Дом был притягательно-зловещий. Тёмный и мрачный. Как декорация к фильму-хоррору. Он стоял в глубине густого заброшенного сада. Сад тоже был тёмным, старым и пугающим. Его ветки метались под ветром, как стая ворон. Как вскинутые в отчаянии руки.
По обе стороны от калитки, провисшей, искалеченной, крутые ступени спускались на соседнюю улицу. Там у всех домов были рахитичные инвалидные крыши, полуразрушенные ограды, безнадежно врытые в землю стены. Улицы в этой части города дремали, будто погруженные в сон. Обычная жизнь, её суета, коммерция, интриги и напряжение существовали не здесь. Машины по этим улицам почти не проезжали, а те, которые принадлежали хозяевам домов, никуда не двигались. Казалось, что и сами обитатели остались в своих жилищах навсегда, бросив свои автомобили во дворах и под покосившимися навесами. Редкие прохожие на этих улицах не останавливались. Только старушка в шляпе, натянутой поверх шали, вечно гуляла с собакой, которой что-то ворчливо выговаривала, и обе были седые и ветхие. Груды разноцветного мусора впечатались, вросли в разбитый тротуар, в подножия калиток и изжеванных временем заборов. Юлиан выбрал этот маршрут для прогулок из-за тишины и зачарованности улиц, мостовой, по которой не проезжали автобусы и высокомерные такси, не было баров, пропавших пивом и наргилой, звучащих нарочитым, истеричным женским хохотом. Иногда он совершал пробежки, иногда просто шёл, задумавшись, погруженный в озеро памяти, плотное, властно
втягивающее в себя. В эту страну, отчаянно-жаркую, мистически-непонятную всем окружающим, близкую ему по книгам, и составу крови, он приехал после смерти родителей. С самых ранних дней, с детства, которое прошло на рабочей окраине большого красивого города, он был устремлен на то, чтобы помогать родителям, оправдать их надежды, не разочаровать. Юлиан любил отца и мать, восхищался ими. Единственный сын, он перенял отцовскую увлечённость книгами и материнскую непрактичность. Закончив школу, в которой с трудом удалось не потерять глаз, ногу или руку (дрались тут жестко, насмерть), он поступил на исторический. Все студенческие годы напролёт тихо и нелепо любил, или думал, что любит преподавательницу книговедения, резкую, вспыльчивую, с белыми ногами, которые в дождливые дни зябко проплывали по классу в чёрных узких лодочках. Она всегда смотрела поверх его головы, и была любовницей начальника университетской охраны. Потом Юлиан работал в архиве, в школе, в газете, избегал застолий и интриг. Женился на неприметной, спокойной девушке, которая всегда молчала и думала какие-то свои, отдельные от него думы. Жизнь была не в жизни, а в книгах, которые он читал без перерыва. Ему казалось, что его дорога, его отражение в зеркале, его печали, волнения – это всего лишь чей-то эксперимент, опыт, который на нём ставят. И он не вправе огорчаться, надеяться, обижаться на то, что вроде и не очень-то справедливо по отношению к нему.
Когда мама тяжело заболела, а отец совсем пал духом, Юлиан переселился из маленькой квартиры, которую они с женой снимали, к родителям. Жене сказал, что будет продолжать платить аренду. Что это временно. Она ничего не сказала, только метнула странный взгляд, и губы дернулись в презрительной гримаске. Она ушла на кухню, и пока он не собрал вещи и не ушёл, гремела посудой и не показывалась. Ночью, прислушиваясь к тихому стону мамы, к шагам отца, он читал при свете слабой лампы «Книгу царя Давида», и шёл с отважным, хитрым, беспощадным, великим пастухом (разбойником, будущим царем) пустынями и апельсиновыми рощами. Его обжигал злой и древний ветер. И века сворачивались в жёлтую, цвета пустыни ленту.
Всё это – и рощи, и пустыню, и кактусы, застывшие сфинксами, и море цвета зеленоватого железа он потом увидел воочию. Когда похоронил родителей, развелся с истерично рыдавшей и громко проклинавшей его женой, – странно, почему прежде она была такой неизменно тихой, силы копила, что ли…
Юлиана его прогулочный маршрут не то, чтобы радовал и притягивал, но вполне устраивал. Он привык придумывать истории про этот мрачный дом: тут жил выпущенный из тюрьмы преступник… Или – отец оставил его в наследство двум сыновьям – и они убили друг друга, не сумев поделить его мирно… Юлиан всегда долго рассматривал дом: всё тут было тихо, задумчиво, как в уснувшем королевстве сказки «Спящая красавица». Листья сада замирали в жаркие дни, рвались птицами в ветреные, вечерами из-за стволов, из густых зарослей мелькали огни, доносились шорохи.
В этот вечер Юлиан не бегал, он шёл быстро, но внутри был спокоен, неспешен. Удач давно не случалось. Деньги зарабатывал он трудно, без радости. Будущее было туманным. Привыкший никогда никого не винить в своих жизненных событиях, в трудных ситуациях, относиться к себе будто немного издалека, смотреть на себя без особой теплоты, без страха, он просто жил, пытался не отчаиваться. Но всё равно немного грустил. Он шёл и про себя наговаривал стихи. Что-то из Тарковского. Сад и тёмный дом шагнули навстречу из вечереющего мира. Облака, осенние, густо-серые, свинцовые давили город. Дождей ещё не было, долго и пасмурно длились осенние часы. Осенью было побеждено все, всё захвачено – размытые дали, небо, полное странных драматичных облачных существ, которые текли над крышами, как вражеские войска. Осенними были даже строки стихов, которые он неслышно шептал пропевал внутри себя.
Взгляд блуждал по пустой улице, по дремавшему саду. Внезапно его внимание привлекло какое-то движение в саду. Скорее, в доме. Дрогнула створка окна, рука отвела занавеску. Он непроизвольно шагнул к калитке. Юлиан и сам бы не смог ответить, что им руководило. Просто шёл. Поднялся по трём изъеденным тёмным ступенькам. Вошёл в сад. Сам не понимая, что делает, зачем, он приблизился к дому. Дом молчал, сад шелестел влажно и одиноко. Кошка, похожая на маленького игрушечного львенка, бросилась прочь, жалобно мяукнув. Входная дверь была приоткрыта. И Юлиан вошёл. Сразу за порогом открывалась просторная комната, видимо, гостиная, с тяжёлой витой люстрой, которая сеяла тусклый и дрожащий свет. Юлиан хотел было уйти, вернуться на свой прогулочный маршрут, тем более, что сам не знал, зачем сюда зашёл, но его остановил женский голос. Из тени выступила женщина. Она сказала: «Не торопитесь. Я давно не видела здесь гостей». Он растерянно произнёс: «Простите… Я так вторгся». Женщина была молодая. Её чёрные рассыпанные волосы блестели блеском мокрого стекла, алые губы роняли слова так, будто они были на незнакомом языке. Кружевная блузка струилась, как поток пены. Женщина была особенная. Он таких женщин никогда не видел. Она внимательно смотрела на Юлиана блестящими внимательными глазами. Глаза были чёрные до синевы, глубокие, как вода в колодце лунной ночью. Её облик был напоминанием о какой-то старой картине, но какой – Юлиан не мог вспомнить. Он молчал. Она повела рукой, будто приглашая остаться, не давая уйти. Сад шумел монотонно, призывая дождь, загораживая комнату от мира. Женщина опустилась на диван, обитый бордовой тканью.
– Как вас зовут?
Её голос звучал красиво, странно. Так звучит клавесин, когда ты долго его не слышал, – немного нереально и завораживающе.
– Юлиан.
Она улыбнулась, кивнула.
– Сара.
– Красиво.
Сказал, потому что надо было отреагировать. Она медленно и невесело (или ему так показалось, что невесело) кивнула.
– Вы не закрываете дверь, не страшно? Мало ли что…
– Что? Что может произойти?
Он пожал плечами. «Не знаю. Да и замки – они для честных людей… и…» Она не дала закончить фразу, спросила:
– Как вы живёте? Где? Что делаете…
Юлиан ответил: «Живу – как все. Ничего живу. Ведь если не хотеть невозможного – всё нормально. Читаю. Думаю… Смешно звучит, будто это особое занятие… Это моя жизнь…» Всё было странным: этот вечер, комната-декорация, этот скрип половиц в комнате, освещённой старой люстрой, и глухое ворчание сада, в котором притаилась кошка-львенок, и ещё Бог знает какие существа, и женщина, которая смотрела на него, не отрывая взгляда.
– …А я… Я потому вас и не боюсь, что вы не страшный. Не злой… Злые не думают. Хотя по правде я никогда не боюсь.
Он растерянно кивнул, мол, да, я не страшный. Она не двигалась.
– Этот дом… Вы его хозяйка? Или арендуете? А, дайте угадаю: дом идёт на снос, сюда добрались ушлые застройщики. И вам грустно с ним расставаться. Вы тут одна живёте?
Женщина легко коснулась прядки, упавшей на лоб. Рука была белой и изящной. Как у скульптурной Венеры Медичи. Звездочка камня в кольце сверкала гипнотично. На эту руку хотелось смотреть, не отрываясь.
Она помолчала. Потом сказала:
– Хорошо и странно – жить. За окнами осень. Даже отсюда чувствуется – туман, ветер. Вечер. Скажите, вы живёте неподалеку?
– Можно сказать, что близко. Я мимо вашего дома обычно гуляю. Иногда делаю пробежку. Город ведь довольно большой – и тихих улиц немного…
– …Большой? Правда?
Он ответил:
– …Слышал, что второй по величине в стране…
– …Вот как…
Она очень грустно улыбнулась. «Наверное, вам нравится… тут… город, прогулки… книги».
Юлиан кивнул:
– Я благодаря книгам многое пережил. Они меня лечат.
– Как зовут губернатора?
– Что? Какого губернатора?
Она будто что-то вспомнила: «Конечно, это не важно. Всё так быстро меняется. Какое они все имеют значение…» Где-то в глубине дома что-то громко звякнуло – и она вздрогнула. Юлиан только сейчас заметил на инкрустированном шкафчике пустую рамки от фотографии. Серебряную, тонкую, нарядную. Помолчали. Он спросил: «Может, хотите выйти? Выпить кофе или чая в красивом месте?». Она вздохнула:
– Нет. Спасибо. Мне нельзя. Не получится.
Её длинные ресницы дрогнули, где-то на краю глаза замерла, застыла слеза.
– Тогда давайте выпьем чая у вас. У вас есть чай?
– Чая нет. А что сейчас модно? Длинные платья? Какие туфли?
Он рассмеялся:
– Вы интересная дама. Не спрашиваете, за кого я голосовал, сколько зарабатываю…
– …Мне это неинтересно. Зачем говорить о том, что неинтересно…
– Хорошо, верно. А вы читали последнюю Донну Тарт? Прекрасно пишет, верно?
– Не читала. Я не знаю, кто это… Хотела бы, очень хотела бы, ведь книги – чудо, обычное чудо…
У Юлиана зазвонил и завибрировал в кармане телефон. Она отшатнулась:
– Что это? Что за сигнал?
– Извините. Вы даже вздрогнули от неожиданности. Я только гляну, кто это.
Он вытащил чёрную ракушку мобильника. Он напряглась. Юлиан сбросил звонок, махнул рукой: «Ерунда, не важно». Спрятал телефон. Она смотрела отчаянно и гордо. «Какая штука любопытная». Её голос стал твёрже, теперь она говорила увереннее.
– Вы хороший человек. В вас есть что-то очень важное. Чувствуется доброе сердце. Это редкость, и всегда было редкостью. Спасибо, что беседуете со мной…
– Что вы, не за что… Я понимаю, что вы редко выходите… Вы нездоровы? Простите, что спрашиваю…
Она нервно смяла чёрный бархат длинной юбки на коленях. Сказала:
– Если бы люди были добрыми, если бы путешествовали налегке, не боролись за каждый глупый грамм или сантиметр своей глупой выгоды… Если бы научились жить… Но это поздно понимаешь. Когда уже всё не имеет смысла. И когда оградить себя от плохих вещей нет никакой возможности…
– Этому можно научиться? Жить? Это наука? Мы ведь ничего про себя не знаем, нам не дано…
– Как сказать… Надо просто не пускать злобу в мысли, в душу.
– Вы психолог?
Она молчала.
– Врач. Писательница? Гадалка?
– Это вы сейчас гадаете. Зачем? Лучше скажите, а вы любили? У вас есть семья, любимая женщина… Странно, много всего было, а помню только это – и больше ничего.
– Прекрасно, если такое у вас было. А я, нет, были ошибки, иллюзии.
– …Но это тоже жизнь. И не жалейте, что ошибались, опыт – это прекрасно.
На последних словах её голос упал до шепота. Она то ли устала, то ли совсем загрустила. Вздохнула. Попросила уйти. Он медлил. Он понимал, что ведёт себя невежливо, но продолжал смотреть на люстру в облачке скользящей тени, на её руку с кольцом-огоньком. На серебряную рамку из-под фото.
Наконец он встал.
– До свидания.
Она промолчала, только улыбнулась глазами.
Несколько дней после визита в старый дом он был очень занят. Работал. Прошёл два собеседования, собирал какие-то бумаги. Навещал заболевшего тяжёлым гриппом друга своего соседа (сосед попросил, сам он был на судебном заседании, разводился с женой). Другу соседа были доставлены лекарства и пища. Не было времени на прогулку. Потом выпал свободный вечер, Юлиан дочитал английский роман, посмотрел в зеркало: надо завтра подстричься, – волосы почти до плеч, как у пажа… Он видел в зеркале человека под сорок, с усталыми от чтения и бессонницы глазами, светлыми, карими. Он не был сумасшедшим спортсменом, но держал форму. Жизнь ещё очень цветущая и интересная, сказал он своему отражению. Большая такая жизнь.
И вышел из дома. Он шёл прямо по направлению к старому саду, он надеялся увидеть Сару. Сам того не осознавая, он всё время помнил тот вечер. Будто видел ту картину, ту женщину. И неверный свет люстры словно просачивался в его сны, дневные заботы, книжные впечатления. Дом приближался вместе с очертаниями тёмного сада, засохших рыжих цветов на неухоженной, разрушенной клумбе. Окна не были освещены. Тёмные слепые стекла смотрели на сад.
У входной двери он увидел женщину, она стояла спиной, у её ног смутно виднелись очертания какой-то сумки или чемодана. Юлиан прошёл через калитку.
– Добрый вечер!
Она оглянулась. Нехотя кивнула. Женщина была немолодая, с пучком светлых волос, одета в брюки и спортивную кофту. «Что вы хотели?». Он поднялся на крыльцо. «Я бы хотел повидать Сару… Она дома?» Женщина тыкала ключом в замочную скважину, ключ не поворачивался. Она явно не была настроена на разговор. Вздохнула, посмотрела на него без интереса.
– Ошиблись. Здесь нет таких.
Юлиан сделал ещё шаг. «Сара, молодая женщина, темноволосая, она вам родственница? Я её знакомый!». Женщина сказала раздраженно и буднично:
– Говорят вам – нет таких. Никаких женщин. Никаких Сар.
Её тон был как у несчастных абонентов, к которым поступают разного рода телефонные рекламные предложения. Не хочу, мол, ни ссуду, ни чудо-матрас, ни возврат налогов…
Наконец, ключ повернулся с тихим щелчком, дверь открылась. Женщина зажгла свет. Она стояла, загораживая собой вход, смотрела на Юлиана.
– Молодой человек, я вам ясно объяснила – здесь нет таких, здесь никого нет. Я пытаюсь сдать дом в аренду – но без ремонта его никто не хочет. То, видите ли, не то, и это не это… И крыша будет течь, и нет кондиционера. Неженки, тупые лентяи… А я не могу позволить себе такие расходы. Я не миллионерша. Ходят, ищут, поди, пойми, кто ходит…
Он почти кричала. Он смотрел через её плечо. Комната была и та же – и другая. Люстра, инкрустированный шкафчик, диван. Всё какое-то постаревшее, осевшее. Вот только в серебряной рамке явно просматривалось фото. Молодая брюнетка в белой кружевной блузке. Волосы чёрные, как глухая полночь. Как чёрное стекло. Хозяйка уже срывалась на визг:
– Что вам надо?!
– Вот же она, Сара. Она ваша дочь?
Её передернуло. Она закричала в другом регистре. И этот крик был, как гудение. Как ночное злое утробное ворчание водопроводных труб. «Какая дочь?! У меня нет дочерей! Два сына оболтуса! Съехали себе за границу – и после них тут хоть потоп! Говорите, что надо?!!»
Он пробормотал: «Извините», повернулся, чтобы уйти.
«Сара… Была когда-то… Я фотку не выбросила из-за рамки. Да и красивая она, хоть и давно мёртвая… Легенда была, что я якобы её правнучка. Но мало ли что люди выдумают. Она жила где-то в Польше или ещё где. Играла на рояле. Любила какого-то князька, – так мне бабушка говорила, она долгую жизнь прожила, моя бабка, девяносто девять лет. Эта Сара погибла в погроме, и любовник-князь не помог, а бабку, – тогда она ещё дитем была, – спрятали какие-то люди. Она свою мать и не помнила, только картинку хранила. Сказки про герб и про то, что её мать была колдуньей, мне рассказывала. Но я так думаю, это вранье. Бабка была фантазёркой.
Её голос тал спокойнее, мягче. Он сказал:
– Спасибо. Интересно. Извините, что побеспокоил.
Она отмахнулась, будто прогоняла воспоминания. На её блеснуло кольцо-звездочка… Дверь закрылась. Юлиан шёл домой. Тучи, синие на синем, медленно тянулись к земле. Не помнил, как пришёл, мысли были далеко. Поднялся по лестнице. Сел в кресло. Подумал о том, что опять непонятно, как заплатить за квартиру. Холодок скользнул по спине. Потом подумал о Саре. О саде, о прошлом, о том, что ничего непонятно. Сидел так долго. Он слушал политика. И не слышал. Или просто телевизор работал без звука. Губы политика беззвучно и быстро шевелились, будто он что-то жевал. Кого-то жевал. Глаза застыли. Юлиан ощутил тошноту, выключил телевизор. Тошнота отступила. Книга, лежавшая на столе, будто ждала и обещала. Страницы были почти прозрачны в свете настольной лампы под зелёным абажуром. Тяжёлые, решительные капли ударились о стекло – наконец-то пошёл дождь...
Инна ШЕЙХАТОВИЧ
Фотоиллюстрация Эстер Эпштейн
