, когда пионерской была.
Рассуждая о прошедших годах, Дора Григорьевна делает неожиданный философский вывод: "Особенной жизни у нас не было, но жили, потому что надо было жить".
Там же на "Профинтерне" я познакомилась с Мишей Ароном. Он был электромонтёром, физкультурником и большим общественником. Мы с ним подружились, потом я вышла за него замуж.
…Утром 22 июня 1941 года, воскресенье. У меня маленький ребёнок, ночью был беспокойный. Утром я решила подольше поспать. Вдруг слышу крики на улице: "Война, война".
В начале июля началась эвакуация. Муж эвакуировал фабрику "Профинтерн" и был на спецброне. Он свозил оборудование к железнодорожному составу. Однажды подъехал к дому на машине и сказал: "Забери кое-какие вещи и брось в кузов. Мальчика бери и поедем". "Куда?"– спрашиваю я. "На Канатной улице собираются все, кто поедет эшелоном, и ты поедешь с ними".
Руководил эвакуацией директор Варкин. Он говорил Мише Арону: "Вывози оборудование, какое только сможешь. И мы спасём фабрику". Нас отправили в посёлок Гурьевка Чкаловской (ныне Оренбургской) области. Фабрику возводили на пустом месте. Муж был на стройке день и ночь. Я с ребёнком в общежитии. Мужа долго держали на броне, пока "Профинтерн" не начал работать на новом месте, а потом Миша Арон ушёл на фронт.
Отец, брат с сестрой эвакуировались с фабрикой "Знамя индустриализации" в Саратовскую область. Эвакуацией руководил директор Колобков. Он любил моего брата, тот был хороший специалист и весёлый человек, участвовал в самодеятельности, отлично танцевал и пел. Его долго держали на броне. Женщины говорили: "Наши мужья воюют, мы с детьми мучаемся, а ты здесь устроился". Неприятно было слышать такие слова. Он ходил в военкомат, просился на фронт. Несколько раз отказывали, а потом – забрали в армию. Он прибыл на фронт и погиб в одном из боев.
"Где лежит Танхум, где его могила, мы до сих пор не знаем", – сказала Дора Григорьевна.
Вернулась Лядман в Витебск в 1945 году.
"Поезд остановился, сошли, кругом пусто, – рассказывает она. – Зима, я с двумя детьми, младший у меня родился в эвакуации, и ещё одна семья идёт по Ленинской улице. И больше ни души. Мороз был сильный. Видим, в одном окне горит светильник. Зашли отогреться. Там работал парикмахер, тоже недавно вернувшийся в Витебск.
А потом подались на фабрику "Знамя индустриализации". Он неё остался только главный корпус. Пришли к директору, он разрешил жить в подвале, там картошку для столовой хранили.
Постепенно налаживался быт, строился город.
Муж работал мастером, я – технологом цеха. Жили, детей растили. Миша Арон умер молодым – получил серьёзную производственную травму.
Дора Григорьевна рассказывала мне о детях, о себе, жаловалась, что на фабрике её никто, наверное, не вспоминает. А на прощание сказала: "Век я прожила, второй – вряд ли получится".

Аркадий Шульман