Инна Шейхатович – коренная минчанка. Живёт и работает в Израиле. Музыковед, культуролог, журналистка. Работала лектором – музыковедом Белорусской государственной филармонии. Преподавала мировую художественную культуру в учебных заведениях Беларуси. Печатается в различных СМИ, пишет о театре, музыке, кино, живописи и литературе. Верит в то, что только культура делает мир людей местом, пригодным для жизни. Автор журнала «Мишпоха».

Городок был сонный, вязкий, сам себе не нужный. По площади ходили куры, в палисадниках качались брезгливо-сморщенные  жёлтые георгины. Бессильно, прохладно журчали допотопные поливалки. Чахлые деревья, что подпирали стены неуклюжей гостиницы, казались натыканными  в неласковую землю прутиками. Листья, измученные хулиганскими порывами ветра, были сухими и пыльными. Занавески на гостиничных окнах давно утратили парадную синеву, а лицо администратора напоминало прокисшую кашу.

Люди вышли из автобуса, вежливо и равнодушно роняя «мило», «по крайней мере – зелено». И одно, и другое утверждение были неправдой. Хористы перетащили в старое приземистое здание большой кофр с нотами, побросали на ступеньки свои чемоданы и сумки. Измученный непростой жизнью гостиничный горчичный ковер напоминал о бренности и вынужденной скромности. Со стены взирали губернатор, местные знаменитости, прошлогодние вундеркинды.

Алиса сказала солистке Богатовой: «Я такой убогости не видела давно!» Богатова презрительно и гордо промолчала. И Алиса пошла, звякая ключами,  вверх по лестнице к комнате, которую взяла себе. Не жить ведь директору с хористами… Хормейстер Друбис проводил её делано-приветливым взглядом. Музыковед Влада пробежала глазами рекламный щит. Богатова хмуро пожала плечами: «Хорошо быть бессовестной эгоисткой, никаких моральных проблем – и спишь прекрасно!» Она имела в виду Алису. Алиса была директором, работала в капелле по недоразумению. Музыку не любила, певцов считала несчастными, убогими людьми, с подругами делилась своими наблюдениями: «Они могут сжечь целый гостиничный этаж своими долбанными кипятильниками, забыть в поезде фрак, облить ноты супом из пакета, но все знают, почему Хворостовский не гений»…

Алиса была очень хороша собой: золотая стрижка, походка королевы, талия, заслуживающая восторга и подражания, горделивые жесты, чуть презрительно сжатые пухлые губки… Друбис тихонько вздыхал, вспоминая эти губы, и упругий бархатный овал щеки, и янтарь её карих глаз. Но подойти к ней, разумеется, боялся. Алиса вела себя, как первая леди капеллы – и все с этим смирились.

Влада была во всём анти-Алисой: у неё были длинные жесткие тёмные волосы, широкий стан и пухлые коленки. Она не умела командовать, всегда за что-то извинялась, вечно всем дарила что-то бесполезное, терзалась беспричинной и тяжёлой тревогой.

Но когда она говорила, хотелось запеть. А говорила она о белых снегах и звоне капели в музыке Баха, о хоре колоколов Рахманинова, о знаменном распеве, о народных песнях. И всё это было её землей, её миром, будто композиторы и дирижёры составляли её родню, семью, предмет личной гордости. И хор, разумеется, тоже был её миром, её домом. И пел он, как выходило из её жизни и эмоций, для неё. И пел много, часто вполне прилично, ездил по периферии, готовил программы для юбилейных дат и праздников.

Хористы вяло переходили от безучастности и лени, жевания сушек и поисков дешёвых товаров в местных лавках к странному состоянию взлёта. Когда их всех вместе накрывала родниковая вода музыки, когда отступало всё – склоки, безденежье, зависть. Когда больше не было каждого в отдельности. И они были все вместе. И тогда ни жалоб, ни подначивания, а только неясная, пробивающаяся из ниоткуда, выскальзывающая из тёмного облака быта и перепалок, из данной каждому прозаичной мозаики «потом», «возможно», «не сейчас», вероятность красоты. Алиса в своём струящемся чем-то (на ней все вещи выглядели так, будто обрели утраченную родину) сидела в зале с видом застрявшей на вокзальном полустанке королевы. Благосклонно кивала. Влада в такие минуты очарованно слушала хор, ловила каждый звук, каждую ноту – и плыла по цветной волшебной реке.

– Ты здесь?

Так приветствовала Алиса телевизор, примостившийся в уголке у окна. Телевизор не ответил, и Алиса, нажав на кнопку включения, разложила на прикроватном столике масштабную косметику.

«Люблю, чтобы со мной что-то разговаривало», – сказала она сама себе. Открыла яркий чемоданчик, начала раскладывать вещи. В дверь постучали. «Бегу-бегу», – откликнулась Алиса, не прерывая своё занятие. Хормейстер Друбис робко потоптался на пороге, спросил: «Как устроилась?», предложил кофе. Алиса гордо пожала плечами: «Как тут устроишься… Что вы будете петь на концерте – ты уже знаешь?» Он знал. В этом городе они давно не выступали, опасности повториться практически не было. Алиса равнодушно послушала список того, что они будут исполнять. Бросила: «Пойте, что хотите, только чтобы публика не уснула».

Друбис преувеличенно-взволнованно парировал:

«Мы споём, хорошо споём, мы это умеем, а будет кому?»

Алиса внимательно рассмотрела какую-то кружевную штучку, разгладила невидимые глазу морщинки. Приложила к розовой тряпочке ожерелье с алыми камнями. Потом всё вместе приложила к себе. Задумчиво взвесила результат.

«Всё будет в порядке – я лично занималась организацией зрителя». Друбис кивнул. Повторил свой вопрос по поводу кофе. Алиса посмотрела на него. Высокий, тёмноглазый, немного рассеянный и неизменно вежливый со всеми, от директора филармонии до уборщицы, он был мечтой всех хористок,  а Алиса точно знала: с такой зарплатой мужчина ей не может быть интересен... Она видела, как ладно обтекает его широкие плечи фрак, как сияют его глаза, почти уважительно воспринимала его увлечённость, странную привычку всегда слушать музыку и – говорила себе «нет, бедность не входит в мою жизненную программу, пусть найдёт мешок денег, тогда, может быть...» Сейчас она почти с удовольствием отметила его робость, и мягкий хороший свитер, и то, что он намного выше её, и ей приходится, разговаривая  с ним, высоко запрокидыввать голову.

– Как твоя соната с Бутликовой? – спросила она.

Бутликова, пианистка хора, была вечно растрёпанной, чуть неопрятной, резвой, скорой на острое словцо, никогда не было ясно, что она думает, зато всегда было очевидно, что она не прочь развеяться и расслабиться. Она громко смеялась, громко играла на рояле, без стеснения прилюдно ругала своего мужа.

Друбис посмотрел в сторону.

– Ничего. Всё ничего. И потом, лезть в чужие дела не очень красиво. Ты знаешь об этом?

Она засмеялась, отбросила ожерелье. Подошла  к нему.

– Витька, мы так давно знакомы, так много чёрствого хорового хлеба вместе съели, так хорошо друг к другу относимся… Да трахайся ты с ней на здоровье, ей всё равно, тебе ничего от этого не будет, только Владку не трогай, не волнуй её, – это другой сорт ботинок, тут не выйдет просто, тут больно будет…

 – Кому?

Он не смотрел на Алису. Алиса опять взяла что-то из чемодана, тихо проворчала: «И чего я везла наряды, зачем это всё тут надо…». Он повторил: – Кому будет больно?

Алиса развела руками:

– Ей, конечно, кому же ещё?

Друбис похлопал её по плечу, сказал:

– Спасибо, и помни: соната – это никак не для хора. И не для дуэта.

Алиса удивленно подняла брови:

– Да? Что ты говоришь? Надо же. Я учту. Хотя я не хормейстер, а юрист, мне простительно. Ты про Владку всё понял?

Он ушёл, а она продолжила досмотр своего имущества.

Хористы в то время, которое оставалось до начала концерта, слонялись по пустынным улицам, изучали пыльные витрины универмага. Играли в домино. Что-то обсуждали – и жаловались на жизнь. Это у них получалось очень качественно, эффектно и убедительно.

Даже музыкально. В сопраново-журчащую линию голоса Богатовой вплетались нотки альтовых фраз, островки гудения баса – профундо, отрывистые  реплики теноров. Люди из хора музыкально рокотали в холле и на крыльце гостиницы.

…Вечером завтрашнего дня случилось то, ради чего они ехали сюда, репетировали. Жевали подсохшие бутерброды, глотали ритуальную жижу безвкусного дорожного кофе. Ютились в тесных гостиничных комнатах с пыльными шторами и тусклыми несчастными зеркалами. Случился концерт. Хор выплыл на скрипучую затоптанную сцену, привычно застыл полукругом, зашелестели ноты.

Друбис вышел, поклонился, глянул в тёмный, будто сыроватый зал. Там были считанные зрители. Он кивнул хористам – и дал ауфтакт. Голоса понеслись, тронули стены и потолок, хор звучал, как грозовой лес. После первого номера вышла Влада. Она была в чёрном, как всегда волновалась, как всегда знала материал на сто процентов. Она начала с притчи. Про царя Соломона и художников. Друбис знал эту притчу, слышал её не раз, но поймал себя на том, что волнуется, с трепетом ждёт развязки, хочет, чтобы в зале люди тоже чувствовали волнение. «Прекрасное отражается в чистоте», – просто и светло закончила рассказ про мудрого царя Влада. Она говорила не просто красиво, она говорила всем сердцем.

Её глаза сияли, будто в этом затрапезном зале с трескучими половицами ей выдали билет в страну счастья. Она была вся обращена к залу и хору, и говорила как артистам, так и каждому  сидящему в тёмном провале у подножия сцены. Её голос был мелодичным и сильным, ласковым. Можно было подумать, что это самое главное, самое существенное в мире на этом этапе происходило с ней, с музыкой, которую она предлагала послушать, с людьми, которых судьба привела на этот концерт. Хор пел Рахманинова и Чайковского. Пел стройно и чисто. Вдохновенно. Что-то сдвинулось, стало ярче и яснее. Виктор Друбис дирижировал – заново, как впервые, будто никогда прежде этого с ним не было, переживал каждый мелодический ход, и с каждым жестом все больше ощущал власть над залом, слияние с каждым своим певцом, понимание того, что такое бывает редко, и что такие мгновения необходимо ценить. Встречаясь на аплодисментах за кулисами с взволнованной, зачарованной Владой, он понимал, что красивее и могущественнее, чем она сейчас, невозможно быть.

– Поём Свиридова, – бросил он ей.

Она взглянула восторженно, кивнула. Будто он позвал её в сказку. Предложил круиз на белом лайнере. Хотя он не был уверен в том, что она предпочла бы лайнер их концертам с капеллой. Друбис знал, чувствовал, что она в него влюблена. Что ищет его глазами в филармонических вестибюлях, в поездках, в столовках, где они ели вечные сосиски с макаронами, или кашей, или салатом из вялых, утративших цвет огурцов. Она редко садилась с ним рядом, редко подходила близко. Будто боялась обжечься. Ему было и лестно, и тревожно от этих её странно-замерзающих взглядов, огромных глаз, нежного пунцового румянца, который начинал пылать на её скулах, когда она к нему обращалась. Она разговаривала с ним – а сама будто плыла, чуть покачиваясь, в светлом облаке. Он был занят, всё время куда-то мчался, пытался угодить тёще и жене, искал какие-то варианты, чтобы торопливо и потно помять влажные плечи шумной Бутликовой, после свидания с ней всегда чувствовал себя разбитым, недовольным, раздражённым.

Но почему-то снова и снова встречался с ней, слушал её глупости, пытался сочувствовать её разборкам с мужем, не раздражаться её вульгарным словечкам, её полному равнодушию ко всему, включая музыку, капеллу и его самого. «Повезло», – думал он про себя. Она не требует внимания, не признается в любви, не отягощает его совесть и жизнь. Она удобная, беззастенчивая, равнодушная, никакая…

Концерт шёл, нёсся, немногочисленные зрители громко и тепло аплодировали. После «бисов», которые Влада подала особенно изобретательно и ярко, к нему за сцену пришла немолодая женщина, она схватила его за руки и запричитала:

– Миленький, как же вы поёте складно, сердце просто болит! Душевно поете! И жалко, что людей в зале совсем небогато было! В другой раз мы уж соберёмся, все придём, мы вас не заставим петь в пустом зале! А эта ваша, которая говорит, чёрненькая, ну, мастерица, ну, умница! Я таких и не слышала в жизни! И всё-то она знает, и так всё объясняет!

Он вежливо улыбнулся, поблагодарил, подумал о том, что эти слова не добавят капелле ни денег, ни авторитета, пожал даме руку, сказал: «Спасибо, что пришли».  В эту минуту он думал о том, что такой удачный концерт пропал зря, билетов было продано мало, а это явный убыток, учитывая затраты на поездку и гостиницу. И что Алиса опять ничего нормально не смогла организовать. Он пошёл её искать, чтобы по горячим следам, сразу после пережитого волнения и аплодисментов, поинтересоваться тем, как она объяснит пустоту зала.

Идя по коридору Дома культуры, он услышал тихий и злой знакомый голос, Алиса говорила по телефону. Дверь в кабинет администратора была приоткрыта, и до него донеслось «Да! Я знаю, что она остаётся без матери! Но я не могу не работать! И что с того, что ты помогаешь?! И я могу на это жить? Брось ты свои угрозы, слышишь? Я не могу сидеть с ней дома, и не хочу, и не буду! Я ещё жива, я хочу к людям! А тебя ненавижу! Как меня угораздило родить ребёнка от такого урода? Господи Боже…»

Её голос сорвался, она заплакала, Виктор быстро, пока его не заметили, прошёл вперёд, завернул за угол. Бутликова выросла перед ним внезапно, резко схватила его за руку, шумно выдохнула:

– Ничего прошло, а? Зря пели три «биса», кому это тут надо? Ты придёшь? Я в 101-том, Кретинкина ушла, не вернется ночевать, у неё тут двоюродная сестра…

– А ты откуда знала, что у неё тут сестра? Ещё до поездки знала? И специально с ней поселилась? Да?

Бутликова заморгала, растерянно подняла руки:

– И – что? Разве это плохо? Что с тобой сегодня?

С ним ничего такого не было. Он знал, что сорвался зря, что устал, расстроен, что просто так, ни за что пропал хороший концерт. Что после опьянения музыкой пришла минута истины. И что Алиса с её роскошными нарядами, высоко поднятой головой и золотом волос просто очень одинока и несчастна… И что ему не нужна, не интересна эта крикливая недалёкая женщина. Он вынырнул из музыки – и отчётливо это понял. И ещё понял, что хоровое пение, в котором никто ни бельмеса не смыслит, стало с лёгкой руки Булгакова анекдотом и ругательством. Он неловко обошёл Бутликову и пошёл прочь. Автобус, чтобы ехать в гостиницу, уже ждал.

Ехали весело и грустно, смеялись, вздыхали, переживали недавний концерт. Отшучивались: «Ребята, всё хорошо, мы для элиты работаем!»

Потом Виктор Друбис шёл по гостиничному коридору, думал о том, как ему нравится его профессия, и как много боли она ему доставляет, как трудно жить на маленькую зарплату – и про прочую дребедень. Ему хотелось  чаю, и тихого разговора, и объятий в темноте, когда за окнами умиротворённая ночь, и всё на вчера завершено, и всё на завтра ещё в тумане, и ничего не давит тревогой, и ничего нет важнее этих минут... За дверью одного из номеров засмеялись, бессильно и лукаво. Хористы, усталые и потемневшие, как перегоревшие лампочки, разбредались по комнатам. Кто-то искал у соседей хлеб для позднего походного ужина, кто-то искал выпить. Кому-то было необходимо поговорить. Чтобы не замолчать в пустоте до утра.

Влада стояла в коридоре, уронив к ногам мешок с концертным нарядом. Виктор никогда не мог вспомнить, в чём она выходит на сцену. Знал, что она переодевается вместе с хористками, что филармония сшила ей какую-то концертную одежду. А видел всегда только её глаза, диковато-горячие, цвета только что заваренного блестящего чая, и думал, что ей никакие моды-бренды не нужны, она всегда будет вне этого. Одинокая, вызывающе начитанная, острая в суждениях. Полноватая, округлая, с красивым голосом.

– Было хорошо... все, кажется, получилось... – он сказал это, проходя мимо неё, она не то улыбнулась, не то сделала гримасу.

Виктор повторил:

– Было хорошо. И большая  заслуга в этом твоя.

Она странно и нервно повела плечами («да ладно, что уж там»), тронула его руку. То ли благодарила, то ли утешала. Тут он неожиданно взял её за локоть и подтолкнул к своей двери, которая была недалеко. Какой-то порыв, похожий на внезапное форте среди тишины, вёл его. Он даже сам не очень понимал, что и зачем делает.

– Зачем, куда, – неуверенно выдохнула она.

Он молча повернул ключ в замке, не оглядываясь на коридор, в котором вполне могли оказаться его хористы, и видеть его, и как-то комментировать, втолкнул Владу и вошёл вслед за ней. Темнота покорно и тихо окружила их, и он понял, что только именно такая картина ему представлялась. Влада обернулась, а он сильно и без слов притянул её к себе, скользнул губами, нашёл её губы. Она не отстранилась. Он целовал её щеки, шею, ощупью нашёл пуговицы, кнопки, что-то треснуло, он целовал грудь, плечи, понял, что она отвечает, что она тоже его целует, путается в пуговицах, что именно такой тихий стон он себе представлял, и что она тоже хочет, давно, отчаянно.

В дверь всё время стучали, командный голос Алисы объяснял:

– Наш звёздный хормейстер изволил где-то застрять... Потом найдём!

 Певцы шутили, снова стучали в его дверь, думая, что его в номере нет, роняли реплики типа: «Отправился проверить качество местной бани», или «Завел себе здешнюю секс-бомбу, неужели ту пегенькую официанточку из ресторана, где мы обедали».

Виктор и слышал, и не слышал. Он дышал ароматом тёмных густых волос, накручивал их на ладонь, зарывал в них лицо, чувствовал, как счастливо и покорно исследовали его её губы, она была деликатной и беззастенчивой одновременно, её тело будто говорило, вдохновенно и безошибочно. Она что-то шептала в его шею, в грудь, в ухо – и он был уверен, что согласен, что разделяет всё то, что она думает и чувствует.

Ночь текла чёрной рекой, расшитой алмазами звёзд. На столе в вазе стоял букет георгин. Их пышные короны никли на фоне окна.

– Красивые... Цветы короткого дня, – то ли ему, то ли себе сказала Влада.

– Кто-то, кто жил в этой комнате до меня, оставил, – сказал он.

Виктор знал, что ночь будет мгновением, что утро нагрянет резко и без предупреждений.  Он почти с тоской бросал взгляд на постепенно светлеющий сухой полисадник за стеклом, и снова нырял в тёплое и благодарное тело, в странную и ещё вчера чужую женщину.

Они немного поспали, не расплетая рук. Когда в комнате было так светло, что шкаф, столик под телевизором, мешок с одеждой, брошенный Владой на пол, можно было различить, она встала. Бесшумно исчезла в ванной. Ему не хотелось, чтобы она уходила, хотелось, чтобы она была всегда, с этим её шепотом, и тёплой волной  волос, и чудесными коленками, которые вызывали в нём умиление и возбуждали. Скрипнула дверь номера. Ушла. «Только не привязываться… Только не привязываться, – благоразумно подумал он. – Нельзя».

После завтрака и сокращённого, формального концерта в музыкальной школе, погрузились в автобус. Богатова резко высказалась о качестве пищи в гостиничном ресторане. Ей подхмыкнули и поддакнули. Бутликова зло сверкнула глазами:

– А некоторые, самые главные и важные, бегают ночью  в село – и что там им интересно?

Виктор молчал. Автобус качался в лёгком плаще золотистой пыли. Хористы пели, играли в карты, ждали возвращения домой. Виктор с утра не видел Владу, школьный концерт шёл без неё, так было оговорено с дирекцией. Он сам что-то объявлял – и был далеко от этих школьников, которым  навязывали хор, его регалии и  отличную от бойкой попсы музыку.

Влада, войдя в автобус, просто и без выражения кивнула ему, села подальше, в самом конце салона. Он услышал, как она сказала:

– Они гениально слушали вчера, я думаю, такое бывает раз в жизни...

– У них? – высоко выдохнул кто-то из теноров. – У нас, всегда больше счастливы творящие, хотя и взять частичку  творчества – счастье!

Виктор достал партитуру, погрузился в ноты. Скорее, чтобы не приставали с разговорами, чем по необходимости.

«Жена просила привезти мед, чёрт, забыл, как же я забыл...», – мелькнуло у него, когда они выехали за пределы городка.

В садиках солнце жгло георгины, такие же, как те, что остались умирать в его гостиничном номере. 

Инна Шейхатович