Я хочу, дорогой читатель, рассказать о поэте Борисе Штейне, недавно ушедшем от нас, поэте, на мой взгляд, удивительном. Он долгое время жил в Эстонии, где вышли в свет его первые поэтические книжки. Мне довелось познакомиться с ним ещё до их выхода, а то, может быть, я и не знал бы, что Борис Штейн – яркое явление в русской поэзии.

Судьба свела нас в Ленинграде, где прошли детство и юность Бориса. Донкихотство он унаследовал от отца, погибшего на войне. «Недолго дона Самуила / Носил голодный Росинант / Огромна братская могила, / Где спит товарищ лейтенант».

Борис с лихвой хлебнул голодного детства, безотцовщины. Еврейского мальчика потрясла гибель миллионов его соплеменников, и с тех пор каждый еврей, вырвавшийся из лап Чудовища, казался ему живым чудом. Некоторые из них стали героями его стихотворений.

Вот рано поседевший человек, угнанный в Германию и почему-то не уничтоженный его рабовладельцем. «Должно быть, хозяину, этой паскуде, / Был до зарезу мой каторжный труд. / Что корысти в трупе? А слово «юде» / Было синоним слова «труп».

А вот исповедь старой еврейки тёти Раи Циперович. Стихотворение «Разговор с тётей Раей» могло бы украсить, по­-моему, самую престижную антологию русской поэзии. Не потому, что во мне говорит сейчас голос крови. Оно по всем канонам – поэтический шедевр. Борис Штейн сумел передать еврейскую интонацию в русском стихе, что до него сделал, пожалуй, только Иосиф Уткин. «Тётя Рая Циперович плохо говорит по­-русски, / По-молдавски, по­ румынски тоже плохо говорит. / Я смотрю на тёти Раины натруженные руки. / Жаль, что я не знаю идиш, а тем более иврит».

Стихотворение, сравнительно небольшое по размеру, превращается в гигантское эпическое полотно. На первом плане – сама тётя Рая.

«Я была такой красивой, что вы думаете, Боря, / Бедный Нёма Циперович, он мне ноги целовал».

Потом – страшная картина погрома, надругательство над тётей Раей и убийство её любимого Нёмы.

«А потом пришли Советы, и закрыли синагогу».

Всё это ещё до войны. А война – на втором плане полотна. Каждое слово выписано с такой тщательностью, что несколько строф превращаются как бы в киносценарий, по ним можно снимать фильм.

И раввин сказал евреям:
«Ну, так да, уйдут Советы.
Мы не жили без Советов?
Мы не видели румын?»

И в то памятное утро
в тройку новую одетый
с хлебом-­солью на дороге
появился наш раввин.

А солдаты шли колонной,
резал воздух марш немецкий.
Барабан без передышки
то чеканил, то дробил.

Офицер был пьян порядком,
потому стрелял не метко:
раз в раввина, два в раввина,
только с третьего добил.

О, эта еврейская вера в справедливость, в человеческую доброту! Раввину казалось, что румыны защитят его народ от Советов и вернут евреям закрытые синагоги…

О, наивная вера поэта Бориса Штейна в то, что Советы разрешат напечатать эти стихи! Только оппозиционно настроенная к России Эстония решилась издать его сборник. Всего три тысячи человек в многомиллионном государстве – счастливые обладатели поэтической книжки Бориса Штейна «Сквозняки».

Ещё в детстве увидел Борис глобус «одетым в морскую форму». Капитан-­лейтенант Штейн служил на военном флоте. Суровая романтика моря вошла в его плоть и кровь. Но, став человеком штатским, сохранял он не суровость, а романтику.

Из­-под накидки напускной небрежности,
Из­-под рогожи грубости и грешности,
Из­-под лохмотьев несуразной внешности,
Которые мы носим на себе,
Достану жёлтого цыплёнка нежности
И осторожно протяну тебе».

Как­-то я рассказал Боре одну историю, а мне её поведал молодой грузин, с которым мы случайно оказались в одном номере гостиницы во время очередной командировки.

Ираклий Андроников припоминал, вспоминая о Заболоцком, что тот ему прочёл однажды стихотворение о Боге, игравшем порой на заброшенном пианино под сводами пыльного чердака. Это стихотворение Заболоцкий, наверное, уничтожил, так как оно не попало ни в один из его сборников. Бориса эта тема вдохновила, и Бог представился ему опечаленным тем, «что уж давно запутался во многом, / Что править миром – не с его талантом, / Что зря он стал таким неважным Богом, / Ведь мог бы стать приличным музыкантом».

Не правда ли, жаль этого очеловечившегося Бога? «Очеловечивание» героев своих стихотворений – из арсенала мастерства поэта Штейна. Такой приём позволяет ему придать вроде бы бытовому описательству общечеловеческую глобальность. Вот, казалось бы, безделица, сказочка. «Далёко, недалёко ли, где­-то / Жила на свете курица Ряба. / И не было у курицы деда, / Зато была у курицы баба». Захотелось курице (вот оно, донкихотство) взлететь в небо подобно птице. И однажды она прыгнула на крышу сарая, «расправила крылья», но, увы, баба была на страже. «И Ряба с того самого часа / Не дремлет целый день, не зевает, / Всё думает о чём­-то, и часто / Яичко сотворить забывает».

Подрезанные крылья миллионов мечтателей, романтиков, поэтов. Известно, что органы Госбезопасности давно присматривались к «безобидным» стихам Бориса Штейна, и в его богах, курицах, бабах видели то, что положено видеть церберам всех мастей и рангов.

Борис Штейн – поэт, узнаваемый с первых строк, его невозможно спутать с кем­-нибудь другим. Мы помним пушкинское «чудное мгновенье», «гений чистой красоты», или блоковский «девичий стан, шелками схваченный». Вроде бы, какими ещё самобытными свежими красками можно воспеть красоту женщины? И читаем у Штейна: «Она была такая красивая, / Что при виде её лица / Даже – само спокойствие – ленивая старая курица, / Охнув, снесла в смятении сразу два яйца». Или что можно сказать о вкусно сваренной каше? «И сварилась такая каша, / Что когда приподнял я крышку, / Моментально возник над нею / Восклицательный знак огромный».

Ты улавливаешь, читатель, интонации героев Шолом-Алейхема, Бабеля, Кановича? Так говорить могли только портные, сапожники, балагулы, доморощенные мудрецы еврейских местечек.

Борис Штейн – поэт очень добрый и светлый. От его стихов согреваешься. В них видится мир, как сквозь волшебное стекло. Стекло гранёное, и в каждой грани – живая картинка. И вот уже видишь дом на горе огромной, на дверях – медная дощечка с надписью «Молния и Гром».

Гром любит, чтоб ему чесали спину,
И любит, чтобы Молния вязала
Для Грома тёплый грубошёрстный свитер,
Такой, как вяжут рыбакам рыбачки:
Со скачущим оленем на груди.

Не правда ли, симпатичный этот Гром, который временами «мурлычет в свой громоотводик»? Однако до поры до времени. И «плохо, если возникает ссора».

Потом они смущённо остывают.
Огромный Гром в углу полощет горло,
У Молнии компресс на голове,
И снова тихо на горе огромной.

Во многих стихах Бориса Штейна не сказочные персонажи похожи на людей, а люди возвышены до сказочных персонажей. Его поэзия – одушевлена. Вы не найдёте ни одной мёртвой строчки, а не это ли признак поэта Истинного?

Над моим окошком поселилась ласточка.Чистенькая­-чистенькая,
в крахмальной манишке, /
Заглянула в форточку
и объявила ласково:
Я спою вам арию из оперы Монюшко.

Или о чиже, испугавшемся дождя:

Ты уж больше не поёшь,
Чиж?
Чиж ответил: «Отчего ж,
Чив!»

Это не литературоведческое исследование. Мне просто хотелось, дорогой читатель, познакомить тебя поближе с Борисом Штейном. И обилие приведённых стихотворных строчек – не оттого, что мне нечего сказать, а оттого, что лучше не скажешь, чем сам этот поэт со своими русскими стихами с еврейской интонацией, ироничный, мудрый и влюблённый.

Влюблённые, как исполины,
Неистребимо хороши,
И открываются глубины
Облагороженной души.

Виктор ГИН,
поэт, драматург