Любой текст имеет под собой некое основание: либо фантазию автора, либо свои или чужие подлинные истории. Когда пытаешься рассказать историю собственной семьи, то трудно отделить правду от семейных мифов, въевшихся в подсознание. Ещё труднее разделить конкретные анкетные данные и лица, звуки голоса и запахи, связанные с домом твоего детства. Пускаясь в опасное плаванье, я всё-таки надеюсь разглядеть за туманом времени очертания двух густо населённых островов. Первый остров, запечатлённый на довоенной фотографии, называется «Мишпоха Чунц». Фотография сделана в Гомеле во второй половине тридцатых годов и позволяет представить всех ближайших родственников моей матери Розы Лейбовны Чунц (1919 – 1966).

Дедушки моей матери как с материнской, так и с отцовской стороны были раввинами, и это не семейная мифология, а подтверждённый факт. В семейном архиве чудом сохранилась фотография моего прадедушки со стороны бабушки Боруха Комиссарова, и хотя история его жизни почти полностью покрыта густым туманом времени, но семейная память сохранила два интереснейших сюжета, касающихся прадедушек.

Сразу хочу уточнить, что даю эти сюжеты в литературной обработке своей тёти Ривки Лейбовны Чунц (Ганкиной) (1912 – 1995), а её богатая творческая фантазия могла добавить некие живописные детали. Также я не могу утверждать, связаны ли эти сюжеты с прадедушкой Борухом либо с прадедушкой Элей Чунц, фотография которого в семейном архиве не сохранилась.

Сюжет первый рассказывает об одном из дореволюционных погромов, который планировался в местечке, где раввином был мой прадедушка. Услышав нехорошие слухи, он отправился к священнику местной церкви, тот произнёс соответствующую воскресную проповедь, и погрома не случилось. Из утверждения моей племянницы Лены Мордухович (Косиновской), которая является одной из трепетных хранителей семейной памяти, следует, что речь шла о Борухе Комиссарове. Даже если было не совсем так, но всё равно мне очень нравится эта семейная история.
Второй рассказ соответствует реальности. Поучив какое-то время своих внуков, а моих дядей еврейским традиционным предметам, один из дедушек чётко произнёс: «Раввинов из них не выйдет, пусть становятся адвокатами и докторами и дают хорошую цдоку». Именно поэтому мои дяди – старшие братья матери Ханан (1900 – середина 80-х) и Залман (1903 – середина 80-х) оказались учениками одной из гимназий Гомеля. Судя по их дальнейшим успехам, учились они хорошо.
Мой дедушка Лейб Чунц (1880 – 1962) официально раввином не был. Однако, как уточнили мои близкие, он всю жизнь, включая советское время, был талмудистом и неофициальным раввином. В его доме собирался миньян из десяти стариков, а его Тора сначала перешла к сыну Ханану, а сейчас находится в синагоге Санкт-Петербурга. Лавку, где продавалась кожа, держала бабушка
Ханна (? – 1940), а он учил Талмуд, иногда помогая ей, если она не справлялась.
Интересно отметить, что фамилия Чунц известна в религиозных кругах не только на территории СССР, но и в Италии и США. О каком именно Чунце идёт речь, сказать трудно.
Основным смыслом жизни дедушки Лейбы было изучение религиозных еврейских книг. Свой особый еврейский мир он пронёс и сохранил через все десятилетия советской то утихающей, то разгорающейся борьбы с религией, строго соблюдая кашрут, шабат и другие требования Галахи. Не менее важно, что в семейных воспоминаниях он остался как мягкий милосердный человек, тактичный и разумный.
Позволю себе ещё несколько семейных историй. Первая повествует о том, что даже в самые голодные годы, отправляясь на молитву в синагогу, он клал в карман куски хлеба и раздавал их в протянутые руки. Отнюдь не всегда эти руки принадлежали евреям. Это просто были руки голодных людей.
История вторая относится ко времени Отечественной войны. В голодном и холодном Кургане, где он оказался в эвакуации вместе с моей тётей Ривкой, её сыном Борисом (1936 – 2008) и моей мамой, однажды зимой любимый внук Борис запер дедушку в туалете во дворе. Борис был мал, ему было холодно и скучно, а дедушка всё читал и читал свои книги на непонятном языке. Хорошо, что идущая мимо соседка услышала стук и выпустила «узника». Она же рассказала пришедшей с работы Ривке о поведении сына. Тётя, возможно, единственный раз в жизни хотела физически наказать Бориса, но дедушка встал на защиту, произнеся мудрые слова: «Ты что, сегодня досыта покормила сына, что собралась его наказывать?»
История третья повествует, как во время борьбы с космополитами дедушка Лейба написал своему старшему сыну Ханану, который жил в Ленинграде и работал бухгалтером на кораблестроительном заводе, срочный совет: выбросить из квартиры радиоприёмник, который позволял слушать передачи из-за границы. Вы не поверите, но донос на моего дядю как раз содержал эти обвинения, во всяком случае, так рассказывает семейная мифология.
В некоторых случаях я очень люблю повторять две дедушкины мудрые фразы. Первая, когда после 1917 года привычный календарь был заменен новым, то в день очередного революционного праздника дедушка произносил: «Праздник – не праздник, а дети дома». Когда решали, стоит ли отправлять в школу простуженного ребёнка, в ход шла другая фраза: «Станет академиком на три дня позже». Академиками его внуки не стали, но все учились очень достойно и нашли себя в разных профессиях.
Я дедушку не помню, хотя он меня видел, поэтому, пожалуй, перейду к другим членам семьи Чунц и начну с легендарного дяди Айзика (Исаака) (1906 – 1977), который увлёкся сионистским молодёжным движением и был приговорён к ссылке в Казахстан. Времена были, по выражению Анны Ахматовой, ещё вегетарианские, и благодаря обращению, по одним воспоминаниям, в Помполит (Комитет помощи политическим заключенным) Екатерины Пешковой, а по другим – напрямую в приёмную Калинина, – эта ссылка была заменена высылкой в Палестину. Бабушка Ханна – единственная из всей семьи сумела поехать и попрощаться с сыном перед его посадкой на пароход, идущий из Одессы в Палестину. Сохранилось семейное воспоминание, как бабушка, говоря о младшем сыне, постоянно плакала, а на замечание, что её пятеро детей живут в СССР, с горечью отвечала, что отрезанный палец всё равно болит.
В 2008 году, во время поездки в Израиль мне удалось познакомиться с одним из сыновей дяди Айзика и даже обменяться какими-то семейными историями. Он долго расспрашивал меня, можно ли приехать и посмотреть Гомель, я, естественно, сказала, что можно и даже нужно.
Но, к сожалению, он так и не решился это сделать.
Воспоминания о гомельском детстве были частой темой тёти Ривки. Она весело и с подробностями рассказывала, как с братьями и сёстрами проникала без билетов в прекрасный гомельский парк. Зная характер тёти, я уверена, что в детстве она могла проникнуть везде. Что же касается парка, он по-прежнему прекрасен, в чём я смогла убедиться, приехав на неделю в Гомель летом 2022 года. Почему-то тётя не часто вспоминала о школе, разве что рассказывала, что она хорошо пела и её за это хвалили. Зато в мою память врезался рассказ, как однажды зимой её отправили за партией кожи в какую-то деревню, и как на обратном пути она чуть не замёрзла в метель. Речь, как я понимаю, шла о начале двадцатых годов, когда семья решила на непродолжительное время вновь открыть небольшую лавочку, что позже привело этих «крупных нэпманов» в категорию лишенцев, в частности, лишило молодых людей возможности поступить в техникумы или институты без предварительного рабочего стажа. Именно поэтому молодёжь, а её, напомню, было пять человек, стала искать пути этот стаж заработать, дабы выстроить свою собственную жизнь. Дядя Ханан, например, отправился работать в еврейский колхоз в Крым, туда же в шестнадцать лет поехала и Ривка. Но ей в колхозе не понравилось, хотя она со смехом рассказывала, что её, молодую, яркую и активную, сразу стал звать замуж молодой еврейский бохер-колхозник. Возвращаться в Гомель было бессмысленно, и Ривка, уже со справкой из колхоза, перебралась в Сталинград, где началось строительство Сталинградского тракторного завода. Там, в маленькой комнате оказалось три члена
семьи Чунц: дядя Залман и две сестры – Ривка и Роза. Решение пожить в Сталинграде в те времена было совсем неплохое, во всяком случае, позволяющее пусть не без трудностей, но получить образование.
Надеюсь, вы не забыли напутствие дедушки-раввина про «доктейрин, адвокатейрин и хорошую цдоку». Ривка мечтала стать врачом, и, зная её острый ум, наблюдательность и общительность, я уверена, что у неё всё бы получилось. Однако в дело вмешался случай, который назывался тиф. Одним из видов тифа вся семья, кроме бабушки Ханны, переболела ещё во время немецкой оккупации Гомеля в 1918 году. В тот момент существовала реальная опасность умереть от голода, но больных спасла еда из немецких полевых кухонь, которой подкармливали мирных жителей города. Воспоминания о хороших немцах сослужили плохую службу в 1941 году, когда многие евреи просто не могли поверить, что за двадцать лет немецкие солдаты превратились в фашистов.
Но это я, по обыкновению, отвлеклась, а в нашем рассказе на исторических часах начало тридцатых годов, во всю строится Сталинградский тракторный завод, в техникуме при заводе получают серьёзное инженерное образование Залман и Роза, а тяжело переболевшая двумя тифами подряд Ривка, которая в это время училась на подготовительных курсах при мединституте, возвращается в Гомель и начинает работать в бухгалтерии одного из предприятий.
Квалификация работника бухгалтерии в те времена определялась скоростью работы на арифмометре, внимательностью и добросовестностью. Ривка вспоминала, что она работала быстрее всех и демонстрировала мне слегка деформированный от ручки арифмометра палец. Я полагаю, что в данном случае она ничуть не преувеличивала, ведь даже в шестидесятилетнем возрасте Ривка делала всё очень быстро и качественно. Например, прекрасно готовила вкуснейшие булочки, леках, фаршированную рыбу, цимус, кисло-сладкое мясо, форшмак и т. д. Эти вкусы моего детства трудно забыть. Кроме того, Ривка могла сшить нарядное платье, мужские брюки, что во время дефицита денег и полупустых полок в магазинах было ценнейшим качеством. Именно она ремонтировала перегоревшую спираль в утюге, красила и белила, вбивала гвозди, а в послевоенном Минске даже сколотила из досок обеденный стол, скамейки, кровать для себя и мужа, маленький топчан и письменный стол для Бориса. Эффектная молодая девушка в предвоенном Гомеле быстро нашла себе достойного жениха. Им стал талантливый и скромный бохер из местечка Щедрин Арон Ганкин, который не просто работал бухгалтером на конфетной фабрике «Спартак», но мечтал получить серьёзное профессиональное образование. Молодая еврейская семья начала свою историю 3 июля 1935 года, а 12 мая 1936 года у Ривы и Арона родился первенец – Борис.
Чуть раньше старшая сестра Ривки Песя тоже вышла замуж за Гирша Берина, и в их семье родился сын Елик, а незадолго до войны – дочь Аня. Про Бориса и Елика я расскажу чуть позже, а пока представьте себе довоенный Гомель, где живёт большая и счастливая семья Чунц. К середине тридцатых Ханан уже вернулся со своей семьёй из Крыма в родной город, у него трое детей, один ребёнок у старшей дочери Песи, дочь Ривка недавно вышла замуж, дочь Роза закончила техникум и тоже вернулась в Гомель, сын Залман успешно работает на Сталинградском тракторном заводе. Самое время отправиться к профессиональному фотографу и сделать большую семейную фотографию.
Конечно, на фото не хватает любимого сына и брата Айзика, но тут уж ничего не поделаешь. Он живёт в Палестине. Так или иначе, взрослые работают, растят детей и, позволю себе предположить, надеются на лучшее будущее. Ведь в это время в СССР мальчик из еврейского местечка Арон Ганкин учится заочно в главном финансовом институте страны – знаменитой Плехановке в Москве. Эта учёба в годы войны спасёт ему жизнь. Но пока, пожалуй, ещё несколько слов о довоенной жизни в Гомеле. Можно смеяться над знаменитой фразой, что «жить стало лучше, жить стало веселее», но после полуголодного существования двадцатых и начала тридцатых, к их середине жизнь обычного городского человека становится лучше. В магазинах появляются продукты и промтовары, найти работу несложно, в свободное время можно сходить в кинотеатр, в клубах выступают писатели и артисты, и что немаловажно, любимый отец – Лейб Чунц получает все гражданские права. Про влияние на жизнь репрессий тридцать седьмого года я расскажу в другом очерке, где речь пойдёт о семье Ганкиных.
А сейчас мы мысленно перелистываем пару лет и оказываемся в 1941 году. Гомель оказался одним из немногих городов Беларуси, в котором была организована плановая эвакуация – вывозились заводское оборудование, рабочие и специалисты. Милиционеры ходили по улицам, стучали в окна и объясняли обывателям, особенно еврейскому населению, что немцы в 1941 году совсем не те, что в 1918, и они несут с собой смерть. Хотя Лейб Чунц не слишком доверял советской власти, но всё-таки, послушав собственных детей, он уехал с кем-то из них в эвакуацию. В результате вся семья Чунц оказалась в разных точках СССР. Например, Ривка с сыном сначала была эвакуирована в какой-то колхоз, где старик-хозяин в избе, где на почётном месте висели иконы, рассказывал Борису, что это наш Бог, которого убили евреи, а при этом усиленно угощал мальчика вкусным мёдом. Таковы парадоксы сочетания «книжных» стереотипов и реальной жизни. Ривка очень не хотела оставаться в колхозе, поэтому написала своему брату Залману, который к тому времени был высококлассным специалистом на Сталинградском тракторном, точнее, танковом заводе. Он оформил сестре и её сыну необходимые документы, и Ривке удалось приехать к брату, но фронт подползал всё ближе, и на одном из последних пароходов Ривка с сыном уехали из города. Залмана вместе с группой высококлассных специалистов на самолёте вывезли в Челябинск, где он проработал всю войну, а потом ещё всю оставшуюся жизнь после войны. Должность начальника цеха одного из крупнейших заводов в СССР – неплохая карьера для человека с дипломом техника.
Что касается Ханана, он тоже был эвакуирован с семьёй из Гомеля, но потерял по пути дочь Нину, которую нашёл спустя несколько месяцев в одном из детских домов, испуганную и покрытую вшами. Ханан и Песя с двумя детьми ехали в эвакуацию вместе, но по дороге маленькая Анечка заболела скарлатиной, которая в то время считалась очень опасным заболеванием. Песю вместе с дочкой срочно высадили из вагона, и, к сожалению, малышку спасти не удалось. Песя приехала к брату и сыну в Кинешму одна.
Кстати, после войны Нина окончила в Ленинграде медицинский институт, всю жизнь отработала врачом, а сейчас со своими детьми, внуками и правнуками живёт в Канаде. Чуть позже вместе с фабрикой был эвакуирован из Гомеля Арон. До войны он не подлежал мобилизации по состоянию здоровья. Спустя какое-то время Арон, Ривка с сыном, Роза и Лейба оказались в уральском городе Курган, где все, кроме Лейбы, работали на оборонных предприятиях. Голодно и холодно было в первую военную зиму всем эвакуированным. Мало у кого была с собой тёплая одежда, соответствующая уральской или сибирской зиме, никаких дополнительных источников еды у эвакуированных тоже не было. Вырванные из привычной жизни, разбросанные по разным районам огромной страны, эти люди постоянно мечтали о возвращении домой. Но войне не было конца, и волна мобилизации увлекала за собой всё новых людей. Достаточно быстро был переведён в категорию годных к военной службе Арон Ганкин. Про его военные «приключения» я расскажу во второй части очерка, а сейчас хочется остановиться подробнее на жизни в эвакуации. Эта жизнь была невероятно трудной как физически, так и психологически. Для женщин, не имеющих детей, например, для моей мамы Розы Чунц, рабочий день длился 12 часов, а опоздать на работу нельзя было даже на минуту, потому что сразу окажешься под уголовной статьёй и, водить на работу тебя будут под конвоем. Никакой общественный транспорт в Кургане не ходил, нормальной обуви у многих тоже не было, поэтому всю зиму в детский сад Ривка несла Бориса на спине. И было это пару километров. В детском саду детей кормили, но очень скудно. Уже взрослый Борис много поэтических текстов посвятил своему военному детству. Например, такой:

Черпачок холодной манной каши
Да кусочек жмыха по утрам
Катя – воспитательница наша –
Аккуратно выдавала нам.

В первую военную зиму от недостатка питания, холода и болезней в Кургане умерло много детей и стариков. В семье Чунц сделали всё, чтобы такого не случилось. Ривка и Роза приносили часть обеда, которым кормили в рабочей столовой, домой, разогревали его в буржуйке и подкармливали Бориса и Лейбу. На следующий год эвакуированным выделили землю под огороды, на них посадили картошку. На работу на огороде уходил полностью единственный, положенный раз в две недели выходной. Ведь плыть к выделенным соткам надо было через реку Тобол на лодке. Зато следующая военная зима стала менее голодной. Денежный аттестат, который регулярно приходил от Арона, был мизерный, и его хватало на две буханки хлеба на рынке. На этом же рынке люди продавали вещи, но когда Ривка однажды заглянула в свои два чемодана, которые удалось привезти из родного Гомеля, то оказалось, что они абсолютно пусты. А она так надеялась продать что-то из вещей на барахолке. Скорее всего, вором был сосед по коммуналке, но милиция этим делом не заинтересовалась, и ничего доказать не удалось. Однако самое главное и страшное, заполнявшее все мысли, – это тревога за любимого мужа. Письма с фронта шли очень долго, и как вспоминала Ривка: «Получишь письмо, радуешься, а когда посмотришь на дату, то снова плачешь». А уж что она пережила, когда писем не было шесть месяцев. Просто дивизия, где служил Арон, оказалась на той стороне Волги, в Сталинграде, и почта оттуда не ходила.
Четыре бесконечных военных года закончились, и в 1947 году Арон, Ривка и Борис оказались в Минске. Осенью 1948 года в их семье родилась дочь Мара. После войны Ривка уже не работала, потому что Мара сильно болела и нуждалась в постоянной заботе матери.
Роза Чунц приехала в Минск позже, устроилась на работу на завод имени Ворошилова, получила комнату в заводском доме и там познакомилась с моим отцом. В результате в 1958 году родилась я. Сюда же, в Минск приехала Песя со своим единственным сыном Еликом. Семейные связи в ту военную и послевоенную эпоху были не просто важны, а помогали выжить. Когда нашёлся младший брат Арона Евель, который в годы войны находился в Ташкенте, то по настоянию Ривки половина лейтенантского аттестата (это зарплата, которую получали все военнослужащие в годы войны) отправлялась ему. На эти триста рублей можно было купить две булки хлеба на чёрном рынке. Когда Песя и Елик приехали в Минск, они жили в шестиметровой комнате Ривки и Арона. Ривка сколотила низенький топчан для Бори и Елика, который как раз помещался под кроватью у Ривки и Арона. Спустя какое-то время тётя Песя с сыном переехала в комнату барачного типа. Там она познакомилась со своим вторым мужем Геннадием. У него умерла жена, а маленькая дочка Фрида находилась в состоянии глубокого стресса. Геннадия и Песю объединила общая беда. Он остался вдовцом с маленькой дочерью, а она потеряла дочь во время войны.
Елик окончил в Минске мединститут, женился на замечательной женщине Рае – враче-педиатре, у них родилась красивая и талантливая дочка Жанна. Я пишу эти строчки, и передо мной встаёт картина, как я с родителями идём к Жанне на день рождения и несём в подарок набор кукольной посуды. Спустя какое-то время тётя Песя вместе с семьёй своего сына уехала в Израиль (1972). До отъезда Елик «хлебнул» сполна доли отказника, когда его – генетика, кандидата наук – выгнали из Академии наук и еле взяли на работу на «Скорую помощь». Я отчётливо помню семейные разговоры, волнения и, наконец, отъезд ближайших родственников, когда казалось, это навсегда и мы больше никогда не увидимся. (Ведь о Перестройке с её свободой передвижения нельзя было даже и мечтать.)
Я думаю, что самое время рассказать чуть более подробно о старшей сестре моей мамы – тёте Песе, тем паче, что я её очень хорошо помню. В каком-то смысле тётя Песя была полной противоположностью Ривке. Если у последней с детства всё горело в руках, то Песя была «книжной» девочкой. Как вспоминала Ривка, она даже пол подметала с книжкой в руках. Зато ей удалось даже немного поучить Тору вместе со своими братьями. На пенсии тётя Песя тоже постоянно читала книги. Она брала книгу и всё лето проводила в минском ботаническом саду. Конечно, уделяла время своей единственной внучке Жанне, но интеллектуальные интересы были для неё очень важны. Ещё одна важная деталь. Именно она переписывалась с Айзиком, что по тем временам тоже было поступком. И безусловно, её репатриация в Израиль была осознанным шагом.
Ханан со своей семьёй после войны оказался в Ленинграде. Всю жизнь отработал бухгалтером на Канонерском судоремонтном заводе и всю жизнь ходил по субботам в синагогу и вёл традиционный образ жизни. В 1975 году, поступив в институт, я приехала на десять дней к дяде Ханану и тёте Сарре и до сих пор помню, какое впечатление произвели на меня правила кашрута и шабата, все остальные правила традиционного еврейского дома. Я к тому времени прочла уже шесть томов Шолом-Алейхема, но одно дело прочесть, а другое – оказаться внутри этого мира. В ту поездку я познакомилась со своими двоюродным братом и сестричками, которые годились мне по возрасту в родители, и с их детьми – моими племянниками, которые были меня старше. Самое большое впечатление произвёл на меня красавец-моряк Борис, сын старшего сына дяди Ханана Ильи. Он взял надо мной шефство и даже свозил слегка испуганную провинциалку в Петродворец. Честно могу сказать, что разница в возрасте не позволила мне выстроить собственные отношения с достаточно близкими родственниками, и потом, когда я, окончив институт, достаточно часто стала бывать в Ленинграде, то общалась там исключительно с друзьями. Наверно, сегодня я вела бы себя по-другому и нашла время и темы для общения с родными, но тогда это было так.
В заключение очерка о семье Чунц необходимо подробнее рассказать о моих родителях. Отец Хаим Файвелевич Кабак (1905, Варшава – 1968, Минск) прожил яркую, но трагическую жизнь. В шестнадцать лет уехал в Палестину, где жил в кибуце на склоне горы Кармель, охраняя его по ночам от нападений арабов. Спустя какое-то время вернулся в Варшаву, отслужил в польской армии, поработал в экспедиционной конторе отца, вновь ненадолго уехал в Палестину и опять вернулся в Варшаву. Перед войной у него уже была взрослая дочь от первого брака, вторая жена, пожилые родители и три замужние сестры. После войны из всей семьи чудом уцелел он один. По чистой случайности в июне
1941 года он оказался на курсах в Минске и после первых бомбардировок пешком ушёл из города на Восток, ведь каким-то образом вернуться в Западную Беларусь за семьёй не было никакой возможности. Его сёстры, родители, дочь, вторая жена и новорождённый внук погибли либо в Варшаве, либо в Западной Беларуси. Мой отец был мужественным и талантливым человеком, очень артистичным, писал рассказы и повести на русском и белорусском языках. У меня сохранились его публикации, а также архив рукописей. Он дружил с еврейским писателем Григорием Релесом, который очень тепло его вспоминал.
Моя мать была независимой и образованной женщиной. В семейных легендах сохранилась история, как её вызвали на допрос, так как кто-то донёс, что она распространяет текст Маргариты Аллигер «Мы – евреи». Мне рассказал Елик, что она гордо распахнула сумочку и сказала что-то типа «смотрите», хотя листик с текстом лежал именно там. Не посмотрели. Отец и мать очень подходили друг другу по взглядам на жизнь и характерам. К сожалению, в десять лет я осталась круглой сиротой. На память о родителях у меня остались фотографии из семейного альбома, чудом уцелевший довоенный диплом мамы и её медаль «За доблестный труд», книги на польском, русском, белорусском и даже немецком из нашей домашней библиотеки, в том числе книги и журнальные публикации моего отца на русском и белорусском языках.
Арон и Ривка, воспитывавшие меня после случившейся трагедии, заботились обо мне как о своих детях, дали образование и даже свою фамилию. Моё мировоззрение, безусловно, результат воспитания в семье Ганкиных, хотя какие-то важнейшие его составляющие идут от отца и матери.
Подробности о довоенной жизни моего отца я знаю из его дневника, который он написал специально для меня незадолго до смерти. Именно благодаря этому уникальному документальному свидетельству я знаю много подробностей о его довоенной и послевоенной жизни. Этот документ можно найти на сайте Беларусь – Израиль. Кроме того, фрагменты дневника печатались в журнале «Мишпоха» и в одной из книг документальных свидетельств, которые выпускает историческая мастерская имени Л. Левина.
В нашей большой мишпохе много интересных людей. Например, Песя Каганская – одна из коммунаров, зверски убитых во время мятежа Стрекопытова. (Антисоветское вооружённое выступление 24–29 марта 1919 года в Гомеле). Ривка рассказывала, что родители с трудом опознали тело буквально растерзанной дочери.
С детства я помню добрейшего человека – Евгения Реймана, который четыре раза горел в танке в годы Второй мировой войны.
Есть о ком рассказывать...