Повесть «ИСЧЕЗНУВШАЯ СВЯТЫНЯ» рассказывает о поиске Ковчега Завета. По одной из версий, эту святыню спрятал в пещере горы Мориа военачальник Ванея сын Иодаев. Преодолев все препоны, случившиеся во время выполнения этой миссии, он сумел всё-таки реализовать задумку царя Соломона, не желавшего, чтобы Ковчег когда-либо попал в руки врагов Израиля.

Повесть «Исчезнувшая святыня» – составная часть книги «ТАКАЯ КОРОТКАЯ ВЕЧНОСТЬ».

Под утро Соломону приснился отец.
Царь Давид лежал на постели раздетый, тело его было исхудавшим и жёлтым, как лист пергамента. Он поманил сына рукой, Соломон подошёл, но отец только внимательно смотрел на него и молчал. С ощущением этого взгляда Соломон проснулся.
Светильники в дальнем углу спальни перемешивали пятна темноты с неровным светом колеблющихся огоньков. Соломон повернулся на другой бок и снова попытался уснуть. Но сон в эту ночь оставил его окончательно, а жаль.
Ему так хотелось как следует выспаться перед сегодняшним днём, что он вопреки многолетней привычке остался в постели один, запретив входить на царскую половину кому бы то ни было из многочисленных жён или наложниц.
Никто не должен был делить с ним ложе накануне освящения Храма. Одиноким пришёл он в этот мир, одиноким должен был встретить день своего триумфа, чтобы в конце отпущенных Господом лет так же одиноко удалиться к истокам народа своего.
Втайне Соломон надеялся, что сегодня ночью его посетят какие-то необыкновенные видения, но всё, что он запомнил, проснувшись, – это только взгляд отца, который хотел сказать ему о чём-то важном, хотел, но почему-то не сказал.
Отец не снился Соломону уже давно. Последний раз это было, когда он приказал военачальнику Ванее убить своего единокровного брата Адонию, старшего сына Давида.
Возможно, он поступил чересчур жестоко, но ведь и наглость Адонии перешла всяческие границы. Соломон простил ему попытку захватить трон и даже торжественно, при свидетелях обещал, что ни один волос не упадёт с его головы, если тот прекратит плести интриги против нового царя.
Какое-то время Адония держался в тени, направив свой пыл на финикийских женщин и породистых скакунов. Но потом начал вдруг проявлять интерес к красотке Ависаге, той самой Ависаге, которая совсем молоденькой согревала в постели уже немощного, теряющего последние связи с миром царя Давида.
Ависага по праву наследства принадлежала Соломону точно так же, как принадлежал ему трон, государственная печать, царский дворец и прочее, и прочее. Отобрать у него Ависагу значило отобрать крохотную, но всё же частицу той самой власти, которая после смерти Давида перешла в его руки.
Мог ли Соломон позволить, чтобы цельная, с таким трудом возводимая им конструкция государства была уязвима, пусть даже в самой малой своей малости.
– За любовь не убивают, – бросила тогда Соломону его мать Вирсавия. Она готова была пойти на частичные уступки сыну Давида, рождённому от другой женщины, а потому приложила немало усилий, уговаривая нового царя передать Ависагу в собственность Адонии.
– Только за неё и убивают, – усмехнулся тогда Соломон. И какая разница – была ли то любовь к женщине или к власти, к роскошным нарядам или породистым лошадям.
Любовь – это страсть, а страсть может лишить головы и в прямом, и в переносном смысле. Разве царь Давид, воспылав любовью к случайно увиденной Вирсавии, не послал на смерть её мужа?
Недоброжелатели Соломона до сих пор смакуют историю, как его отец, однажды вечером прогуливаясь по крыше своего дворца, увидел в распахнутом окне дома напротив юную женщину. Та скинула одежды, готовясь войти в приготовленную служанкой ванну. Её обнажённая фигура показалась Давиду такой прекрасной, что он был не в силах оторвать глаз от открывшейся ему картины.
Когда женщину по его приказу доставили во дворец, одного взгляда их друг на друга было достаточно, чтобы вспыхнула страсть, ставшая столь же глубокой, сколь и безрассудной.
Вирсавия к тому времени была замужем за Урию Хеттеянина. Он состоял на службе у царя и весьма успешно командовал одним из воинских подразделений. Давид знал, что закон запрещал отбирать жён у тех, кто, трискуя жизнью, воевал за интересы Израиля. Но любовь к Вирсавии оказалась настолько сильной, что он, не задумываясь, перешёл границы дозволенного.
В народе поговаривали о каком-то письме на имя главнокомандующего Иоава, где Давид якобы приказал послать Урию во время боя на такую позицию, чтобы тому пришлось принять неминуемую смерть.
Так это было или не так, но Урию в битве с гарнизоном осаждённой крепости Раввы
проткнули копьём, и Вирсавия, переждав дни положенного траура, переехала в царский дворец, чтобы никогда более не выезжать оттуда.
Вирсавия считала, правда, что Бог покарал за тот поступок и её, и Давида: их первый сын, плод вспыхнувшей внезапно страсти, сумел прожить всего несколько дней. Зато потом, ответив на её молитвы, Господь смилостивился и позволил не только войти в мир второму ребёнку, названному Соломоном, но и распластал над ним крылья своей благодати.
Соломон не любил эти разговоры. То, что он стал сыном царя благодаря поступку Давида, преступившего закон, бросало тень на все его грандиозные планы. А потому стена отчуждения между ним и отцом, которую он в последнее время ощущал всё более остро, как ни странно, проникла даже в его сны.
В последний раз, сразу после убийства Адонии, отец приснился ему стоящим на вершине какой-то скалы. Когда Соломон, рискуя сорваться вниз, всё же взобрался на вершину, его удивило, что лицо Давида скрыто под непроницаемой чёрной накидкой. Он попытался сорвать её, но накидка, несмотря на все его усилия, оставалась на месте. Вдруг отец поднял руку и сам снял её с себя. К ужасу своему Соломон увидел, что под ней было лицо какой-то старухи – беззубое, сморщенное лицо с пустыми глазницами, сквозь которые проступало ночное небо.
Он так и не смог расшифровать этот сон.
Любил ли он отца? Трудно ответить на этот вопрос. Скорее, он испытывал к нему любопытство и некое почтение, похожее на то, которое испытывает ученик к своему учителю, будучи в глубине души уверенным, что он сумеет править страной более разумно, нежели его предшественник.
Точно так же трудно ответить на вопрос, любил ли он хоть одну из своих многочисленных жён и наложниц.
Он наслаждался ими – стройными и не очень, высокими и маленькими, пухлыми и худыми.
Он мог подолгу любоваться родинкой на бедре или вызывающе торчащим розовым соском.
Он одинаково умело ласкал девичью, едва наметившуюся грудь или пышные формы очередной красавицы.
Он погружался в их чресла и испытывал неизъяснимое блаженство, чувствуя, как напрягаются их тела, готовые достичь вершины наслаждения.
Он находил необыкновенные слова, чтобы выразить им своё восхищение, но, выделяя в тот или иной период какую-то одну из них, осознавал, что это лишь взметнувшаяся ввысь волна того бесконечного потока, который сродни потоку самой жизни, где любая внезапная остановка означает смерть.
Соломон относился к ним либо как к
некоему божественному дару, либо, если это были знатные чужестранки, как к символу очередного союза с властителями сопредельных земель, союза, который обеспечивал безопасность и процветание его государства.
Государство – вот что составляло истинный предмет его любви. Не власть как таковая, а именно государство.
Соломону государство представлялось живым существом, имеющим прекрасные формы в виде соблазнительных вершин и впадин. Он чувствовал его дыхание, знал, как пульсируют его дороги, то наполняясь многочисленными путниками и караванами, то замирая в беспокойном их ожидании.
Он заботился о его процветании, наполняя закрома запасами, он украшал его стенами крепостей, придавая его облику черты прекрасного воина, он вслушивался в биение его сердца, состоящего из биения множества сердец. Он был влюблён в него той единственной любовью, которую, по мнению Соломона, не заслуживал ни один мужчина, ни одна женщина, какими бы замечательными качествами ни наделил их Господь.
И теперь ему предстояло одарить свою любовь самым драгоценным подарком – Храмом, в сокровенном пространстве которого должна была храниться душа государства, его высший смысл, его оправдание во веки веков – Ковчег Завета со скрижалями, переданными Предвечным Моисею.
Осознав, что уснуть больше не удастся, Соломон накинул на себя халат из тончайшего шёлка, подарок, присланный египетским фараоном, и через длинный извилистый проход направился в тронный зал.
Огромная комната, до потолка отделанная кедровыми панелями, удивительным образом сохраняла прохладу гор, где росли эти деревья, привезённые в Иерусалим мастерами тирского царя Хирама.
Огонь факелов рассеивал полумрак комнаты. Блики их отражались на приподнятом над полом тронном месте, выполненном из слоновой кости, и оттого казалось, что сам трон извергал из себя тончайшие язычки пламени.
Соломон медленно одолел шесть высоких ступеней, по бокам которых стояли отлитые из золота фигуры львов, уселся на своём привычном месте и возложил руки на две другие львиные головы, расположенные по обеим сторонам трона.
По поводу этих фигур ему пришлось выдержать долгий и нудный спор с пророком Нафаном. Тот считал, что подобные украшения противоречат установкам, данным Моисею на горе Синай.
Пророку вообще не нравилась пышность, которую Соломон намеренно создавал вокруг своего дома. В последнее время, незадолго до своей смерти, Нафан начал выражать недовольство публично.
Чаще всего это происходило, когда царь совершал прогулки по улицам Иерусалима в сопровождении юных красавцев, гарцевавших на белых, специально подобранных скакунах.
Юноши были все как один – высокие, стройные, с длинными до плеч волосами, которые перед каждым выездом посыпались золотым песком. Их причёски, как и золотая шапочка на голове Соломона, сияли под голубым небом Израиля так, что, завидев этот кортеж издалека, народ склонял головы перед царём как перед посланником самого неба, на котором лежала солнечная благодать.
Пророк же Нафан грозил пальцем вслед проносившемуся мимо царскому выезду, потом садился на землю и при всём честном народе посыпал голову пеплом. Так он выражал своё отношение ко всей той блестящей мишуре, которая, по мнению Соломона, относилась к непременным атрибутам власти.
С пророком Нафаном у него были сложные отношения.
Этот высокий костистый старец был
неприятен Соломону. Завидев его в пределах дворца, царь спешил удалиться в отдалённые покои, где любовными утехами с какой-нибудь из наложниц старался вытеснить из себя раздражение, вызванное одним только видом Нафана.
Но иногда он ощущал непреодолимую потребность в присутствии пророка рядом с собой. Правда, и здесь он зачем-то пытался вызвать его заведомое недовольство, а потому, готовясь к приходу гостя, облачался в самые дорогие одежды, уставлял стол изысканными блюдами, хотя прекрасно знал, что Нафан, кроме горстки фиников, ничего не брал с роскошного царского стола.
Всё, что проделывал Соломон, на самом деле не было ребячеством, как могло показаться кому-нибудь из придворных. В беседах с Нафаном царь пытался нащупать некую истину, которая, как он полагал, находилась посередине между интересами его власти и суровыми в своей простоте законами Израиля, от имени которых говорил пророк.
Этот маленький театр, устраиваемый Соломоном, должен был зримо обозначить два разных полюса предполагаемого спора: с одной стороны – великолепие и мощь царского дома, с другой – протёртые до дыр звериные шкуры, прикрывавшие кожу да кости сидящего напротив собеседника.
В последнее время они говорили исключительно о строительстве Храма. Пророк с непреклонностью старого упрямца утверждал, что возведение Храма создаст иллюзию того, что Предвечный «привязан» теперь к одному только месту, в то время как переносной шатёр скинии больше отвечает самой идее вездесущего Бога.
Соломон же горячился, пытаясь объяснить Нафану, что когда народ Израиля сформировал наконец своё собственное государство, надо окончательно и навсегда – это были его любимые слова: «окончательно и навсегда» – установить единое для всех место поклонения Господу.
Пророк, не слушая Соломона, продолжал твердить, что Предвечный не является Богом одной страны или одного города, что ему можно и нужно поклоняться везде, а значит, служить и приносить жертвы в любом месте, поскольку Он не обладает телесной оболочкой и не воплощён ни в образе, ни в предмете.
Соломон вскакивал из-за стола, метался по трапезной и с нескрываемой неприязнью смотрел на неподвижную фигуру старца.
Он не знал, как объяснить Нафану то, что давно уже понял: чтобы объединить народ, ему надо дать общую для всех святыню, способную заменить разбросанное по Израилю великое множество племенных жертвенников.
Эту задачу и должен был решить возводимый им Храм. Здесь будут храниться главные ценности нации. Здесь человек, совершивший паломничество к Дому Господа, сможет ощутить то благоговение перед Всевышним, какое ощутил каждый, пришедший до него, и будет ощущать каждый, пришедший после. Здесь окончательно и навсегда возникнет то общее, что соединит воедино народ и государство.
В середине спора пророк внезапно поднимался и уходил, ступая по позолоченным плитам паркета так, словно попирал их своими босыми ступнями. И только у самых дверей, обернувшись, произносил, глядя поверх головы Соломона: «Ковчег Завета, в котором душа Израиля, – вот что ты должен уберечь от преступных рук и озлобленных сердец».
Как ни странно, но почему-то именно в Тронном Зале Соломон чаще всего вспоминал о пророке. И сегодня, накануне завершения главного дела своей жизни, он вдруг остро ощутил пустоту, которую старик оставил, покинув этот мир.
Что бы сейчас, в эти самые минуты произнёс пророк? Соломон дорого заплатил бы за то, чтобы вызвать из потустороннего мира тень ушедшего в небытие старца.
Погладив гривы поставленных по бокам трона золотых львов, он попытался было представить, как будет происходить освящение Храма, но бессонная ночь давала о себе знать.
Мысли путались: он вдруг начинал повторять какие-то места из речи, приготовленной для тех, кто соберётся на эту торжественную процедуру, то вспоминал имена старейшин, приехавших со всех концов Израиля, то перед его внутренним взором, как отражение в зеркальной глади воды, появлялись образы, олицетворявшие собой власть в сопредельных державах. В этих государствах правители сами провозглашали себя богами, и лишь в его стране Бог был выше любого царя.
В отличие от других божков, Владыка Вселенной запретил делать свои изображения на дереве, камне, на золотых или серебряных пластинах.
Он предпочитал оставаться невидимым, хотя везде и всюду следовал за своим народом, поучая его, карая или являя милость.
В клубящейся мгле восседал Он на троне, каким был для Него Ковчег Завета, и простому смертному надо было иметь огромное мужество, чтобы приблизиться к этому священному атрибуту, грозившему покарать смертью за малейшее прегрешение.
Идея о том, чтобы укрыть Ковчег Завета в потаённом месте, пришла не сразу. Но когда Соломон вспоминал о бедах, которые обрушивались на израильтян во время утраты своей святыни, эта идея постепенно принимала всё более реальные формы, а уверенность в её правоте крепла по мере того, как приближался день открытия Храма.
Слова пророка Нафана были тому причиной, или же знание истории своего народа, которую он скрупулёзно изучал на протяжении всей своей жизни, но мысль о судьбе Ковчега не покидала его в течение всех последних месяцев.
Соломон убедил себя, что государство будет тем надёжней ограждено от всяческих невзгод, чем в большей безопасности будет находиться Ковчег и помещённые в нём скрижали – документальное подтверждение союза, заключённого его народом с Творцом Вселенной.
Сокрытие истинного Ковчега Завета в никому неизвестном, тайно подготовленном хранилище стало вторым по значимости делом, которое Соломон должен был решить одновременно с открытием Храма.
Выполнить эту секретную миссию он поручил командующему над войском и его личной гвардией Ванее сыну Иодаеву.
Соломон вздохнул – Ванея оставался единственным человеком в его окружении, на которого после смерти пророка Нафана можно было полностью положиться.
Случись с ним что…
Соломон даже не стал додумывать эту мысль до конца.