Меня зовут Семён Винокур. Я знал, что когда-нибудь займусь кино.

В пять лет начал сочинять сценарии, при этом наблюдал за реакцией близких, то есть мне уже важен был зритель.

Школа, технический вуз зачем-то. Работал мастером в цехе на Ижорском заводе, в конце месяца «закрывал» наряды, еле живой добирался домой и падал на руки жены. Потом была армия.

Архангельская область, наша часть в лесу, притирка друг к другу, снег по колено, туалеты на улице (то есть «очки») – и это в 40-градусный мороз…

И постоянный вопрос: «Для чего всё это?.. Неужели так и пройдёт жизнь?»

Из армии я вышел, что-то поняв, многое пережив. И к тому же – старшиной.

Снова завод. Дважды поступал на Высшие сценарно-режиссёрские курсы – самое престижное обучение кинорежиссуре. Поступил. Закончил…

Когда мои сценарии приняли сразу на трёх студиях, я получил фантастические деньги.

Начал снимать. Мне прочили небо в алмазах – я был востребован.

Я работал с лучшими режиссёрами и сценаристами, и жизнь, казалось, получается…

Но решил уехать в Израиль. Я, жена, сын и три чемодана приземлились в Израиле 3 июля 1990 года в страшную жару.

Из Питера с Невой и набережными – в Ашдод, город, построенный на песках. Началась новая жизнь.

Думал, что уж кино-то точно не буду заниматься, но через два месяца начал снимать на центральном телевидении… И потом пошло-поехало. Не просто.

Со слезами от усталости и ностальгии – первый год. Потом прошло.

Получил 12 международных призов как режиссёр, израильский «Оскар» – за лучший сценарий.

В сумме наснимал около 80-ти документальных фильмов, по моим сценариям поставили 11 игровых фильмов…

В общем, прославился. И стал тут академиком кино и преподавателем…

Но оказалось, это – не самое главное.

Самое главное – я понял, для чего живу. И это – не кино.Об этом и пишу.

Надо научиться по-настоящему любить. Любить ближнего, любить весь мир, любить всех… Творца любить.
Не смотри на красоту, не слушай лестные речи, ищи внутреннее, так живи.
Проявляется то, что должно проявиться, исчезает то, что должно исчезнуть.
В этом весь секрет великих книг – появляются они лишь тогда, когда в них возникает необходимость.

Семён Винокур

БОЛЬ

13 марта 2026 года исполнилось бы 80 лет Йонатану Нетанья́ху.
Он прожил всего 30 лет.

Я помню, летом 1976 года папа вернулся с завода рано и был какой-то не такой. Там посидит, помолчит, здесь засмотрится на что-то. Потом он отвёл меня в сторону, оглянулся (времена такие были) и говорит: «Израильтяне, сынок, освободили заложников в Уганде, и один парнишка погиб...» Смотрю, плачет мой папа. «Самый лучший командир, – говорит. – Все его ребята живы остались, а он погиб».
Вот так в моего папу, коммуниста, заместителя директора огромного завода, вошёл неизвестный парнишка откуда-то из далёкого Израиля и пробил его сердце.
Прошло тридцать лет с того времени, я уже жил в Израиле, снимал кино, преподавал, меня знали.
Звонят. Придите, говорят, хотим заказать вам фильм. Прихожу. Сидят два лихих продюсера – оказались очень хорошими ребятами, Волтер и Моше – и говорят: «Сними фильм о Йони Нетаньяху». Я вздрогнул. Это было имя того командира, который погиб в Уганде. И сразу же встал перед моим взором мой любимый папа, покойный к тому времени, и я почувствовал, что бумеранг, который он запустил тридцать лет назад, вернулся. И поразил моё сердце. Надо было бы сказать: «Да!..» Но я сказал: «Нет». Они удивились. А я объяснил: «Йони – символ Израиля. Зачем вам русский режиссёр?!» Они говорят: «Видели твои фильмы, хотим, чтобы ты снимал. Подумай». Я подумал. Было лестно услышать, что меня хотят. Подумал... и сказал: «Нет».
Дальше события развивались стремительно. Дело было в Иерусалиме. Я решил выпить. Разбередили они мою душу. Папу вспомнил. Покупаю бутылку, заезжаю к товарищу. Сразу у входа у него книжные полки, как положено. На них такой наш джентльменский набор, чтобы все знали, куда они попадают, – Достоевский, Толстой, Пастернак и т. д. И в углу почему-то сразу бросилась мне в глаза такая маленькая зачуханная книжка. Я её взял. Что вы думаете? «Йонатан (Йони) Нетаньяху. Письма». Я чуть не упал. Слишком много совпадений за этот день. Через два часа, когда я сел в автобус, чтобы ехать домой, книга была со мной. Начал я её читать. И не заметил, как прошло время, как опустел автобус, и водитель навис надо мной... Я смотрел на него, а думал о Йони, другом Йони, из писем. Вышел из автобуса. Тут же позвонил продюсерам и сказал, что берусь.
Пока делал фильм, сроднился с Йони. Вдруг ловил себя на мысли, что это я, потом, что это мой брат, странные вещи происходили.
Изучил всю его жизнь, этого крутого парнишки, который уехал из сытой Америки, чтобы воевать в Израиле. И всё прошёл. Марш-броски на пятьдесят-сто километров, романтично пишет о них родителям, а в письмах к братьям добавляет: «Ты бежишь, а в ботинках хлюпала кровь от кровавых мозолей, но не остановиться...» Прошёл ранения, смерть товарищей, когда они умирали у него на руках. Всегда лез на рожон, под пули, потом я понял, почему...
Но всё время хотел учиться. Едет в Гарвард, в Израиле же война, он обратно. После войны снова едет в Гарвард, а у нас новая война, он снова возвращается.
В 1976 году Йони – командир спецназа. Это и вершина его военной карьеры. И конец жизни. А жизни-то той было 27 лет...
Операция в Уганде, лихая, «наглая», практически им разработанная. Её изучают во всех военных академиях мира и ахают, как «круто» это было сделано. Самолёты приземлились в Уганде, из них выехали две машины с перекрашенными в угандцев израильтянами. За пятнадцать секунд от первого выстрела до последнего они освободили всех заложников. (Описал в пяти строчках, как это было, но сколько за всем этим пота и крови!..)
Йони знал, что не вернётся с операции, как бы лихо она ни была закручена. Он получает очередь из «Калашникова» в грудь и плечо. Умирает в самолёте. И становится героем Израиля.
Но только для такого Йони я бы фильм не делал. Что же я вычитал о нём в письмах? Что герой Израиля, символ доблести, смелости, командир спецназа, подполковник в свои
27 лет и так далее, и так далее, что он — Йони — глубокий и очень одинокий человек. Очень ранимый. Он очень хотел понять, в чём смысл жизни и всех этих страданий и жертв, которые приносятся, очень хотел любить, и чтобы его любили...
Такая незащищённая душа предстала передо мной... Я делал фильм не о воине, а о человеке ищущем. Подкупил он меня своей болью. Письма его грустные, без бравады, очень правдивые, а последнее письмо, перед смертью, так совсем... Пишет он Брурии – своей последней любви. Пишет в самолёте, когда они летят в Уганду. Цитирую отрывочно.
«Я нахожусь в критической стадии своей жизни, в глубоком внутреннем кризисе. Вспоминаю безумный и жалкий вопль из пьесы: “Остановите мир, я хочу сойти!” Но невозможно остановить сумасшедший шар. И поэтому хочешь не хочешь, живой или мёртвый, ты здесь. Хорошо, что у меня есть ты, моя Брур, и хорошо, что есть место, где преклонить усталую голову... Всё будет в порядке».
Он пишет, что всё будет в порядке, но летит на операцию, зная, что погибнет. Он говорит своему другу: «Не вернусь».
Премьера фильма состоялась в Иерусалиме. На премьере собрались все друзья Йони из спецназа, родственники, члены партии и правительства.
Я, честно, волновался, что они найдут массу неточностей, особенно спецназовцы, придерутся, что не так они целились, не так стреляли, не так показана операция. Поэтому вышел из зала в начале просмотра и пришёл к концу, когда уже шли титры.
Захожу. Темнота. Титры кончаются. Зажигают свет. Тишина. Гробовая тишина. Первая мысль: надо тихо отвалить. Минуту тишина, две, три... Вдруг смотрю, стоит парень такой крутой рядом, под два метра, явно оттуда, из спецназа. А глаза мокрые...
И тут кто-то начинает хлопать. И все обрушиваются. Не стесняются чувств, жёсткие, никогда не плачущие... плачут.
Потом ко мне подвели отца Йони, Бен-Циона, уже тогда ему было под девяносто. Он сказал фразу, которая лишний раз подтверждает, что чувства побеждают любую ментальность. Он сказал: «Должен был прийти русский режиссёр, чтобы сделать самый израильский фильм о Йони...» Мы с ним полчаса разговаривали. Потом подходили и подходили другие.
Я помню, очень хотел есть. Не ел с утра. И видел, что там, впереди, стоит стол с едой. Там были и кофе, и пиво, и вкусные бутерброды. Но к столу я так и не подошёл. Всё время меня кто-то перехватывал и говорил о своих чувствах, о другом Йони. Всех он задел.
Что же произошло, по моему ощущению? Все почувствовали, что место Йони пусто. Больше нет таких романтиков. Таких подполковников, генералов, политиков. Такой боли нет. Нет этого вопроса: «Для чего живу?» – который пылал в нём.
На смену пришло холодное, расчётливое время. Новое. Безжалостное. Эгоистичное. Сменились эпохи. Он, Йони, на самом деле искал эту связь, которая называется Любовью. Он искал её в любви к стране, к женщине, родителям, друзьям, братьям, людям. А жизнь заставляла воевать, ненавидеть... И он, измученный этим противоречием, стонал: «До каких пор будут эти жертвы, им нет конца?!.»
Он мечтал о мире. Эта тема почти в каждом его письме. И тут я должен вставить свои «пять копеек». Мир может прийти только в одном случае. И не думайте, что я идеалист. Посмотрите, ведь видно – сила ничего не даёт. Против силы находится новая сила. Только когда мы направим наши мысли на объединение... Просто направим. Просто решим, что мы не отвлекаемся на чушь всякую, мишуру, а начинаем помогать друг другу мыслить в этом направлении. Создаём такое магнитное поле Любви. Создаём сеть, в которую, мы мечтаем, попадёт всё человечество. Строим лабораторию, в которой проводим опыты над собой и стремимся подняться над эго, над себялюбием. Стремимся соединиться, чтобы мир не обрушился.
И тогда произойдёт чудо. И мы почувствуем себя одним целым. И мир попадёт в эту нашу сеть. И не обрушится. Потому что мысли материальны.
Умер монтажёр этого фильма Яша Свирский. Мы с ним очень дружно работали над фильмом. Было ему всего 56 лет. Будем считать, что этот текст я посвящаю ему. И моему папе.

Братьев своих ищи

Шёл 1964 год.
Мне было семь лет.
Неделю назад я ударил мальчика по лицу.
Очень переживал, точно понял, что драться – это не моя природа.
И вот, когда чуть улеглось, родители сообщают: приезжает дядя Илья.
Дядя Илья был легендарной личностью у нас в доме.
Сокурсник родителей (они вместе учились в МЭИ), он исчез со второго курса.
Оказалось, что он – шпион.
Родители сначала боялись о нём говорить и даже думать.
Потом стали искать.
Получили сообщение, что он расстрелян.
И вдруг через пятнадцать лет из Мурманской области, из города Кандалакша, приходит письмо, что он жив и что будет через неделю.
Как же счастливы были мои любимые родители! Как же они ждали его! Как готовились!
Однажды за завтраком мама сообщила, что дядя Илья за ней даже ухаживал. Да, представьте себе! Он был красавец: блондин, метр девяносто пять, глаза – карие, глубокие, как лесные озёра… Умница он был! Поэт!
– Вот, – мама показала фотографию. На ней с одной стороны её обнимал действительно красавец Илья, а с другой стороны – мой папа. Худой, вихрастый и очень добрый.
– Но я папу ни на кого не променяю, – сказала мама и положила голову ему на плечо.
– Наш Илюша ничего не боялся, – сказал мне папа. – Хотя это неправильно – ничего не бояться… Вот что из этого вышло.
За день до его приезда начали активную подготовку.
В доме запахло фаршированным карпом, жаркое домашнее подходило.
Оказалось, что у нас с дядей Ильёй одни и те же вкусы.
В общем, было здорово, что он приезжает.
И вот оно – утро 18-го мая. Как сейчас помню.
Я просыпаюсь от голосов в передней…
Выбегаю.
Отец обнимает человека…
Мама, испуганная, стоит у стены.
Руку держит возле рта.
Папа отходит в сторону.
– Ну, вот он, наш Илюша, – говорит папа.
Стоит человек. Согнутый, словно горб у него под пиджаком, и одно плечо выше другого. Глаза с пеленой какой-то и застывшей болью.
Лицо в глубоких оспинах, да ещё шрам на шее…
Стоит, смотрит на маму. И говорит:
– Ну что, Роза, – говорит, – не узнаёшь? Это я…
– Илюша! – говорит мама. – Господи, Илюша!.. Что они с тобой сделали?!
И шагает к нему навстречу. Как падает.
Так они и стоят, обнявшись.
А папа ходит вокруг, хлопает Илюшу по плечу и всхлипывает.
– А мы тебя искали, Илюша, подавали запросы повсюду… Сказали, расстрелян… А ты – вот он, живой!
– А у нас твоя любимая рыба и жаркое, – говорит мама, отстраняется, словно боится смотреть на дядю Илью. – Ты жив, Илюша, а это самое главное.
Дядя Илья снимает куртку и тут видит меня.
– А это ваш сын?
– Наш Сеня, – говорит папа.
И я чувствую, как в меня упираются два глаза.
Взгляд дядя Илья не отводит.
Мне становится не по себе.
Я тихо прикрываю дверь и прижимаюсь к ней спиной.
Мне страшно… Я что-то прочитал в этом его взгляде…
Потом были у меня всякие дела, школа, а вечером я пришёл, когда все уже сидели за столом.
И я сел.
Вижу, дядя Илья не пьёт, хоть папа ему и наливает. Папа накупил всего – и коньяка, и шампанского.
Но дядя Илья не пьёт…
– Ты не пьёшь? – спрашивает папа. – А я помню, мы с тобой…
– Не надо вам, чтобы я пил, – говорит дядя Илья. – У меня там началось… Никто объяснить не может. Когда выпью, теряю контроль. Три раза находили голым на улице. Ничего не помню. А у нас ведь не то, что у вас, до минус сорока бывает.
Мама так тихонечко – хоп (!), и начинает убирать со стола бутылки.
А дядя Илья вдруг переводит взгляд на меня и говорит:
– У нас, там, если человек взгляд отводил, то это значит – всё, пиши пропало. Испугался? – спрашивает меня.
– Нет, – я вру, конечно. Попробуй тут не испугаться.
– Он у нас тут недавно дрался, – говорит папа.
– И мы сделали вывод, – добавляет мама, – что это не для нас – драться. Да, сынок?
Я не ответил и побежал во двор, потому что не хотел продолжать эту тему.
А когда через час вернулся, меня отправили спать…
Ночью я встал в туалет…
Туалет был рядом с кухней.
Плетусь себе сонный по коридору, вдруг слышу – мамин голос… Из-за приоткрытой двери кухни полоска света пробивается.
Заглянул я в щёлку, они сидят там, вокруг стола…
Папа курит… Перед ним уже полная пепельница окурков.
Мама сидит напротив дяди Ильи и раскачивается.
– Ой, Илюша, как ты это вынес?! – спрашивает. – Как?! Ну как?!
– Сам не знаю…
У дяди Ильи белый шрам на шее. Я только на него и смотрю.
– Просто стал таким же, как они, поэтому и вынес, – говорит дядя Илья. – Изменился я очень, Роза.
– Не говори так!
– Через год я был уже, как они… Чужое горе меня не брало. На слёзы не реагировал. На просьбы – смеялся только…
– Как же так, Илюша?
– Надо было выживать, Роза… Меня ведь пригнали туда… пушистого. Это меня чуть не погубило…
– Что? – тревожно спросила мама. – Что это значит?
– Женщин ведь в зоне нет, – ответил дядя Илья.
– Ой, Илюша! – снова простонала мама.
– Нашёлся там один человек, – сказал дядя Илья. – В самый последний момент. Когда я уже умолять их перестал. Он их остановил.
И вдруг дядя Илья повернулся резко и спросил:
– Подслушиваешь?
Я отстранился. Но было поздно.
Мама вскочила, быстро открыла дверь.
– Ты всё слышал? – спросила.
– Нет, я только что подошёл.
– Он пять минут здесь стоит, – сказал дядя Илья, – подслушивает.
– Сеня…
– Я в туалет шёл, – ответил я и покраснел.
– Ну иди в туалет – и сразу же спать! – сказала мама.
И уже по-другому добавила: «Иди, сынок!»
Я не мог заснуть долго…
Дядя Илья пугал меня.
Утро пришло неожиданно. Как всегда, я не был к нему готов, засунул будильник под подушку.
Всю школу мысли о дяде Илье не покидали меня. Вечером прихожу домой, дядя Илья встречает меня у порога. Так же в упор смотрит. И говорит:
– Я слышал, ты не можешь дать в морду?
«Ну вот, пожалуйста, – думаю, – я же просил родителей не говорить об этом никому! А особенно дяде Илье».
– Так можешь или нет? – спрашивает.
– Могу, – говорю.
– А ну-ка, дай мне! – говорит. И лицо подставляет. – Ну!
– Не хочу, – говорю.
Он вдруг толкает меня в грудь.
– А сейчас?
– Нет… Что вы толкаетесь?!
Он толкает ещё сильнее, и я ударяюсь о стену.
– Почему вы толкаетесь?! – спрашиваю.
Он приближает ко мне своё лицо. Глаза эти…
А я уже чуть не плачу от страха…
– Дай! Ну?! – он шипит сквозь зубы.
– Я не могу!
– Дай! – выкрикивает.
– Я не могу! И не хочу! И не буду я!..
– Сопля ты! – и столько презрения в этих его словах.
Я не могу сдержаться, я плачу от унижения…
А он дышит мне в лицо.
– Значит, не можешь бить в морду? Не можешь?!
– Нет! – кричу я. – Не могу!.. И отстаньте вы все от меня.
Вырываюсь и бегу в свою комнату.
Я падаю головой в подушку.
Меня рвёт на части – позор, обида на родителей, ненависть к этому дяде Илье.
И вдруг слышу, кто-то садится рядом на кровать. Он. Кто же ещё?!
И рука его ложится мне на спину.
И он говорит:
– Слышишь? Эй, слышишь? Сеня?..
Я не отвечаю. Не хочу ему отвечать и всё.
– Извини, – говорит.
Молчу. Потому что не извиню его никогда.
– Я знаю, что ты должен в жизни делать, – говорит дядя Илья.
Вот ещё, откуда он это знает.
– Эй! Ну, повернись.
Он приподнимает меня легко, как подушку, и переворачивает.
Я сажусь на кровати. Но на него не смотрю. Делаю вид, что разглядываю свой портфель у стола.
– Братьев ты должен искать… – говорит он.
– У меня нет братьев, – отвечаю сквозь зубы, – у меня сестра, Галя.
– Братья, они по сердцу. А не по родителям.
Я не понимаю, о чём он, но уже поворачиваю к нему лицо.
– Таких же, как ты, ищи, – говорит.
– Каких – таких? – спрашиваю.
– Кто не хочет другому зла. Понимаешь?
– Нет, – говорю.
– Ты хочешь, чтобы тебя унижали?!
– Не хочу…
– А другого унизить хочешь?!
– Нет.
– Ударить другого?..
– Не хочу никого бить.
– А обмануть?..
– Нет…
– Смеяться над чьим-то горем?..
– Не хочу я! Не хочу!
– А чтобы тебя любили, хочешь?
Я смотрю на дядю Илью. Я не узнаю его. И я говорю:
– Да.
– А чтобы ты любил?..
– Хочу…
– Вот таких и ищи, – говорит он и кладёт свою руку мне на плечо. Она совсем не тяжёлая, его огромная рука. – Кто зла другому не хочет. Таких ищи. Они – твои братья. А от других убегай. Потому что они – твои враги.
Уезжал дядя Илья через два дня…
На прощание посмотрел на меня… и сказал очень и очень серьёзно:
– Только помни, о чём мы говорили, хорошо? И извини, если что не так…

* * *

Дядя Илья погиб в Мурманске в 67-м году. Мне было тогда десять лет.
Подробности я узнал, когда вырос.
Дядю Илью нашли голого на улице…
Версия была, что его раздели какие-то бандиты. Но следов насилия на нём не было.
Но я-то знал, что произошло, – не сдержался дядя Илья.
Видно, причина тому была.
Не нашёл он братьев своих.
А я нашёл, благодаря ему.
За это вечная ему память и великое моё спасибо.

Ахмед и Тарковский

Я тогда преподавал в двух киношколах.
Одна была в Иерусалиме, учились в ней ребята религиозные.
А другая находилась на юге, училась в ней светская свободная молодёжь.
Был у меня в Иерусалиме золотой ученик, очень близкий мне по духу. Вот вам, пожалуйста, – худенький еврей из Йемена, а мне – как сын. Я называл его «Тарковский». Ну просто как перевоплощение Тарковского он был. И по мысли, и по философии жизни, и по тому, как смотрел лучшее советское кино. Ну и по тому, как снял свою курсовую.
Показывал он мне её на большом экране. Важен был ему мой «русский глаз».
Сидел я, смотрел и думал.
«Надо же, – думал я, – это же Канны или, на худой конец, Венеция. Какое кино!!!» С одной стороны, гордость поднималась за то, что у меня такой ученик, а с другой – была мысль: как он смог?!.. Как проник в это чувство?! Как сумел достать меня?!.. Я за свои тогда 45 лет не дотянул до такого ощущения, а он – раз!.. И почти без труда… И такая лёгкость, и «тарковская» высота. «Нет, мне такой фильм не сделать», – думал я.
Он показывал мне рабочий вариант фильма. Что там было?
Там были размышления арабского мальчика и еврейского. И жизнь того и другого. Каждый хотел стать художником. Каждый рисовал, что видел. Ходили они по одним и тем же иерусалимским улицам, замирали и рисовали в воображении, но каждый – своё…
Своими красками, своей манерой…
У каждого из героев была семья, одержимая одной идеей.
У одного – «Израиль без арабов». У другого – «Палестина без евреев». На таком фоне и рисовались портреты этих детей.
Но в фильме не было конца. «Тарковский» искал, чем бы закончить фильм. И вдруг удивил меня. Сказал, что хочет закончить его не лирически.
Хочет, чтобы отец арабского мальчика подорвал себя на центральном иерусалимском рынке и, конечно, чтобы отец еврейского мальчика оказался рядом с ним. Я сказал ему, что это как-то не вяжется у меня со стилем фильма. Он задумался. Промолчал…
Как я уже сказал, в то же самое время я преподавал в колледже на юге. И был у меня там студент по имени Ахмед. Наш израильский араб, весёлый парнишка, высокий, его все любили, рассказывал байки, над арабами посмеивался и над евреями.
И вот как-то садится он напротив меня и начинает читать свой сценарий. О судьбе подростка из Газы, который не находит себя, мечется и, в конце концов, решает мстить за то, что в тюрьме его отец, что брат погиб. Находит террористов, они надевают на него пояс со взрывчаткой, и он пробирается к центру Тель-Авива, чтобы там взорваться… Но тут видит своих знакомых арабов, которые, радостные, приближаются к нему, медлит со взрывом… медлит… Но не может уже предотвратить его, вбегает в подъезд какого-то дома и взрывается там один…
– Ну как? – спрашивает меня Ахмед.
Осмысливаю.
– У меня сомнения, – говорит он.
– Какие? – радостно спрашиваю. Думаю, сомнения делать фильм или не делать.
А он говорит:
– Вбегает он в подъезд или взрывается на улице? Но тогда и друзья его погибают.
– А все остальные? – спрашиваю.
– Ну, все остальные, естественно, – отвечает. – Он же мстить пришёл. Они все для него захватчики.
Молчу. Смотрю на него.
– Ты его понимаешь? – спрашиваю.
– Как героя – понимаю.
– Сопереживаешь?
– Иначе бы не писал… Ему очень плохо.
Снова беру паузу.
– Знаешь, в чём дело? – говорю. – Проблема в том, что в основе сценария – ненависть. Не попытка разобраться, не какие-то сомнения, а ненависть. Я уже не говорю, что ты показываешь этот сценарий мне, еврею.
– Но это – правда, – говорит он.
– Это – твоя правда, – отвечаю. – Я лично – за фильм-размышление… – и добавляю: – попробуй снять его с точки зрения любви.
– Любви к чему? – спрашивает.
– К человеку, – говорю.
Прошло несколько месяцев.
И вот, как сейчас помню, был январь. Или февраль.
Я уже сутки сидел в монтажной, с фильмом о Корчаке.
Грыз ногти. Не получалось.
И вдруг мой монтажёр Яша говорит: «Теракт в Иерусалиме».
Смотрим: камера гуляет вокруг автобуса, полиция мечется, кто-то кричит, плачет женщина – до сих пор помню её лицо… Объявляют, что террорист-смертник подорвал себя в автобусе в Иерусалиме, десятки погибших и раненых.
Мы выругались. Смотрим, молчим… Но наша действительность – она такая безжалостная, проходит совсем немного времени, и вот уже боль притупляется… И надо продолжать монтировать, послезавтра сдача фильма. И теракт отходит куда-то в подсознание.
Мы работали всю ночь. К утру в последний раз включили новости. Теперь уже было всё более-менее ясно.
Даже объявляли имена погибших.
Объявляют… Слушаем полуживые, до ужаса хочется спать.
Вдруг сквозь туман доносится до меня знакомое имя… Открываю глаза. Послышалось?! Смотрю на Яшу. Он дремлет…
Начинаю переключать на другие каналы. Там те же новости. Показывают даже фотографии погибших…
И тогда я слышу его фамилию.
И понимаю – сомнений быть не может.
Встаю. Боже мой!.. Смотрит на меня, не улыбаясь, мой «Тарковский».
Молоденький, худенький, мой любимый ученик. Он.
Что я испытал?.. Ну как это опишешь!
Шок. Страх. Боль. Тоску. Обиду…
Всё вместе собралось в какой-то гул.
– Что?! – просыпается Яша, вскакивает. – Кто там?!
– «Тарковский», – говорю.
– Тарковский?!.. Какой Тарковский?!.. Ты что?!
– Мой ученик, – говорю.
И думаю почему-то о том, что он не успел закончить свой замечательный фильм…
Всё. Нет парня.
Потом Яша сам переключает каналы. И там снова перечисляют имена погибших… Снова слышу его имя, объявляют, где он будет сегодня похоронен. У нас это быстро.
Думаю – надо идти. А имена продолжают перечислять…
И тут объявляют, что это был террорист-одиночка и даже его имя известно. И говорят его имя. Ахмед…
Не знаю, как я устоял на месте. Меня так вставило, как никогда в жизни!.. Ахмед?! Мой Ахмед?!..
Моя сценарная голова тут же открутила весь этот фильм обратно.
Было, как в худших сценариях!..
Тут же пришла мысль о том, что это я виноват во всём.
Да-да, помню, как сейчас. Помню, как всё опустилось во мне.
И снова из тумана послышался испуганный голос Яши:
– Что?!.. Что случилось?!
Теперь уже он тряс меня.
– И это мой ученик, – сказал я.
– Кто?!
– Ахмед!..
– Ты что, с ума сошёл?! – спросил Яша.
– Мой ученик, – повторил я.
Яша смотрел на экран… снова переключал… Пока на первом государственном канале не нашёл самые подробные данные.
А я стоял и не знал, что делать.
И тут из пустоты выплывает голос Яши:
– Фу-у, напугал. Какой твой ученик? Вот послушай: Ахмед, 54-х лет, житель какой-то там деревни…
Я выхожу из шока. Вздыхаю как-то… Наконец понимаю, что это не мой Ахмед… Но лучше не становится.
В тот день я был на похоронах «Тарковского».
Там меня никто не знал. Люди много плакали. Семья многодетная, семеро братьев и сестёр…
Но было странное ощущение, что для многих смерть этого мальчика не была неожиданностью. Или это мне так показалось? Но вдруг почувствовал, что и для меня тоже. Что-то было в нём «не от мира сего».
На следующий день я уже торопился на юг.
Встретил Ахмеда. Отвёл его в сторону, рассказал, что погиб мой лучший ученик. Рассказал, какой он был, какой замечательный фильм делал.
Теперь Ахмед молчал.
Я сказал ему честно:
– Я чуть не умер от страха, когда услышал твоё имя, подумал сначала, что это ты.
Он сам испугался моих слов.
Я сказал ему, что я обвинял себя, в том, что не смог объяснить ему, Ахмеду, почему я против такого фильма. Объяснить внятно.
– Не вините себя, я бы не послушал тогда, – сказал он. – Весь ужас, – говорит, – что нет одной правды.
Я сказал ему:
– Для меня – есть. Фильм надо делать с высоты любви. Я уверен в этом. Все остальные фильмы исчезнут. А эти останутся…
На том и расстались.
Впереди было ещё три месяца учёбы.
Ахмед не пропустил ни одного занятия.
Все свои лекции, беседы я внутренне направлял к нему…
Проверял, услышал он меня или нет.
Он стал мне близок…
Или я изменился, или он стал другим, но мы сблизились.
Мне нравился этот высокий улыбчивый парень… Я видел, он старается понять, разобраться. И ребята крутились вокруг него, и он вокруг них. И фильмы они снимали, помогая друг другу во всём.
Да, ещё нас бомбили часто… на юге у нас неспокойно.
Все эти годы я вместе с моими студентами – евреями, арабами, бедуинами, черкесами – прыгаю в бомбоубежище. Город бомбят почти каждый год. В классах висят таблички, почти блокадно-ленинградские, что класс этот опасен при бомбёжке, и при сирене надо успеть спуститься вниз.
И вот мы регулярно спускаемся. А в бомбоубежище мы все равны. И я, и Ахмед, и все-все.
Через три месяца закончилась учёба, и мы попрощались…
Потом мы долго не виделись.
Через пять месяцев начался новый учебный год, я вернулся преподавать на юг.
И тут же, в первый день, он пришёл.
И принёс свой новый сценарий.
Я остался после занятий.
Попросил его прочитать мне.
Видел, что он сам очень хочет этого. И я хотел.
Он начал читать.
А я начал плакать.
Не мог сдержаться.
Это был «Ахмед-Тарковский»…
С потрясающей историей о бедуинской девочке, которая очень хотела учиться. С такой нежностью всё было написано, с такой любовью...
И такое там было высокое искусство!..
Он дочитал сценарий до конца.
Я обнял его.
Он меня.
Так и стояли.
И я подумал: почему бы нам так не жить, ну почему?!
Этой истории уже много лет.
И много всякого произошло.
И понятно мне – мы не можем так жить. Сегодня безопасность, границы, жизнь людей – главное!
Нельзя сразу исправить человека. Нужно долго работать, чтобы понять, что природа человеческая – любовь к себе. Где есть я сам, моя нация, моя культура, моя религия, моя гордыня! А подняться мы должны к Любви к ближнему. А это значит – для других жить, других любить, другим отдавать! И это так непросто!
Чувство, которое я испытал, когда стоял, обнявшись с Ахмедом, – не состояние настоящего, но это состояние будущего.
К которому мы придём, рано или поздно.
Непримиримые, ненавидящие друг друга, диаметрально противоположные – мы пройдём ломки, исправления, но мы поднимемся до уровня Человек, обязательно!
И будем стоять вот так, обнявшись… счастливые!
Мы все.
Весь мир.