Я родился в хрущёвскую оттепель в Твери, в доброй интеллигентной семье. Там же закончил исторический факультет университета и провёл значительную часть своей жизни.
Много где и кем работал, служил в Советской армии. Но более всего мне нравилось и у меня получалось всё то, что связано со словом. Был корреспондентом и главным редактором, издателем и полиграфистом, писал документально-публицистические книжки и амбициозные бизнес-проекты, некоторые из них даже воплотились в жизнь.
Судьба насытила мою биографию путешествиями и встречами с людьми, как с великими, так и с простыми, но тоже незаурядными. Энергетика от них, слившаяся с моей собственной, выплёскивалась в эмоциональные устные рассказы, которыми я щедро делился не только с друзьями, но и с так называемыми «встречными - поперечными». Это продолжалось до тех пор, пока моей жене Нате не надоело переливание из пустого в порожнее, и она сказала: «Хватит болтать – ты должен писать!». И уже менее официально нежно добавила: «Пиши рассказы – у тебя получится». Кроме всего прочего, она филолог, специалист в области психолингвистики, исследует взаимодействие языка и мозга. Кто же после такой рекомендации не начнёт писать?!
Ну я и начал.
В журнале «Мишпоха» печатаюсь в первый раз (дай Б-г не последний). Для меня это важно. Во-первых, потому что мои предки по линии мамы родом из Беларуси. Их останки покоятся на старинном кладбище в Улле и рядом в братской могиле узников гетто.
А во-вторых, журнал «Мишпоха» очень человеческий. А я пишу о людях.

После ремонта квартиры я помогал отцу расставлять книги в шкафы. У нас, правильнее будет сказать, у отца, была довольно большая библиотека, и книги в ней имелись самые разнообразные. Я готовился пойти в первый класс, складывал буквы в слоги и даже в слова, но не более того. Как и большинство советских детей того времени, научился читать только в школе. Тем не менее, подавая отцу очередной том, я вслух пытался воспроизвести фамилию автора. Иногда получалось довольно смешно. Толстые, причём все трое, у меня становились То́лстыми, Фёдор Михалыч – Дустоевским, а Паустовский – Пустаковским. Ничего удивительного – я лет до девяти называл мебельный магазин небельным. Не вундеркинд, своё взял позже.
На Фейхтвангере споткнулся капитально, а на Шолом-Алейхеме просто надорвался. Папа настойчиво разжёвывал эти фамилии по слогам и требовал повторить. А у меня всё не получалось и не получалось, я спотыкался. Занервничал и от бессилия стал возмущаться:
– Что за фамилии такие ненормальные?!
Отец внимательно посмотрел на меня, буквально на пару секунд задумался, и, видимо, решив, что книги удобный и не травматичный повод сообщить ребёнку о важном, сказал очень ровным спокойным голосом:
– Фейхтвангер и Шолом-Алейхем – это нормальные еврейские фамилии. Кстати, как наша фамилия?
Прочитать без запинки свою фамилию я ещё не мог, да и не было её ещё тогда на обложках книг, но произносил уже абсолютно правильно. В три года на частый вопрос соседей: «Миша, как твоя фамилия?» – отвечал с достоинством – «Фулюган», что вызывало почему-то дикий восторг у взрослых людей и недоумение у меня. В семь лет я догадывался, что у меня какая-то сложная и необычная фамилия, и вот теперь узнал, что она еврейская. Через какое-то время путём несложных логических сопоставлений понял – и сам я тоже еврей. Это раннее знание сослужило мне хорошую службу по жизни. По мере взросления я узнавал всё больше подробностей по еврейскому вопросу, прочитал немало книг с трудными и с простыми фамилиями. И в переходном возрасте вполне уже был информированным молодым человеком. А как известно, предупреждён – значит, вооружён.
Однако, видимо, не всем так повезло с родителями, с книгами, с обстоятельствами.
Когда я обучался в университете, то как-то незаметно научился выпивать. Если бы за это ставили оценки, то ходил бы явно в твёрдых хорошистах и пятёрки бы часто получал. Круглым отличником не был бы – находились ребята и посильнее, но чувствовал себя вполне уверенно. Надо заметить, бытовое пьянство довольно серьёзно поразило советское студенчество, впрочем, как и взрослое население. По большому счёту, непьющий человек в советском обществе – как минимум считался подозрительным, а как максимум неполноценным. Молодым людям хотелось показать себя взрослыми и дееспособными.
А что в этом смысле еврейская молодёжь? С энтузиазмом вносила посильный вклад. Ассимиляционная мимикрия настоятельно требовала пьяного братания с титульной нацией. Что не мешало напиваться и в чисто еврейских компаниях. И кстати, евреи оказались в этом отношении крепкими парнями. Строгая многовековая еврейская традиция, учившая, как пить – сколько, с кем и когда, – коснулась по генетической инерции ещё и нашего поколения, уже не соблюдавшего никаких правил. Поэтому мало кто спился, и сейчас можно довольно часто встретить пожилых евреев, продолжающих активно выпивать.
Вот на таком фоне я обучался в госуниверситете. Разумеется, кроме пьянок были и занятия, экзамены, много чего ещё другого – трезвого и интересного. Но фон был. Всё это предисловие про алкоголь к тому, что как-то майским утром звонит мне Гриша Коганский, студент политехнического института, и с загадочной интонацией в голосе сообщает: мол, надо встретиться, повод есть выпить, существенный. Кряжистая фигура и покладистый характер Григория внушали доверие и надёжность. Он тоже уже давно решил для себя еврейский вопрос, начитавшись ещё в отрочестве фейхтвангеров и эренбургов. И по совокупности всех этих обстоятельств выпивать с ним было одно удовольствие.
«Что ж за повод такой у Григория?» – размышлял я, подходя к месту встречи – пивной возле политеха. День рождения у него в октябре, Первомай и 9 Мая недавно отметили. Григорий загадочно улыбался, предвкушая свою победу в викторине. Он действительно устроил угадайку, подсказав только, что это официальный праздник. Я повёлся.
– Та-а-а-к, День радио и День печати уже прошли, День пограничника ещё не наступил. Это профессиональный праздник?
– В каком-то смысле.
– Это советский праздник?
– Скорее – антисоветский.
– Какая страна?
– Ну, это всё равно, что дать ключи от квартиры, где деньги лежат. Вот другая подсказка, еврейская – вопросом на вопрос. Какое сегодня число?
– 14 мая.
– Правильно. А 14 мая 1948 года что произошло? – Гриша педагогично улыбался в предвкушении правильного ответа забывчивого школьника.
– А-а! День образования государства Израиль!
– Вот именно! Кстати, образование не путать с обрезанием. Повод достойный, пойдём отмечать.
Не то чтобы я был таким уж фанатом Израиля, но знал о нём много и с непониманием смотрел на евреев, которые ничего не знали.
Пивной зал у политеха был несколько опрятнее других подобных заведений нашего города. Положение обязывало. Находился павильон в центре, на красивой набережной, где гуляли временно непьющие юные мамаши с колясками и пенсионеры, склонные сигнализировать в милицию. Посетитель в начале дня был культурный – студенты политехнического института, архитекторы и инженеры из соседнего института «Гражданпроект». К тому же пивная сравнительно недавно открылась, и «крановщик», – так называли продавцов пива – поначалу завоёвывал авторитет, конечно, не столько у публики, сколько у начальства. А потому в заведении было чистенько, пиво – свежим и почти не разбавленным, а простенькие бутерброды с яичницей и селёдочкой – незаветренны и аппетитны. Володя (так звали «крановщика») даже собирался повесить занавески на стеклянные стены, но потом передумал – коллеги могут не понять. В результате за заведением закрепились народные названия – «Аквариум» и «Телевизор», злые люди также называли его «В мире животных», а кто мог выговорить – ещё и «Террариум».
Мы бодрым шагом вошли в пивную. И каким же ещё шагом входить в заведение, от которого ждёшь погружения в волшебный мир грёз?! Выстояв небольшую очередь, мы с Гришей взяли пиво. Грамотно взяли. А именно: по две кружки и по одной селёдке. Мы хоть и молодые были, но уже ушлые в этом вопросе. Первая кружка свежего пива выпивается почти залпом, за два-три пригубления. И наступает легчайший хмельной кайфец. Вторую можно уже посмаковать: закусить селёдочкой, закурить и поговорить. Третью за один заход брать ни в коем случае нельзя: пока правильно пьёшь первые две, она уже слегка выдыхается, и появляется кислинка, называемая в народе ослиной мочой.
Стоим мы за столиком, попиваем вкусное пивко, время от времени чокаемся, звеня кружками. Но надо честно признаться, тостируемся негромко, слово «Израиль» хоть и пафосно произносим, но приглушённо. По две кружки пива для громкого проявления добрых чувств к сионизму очень мало. Наступает время решать, что дальше делаем – продолжаем пить пиво или к ершу переходим. Постановили, что будем мешать – праздник всё-таки.
Ерша мешать тоже надо грамотно. Главное – соблюсти пропорцию пива и водки: девять к одному. Ни больше ни меньше. Тогда получается правильный ёрш, который не царапает, а нежно в тебя вплывает. Мы всё-таки дети культурных родителей, нам воняющего водкой пива (или наоборот) не нужно. Но всё равно если бы мой папа узнал, что я мешаю пиво с водкой, даже в правильных пропорциях, он бы сильно расстроился. Папа меня этому не учил. И Гришин папа своего сына – тоже.
По мере проникновения ерша в организм наш диалог с Григорием уже не носил приватного характера и занял достойное место в многоголосом хоре страждущих и кайфующих. Специфика акустики в подобных заведениях состояла в том, что при общем сильном гуле зала, если прислушиваться, то можно спокойно узнать детали разговора за соседним столиком – очень близко они располагались. Выпившие люди говорят, как правило, громко, некоторым даже хочется, чтобы все знали об их успехах или проблемах. Мы с Гришей, видимо, где-то в подкорке хотели поделиться с окружающими своею гордостью за Израиль. Напомню, на дворе стояла середина 70-х, упоминание об Израиле в положительном контексте могло повлечь серьёзные последствия. Между тем, мы громогласно рассуждали:
– Вот говорят, что арабы безграмотные и воевать не умеют, поэтому евреи побеждают. А что арабов там почти 150 миллионов, а евреев меньше трёх – это как бы не считается…
– Ага, и что, мол, у Израиля техника американская. А у арабов интересно какая? Самая передовая советская, да ещё и на халяву в долг… Что ж получается, наша хуже американской? Непатриотично как-то.
– Ну никак не может советский человек поверить, что евреи воюют как герои.
– А кто поверил, тот думает, что это какие-то другие евреи, древние.
Мы стали громко смеяться, если не сказать, откровенно ржать, придя в восторг от собственного остроумия, вероятно, чувствуя себя благодаря ершу такими же смелыми, как трезвые израильские воины.
За соседним столиком пили пиво, запивая водочкой, трое мужичков. Двоих я не запомнил, вполне обычные. А вот ещё один, лет сорока, врезался в память. Подтянутый, жилистый, узкие усики, небольшой шрам на щеке. Недобрый взгляд его одновременно выражал пренебрежительное равнодушие ко всему вокруг и пронзительную внимательность. Такой облик часто принадлежит уголовникам, привыкшим молниеносно считывать ситуацию, всегда готовым провоцировать и провоцироваться. И в этом их отличие от безобидной повседневной хмурости и неулыбчивости обычного советского человека.
Он зыркнул тяжёлым колючим глазом в нашу сторону, явно реагируя на услышанные слова. Вполне возможно, такого человека взбесило столь свободное восхваление Израиля этими еврейскими щенками. И он захотел привлечь их, то есть нас к ответу. А может быть, как раз наоборот, он начал бы с комплиментов израильской армии. Как ни парадоксально, но многие бытовые антисемиты после 1967 года восхищались «израильской военщиной». Наверное, уважают любую силу, а может им, арабы, которые антропологически тоже семиты, не нравились ещё больше. Потом ему захотелось бы докопаться до сути еврейской живучести и силы, всплыли бы мировое правительство со всемирным заговором, протоколы сионских мудрецов и прочая хрень. Попробуй объясни, что создание Израиля – это удачный посттравматический урок Катастрофы. Ничем хорошим такая беседа не закончилась бы.
Но жизнь пошла, вернее, её отрезок, по другому сценарию. В ту секунду, когда напряжённый человек выдохнул, чтобы что-то сказать, в павильон ввалилась шумная весёлая компания студентов, их было человек шесть-семь. Увидев Григория, они всей гурьбой подошли к нашему столику. Оказались его одногруппниками. Пока Григорий праздновал чуждый государственный праздник и, соответственно, прогуливал лекцию, преподаватель неожиданно почти всем поставил зачёт «автоматом» по довольно муторному предмету. И теперь они с чувством исполненного долга пришли отметить это дело. Парни дружелюбно похлопывали Гришу по плечу, видно было, что они к нему хорошо относятся. Мол, ничего, и на твоей улице будет праздник, не предполагая, что он его сейчас как раз и отмечает.
Студенты недолго потолкались около нас и двинулись искать свободный столик. Им нужно было начать с чистого листа, после ерша мы были в другой тональности, да и тесновато такой оравой за одним столиком. Отошли они буквально на два-три метра, как вдруг Гриша довольно громко и требовательно произнёс:
– А вас, Рабинович, я попрошу задержаться!
Это сейчас, когда евреи в России практически закончились, Рабинович для широких обывательских масс существует только в анекдотах, а тогда это была ещё реальная еврейская фамилия. Однако Рабиновичей было и не настолько много, чтобы оклик «Эй, Рабинович!» оставил бы кого-то равнодушным.
Обладатель знаковой фамилии, шедший последним в группе студентов, не то чтобы дёрнулся, но когда он обернулся, то на лице его проявилось некоторое неудовольствие. Каких-то явных этнических признаков в нём не наблюдалось. Среднего роста, среднего телосложения, как позже выяснилось, и учился он средне. То есть вполне себе среднестатистический советский студент, тот случай, когда «не по морде, а по паспорту».
Мы познакомились, парня звали Сергей. Однако Гриша упорно называл его по фамилии.
– Рабинович, выпей с нами водки!
– Я не пью водку просто так посреди недели.
– И мы не пьём, только по праздникам.
– А какой сегодня праздник? – подозрительно, словно предчувствуя какой-то подвох, спросил Серёжа Рабинович.
– Государственный праздник всех евреев – День образования государства Израиль! – гордо, отнюдь не шёпотом ответил Григорий.
Воцарилась пауза. Рабинович внимательно и как-то подозрительно посмотрел на иронически улыбающегося Гришу. Потом перевёл взгляд на меня – может быть, незнакомый человек не будет шутковать. И по моему лицу стало понятно, что я тоже в экспромтном сговоре. Сергей Рабинович на полминуты задумался, потом произнёс междометие – «ага», резко взял со стола чекушку, в которой оставалось не меньше 100 граммов, и одним махом выпил её содержимое из горла.
Мы, затаив дыхание, ждали, что будет дальше. Серёжа Рабинович крякнул, как заправский пьяница, занюхал рукавом, взял без спроса мой, уже надкусанный бутерброд, причём, с так любимой мною селёдкой, проглотил его так же быстро, как выпил водку. Потом огляделся вокруг, что-то ища, сделал резкий шаг в сторону соседнего столика, неловким движением вынул сигарету из лежавшей на нём пачки. Было непонятно, спросил ли он разрешения или нет у хозяина сигарет, того самого человека с тяжёлым взглядом. Во всяком случае, тот дал Рабиновичу прикурить, причём, в прямом смысле этого слова. Выражение лица у мужика изменилось, оно стало удивлённо-снисходительным: ну-ну, мол, посмотрим, что будет дальше. Как будто наблюдал за самодеятельным цирковым трюком.
Рабинович вернулся к нам, неумело затянулся сигаретой, поперхнулся и, откашлявшись, с безысходной интонацией произнёс фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь:
– Да-а-а, я всегда подозревал, что папа у меня еврей.
Сначала возникла пауза. Потом у нас с Гришей начался истерический приступ хохота, со слезами и икотой. Рабинович ушёл в себя, отрешённо смотрел вдаль. Сосед, дождавшись тишины, сделал три громких неспешных одобрительных хлопка, веско произнёс: «Браво!». Взгляд его выражал почти восторг, он смотрел на Серёжу Рабиновича, как смотрят на любимого комедийного актёра.
В тот день Рабинович впервые в жизни напился по-настоящему. Мы куда-то ходили, ездили, искали деньги, добавляли градус. Пока Рабинович мог ещё хоть как-то ворочать языком, он пытался что-то объяснять про маму- казачку, очень умного папу-шахматиста, высказывал противоречивые предположения о своём новом еврейском будущем – то он погибнет в концлагере, то станет нобелевским лауреатом.
В конце концов Серёжа Рабинович, вдоволь поблевав, отрубился. Мы отвезли его на такси домой. Подняли на четвёртый этаж, прислонили к двери, позвонили и, как положено в таких случаях, убежали. Потом я жалел об этом: хотелось бы увидеть Рабиновича-старшего. Хотя он ни в чём не виноват, время такое было. И ещё я думаю: какие у них книжки стояли в книжном шкафу? У них же наверняка был книжный шкаф.