Рассказ «Баба Сора» из новой книги «Пионерская улица моя...»

Баба Сора сидит на крыльце. Ей уже много-много лет. Наверное, она самый старый человек из всех, кого я знаю. И все годы, которые я хожу по этой улице, она каждый день сидит на крыльце.
Её дом около трамвайного кольца. Идя на работу или просто в город, я обязательно иду мимо этого дома.
Прохожу, здороваюсь. Иногда она просто кивает головой в ответ. Но если у неё какое-то особенное настроение, она просит подойти к ней.
– Ты помнишь войну? – спрашивает она.
Этот вопрос она задаёт мне каждый раз.
– Нет, – отвечаю я.

Баба Сора слышала это от меня много раз, но, наверное, не помнит мои ответы.
– Как ты не помнишь войну?! – баба Сора удивлённо разводит руками.
– Я тогда ещё не родился.
– Не может быть! – не соглашается она. – Ты, наверное, не хочешь об этом вспоминать.
– Но меня тогда не было на свете.
– Был ты. Все тогда были.
Война стоит у неё перед глазами. А вся остальная жизнь проходит на её фоне.
Мне трудно представить это. Я родился через восемь лет после окончания войны. До меня дошёл лишь слабый жар обугленных лет. Я помню, как у нас во дворе лежала каска, и дождевая вода, капавшая со стрехи, глухо ударяла о ржавый металл. Каска так и не могла наполниться водой. Она выливалась сквозь небольшое отверстие.
Баба Сора удивлённо смотрит на меня.
– А Мишу и Диму ты помнишь? – спрашивает она.
Я знаю, что произошло с её детьми, но боюсь что-то ответить.
– Ну, ладно, не говори, – продолжает баба Сора, обрывая длинными жёлтыми пальцами бахрому на рукаве кофты. – Я хотела назвать Диму Ароном. А у Бориса, ты же помнишь моего мужа, разве можно было ему перечить, был начальник цеха, Дима. Когда родился мальчик, Борис пришёл и говорит:
– Назовём его Димой.
Я говорила мужу:
– У моей двоюродной сестры, Пешки, ты её, наверное, не помнишь, умер муж, Арон. Давай назовём в его честь. Но разве Борису скажешь против? Дима так Дима, пускай будет Дима. Лишь бы был здоров.
Я не знаю ни Бориса, ни Пешку. Эти имена мне ничего не говорят. Я прохожу мимо них, как проходят мимо памятников на старом кладбище.
Что я могу сказать? Чем утешить её? Миша, Дима, её кровиночки, её дети, взошедшие на Голгофу войны. Маленький Димочка старше меня почти на пятнадцать лет. Сейчас он моложе меня на всю мою жизнь.
До войны баба Сора была хозяйкой этого дома. Борис построил его в сороковом. Три большие комнаты, летняя кухня. Во дворе сарай, ледник.
Когда началась война, ей говорили:
– Сора, надо уходить.
– На кого я оставлю столько добра? Борис надрывался, строил. А сейчас, когда он воюет, я должна это кинуть? Когда он вернётся, как я посмотрю ему в глаза?
Эвакуировалась фабрика, баба Сора оставалась. Шли санитарные поезда, подбирали беженцев. Баба Сора оставалась. Люди уходили пешком, с одним мешком за плечами на всю семью. Баба Сора оставалась. А когда немцы вошли в город, она схватила детей и побежала. Разве может женщина с двумя детьми обогнать танки?
Бежать было некуда, и через десять дней баба Сора вернулась. Её дом уже заняли Шершнёвы. Они и раньше приезжали с деревни и приглядывали место, где бы начать строиться. А здесь столько пустующих домов. Ходили слухи, что обратно никто уже не вернётся. Если и вернётся, немцы расстреляют евреев. Об этом рассказывали ещё беженцы с Польши, которые жили на улице. «Так чего добру пропадать? – подумал Шершнёв. – Не я займу, так другие. Или растащат по брёвнышку». Он же видел, тащили из еврейских домов кто что мог.
Шершнёв не был вредным человеком и к евреям относился вполне нормально. Никогда и ни с кем не ругался. А при случае даже выпивали вместе. Ничего плохого в том, что он занял еврейский дом, Шершнёв не видел. Сразу почувствовал себя хозяином, стал на веранде вставлять стёкла, которые вылетели от бомбёжек.
Когда на пороге появилась баба Сора с детьми, Шершнёв вначале не пустил их в дом, стоял на крыльце, курил, загородив двери. Потом сказал:
– Ладно, раз такое дело, пущу переночевать.
– Так это же мой дом, – стала возмущаться баба Сора.
– При той власти был твой, а при новой – стал мой, – ответил Шершнёв. – Если ты такая правильная, иди пожалуйся.
Шершнёв отвёл им место в чулане, а его жена принесла покушать картошку, которую выкапывала с огорода бабы Соры.
…Когда появились объявления, что евреи города должны переселиться в гетто, Шершнёв зашёл в чулан и сказал:
– Уходи в гетто. Власти приказали. А то, не ровен час, всех расстреляют.
А что бабе Соре оставалось делать? Она взяла мешок, с которым уходила из города, и пошла. Миша что-то понимал, испуганный, вцепился в её руку, а Дима только плакал.
Они пришли на берег реки. Чтобы переправиться на другой берег, где было гетто, надо было заплатить лодочникам. А у бабы Соры не было ни копейки. На вёслах одной из лодок сидел Василий. Он работал с её Борисом на заводе, правда, не в одном цеху, но они были знакомы. Она подошла к нему и сказала:
– Я найду где-нибудь деньги и отдам тебе.
Василий ответил:
– Без денег не повезу, – а когда от лодки отошли другие люди, тихо добавила. – Уходи, дура. Сама на тот свет просишься, да ещё с детьми.
– А куда я пойду? – заплакала баба Сора.
Но Василий больше не обращал на неё внимания. Он набил лодку людьми, взял с них деньги и поплыл на другой берег.
По берегу ходили парни, девушки. Они отбирали у евреев вещи, которые им казались хорошими. Мужчины куда-то уводили молодых евреек. Стоял плач, крик, творилось что-то ужасное.
Часть людей пошла на ту сторону в обход, через мост. От бомбёжек были сломаны перила, но по мосту ходили люди и даже ездили машины. Сора с детьми прошла половину моста. Сзади ехала большая машина. Толпа людей подалась с проезжей части на край моста, и в этой давке бабу Сору с детьми сбросили в воду.
Упало много людей, выплыло мало. По тем, кто пытался выплыть, немцы стреляли с берега, подплывали на лодках и топили баграми.
Баба Сора, не умевшая плавать, вцепилась руками в какое-то проплывавшее бревно и поплыла вместе с ним по течению. В неё тоже стреляли. Пули попадали в бревно, она это слышала, чувствовала, прятала голову в воду, но руки от бревна не отпускала. Через несколько минут, отойдя от шока, поняла, что детей рядом нет. Хотела броситься на поиски. Но поняла: если отпустит руки от бревна – утонет. И она завыла диким голосом. Так продолжалось до того времени, пока бревно не прибило к берегу. Баба Сора долго лежала в воде.
Поднялась на ноги, когда была уже ночь. Пошла к мосту. А вдруг кто-то из её деток спасся и сейчас ищет её! Она ходила до утра и звала:
– Миша... Дима...
Подошёл какой-то мужчина, посмотрел на седую женщину с безумными глазами и сказал:
– Уходи отсюда. С психушки сбежала? Немцы сумасшедших убивают.
Она что-то пыталась сказать мужчине, но тот только рявкнул:
– Пошла вон!
Баба Сора пошла, куда глаза глядят. Ей было всё равно.
Пришла к своему дому и уселась на крыльцо.
Шершнёв по утру вышел в уборную и увидел её. Вначале не узнал. Эта была другая баба Сора.
– Чё припёрлась? – сонным голосом спросил он. – Где твои дети?
Баба Сора снова завыла, так громко, что могли услышать в соседних домах. Сквозь этот вой прорывались имена детей: «Миша. Дима».
Во двор вышла жена Шершнёва Анна, накинула на бабу Сору её старое пальто, висевшее на вешалке в коридоре.
– Гони её, – сказал Шершнёв. – Из-за неё и нас с тобой…
– Не бери грех на душу, – сказала Анна. И повела бабу Сору в дом.
– На кой она тебе? Гони, я сказал.
– Может, и нас Бог пожалеет.
У Шершнёвых не было детей. И это была главная боль в семье. Анна ездила по всяким бабкам, приходила в разрушенные церкви, опустевшие монастыри, подавала милостыню нищим, но детей не было. И когда она сказала про Бога и про то, что он пожалеет, Шершнёв сразу понял, о чём подумала его жена. И молча ушёл в уборную.
Анна завела бабу Сору в дом, усадила на сундук и приказала никуда не выходить.
Она с Шершнёвым думала, что с ней делать. Дома оставлять страшно. Кому ж хотелось гибнуть из-за евреев. Наконец Шершнёв сказал:
– Пойду под сараем схрон копать. Там её никто не увидит.
Три дня, пока Шершнёв копал схрон, баба Сора сидела в чулане.
Улица до войны почти сплошь была еврейской. Сейчас в дома заселились новые люди, которые друг друга не знали. Баба Сора несколько раз выходила из чулана во двор, ходила в уборную. Её видели, но кто она, никто не знал. Однажды новая соседка спросила у Анны:
– Кто эта седая женщина? Какая-то непонятная. Я поздоровалась – она не ответила.
– Свояченица с деревни. Больная она. Оставить не с кем. Взяли с собой.
– Как кинешь больных, – сказала соседка, хотя Анна поняла по её глазам, не поверила она.
– Как зовут свояченицу? – спросила соседка. – Буду знать, как обращаться.
Анна слышала, как в первый же день, когда баба Сора вернулась с реки, и она заводила её домой, подошли две еврейки, которые пытались спрятаться. Они о чём-то спрашивали бабу Сору. Но потом сказали на неё «мишугине» и ушли. Анна не поняла, что это слово по-еврейски означает «сумасшедшая», но запомнила его.
– Мисюгина она, – ответила Анна соседке. – Фамилия такая.
– Буду знать, – ответила соседка. В это она поверила.
Бабу Сору перевели в схрон, выкопанный под сараем.
– Пока тепло, пускай живёт, – сказал Шершнёв. – Когда холодно станет, в дом не возьму. И так много добра сделали. Пускай уходит.
...Осенью Анна поняла, что беременная.
– Помогла нам эта Мисюгина, – сказала она мужу. – Бог отплатил за добро.
Шершнёв не поверил в это, он вообще в Бога не верил, но перечить жене не стал и согласно кивнул головой.
Анна приносила в схрон еду, тёплые вещи, которые принадлежали бабе Соре и Борису.
Соседка попалась любопытная. Спрашивала, куда подевалась свояченица. Анна отвечала, что пошла в деревню и должна вернуться.
Шершнёву не нравились эти расспросы. За укрывательство евреев расстреляли несколько человек, и он об этом знал.
– По ночам подмораживает, замёрзнет там. Пускай уходит, – сказал он жене.
– Куда пойдёт? – спросила Анна.
– А мне какое дело? – сорвался Шершнёв.
Поздняя беременность протекала тяжело. Анна молилась, чтобы родился здоровый ребёнок. Она поверила: за то, что спасли еврейку, Бог отплатил добром.
– Ты о ребёнке думаешь? – спросила Анна.
– Всех из-за неё могут расстрелять, – ответил Шершнёв.
– Приведём в дом, пускай живёт в подвале. По ночам будет выходить, греться. Никто не увидит, – сказала Анна.
– Дура ты, – ругался Шершнёв. За время, когда узнал, что жена беременная, плохого слова про неё не сказал, а здесь не выдержал. – Придут с обыском, никуда не денешься.
Баба Сора жила в подвале у Шершнёва до самой весны. Анна родила мальчика, слабого и болезненного. Баба Сора ночью выходила из подвала, качала мальчика и давала Анне хоть немного поспать. Малыша она называла то Дима, то Миша и всё время плакала. Но старалась это делать тихо, лишнего звука не проронить. Анна видела, что баба Сора любит её сына, и это ещё больше сближало женщин.
Сошёл снег, стало пригревать солнце, оттаяла земля.
Шершнёв сказал:
– Пускай уходит в схрон. Не замёрзнет. А через неделю дадим хлеба, и пускай идёт по деревням, как нищенка. Где-нибудь пристроится.
Анна хотела что-то сказать в защиту бабы Соры, но муж прервал её:
– Не для себя делаю, для тебя и для него, – он показал пальцем на сына. – Узнают, что с вами будет?
На эти слова Анне было нечего ответить, и она молча согласилась. А назавтра сказала:
– После Пасхи уйдёт. Я с ней говорила. Не пойму, поняла она или нет.
За пару дней до Пасхи Шершнёва увидел начальник полиции.
– Ходят слухи, жидовку прячешь? – сказал он.
Шершнёв стал оправдываться, что никакой жидовки не знает. Всё это наговоры.
– Твоя свояченица из деревни никакая не свояченица, а жидовка, – продолжил начальник полиции. – Думаешь, не видят, как твоя жена еду в сарай носит. Хочешь, чтобы мы не тронули жену и пацанёнка, властям надо помогать. Выбирай.
– Я всегда «за», – сказал испуганный Шершнёв.
– Завтра придёшь, – уже в приказном тоне заявил начальник полиции. – Будешь у нас служить.
– Меня же в армию не взяли – полжелудка нет, – Шершнёв не хотел идти служить в полицию, он боялся, что вернутся Советы и придётся за всё отвечать.
– Не придёшь, – сказал начальник полиции, – найду твою жидовку и всех расстреляю, – он не стал выслушивать никаких объяснений и ушёл.
Шершнёв не спал всю ночь. Сначала ругался на Анну, потом выпил стакан самогона и сказал:
– Теперь я не просто Шершнёв, теперь я служу в полиции.
И с утра он пошёл к начальнику будущей службы.
В полиции Шершнёв не лютовал, где можно было, не проявлял рвения.
– Что с ней делать будем? – через пару недель спросила Анна.
Шершнёв понял без имени, о ком идёт речь.
– А пускай себе сидит в схроне, пока лучшего места не придумаем, – ответил он.
Анна посмотрела на мужа ничего не понимающими глазами.
– Если Советы вернутся, зачтут, что я её прятал, – сказал Шершнёв.
Летом рядом с городом, в старом заброшенном сарае нашли двоих детей. Они ходили по деревням чёрные от грязи, обросшие коростой, вечно голодные и просили милостыню. Старшему было лет восемь-девять, младшему – не больше пяти. Как они пережили холодную зиму? Наверное, кто-то прятал, а когда стало потеплее, сказал уходить.
Полицаям донесли на мальчишек, сказали, что они евреи. Их приказали поймать и привести в участок. Отправили троих полицаев, в том числе Шершнёва. Мальчишек в сарае не было, наверное, ходили по деревням, выпрашивали кусок хлеба или что дадут. Пришли под вечер, увидели полицаев, хотели убежать. Но куда пацаны убегут от взрослых мужчин. Их поймали, усадили на телегу и повезли в город. Младший всё время плакал. Чтобы не убежали, им связали ноги. Младший спросил: «Мишка, что с нами будет?». Если бы не этот вопрос, Шершнёв бы и особого внимания не обратил на пацанов. За эту зиму он навидался такого, что стал безразличным к чужому горю. Но когда услышал имя – Мишка, внутри что-то ёкнуло. У еврейки, которая пряталась у них, детей звали Миша и Дима, и что с ними стало после того, как они упали с моста, никто не знал. Утонули, а может, выплыли? Всякие чудеса случаются. И по возрасту всё сходится.
Пацанов привезли в участок. Начальник полиции глянул на них и приказал:
– Снимайте штаны.
Мальчишки стали стягивать с себя одёжку, которая от грязи стала, как деревянная. По ногам, вернее, костям, обтянутым серой кожей, ползали вши.
Начальник полиции, довольный, улыбнулся:
– А старшой-то обрезанный. Жид будет.
Потом сказал полицаям:
– Младшего забыли обрезать, наверное, Советов испугались. Батька их, небось, в коммунистах ходил.
Шершнёв не смотрел на мальчишек. Он думал об одном: «Только бы это были не её дети». И вдруг поймал себя на мысли, что эта еврейка стала ему родным человеком. Неожиданно вслух сказал:
– Вот зараза прицепилась.
– Чего? – не понял начальник полиции.
Шершнёв замер на несколько секунд, но потом нашёл, что ответить:
– Отравился. Дрыстун у меня. В уборную надо.
– Не отравился ты. Дрыстун у тебя от трусости, – сказал начальник полиции и довольный засмеялся. – Иди, а то обосрёшься.
Шершнёв пошёл в уборную, которая стояла во дворе.
Начальник полиции приказал полицаям:
– Отвезёте их к оврагу.
Те всё поняли. Евреев, которых ловили в городе, пацанов, что раскидывали листовки на базаре, и всяких недовольных отвозили в овраг и там расстреливали.
Полицаи вывели мальчишек во двор и стали ждать Шершнёва. Когда тот вышел из уборной, сказали:
– Поехали.
– Куда? – на всякий случай спросил Шершнёв, хотя понял, куда повезут пацанов. – Не могу, обосрусь по дороге, – стал отнекиваться он.
Начальник полиции открыл окно, выглянул во двор и, услышав разговор, крикнул Шершнёву:.
– Не поедешь – хуже будет.
Шершнёв послушно сел на телегу.
Младший брат спросил:
– Мишка, куда нас везут?
Старший брат всё понимал. Он обнял младшего и сказал:
– Покажут, Ромка, где мы жить будем.
Шершнёв услышал имя младшего и переспросил:
– Как тебя зовут?
Полицаи странно посмотрели на Шершнёва и спросили:
– Тебе что, не всё равно? Может, твои знакомые?
– Какие тебе знакомые! – огрызнулся Шершнёв.
Младший мальчишка ответил ему:
– Рома меня зовут.
«Значит, не её дети», – подумал Шершнёв, и ему стало легче дышать.
Когда приехали к оврагу и повели пацанов на расстрел, Шершнёву действительно припёрло, и он побежал в кусты.
Полицаи решили: чего его ждать, скоро темнеть начнёт, без него справимся. Расстреляли. Прикопали.
…Домой Шершнёв пришёл ночью. По дороге заглянул к Дарье, которая гнала самогон. Она вынесла полную кварту и сказала:
– А то бы зашёл, у меня никого нет.
– В другой раз, – ответил Шершнёв и, не отрываясь, выпил самогон. Вместо закуски занюхал рукавом.
– Налей ещё... – сказал он.
Дома заплетающимся языком он сказал жене.
– Я в них не стрелял.
– В кого? – не поняла Анна.
– И это не её дети, – сказал Шершнёв. – Если что, Советы всё учтут.
– Ты бы Бога боялся, а не Советов, – сказала Анна.
Шершнёв распсиховался и стал кричать:
– Из-за тебя пошёл туда. Выгнал бы её в начале и жил бы спокойно… – он ещё что-то хотел сказать, но голова стукнулась о стол, и Шершнёв уснул.
В 1944 году партизаны подорвали состав с техникой и солдатами, который отправлялся на фронт. Кто-то донёс немцам, что партизаны по дороге зашли в деревню, которая была в километре от железной дороги, вроде бы переночевали там и затемно выдвинулись на позиции.
Этого было достаточно. Немцы вместе с полицаями отправились на грузовых машинах в деревню. Всех, от малолеток до стариков, согнали в конюшню и заперли её. А потом – подожгли.
Стоял дикий крик. Огонь плясал по сараю, рухнула крыша. Люди, как живые факелы, понеслись во все стороны.
Немецкий офицер приказал стрелять, чтобы никто живым не ушёл.
Начальник полиции услышал приказ и стал повторять на русском:
– Огонь, огонь…
У Шершнёва от увиденного закружилась голова, и он упал лицом в снег. Лежал неподвижно, пока не закончилась стрельба. Сарай уже догорал.
Подошёл начальник полиции и пнул его ногой:
– Чего разлёгся? Может, подстрелили?
Шершнёв поднялся, выглядел, как пьяный.
– Чувствую себя не так, – сказал он.
– Не так? – сказал начальник полиции. – А остальные так… Хочешь чистеньким быть?
– Мы всё равно уничтожим большевистскую заразу, – начальник полиции посмотрел на Шершнёва. – Чего молчишь?
– Уничтожим, – ответил Шершнёв.
– Смотри, пару дней назад опять сказали, что видели твою свояченицу, – сказал начальник полиции. – Ты же уверял, что её нет. Или прячешь?
– Наговор.
– Хоть ты в полиции, хоть не в полиции, найду жидовку – всех расстреляю, – начальник полиции сплюнул сквозь зубы.
Шершнёв не пришёл, а прибежал домой.
– Собирай быстро, чтоб здесь не было, – сказал он Анне. Она поняла, о ком идёт речь.
– Куда я её поведу?
– Найдёшь, куда. Они и нас, и Гришку порешат.
При упоминании о сыне, о том, какая ему грозит опасность, Анна встала с сундука, подняла половики, которыми была застелена кухня, и спустилась в подпол.
Под вечер она ушла вместе с бабой Сорой в деревню, откуда с мужем приехала в город и где жили её тётка с мужем. Попросила их приютить на время сумасшедшую, которая пустила их жить. Объяснила, что та выходит из дома и говорит полицаям всякую ерунду. Шершнёв хоть и сам в полиции, приказал её убрать из дома. Выгонять на улицу Бог не позволяет, – и Анна перекрестилась при упоминании Бога.
Тётка посмотрела на мужа, и тот спросил:
– Так ты в доме, где евреи жили? А эта откуда взялась?
– С ними жила, за детьми смотрела, – придумала Анна. – Домработница. Мисюгина её фамилия. Евреи звали Сорой, она Софья. Возьмите на время. Денег дадим.
Совершенно седая, ещё не старая женщина с выцветшими глазами не была похожа на еврейку, это успокоило и тётку, и её мужа.
– Пускай поживёт, а потом уходит, – решили они.
Баба Сора через пару недель появилась в городе. Сидела на лавочке за домом. Там её увидела Анна.
– Что здесь делаешь? – у Анны округлились глаза. – Ты же в деревне.
– Не могу там, – спокойно ответила баба Сора. – Миша с Димой будут искать, а меня нет.
Анна ничего не понимала.
– Почему они должны тебя искать? – спросила она.
– А где им ещё меня искать? Придут домой, а меня нет…
Разговаривать с бабой Сорой было бесполезно… Анна завела её в подпол и думала только об одном как объяснить Шершнёву, что еврейка опять в их доме.
Но Шершнёву было не до Анны, не до её объяснений.
Он пришёл домой опять пьяный и злой.
– Немцы драпать собираются. Через неделю, может, и раньше Советы будут здесь. Начальник полиции со своей шкурой собрался с ними. А меня кидают. Суки, Шершнёв, служи, Шершнёв, делай, а как чуть что, забыли про Шершнёва.
– А остальных? – спросила Анна.
– Мне какое дело до остальных, – сказал Шершнёв. – Каждый сам за себя...
Несколько дней в городе шли бои. Погибло много людей. А потом над Домом специалистов повесили красный флаг.
К концу лета 44-го особисты стали арестовывать всех, кто служил у немцев или помогал им. И хоть Шершнёв много зла людям не сделал, про него сообщили сразу. Он убежал в деревню, думал спрятаться, переждать, жил в лесу. Но очень скоро его арестовали. Потом был суд.
Как только прогнали немцев, Анна сказала бабе Соре выходить из подвала и определила её жить в комнату с окном, выходящим во двор.
Баба Сора села на кровать и заплакала.
– Здесь спали Миша с Димой, – сказала она. – На этой кровати. Хотели с Борисом купить вторую кровать, не успели. Когда они вернуться, куплю.
Анна ничего ей не ответила. На глаза у неё навернулись слёзы, и она вышла из комнаты.
Она не рассказывала бабе Соре, что мужа арестовали. Но перед самым судом сказала:
– Шершнёва судить будут, придёшь на суд?
– Что он украл? – спросила баба Сора.
– За то, что у немцев служил. Скажешь, что он тебя не выдал и ты жила всё время у нас.
К бабе Соре иногда возвращался рассудок, и она говорила, как нормальный человек:
– Всё скажу. Может, они знают, где Борис и Миша с Димой?
– Может, знают, а может, и нет, – пожала плечами Анна.
На суде бабу Сору допросили как свидетеля, и она рассказала всё, что помнила. Говорила больше часа, вспоминала, как полицаи ходили по домам, гнали евреев в гетто, как уводили молоденьких девушек и насиловали, как издевались над людьми и про то, как она с детьми хотела переправиться через мост…
На этом воспоминания бабы Соры закончились. Она спросила про Диму и Мишу и заплакала.
От жутких подробностей в зале стояла звенящая тишина. Правда, в начале допроса из зала жена одного полицейского кричала:
– Не верьте, она сумасшедшая.
На что баба Сора ответила:
– Сумасшедшие людей убивали, а я никого не трогала.
Но сразу после этих криков жену полицая вывели из зала.
Баба Сора, как и просила её Анна, сказала, что её спас Шершнёв и спрятал в доме.
На что судья ответила:
– Это ваш дом. Шершнёв его незаконно занял. Сейчас там живёт его семья. Мы выселим их.
– Мой дом – не мой дом, – сказала баба Сора. – Могли выгнать и не выгнали. А теперь я их не буду выгонять.
– Почему? – удивилась судья.
– У них ребёнок растёт. Как мой Миша или Димочка. Куда он пойдёт?
Суд приговорил полицаев к высшей мере наказания. Шершнёву дали пятнадцать лет. Учли, показания бабы Соры и то, что другие свидетели не упоминали его как свирепствовавшего.
…В город стали возвращаться те, кто в 41-м уехал с фабрикой на восток. Среди них родственники Бориса. Жить было негде. Город лежал в руинах. Узнав про бабу Сору, они пошли к ней. Им сказали, что там живёт жена полицая с ребёнком.
– Сора, – сказали родственники, – чтобы даже их духа здесь не было.
– Куда они пойдут?
– Тебе какое дело?
– Там же маленький ребёнок, – баба Сора не могла понять, чего от неё хотят. – Места в доме всем хватит. Приходите, живите сколько надо.
– Сумасшедшая, – сказали родственники. – Ты про Бориса вспомни, про своих деток вспомни. Не прогонишь – нашей ноги здесь не будет. И знать тебя не хотим.
Баба Сора смотрела куда-то поверх родственников. Она и без напоминаний каждый час вспоминала своих детей. А сейчас, когда напомнили про них, они будто встали перед её глазами.
Родственники постояли минуту, развернулись и ушли на фабрику в подвал, где им отгородили угол. Больше они никогда не подходили к дому бабы Соры.
…Все годы они жили как одна семья. Баба Сора называла Гришку внуком.
А тот однажды пришёл со школы и спросил у Анны:
– Если у нас бабушка еврейка, я тоже еврей?
– Откуда это взял?
– Мальчишки дразнятся, – ответил Гриша.
– Не слушай дураков, бабушка не еврейка. Она больная и старая. И мы никакие не евреи.
Шершнёв вернулся из лагерей и пожил месяц. Умер от туберкулёза. Перед смертью просил бабу Сору зайти к нему в комнату. Тихим свистящим голосом сказал:
– Прости, если можешь. Встречусь скоро с ними. Проси их, чтоб они меня тоже простили.
Анна пережила мужа лет на десять. Женила сына. Свадьбу сделали в доме. Невестка сначала боялась бабы Соры. Потом привыкла и хорошо к ней относилась. Садилась рядом на крыльце, и задавала всякие вопросы. Особенно когда ей казалось, что Гришка охладел к ней. Баба Сора гладила её по голове и говорила:
– Ты счастливая, у тебя есть муж и скоро будут детки – два мальчика.
– Почему два?
– Потому что одному скучно. А если будет три или четыре – ещё лучше.
Баба Сора дождалась, пока у Гришки появилось четверо детей. Она уже с трудом доходила до крыльца, но всё равно каждое утро занимала своё место на нём.
Однажды я спешил на трамвай, пробегая мимо дома бабы Соры, на ходу крикнул ей:
– Здрасьте.
И скорее почувствовал, чем услышал, как она позвала:
– Подойди ко мне.
Я посмотрел на часы – опаздываю, но подошёл к бабе Соре.
– Проследи, чтобы меня похоронили без креста. На нашем кладбище. И пускай напишут мою фамилию, а не эту Мисюгину.
– Чего ты, баба Сора, об этом? – спросил я, не зная, что сказать ещё.
Она продолжила своё:
– Если Миша с Димой будут искать, они же не найдут мою могилу, если там будет написано «Мисюгина».
Я сел рядом с бабой Сорой, обнял её за плечи и сказал:
– Не беспокойся. Всё сделаем, как ты хочешь.
…Вот такая странная история у этого дома.