Зинаида Вилькорицкая (творческий псевдоним – Мадам Вилькори) – писатель, журналист, драматург, автор нескольких книг.

Редактор международного литературно-художественного американо-израильского альманаха «Новый Континент» (Чикаго – Хайфа) в Kontinent Media Group. Член редколлегии общественно-познавательного журнала ИсраГео (Израиль). Золотой лауреат Национальной литературной премии «Золотое перо Руси» 2019 года в номинации «Юмор». Лауреат международной канадской литературной премии имени  Хемингуэя-2021.

Ей кажется, что я всегда был стариком. Она думает, что я совсем поехал крышей. А мне спокойнее, когда ключи у меня в кулаке. В этой тяжёлой связке – вся моя жизнь. Я с ней пока не расстаюсь ни на минуту. Сколько нам ещё суждено быть вместе? Поглядим.

Она говорит: «Папа, да положи уже наконец свои дурацкие ключи в ящик. Что ты их всё время в руках крутишь-вертишь?»

Как я могу их положить? Я с ними сросся в единое целое. Когда началась война, мне было пять, младшей сестрёнке Белке – три. Мы гостили в деревне у бабушки. Родители привозили нас туда на всё лето и уезжали заниматься своими взрослыми делами.

Нам с Белкой тоже дел хватало. Во дворе у бабушки жили бодливая коза Паня, ярко-рыжий петух Петя, вечно сонный пёс Барбос и тихий скромный ёжик Серёжа. Все они бродили за нами по пятам. Оберегали от тех, кто, по их мнению, мог нас обидеть. А если мы с бабушкой ходили в магазин или на почту, маленький домашний зоопарк дожидался у ворот.

Соседи подшучивали: «Когда холодец из петуха кушать будем? Коза ваша давно на жаркое просится!»

«Их нельзя обижать, они словно дети малые, – отвечала бабушка. – Они, как и мы, пришли в этот мир, чтобы жить. Привыкли к людям… Разве можно предать любовь и верность?»

Возглавлял компанию петух. Здоровенный Петя охранял бабушкин дом не хуже верного пса, разве что не рычал и не лаял. Чтобы окончательно доказать свою принадлежность к собачьему племени, поселился в будке Барбоса. Лентяй Барбос не унывал: подрёмывать на крыше собственного дворца – гораздо удобнее, чем маяться внутри в тесноте-духоте.

Когда приближался кто-то из своих, петух чуял его за две улицы, радостно спешил навстречу и пытался взгромоздиться на руки, как кот. Когда подходили чужие, Петя атаковал: хлопал крыльями, высоко подпрыгивал и больно-пребольно клевался.

А ещё он захаживал к соседу Степанычу поговорить «за жизнь» и совместно раздавить чекушку. Периодически Степаныча одолевала грусть-тоска по безвременно ушедшей супруге Оксане Палне. Тяжко вздыхая, он наливал петуху пару капель в крышечку, себе – в стопочку. Закусывали хрустящей горбушкой чёрствого хлеба… И залихватски выплясывали то ли фрейлехс, то ли гопака, то ли поди знай что.

Когда бабушка, я и Белка раскатывали скалками тесто на лапшу, Петя наклонял голову набок, пристально следил за нашими руками… И объяснял на своём петушином наречии, что мы всё делаем не так: ёж Серёжа неправильно ловил мышей, голуби Степаныча неприлично ворковали, соседская курица Наталья не оказывала Пете знаков симпатии, а своенравная коза Паня не разрешала ему кататься на своей спине.

***

В полдень 22 июня нашу идиллию нарушил взволнованный голос из чёрной радиотарелки. Бабушка схватилась за сердце, медленно села мимо табуретки на пол и выдохнула одно-единственное слово: «Война!»

– Ивановна! Слыхала, что сказал Молотов? – в дверном проёме появился Степаныч. – Я копался в огороде и не всё усёк. Растолкуй.

– Бомбили Киев, Житомир, Севастополь, Каунас… – сквозь слёзы ответила бабушка. – Убито и ранено более двухсот человек…

– Дуня, не волнуйся. Поднимайся с пола. Не пугай детей. Это ненадолго. Мы германскую шваль в два счёта на лопатки положим!

В деревне курносую голубоглазую бабушку звали Дуней Ивановной. На самом деле она была Дорой Израилевной и своей национальности никогда не скрывала. Если односельчанам легче сказать Дуня, пусть зовут, как им привычно. Пока она не открывала рот – истинная Дуня Ивановна. А как заговорит… Сильный идишский акцент сбивал с ног, но еврейских семей в бабушкиной деревне было несколько, это никого не смущало и не удивляло. Домашние питомцы понимали идиш, украинский и русский.

Чёрная тарелка не умолкала. Бабушка не сводила с неё глаз, гипнотизируя в ожидании новостей. День тянулся уныло и тревожно.

– Военкоматы уже работают! – докладывал запыхавшийся Степаныч. – Только что грузовик увёз мобилизованных из нашей деревни. Я тоже просился, меня не взяли. Сказали: «Сиди, дед, дома и не путайся под ногами. Без тебя справимся». Зато мой Вовка – один из первых в списке. Мы же Амельченко… Везде и всегда впереди. Вовка за меня и за всех нас воевать будет. Петруха, ты где? Давай с тобой за победу выпьем! Прямо сейчас! Боевой дух поднимем! Согласен? Петь, да что с тобой? Чего ты так всполошился ни с того, ни с сего?

Петух раньше нас услышал звук машины. Заклокотал, рванулся к воротам… Мы выскочили за ним и очень удивились, когда увидели папу в военной форме. Он выпрыгнул из кабины армейской легковушки «Эмки». Петя тут же взобрался на папино плечо и внимательно вслушивался.

– Я приехал за вами. Меня отпустили на считаные часы. Немцы уже близко, я посажу вас на поезд, а сам – на фронт. Скоро увидимся. Это ненадолго.

– А мама? Где наша мама? – завопили мы с Белкой.

– Она ждёт вас на вокзале с вещами и документами. Надо уезжать.

– А бабушка? – ещё громче заорали мы с Белкой.

– Я остаюсь. Дом и хозяйство не оставлю! – решительно объявила бабушка. – Что со мной может случиться? Ништ горништ (ничего – идиш).

– Ты хорошо подумала, мама? У меня нет времени на уговоры…

Вместо ответа бабушка крепко-крепко обняла папу.

Мы с Белкой так быстро собирались, что в спешке потеряли мою любимую игрушку – деревянного солдатика Яшку, выстроганного отцом. Искать Яшку было некогда. Чтобы я не плакал так горько, бабушка дала мне связку ключей, напоминавшую человечка: круглый брелок – голова, два ключа поменьше – ручки, два ключа побольше – ножки.

– Мама, что ты делаешь? Зачем Мише твои ключи?

– Миша любит с ними играться, пусть берёт. Мне запираться не от кого. Вокруг все свои. Где-то в шкафу ещё комплект завалялся. Надо будет, найду. Бери детей, садитесь в машину и не делайте мне нервы своим бурным воображением. Со своей жизнью я привыкла разбираться сама. Разберусь и на сей раз.

– Не переживай, Наумчик! – успокоил папу Степаныч. – Всё будет в порядке. Ты же меня с детства знаешь. Я за твоей мамой пригляжу, в обиду её не дам.

Железный человечек хранил тепло бабушкиных рук. Я прижал его к сердцу. Оно стучало часто и сильно. От этих толчков ключи могли бы устроить знатный перезвон, но почему-то помалкивали.

Не молчал только Петя. Он бурно возмущался нашим поведением, как квочка – цыплятами. Мы, как всегда, всё делали не так.

– Что за непорядок? Вот же бестолковые! Посадили моих птенчиков в огромную вонючую железяку и увозят. Куд-куда? Непонятно! Кто теперь будет восхищаться моим шикарным утренним кукареканьем? Кого я буду поднимать по утрам и загонять в кровати по вечерам? Зачем уезжать? Кто будет объедаться пирожками с шелковицей и варениками с вишнями? Кто будет пить молоко от козы Пани? Кто погладит Петю по головушке – самой умной на свете? Как вы там без меня проживёте? Кто о вас без меня позаботится? Я этого не переживу! – исторгая прощальные крики на петушином языке, огненно-рыжее пламя отчаянно металось от машины к воротам и обратно.

Пропахшая бензином «Эмка» тронулась с места. Степаныч с бабушкой махали нам вслед, а Петя не унимался. Не хотел расставаться. Неуклюже перелетев через ворота, устремился за нами, но не догнал. Самый лучший, самый бравый, самый заботливый, самый прекрасный в мире петух из удалого и могучего превратился в маленького и растерянного… пока не затерялся в густом занавесе дорожной пыли.

– Боже! – сказал шофер. – Я такого сроду не видел!

Машина набирала скорость. Кто знал, что мы расстаёмся с нашими дорогими провожающими навсегда?

***

На вокзале мы бросились обнимать маму – почему-то круглую, как кукла на чайнике. Папа посадил нас в поезд и уехал. К месту эвакуации добирались долго. Мама становилась круглее и круглее… В конце пути нас стало четверо!

Новорождённую сестричку назвали Асей. От папы приходили фронтовые письма-треугольники – редкие, короткие, но приходили. Их приносил почтальон. Мы с Белкой помогали маме отвечать: обводили огрызком химического карандаша крохотную Асину ножку и рисовали красивый мамин портрет.

Потом пришла похоронка… 

***

Во второй половине 1944-го люди стали возвращаться в родные края, освобождённые от оккупантов. К тому времени мне было восемь, Белке – шесть, Асе – три года. Самая младшая сестрёнка никогда не видела нашего папу.

Мы с Белкой ей о нём постоянно рассказывали. У нас даже сохранились его фотографии, влажные от маминых слёз.

Из эвакуации добирались в душных переполненных вагонах. Бесконечные остановки, мучительные пересадки, томительные ожидания нового поезда не омрачали радость возвращения домой, к мирной жизни.

Когда мы прибыли в свой город, транспорт ещё не ходил. От вокзала к дому шли пешком по колдобинам тротуаров. Мрачные полуразрушенные кварталы пугали. Мама волокла чемодан, перевязанный бечёвкой. Я тащил на спине тяжеленный рюкзак и вёл за руки сестрёнок.

Наш дом уцелел. Соседи, сильно постаревшие за время нашей разлуки, встретили объятьями, торжественно завели в нашу комнату в коммунальной квартире. Исключительный случай (один из сотен, а то и тысяч): сохранилось всё до малейшей мелочи.

– В вашей комнате многие хотели поселиться, но я не пустила! Нам чужих не надо! – доложила Екатерина Антоновна. – Кто моему Артёмке математику подтянет? Я такую ценную соседку ни на кого не променяю.

– Мы вас очень ждали! – подтвердил Тимофей Кириллович. – Мишка, смотрю, повзрослел… В шахматы сражаться будем!

– Как же вы нас обрадовали письмом о вашем приезде! – прослезилась тётя Нюся.

– Мы тут всей коммуналкой на базаре булочек для детей купили. Из белой муки! – ликовала тётя Валя.

Булочки пахли довоенным временем, когда жили не по карточкам. Я и Белка проглотили редкостное лакомство за один присест. Ася такого сроду не видела. Понюхала, лизнула и спросила неуверенно: «Эту штуку с хлебом кушать или как?»

Почему соседи расплакались, мы с Белкой так и не догадались. 

Жизнь потихоньку налаживалась. Мама вернулась на прежнюю работу – преподавать математику в школе…

Все мы страшно скучали по папе и по бабушке, которую мама называла странным словом «свекровь». Как только бабушкину деревню разминировали, тут же туда поехали.

Дорога была знакомой и в то же время безжизненно-чужой. От дома Степаныча осталась груда горелых развалин. Шест с голубятней стоял на прежнем месте. Вместо голубей там обитали летучие мыши.

От бабушкиного дома остался фасад с выбитыми окнами, запертой дверью и две полуразрушенные боковые стены. Из безжалостно вырубленных деревьев уцелела только старая шелковица.

Я мог бы залезть в пустую глазницу окна – и всё же достал из кармана железного человечка. Подошёл к двери. Хотел отпереть, но не успел.

– Добрый день вам в хату! – к нам подошёл мужчина в гимнастёрке без погон. Пустой левый рукав заправлен за широкий солдатский ремень. – Вы чьи будете?

– Бабушкины. Здесь наша бабушка жила… Куда она подевалась?

– Не знаю, что сказать… – мужчина замялся, отвёл глаза в сторону.

– Вы случайно не знаете, где Дора Израилевна? – дрожащим голосом спросила мама.

– Дуня Ивановна? Она там, где мой отец. Степаныча знали? Я его сын Владимир Амельченко. С недавних пор исполняю обязанности председателя сельсовета. Пойдёмте со мной. Я вас к ним отведу.

***

Подножие высокого холма, с которого хохочущая деревенская детвора когда-то скатывалась на списанных бухгалтерских счётах, стало братской могилой. Воздушные ладони ветра тихо ворошили заросли синего барвинка – символа памяти и вечной любви. Переплетаясь с нежностью луговых ромашек, серебристо-серая полынь приникла к ним в скорби и печали.

– Как это… произошло? – маму душили слёзы.

– Когда я вернулся сюда после госпиталя, люди мне всё рассказали. В деревню вошли немцы. Первым делом стали решать «еврейский вопрос». Приказали всем жителям выстроиться перед калитками своих домов.

Принимать парад жестокости и бесчеловечности не в меру шустро пособляла местная алкашка Верка Белоглазова. Она суетливо семенила впереди «новых властей» и злорадно тыкала пальцем: «Вот этот. Вот эта. Вот эти. Цыган вам тоже надо? У нас целых три штуки есть!»

Тыкать особо было не в кого: пара немощных стариков, четыре женщины, пятеро перепуганных детишек и двое подростков. Большинство «неугодных», к Веркиному огорчению, успело уехать. Мимо тёти Дуни с её славянской внешностью немцы промаршировали, даже не глянув, но Верка такого допустить не смогла. Ухватила самого важного фрица за рукав, нацелила палец на жертву и заголосила: «Вот же она! Вот! Она тоже вам нужна!»

– А Степаныч?

– Его застрелили первым. Он бросился защищать тётю Дуню и всех остальных…

…Вспомнились бабушкины слова о том, что вокруг все свои. Одна из «своих» и сдала… А Степаныч – человек чести – своё слово сдержал…

Стали подходить люди. Узнав, кто мы, рассказали продолжение истории.

Сын Степаныча в отца пошёл. Расквитался за него и за всех невинно убиенных. Верка то из своей развалюхи запущенной в добротный дом старика Когана перебралась. Хозяина с дочерью и внуками на расстрел отправила, сама барыней по деревне разгуливала и всё, что в еврейских домах немцы не растащили, себе пригребала. Козу Паню с петухом Петей на угощение для фрицев пустила, себя не забыла. По причине перепоев и обжорства поносами маялась, из дворового нужника часами не вылезала, а как немцы драпанули, при любом шорохе дрожала. От дома к нужнику курсировала. Там и День Победы встретила.

Володя Амельченко аккурат на эту знаменательную дату в деревню нагрянул. Из писем односельчан наслышан был о Веркиных подвигах, зашёл с праздником «поздравить». Верка по обыкновению над дыркой восседала. Дверь в «кабинет» не запирала: прятаться не привыкла – совсем стыд потеряла.

– Ну, сволочь поганая, хорошо тебе живётся на крови и слезах людских? – спросил Амельченко, раскрывая дверь пошире и подпирая её кирпичом, чтобы не захлопнулась.

Верка молча тужилась и кряхтела. Ей бы удрать, но как удерёшь на середине процесса?

– Вижу, нравится тебе тут. Удобно, уютно, задушевно – и запах приятный. Твой родной.

– Отстань от меня! – истерически заверещала Верка. – Не видишь, я занята!

– Не смею мешать, – ласково согласился Володя. – Единственную руку об тебя пачкать не стану. Ногой – в самый раз. Пошла, зараза, в вечное плавание! Туда тебе и дорога. Продолжай наслаждаться. На старт, внимание… Марш!

Выйдя наружу, достойный сын Степаныча вдохнул свежего воздуха и стал обходить соседей: «Тётке Верке Белоглазихе помочь не хотите? Тонет, бедолага. Случайно в нужнике поскользнулась, прямо в дырку свалилась... Я одной рукой не управлюсь».

 – Дерьмо – к дерьму, – усмехались соседи. – Там Белоглазихе самое место, хорошее и очень глубокое. Вытащить невозможно, да и незачем. Дом-то от скверны очистился! Теперь старику Когану на том свете спокойно будет…

***

Мы уже знали: в бабушкином доме нас больше никто не ждёт, но почему-то ноги сами вели к запертой двери. «Ты должен отомкнуть её. Это важно», – шепнул мне железный человечек.

Я вставил ключ, повернул… Дверь легко отворилась. На полу валялись груды стёкол вперемешку с обломками оконных рам и ставен. Ни одного целого предмета. Никакого намёка на мебель, картины, домашнюю утварь. Куда это подевалось, уже не имело значения. Сквозь остатки крыши просачивались капли дождя. Казалось, дом плакал.

«Ну же, – не расставаясь с замочной скважиной, прозвенел железный человечек. – Куда ты смотришь, Миша? Ты не туда смотришь. Отойди от развалин. Обернись. Посмотри внимательно и найдёшь, что искал».

Я повернул голову к двери.

У самого порога блеснуло нечто рыжее. Огненно-рыжее с золотым! Я наклонился. Из щели под дверью виднелось перо. Чьё оно, я сразу понял.

В моих руках Петино пёрышко сверкало-переливалось бордовым, алым и золотисто-оранжевым.

Бабушкин петух и вправду был уникален. Он спрятал деревянного солдатика Яшку под пером из своего хвоста. Поскольку щель находилась под самой дверью, пыль, которой было полным-полно, на Яшку не попала. Он по-прежнему пах сосновой смолой и почему-то скрипичной канифолью.

Больше мы не расставались. Неразлучны и сейчас. Чем старше я становлюсь, тем чаще вспоминается то, что ушло навсегда, но хранится в памяти, пока живу.

В 93-м году наша большая дружная семья поднялась на Землю Обетованную – в страну, чьё название звучит, как имя моего прадедушки. Здесь, в Израиле, мама отметила своё столетие.

Мою внучку зовут Дорит – в честь бабушки Доры. Внук носит имя моего отца. Скоро у Ноама-Наумчика – бар-мицва, а я всё так же крепко сжимаю в кулаке ключи от моего детства. Сколько нам ещё суждено быть вместе? Поглядим…