Пишу исторические романы и повести. Публиковался в России, Канаде, в альманахах «Литературная Канада» и «Бриз». Автор трилогии по мотивам работ Иосифа Флавия. В трилогию входят романы «Галилейская поэма», «Камни Иудеи» и повесть «Погребальные игры этрусков». В романах описывается четыре года войны в Иудее, воссоздаются обычаи, традиции, праздники, образ жизни жителей страны и их борьба с захватчиками. Повесть – о двух юношах из еврейской диаспоры Рима в период Иудейской войны. Большой раздел романа «Камни Иудеи» посвящён раннему христианству, ибо невозможно трагический период истории Израиля рассматривать в отрыве от зарождения первых христианских общин Рима.

Представлю на суд читателей фрагменты из романа «Камни Иудеи».

Затаилась Иудея, птицей замерла под рукой божественного птицелова. Да и кто она сегодня – всего лишь трепетный листочек в пышном венке сияющего Рима, очередной камень в его триумфальной арке. Вглядись, читатель, в её выстраданные земли, скупые воды, текущие среди моря скальных нагромождений и раскалённых песков. Разве они когда-либо утоляли жажду многочисленных завоевателей? Что влекло их сюда? Возделанные и политые крестьянским потом цветущие долины Кесарии или увитая виноградными лозами благословенная Галилея? А быть может, страсть к наживе бесчисленной своры наместников, возможность безнаказанно грабить рыбаков, ремесленников, мастеровых и рабочих морских портов этой маленькой и беззащитной страны?

Прислушайся читатель… Чуть слышно доносится шорох веков, скрипят перьями умудрённые жизнью философы, в поте лица трудятся придворные летописцы, а вот восторженно восхваляют своих хозяев завистливые поэты. Но как равнодушно и неумолимо течёт время, вымывая из глубин тысячелетий вместе с грязью золотоносный песок взаимной ненависти и нетерпения, предательства и славы, подвигов и упрямства, и безудержную, испепеляющую, неимоверную любовь к своей земле сынов и дочерей Израилевых.

«Слушай, Израиль, Предвечный, Б-г наш, Б-г единый…»

Пролог

Иерусалим месяц нисан 3827 год по еврейскому летоисчислению (апрель 66 год н.э.)

Ещё не наступил вечер четырнадцатого числа месяца нисан, а толпы паломников запрудили подножие горы Мориа. В преддверии праздника Песах полнились площади города и скитальцами сторонними, и богомольщиками иных верований. То Иерусалим, чьё «основание… на горах святых», готовился к встрече праздника опресноков. В память Исхода из Египта сгоняли евреи к «вратам Сиона» свои жертвоприношения: годовалых агнцов и телят, козлят и прочую мелкую живность. В начинённых повозках свозили дрова и припасы в скорейшей надежде взойти по ступеням, под песнопения левитов близостно лицезреть облик Дома Святости и возблагодарить Всемилосердного, и вкусить оттого блаженство, и насладиться вволю дымами жертвенных приношений.

Небольшой кучке священников, сбившейся на западной стене Храма, было видно, как со всех сторон к его подножию, подобно морским волнам, стекались людские массы. Шли с Нижнего и Верхнего городов, и со стороны предместий. Живой рекой обтекали дворцы, дома, склады и рынки, заступали вперемешку с повозками и скотом, заполняя собой вьющиеся улицы города.

Блеснули и распахнулись ворота царского дворца Ирода Антипы, пропуская немногочисленный отряд римских всадников. С противоположной стороны немедля откликнулись звонкие трубы караульщиков. То часовые крепости Антония возвещали выхождение прибывшего накануне легата Сирии. Бдела и храмовая стража, условным сигналом звучного ювала подала важный знак.

Извещённые толпы евреев тревожно теснилась по обочинам дорог, скорее задвигались к храмовой площади, постепенно сбиваясь в плотную массу. Впереди, огорожённая крепкоплечими левитами, стояла группа жрецов. Облачённых в праздничные белые одежды, возглавляли первосвященник Ханания и глава Санхедрина (верховный орган власти в древнем Израиле) Шимон бен-Гамлиэль.

– Безголовцы, на что надеются? Полагают, жалкое нытьё что-то изменит? – нарушил затянувшееся молчание вождь иерусалимских зелотов (по-гречески zelotes, буквально 'ревнители'). – Да Цестий Галл всего лишь ординарный актёр в этом затянувшемся спектакле. Уж поверь мне, соименник, Гессию Флору не привыкать затевать подобное, у него были хорошие учителя.

– Нечто похожее я высказал отцу накануне, – взмахом руки предводитель храмовой стражи Элеазар бен Ханания отослал ожидающего неподалёку левита, – И он, и мой дядя не хуже нас понимают всю безнадёжность подобной церемонии, но обязывает статус. В один голос уверяли меня, что следует укрепиться надеждою на Отца нашего в небесах ради народа нашего, а не попытаться испробовать и эту возможность, всё равно, что отказать умирающему в последнем желании.

– Останемся безучастны, так недалёк день – все окажемся в роли умирающего, – глухо пробурчал в ответ Элеазар бен Шимон.

Волнения усиливались. В то время как ветераны из городской когорты плотной цепью едва сдерживали желающих приблизиться, всадники въехали на освобождённую для них часть площади. Несколько человек спешились, подошли к ожидающим их священнослужителям и обменялись соответствующими рангу приветствиями.

Точно подпитавшаяся маслом в огонь, беспокойство людей приумножилось, отдалённые голоса слились в нестройное высокогласное звучание. Если бы не стойкость охраны, размер выделенного пространства наверняка сократился бы вдвое. Часть всадников схватилась за оружие. Прибывший наместник подал знак, призывая к успокоению. Напористость поутихла. Ханания простёр руки к толпе, взывая к смирению:

– Братья мои! Господь Боже Небесный воззрит на нашу гордыню. Помните: «не во множестве сила Твоя… но Ты – Бог смиренных, Ты… заступник немощных, покровитель упавших духом».

Первосвященник повернулся к Цестию, на удивление терпеливо дожидавшегося затишья:

– Цестий Галл, прими мои искренние! – на латыни обратился к нему Ханания. – Ты сам видишь, непростой норов моего народа. Поверь, обуздать горячие головы значительно легче с твоей помощью, но истощается терпение и пусть сами они об этом выскажутся. Ты не станешь возражать?

– Non! Minime! (Нет! Нет!) Пусть будет по-твоему, augur (авгур, жрец в Древнем Риме), я выслушаю жалобы. Уверен, в Иудейской провинции с греческим языком знаком каждый. А ты готов оправдаться? – он взглянул на стоящего рядом прокуратора.

С глубокомысленным видом Флор колыхнул головой, хотя, что он мог услышать особенного в этих душераздирающих повизгиваниях? То, что заносится и беззакониями обижает евреев, что ему неведомо чувство жалости? Глупцы, в своём ослеплении они наивно рассчитывают на подмогу пропретора (наместник). Так пусть лелеют надежду, которая продлится ровно до тех пор, пока Цестий не пообещает им всего и не уберётся в свою Антиохию.

Нескончаемым потоком, ровно из прохудившегося горшка, на прокуратора сыпались жалобы – на его корыстолюбие, то на преступную связь с какими-то разбойниками. Низкорослый широкоплечий еврей в подтверждение своих слов яростно размахивал кулаками. Его руки, обожжённые во многих местах брызгами железа, своим видом больше напоминали два чудовищных молота в поисках провинившейся наковальни:

– Этот человек разорил оба наших семейства! – осипшим голосом драл глотку гвоздильщик. – Тогда к чему по капле истекать кровью, уж лучше нам сразу погибнуть, предприняв вой…

Тут он громко икнул. Досказать ему, судя по всему, не позволила собственная супруга, своим неженским кулачком прекратившая этот бессмысленный по её мнению скулёж.

– Женщина, ты только что совершила величайший подвиг, своей мудростью ты спасла от карающего гнева целую Империю, иначе твой "Киферонский лев" натворил бы немало бед, – Гессий с ехидностью склонил голову в театральном поклоне.

Полагая, что время его настало, Цестий вновь призвал всех к вниманию:

– И в заключение, дабы смягчить наши общие беды, обещаю склонить прокуратора к добросердечным поступкам и впредь относиться к вам более милостиво. Теперь же, в канун еврейского праздника опресноков примите мои добрые пожелания! Perpetua felicitate floreas!

Сирийский солдафон желает этим варварам многого счастья? Флор улыбался. Так они его непременно получат в виде Троянской компании. Глупец! Я не стану дожидаться ответных шлепков из Рима. Думаю, таких ковалей следует наплодить поболее. Они как пересохшая трава, только поднеси искру и виновниками беспорядков в таком разе станут сами же евреи. Вот тогда-то римским жрецам из коллегии фециалов ничего не останется, как объявить ответную войну.

* * *

Герой этой новеллы, как и романа, Иосиф бен Матитьяху, впоследствии получивший имя Иосиф Флавий.

Очищение огнём

Рим месяц нисан 3825 год по еврейскому летоисчислению (апрель 64 г. н.э.)

С Целия хорошо проглядывалась верхняя часть Дома Августа, занимавшего сердцевину Палантинского холма. Отвратный запах гари от древесных углей, заносимых с той стороны, сегодня особенно довлел над ароматом цветов. Он отнимал покой и порождал тягостные предчувствия. Женщина отошла от открытого окна, глубоко вздохнула, лицо её несколько оживилось, а голос обрёл мягкий, певучий тембр:

– Мой хитроумный Алитур, признавайся, ты опять задумал нечто такое, что заставит меня вновь терзаться сомнениями и жалеть о содеянном? – Попея лукаво взглянула на лицедея. – Иначе, чем объяснишь свою странную просьбу? Еврейский ходатай прибыл в Рим вырвать помилование иерусалимским жрецам, но как я выяснила, они были арестованы и отправлены Феликсом за подстрекательство к мятежу. А теперь посуди сам, кто из нас сейчас в бо́льшей милости у принцепса? Иди и добейся чего желают твои единоверцы.

– О, сияющая Попея! Здесь я бессилен, да и кто я такой? Жалкий исполнитель ролей, порождающий видения и пробуждающий никчёмные мысли. Было бы обидно, если этот изысканный молодой человек проделал бы зря такой долгий и опасный путь. К просьбе Санхедрина (верховный орган политической, религиозной и юридической власти у евреев Эрец-Исраэль) присоединяются и все знатные евреи Трастемвере. Ты вольна хотя бы выслушать его, если пожелаешь.

– Ох, я бы не желала одного, Алитур, когда к твоей плутовской голове прикоснётся меч ликтора, но и тогда завтрашняя супруга императора будет не в силах помочь тебе. Ну, хорошо, расскажи мне о нём, кто он и чем прославились его предки? А также… – она многозначительно взглянула на собеседника, – означает ли это, что и у него найдётся пара капель особого таланта, который смог бы увлечь меня, слабую женщину? Я замечала, у евреев это в крови, вдобавок, как ты говоришь, он молод, высок ростом и недурен собой. Я не ослышалась? Одного боюсь, как бы плата не оказалась слишком высока.

– О, божественная! – актёр низко склонился перед сидящей на мраморной скамье женщиной. – Ты уловила самую суть. Он достоин прикоснуться к твоим одеждам, его род восходит к царственному роду Хасмонеев. Иосиф бен Матитьяху достаточно образован, с высоко развитыми нравственными понятиями и беседа с ним, вне всякого сомнения, вознаградит твоё вынужденное одиночество и умирит недавний гнев.

– Будь по-твоему, мой вероломный искуситель, но знай – до последнего мгновения нашу встречу станет отравлять тень Таната. Я и сейчас, как будто чувствую могильный холод, исходящий от его громадных крыльев. Мне страшно, Алитур…

– О, несравненная! О чём ты? О каком страхе, о какой плате говоришь?

– Даже ты много не знаешь, мой друг, – Попея с грустью подняла глаза. – Моё положение не так прочно, как нам обоим хотелось бы. Нерон крайне подозрителен и коварен. С тех пор, как Октавию обвинили в бесплодии, меня не покидает предчувствие, что я совершаю непоправимую ошибку, возжелав занять её место. Вот эту плату я и имела ввиду. Не удивляйся моим откровениям, твоя преданность мне известна. Он позор для всего Рима, варвар, погрязший в немыслимых пороках, смеющий обвинять кого бы то ни было в прелюбодеянии, – злобная усмешка неприятно изменила её обворожительное лицо. – Единственное чего он добился, так это поистине народной славы похотливого злодея.

Женщина внезапно замолчала, осознав, что её чувства начинают доминировать над рассудком. Алитур склонил голову и терпеливо дожидался решения, ни одним движением, ни единым вздохом не имея права выразить своё отношение ко всему, только что прозвучавшему в этих стенах. Он помнил всегда – близость к высоким особам вносила и более достойные имёна в мрачные списки proscriptionis (список лиц, объявленных вне закона).

Чуть шелохнулись чувственные губы:

– Прощай мой друг, сегодня я дам тебе знать.

* * *

Предрассветный сумрак рассеивался, комната наполнялась светом. Иосиф сидел низко опустив голову, сильные руки безвольными плетями лежали на коленях. Казалось, он спал с открытыми глазами, но часто вздрагивающие набухшие жилки на тыльной стороне ладоней заставляли усомниться.

Йонатан обеспокоенно вглядывался в друга:

– Ты совсем перестал есть, Иосиф, побледнел, плохо выглядишь и мало спишь. Разве короткие часы дневного отдыха могут восстановить силы? А ведь прошло чуть больше полутора месяцев, как ты здесь, что же от тебя вскоре останется? И какую новость на этот раз ты принёс?

– Начну с признания, где я провёл нынешнюю ночь. Нет-нет, ты не угадал, – не поднимая головы Иосиф отрицательно покачал ею. – Блистательная Попея Сабина выполнила своё обещание, но чего мне это стоило… Поздно вечером я оказался в числе многих "счастливцев" присутствующих на «Роды Канаки». Трагедия так "потрясла" меня, что я, кажется, не запомнил её содержания. Представь, до петухов все роли исполнял сам принцепс, при этом маски на его лице заставляли вспоминать его собственное. Я уже собрался повторить проделку моего соседа антиквария и притвориться мёртвым, чтобы и меня вынесли из зала. Интересно, чтобы ты сказал о сирене Гомера, которая своим хриплоголосьем приманивала бы мореплавателей?

– Что несчастная наверняка погибала бы от голода, – усмехнулся Йонатан. – Ты считаешь, это означает вершину языческого искусства или всё же имел место непристойный случай? Впрочем, для нас не имеет значения. Лучше выложи о том, ради чего пришлось тебе претерпеть муки от amаtоrium (любовный напиток).

– Серафимы улыбнулись нам! Мне посчастливилось предстать перед "великим артистом" в один из его лучших моментов жизни, когда "музыкальная одарённость" упивалась изнемогающими рукоплесканиями. Потому и решение его оказалось на удивление великодушным.

– Слава Милосердному! Я так соскучился по Иерусалиму! Но вижу, ты и теперь не желаешь менять своего решения?

Иосиф тяжело поднялся, подошёл к окну и долго не отрывал взгляда от пробуждающегося города, от разноцветья черепичных крыш, от простирающегося с высоты холма чудесного, невообразимого пространства. Что он мог ответить старому другу? Что до беспамятства влюбился в этот город, "золотой" и "вечный", присохнул безнадёжно, целиком, без остатка? А его слух предательски опьянён журчанием бесчисленных фонтанов на римских перекрёстках? Эти вечно зеленеющие сады и парки в излучинах Тибра, разве они не достойны пленять без возврата человеческие сердца?

Рим 20 число месяца элул 3825 год (сентябрь 64 г.)

В большом смятении покидал он Рим. Произошедшие здесь страшные события ещё больше добавили в душу Иосифа беспокойства и горечи, и заставили поторопиться с отъездом. То, что увидели его глаза изрядно перевернуло сознание, оставляя незыблемым понимание того, что под пятой могущественного Рима падут и рассыплются в прах ещё многие царства.

Накануне Иосиф долго работал, поздно лёг и сразу же провалился в сон, но как ему показалось, тотчас был разбужен от сильной тряски за плечи. Увидел при необычно освещённой комнате переполненные ужасом глаза Ханоха и его охватил страх. Он рывком соскочил на пол, от чего юная, пятнадцатилетняя служанка, разделявшая с ним постель в этом доме, взвизгнула с перепугу, но быстро затихла. Полуодетые, босые, все трое бросились к открытому окну.

Страшная, неземная картина открылась им с высоты холма, глаза отказывались верить. То горел, задыхаясь в дыму, Вечный Город. Заставляющий повиноваться куда более сильных врагов и приводящий в трепет чужие народы, в эту ночь надменный Urbs (эпитет Рима) сам оказался бессилен перед гневом своих бесчисленных богов. Сдавалось, могущественный властитель неба обрушил на его жителей справедливое и неотвратимое возмездие. Горело всюду, куда бы ни обращался их взор. Разноцветные языки пламени вздымались к чёрному провалу небес, обжигая пробудившийся город багровыми сполохами огней, осыпая пеплом и раскалёнными головнями.

Люди толпами разбегались во все доступные ворота города, ища спасение за внешними стенами. Неуспевающие, немощные и больные, матери с маленькими детьми на руках в отчаянии прятались на ближайших кладбищах среди бронзовых и каменных надгробий и свежих могил. Заползали в гробницы, тесно набивались в ямы, вырытые для погребения. Не исключено, что в эту ночь сами мёртвые, во искупление грехов, сжалились, спасая живых.

Очистительным огнём скорого на расправу божества завоёвывались виллы именитых и лачуги бедовавших, блюдущих истину и попирающих человеческие законы. Опустошались дома выдающихся полководцев, теряли основу и рушились форумы, падали триумфальные арки, немые свидетели пунических и галльских войн. Уходили в вечность библиотеки с творениями художников и поэтов, астрологов и писателей, невосполнимо утрачивались рукописи древних философов и служителей науки.

Пытаясь склонить к милосердию грозного Юпитера, в уцелевших храмах авгуры спешно проводили очистительные жертвы. Но неподкупными и бессердечными оставались их молчаливые боги, похоже, задавшиеся целью навсегда уничтожить, стереть великое прошлое Рима, а заодно и его обитателей, погрязших во всех мыслимых и немыслимых грехах.

Поздним утром к невыспавшемуся Иосифу явился доверенный раб из дома Алитура, который привёл с собой незнакомую женщину. Собственно, и разглядеть её не представлялось возможным. Широкая длинная палла, наброшенная на голову, почти полностью скрывала лицо, оставляя видимой лишь линию глаз, наполненную нестерпимым страхом. Иосиф с трудом узнал в ней младшую, недавно вышедшую замуж дочь Алитура:

– Что случилось, Мирьям?! Тебя прислал отец? Не молчи, говори скорее, ты здесь в полной безопасности.

– Не обессудь, dominus (господин, хозяин), но молодая хозяйка очень напугана, – подал голос сопровождающий, – позволь ей присесть, она очень устала, ведь мы выбрались из дома ещё затемно.

– Да-да, конечно, сейчас тебя отведут в отдельную комнату. Минор! – он окликнул служанку. – Отведи гостью в свою половину и побудь с Мирьям, успокой, как можешь. Да, покорми её, а Фаустусу принесёшь поесть в большую комнату. Рассказывай скорее, что случилось, – он повернулся к рабу.

– Плохи наши дела, господин – моей хозяйке и её молодому мужу грозит неминуемая смерть даже в доме самого Алитура. Ему донесли, что с сегодняшнего дня может начаться охота на людей, ну… тех, что отрицают и якобы насмехаются над римскими богами. Он умоляет тебя спасти обоих. Что передать ему, господин? Но чтоб ты знал, нам больше некуда идти, многие знают их в лицо.

– Постой, ты говоришь о двоих, так Ифреам здесь?

– Молодой хозяин дожидается в саду и передаёт, что не хотел бы оказаться лишним в твоём доме, он будет безмерно благодарен тебе даже если спасёшь одну Миръям.

– Какой глупец! – Иосиф с силой развернул Фаустуса к выходу. – Немедленно тащи безумца, ведь его могут заметить! О Предвечный!

Он хорошо помнил, как присутствовал в авентинской синагоге на полуденной молитве в день предшествующий обряду бракосочетания, а ближе к вечеру – в просторном доме друга, где звучала без умолку громоподобная музыка. К счастью самого хозяина, его царствующий покровитель по какой-то прихоти не почтил присутствием дом своего любимца. Вероятно, именно поэтому был необычайно весел и остроумен актёр, выдававший замуж свою младшую дочь. Его настроения не мог испортить даже многоликий оркестр из сотни бродячих музыкантов и такого же хора, присланных Нероном, надо полагать, в качестве шутливого свадебного подарка. Перекаты, звон и разноголосица музыкальных инструментов явно преобладала над талантом насильно согнанных людей со всех концов города и затмевала своим немыслимым грохотом торжественные речи и тосты гостей. Это продолжалось до тех пор, пока один из друзей Алитура, молодой актёр Каленус, изображающий Диониса, не догадался опоить музыкантов неразбавленным вином. Постепенно шум затих и лишь многострунная кифара под руками другого, более талантливого исполнителя, всю ночь наполняла просторный атриум (открытое пространство внутри здания) сладкоголосым звучанием.

Иосифу понравился высокий черноволосый жених, и он не замедлил поведать об этом своему другу, добавив, что его будущие внуки обязательно соединят в себе лучшие качества обоих супругов. На что, озабочено вздохнув, Алитур ответил, что его угнетают некоторые обстоятельства, о которых вслух лучше не распространяться. Вместе с тем несколько случайно обронённых фраз вполне хватило, чтобы догадаться о причинах его беспокойства. В ту пору Иосиф не придал этому особое значение, успокоив соплеменника тем, что даже если его дочь и решилась разделить со своим мужем чуждую для Рима религию, то это ещё не причина расстраиваться. Кому, как не евреям хорошо известно, что христианство давно уже существует, в том числе и в Эрец-Исраэль, но их там не сживают со света, так с чего бы тревожиться здесь, в просвещённом Риме?

Тогда Алитур завёл его во внутреннюю комнату и вкратце рассказал об истинных причинах своего волнения, о том о чём Иосиф и не догадывался. Ещё в прошлом году, будучи очевидцем многих застолий в числе других актёров, развлекающих бесчисленных гостей принцепса, Алитуру приходилось бывать свидетелем разговоров и пьяных перебранок. Однажды в его присутствии один из приглашённых, жрец Вописк, фламин храма Чести и Доблести, с возмущением рассказывал своему собеседнику, консулу Праксителес из рода Эмилиев, что к его великому сожалению, правители недостаточно решительно применяют «законы XII таблиц» в отношении безмерно расплодившихся исповедников иностранных религий. По его сведениям христиане тайно собираются по ночам во всех уголках Рима и его окрестностях и проводят запрещённые службы. Мало того, глава этих безбожников некий Paulus, даже находясь здесь в тюрьме, продолжает рассылать свои грязные письма. На что консул, разомлевший от обильного пития и жирной пищи, лениво отвечал, что не стоит так беспокоиться и кое-что уже предпринимается, так как, отказываясь чтить изображения великих императоров курениями и возлияниями, христиане открыто оскорбляют и сотрясают основу государства. Этих бунтовщиков вырвут со всеми корнями, а когда, это лишь вопрос недолгого времени и консул принялся что-то нашёптывать на ухо жрецу.

Однако последние события, вкупе с неразумным решением дочери, заставили актёра припомнить случайно подслушанный разговор и взглянуть на всё по-иному. Буквально накануне свадьбы он узнал от бывшей служанки Октавии, что заручившись поддержкой ставленника Нерона Тигеллина, понтифик от имени принцепса отдал распоряжение префекту города о розыске и уничтожению всех книг вероотступников. А через неделю многие наблюдали, как в ночное время преторианцы на территории своего лагеря что-то ретиво сжигали на кострах.

Тогда Иосиф напомнил другу, что и в отношении евреев Рим не слишком благоволит, и никогда не упускает возможность оскорбить, унизить, а то и применить свою силу, но чтобы открыто без видимых причин выступить против иудейской секты, такого ещё не случалось.

…Пятую ночь в городе бушевали пожары. К вечеру направление ветра изменилось, и потому в доме никто не мог уснуть. Во все щели проникал въедливый запах гари, а от мелких частиц пепла нещадно першило в горле. Жители не в состоянии были укоротить огонь, и он пожирал уже отдалённые строения. Причина, по которой префектура бездействовала, никого не интересовала, люди бросали нажитое и спасали свои жизни.

От дыма у Иосифа нещадно разболелась голова и Минор в который раз меняла ему прохладную повязку, смоченную в водном растворе винного уксуса и тминной настойки. Ханох, ночевавший в этой комнате по причине занятости беглецами его собственной, притаился у полуоткрытого окна и со страхом прислушивался к тому, что творилось внизу. С пепелищ раздавались тоскливые стенания. Неожиданно их заглушили громкие крики. В багровых отсветах тлеющих головней он заметил, как откуда-то набежавшая группа людей похватала нескольких бедолаг и с руганью потащила в темень. И там, уже из сумрака, донеслись пронзительные, душераздирающие вопли.

– Вы слышали?! – не отрывая взгляда, воскликнул Ханох, – Внизу происходит нечто ужасное. О, несчастные! Вас-то за что? За что… – он резко отпрянул от окна. – О, Шамаим! Только не это! Иосиф, с утра я срочно отправляюсь за Тибр искать Гийора. Я должен вызволить его из этой беды. Думаю, и семья его не иначе как бежала в сады Агриппины. От их жилья это недалеко, да и идти им больше некуда.

– Это ты о своём друге?

Иосиф и сам видел, что большинство горожан искало спасение, как в общественных садах, так и за городскими стенами. Он внимательно прислушался. Его слух улавливал обрывки человеческих криков, так могут кричать лишь те, кому грозит смертельная опасность. Впервые ему стало не по себе, захотелось наглухо закрыться в доме, ничего не видеть и не слышать. Только сейчас по-настоящему до него стала доходить причина беспокойства Алитура и его, как казались тогда, глупые страхи. А собственные гости?! Разве это не является ещё одним подтверждением? Но что он может сделать в чужой стране, когда на нём и так лежит ответственность за Ханоха, а теперь ещё и за близких Алитура? Голову раскалывало.

– Минор! – подозвал сжавшуюся в углу комнаты служанку. – Прошу тебя, собери в доме всё, что есть из съестного, следует позаботиться о наших соплеменниках. Так ты считаешь, они у Тибра?

– Да, но еда не самое главное, я опасаюсь за их жизни. Прости, Иосиф, я, должно быть, виноват перед тобой, когда не всё рассказал тебе о Гийоре. Однажды уже ближе к вечеру, когда мы сидели с ним в одной из аргилетских книжных лавок, явился его старший брат Рэхавъам и на греческом объявил ему о ночном ekklesia (собрание – греч.) После его ухода Гийора заторопился, как я понял, на это непонятное сходбище. Он вернул хозяину рукопись и убежал, едва попрощавшись со мной. Уже позже, когда я познакомился с его семьёй, то как-то поинтересовался, почему близкие ему люди при встрече в первую очередь обращаются друг к другу не как принято на еврейском «Шалом алейхам», а сперва на латыни, fidelis?

Верный? Верный… Кажется, я уже слышал это в доме Алитура, правда, не от него самого, а от дочери, может от зятя…

– Ты сказал fidelis?! – в замешательстве переспросил он.

– Да, но он взял с меня клятвенное заверение, прежде чем поведал о подлинной сути такого обращения.

– Вот оно что… выходит, ты узнал многое гораздо раньше, – Иосиф сбросил повязку со лба, сел на кровать. – В одном уверен, тебе не следует одному выходить из дома, кто знает насколько далеко всё зашло? Завтра мы пойдём вместе, возьмём с собой Фаустуса, хотя нет, кто же будет охранять беглецов? Я подумаю, как помочь твоему другу. А теперь давайте спать, а то, похоже, я не доживу до утра.

…С рассветом Фаустус вышел из дома. Вскоре вернувшись, он сообщил, что двое вооружённых ветерана уже дожидаются во дворе. Бывшие стражники из ночного пожарного патруля отлично знают город и обещают защиту. Рассчитавшись ровно наполовину от договорной суммы, Иосиф распределил поровну с Ханохом корзины с едой и все четверо тронулись в путь. Было раннее утро и с высоты холма сквозь мглистый воздух проглядывались разбросанные повсюду зловещие пятна мертвенно-серых пепелищ. Чудилось, будто недоступные взору vandali, стиснули город со всех сторон, и задыхающийся Рим доживает свои последние мгновения.

Сам же спуск теперь вызывал затруднение. Если нижестоящую инсулу огонь не затронул, то последующие ужасали грудами головешек. Среди чернеющих развалин копошились люди. Пытаясь спасти всё то малое не уничтоженное огнём, они с громкими проклятиями разгребали обугленные перекрытия, закопчённые камни, полусгоревшую мебель. То тут, то там раздавались жалобные стоны и причитания. Для многих внезапно возникший пожар обернулся полным разорением, нищетой и голодной смертью. Все эти многоэтажные инсулы с тесными, неудобными комнатами и так небезопасными прежде, неплохо обогащали их владельцев и служили жильём для торговцев, ремесленников, отпущенников и прочего небогатого люда. Но поднимавшийся вверх Рим рухнул в одночасье, многих лишив надежд на всякое будущее. От едких клубов дыма, исходящих от догорающих развалин, слезились глаза, и у Иосифа вновь неприятно застучало в висках.

Стражники отворачивались, не в силах видеть всё это, негодование читалось на их лицах. У одного из них, назвавшемся Секстусом, вырвалось имя принцепса. Второй пытался его остановить, но это мало чем помогло. Он с подозрением обернулся к Иосифу:

– Мой товарищ также потерял своё жилище, всё что заслужил за многие годы службы, а теперь его семья вынуждена ютиться в моём доме, который и для одной-то семьи мал. Но я полагаю, что и тебя это имя приводит в бешенство? Ведь ты слышал, я знаю! – ветеран с силой сжал рукоять меча. – Так поверь, Секстус глубоко ошибается, хотя Нерона и обвиняют в двуличности. Да, он труслив и расточителен, не спорю, но не безумец же и никогда бы не зачал пожара, не рискуя хотя бы собственным богатством, скопленном в его "проходном дворце". Те из немногих, которые привыкли жить своим умом, догадываются об истинных виновниках и эти злосчастные «ослопоклонники», как их здесь многие кличут, совершенно ни при чём.

– Извини, amicus (друг), я запамятовал твоё имя, но мой разум не в состоянии постичь случившееся.

– Моё имя Волисус, – угрюмо представился стражник. – Я двадцать пять лет патрулировал Город, многое видел и знаю, оттого никто не переубедит меня в обратном. Не хотел говорить, но раз уж мы одни и нет свидетелей, – он всё ещё недоверчиво поглядывал на Иосифа, – скажу что думаю. Прикинь сам, пожар начался в самой толчее лавок, что громоздились у Большого цирка, а затем и весь город заполыхал, причём сразу со всех сторон. Как такое может случиться?! Даже младенец в это не поверит. Так мало того, с чьей-то подачи преторианцы угрожали людям, воспрещая бороться с огнём.

– Это те, из городских когорт?! – изумился Иосиф. – Разве не они призваны охранять порядок в городе?

– Эти сторожевые псы за щедрые подачки готовы исполнить любой приказ и никто не смеет им воспрепятствовать. Зачем всё это, я пока не знаю, знаю одно, что в любом случае кто-то теперь ответит за это злодеяние. Им что, в первый раз сваливать на других чужие грехи? О боги! Неужели и они этого не видят?! Секстус, подойди к нам, – он окликнул впереди идущего товарища, – не бойся, расскажи этому писателю или философу, что ты видел собственными глазами. Я не ошибся? – впервые за утро у ветерана смягчилось выражение лица.

– В общем-то, нет, ты почти угадал, но мои знания неполны, а об остальном пока не думал, слишком рано для литературных начинаний, – с грустью улыбнулся Иосиф.

Повернувшись в полуоборот, Секстус устало кивнул в сторону западного склона Оппия:

– Хотя ты и не из наших мест, в любом случае не мог не обратить внимания на высокую многогранную постройку у подножия. Видишь, что осталось от неё?! А ведь там многие годы хранили для народа зерно. В ночь начатия пожара её почти полностью разрушили «бараном», а ближе к утру подожгли оставшееся. Наши друзья рассказали, преторианцы с факелами бегали той ночью по всему Риму и поджигали всё, что попадалось под руки, им наплевать, ведь среди них нет ни одного жителя Рима.

Впереди раздались крики, и из-за обломков рухнувшей постройки вывалила небольшая толпа. Она волокла за собой вопящих от ужаса людей, хотя многие из них пытались встать и идти самостоятельно. Таких вновь сбивали с ног и продолжали тащить по камням и головёшкам. Среди несчастных были молодые женщины и мужчины, попадались и старики. Их дети и внуки с плачем бежали следом. Другие же, вооружённые палками и крюками с металлическими наконечниками, рыскали среди развалин. С воем носились они среди искрящихся углей и вытаскивали из дымовых труб, погребов и ям забившихся туда в страхе людей. Затем без промедления волокли свою добычу в сторону наскоро расчищенной дороги, где у открытых повозок их поджидали преторианцы. По мере заполнения, мулы равнодушно трогались с места и везли куда-то свой скорбный груз, полнящийся страданием и болью. Среди всеобщего шума громко раздавались яростные призывы:

–…Смерть христианам!

– Смерть поджигателям!

Но то, что случилось в последующие мгновения, потрясло и видавших виды ветеранов. Один из детей, сумевший догнать, очевидно, своего родителя, вцепился в отцовскую ногу и с криком стал вырывать его из рук толпы. Сзади малыша неожиданно подхватили двое преследователей и, видно сговорившись заранее, одновременно рванули ребёнка за ноги в разные стороны. Содержимое внутренностей брызнуло вверх, орошая и самих убийц, и тех, кто находился рядом. Это настолько взбудоражило толпу, что многие незамедлительно последовали их примеру и набросились на взрослых. Люди словно лишились рассудка, они хватали женщин за волосы и вырывали их с обрывками кожи, разбивали о камни головы взрослых, детей и подростков.

Секстус с проклятиями выхватил меч, и кинулся было в сторону черни. Волисус едва удержал своего товарища; если бы тот успел опередить и броситься на толпу, то вряд ли бы ему помогла даже поддержка друга. Обезумевшие от крови и собственной безнаказанности, граждане "золотого" Рима поступили бы с ними равным образом.

Какое-то время все молча пробирались по кривым переулкам, уступая дорогу траурным повозкам с обугленными трупами и телами полуобгоревших, кричащих от боли людей. Низинная часть города пострадала значительно сильнее. От убогих покосившихся хижин, служивших приютом для многих поколений plebejus (простой народ), ничего не осталось, лишь кое-где торчали почерневшие груды подпорок, закопчённые верхушки жаровен, да прогоревшие остовы ткацких станков.

Спасительными островами среди всего этого зловонного чистилища оставались небольшие городские сады, вобравшие в себя тысячи погорельцев. Ветераны знали свой город и уверенно направлялись к одному из таких насаждений, потому как оттуда по прямой пробраться к Тибру было намного безопаснее. До зеленеющего островка под южным отрогом Квиринала оставалось совсем немного, когда Волисус дал знак остановиться:

– Секстус не успел сообщить, что и вам следует поостеречься. В молодости он несколько лет прослужил в Кесарии и уверен, что вы оба родом из тех краёв, для него это также просто, как отличить дака от сармата, – он повернулся к товарищу. – Скажи им сам, пусть знают, прежде чем сунутся в этот змеюшник. Но если передумаете, мы отведём обратно.

– Нет! – воскликнул Ханох. – Я должен найти Гийора.

Секстус взглянул на Иосифа. Тот, сожалея, развёл руками:

– Я не могу его одного отпустить.

– Дело ваше, – мотнул головой ветеран, – но вчера чернь растерзала арестованных из иудейской секты, когда преторианцы вели их к Капитолийской каменоломне, – он выжидающе смотрел на обоих. – Хорошо, но мы честно предупреждаем, вдвоём вас не сможем отбить, а ввязываться в драку дело безнадёжное. Теперь не суйтесь вперёд и держитесь за нами. Пошли, – он локтём отпихнул Ханоха назад.

На небольшом клочке земли под сенью каштановой рощи группу избитых и окровавленных людей окружала взбудораженная толпа. Крепкого телосложения македонец с весёлым выражением лица звучно оглашал, указывая на арестованных:

– Свободные граждане Рима! Перед вами преступники, решившиеся на мерзкое и постыдное дело. Враги, огнём и ненавистью испепелившие чудесный город! Заговорщики, переступившие черту, отделяющую человека от животного! Отступники, мечтающие не хлебом, так кровью и бедами накормить народ! Они недостойны даже изгнания…

Последние слова умелого трибуна потонули в оглушительных выкриках:

– Смерть иноверцам!

– Оскорбителям богов место во мраке!

– Ко львам поджигателей, христиан ко львам!

Обречённые, до этого смиренно ожидающие своей участи, неожиданно для всех дружно попадали на колени. Вначале у Иосифа, как и у многих, мелькнула мысль, что этим самым иудействующие хотят вызвать человеческую жалость, но всё оказалось намного сложнее. Удивительно, на пороге неизбежной смерти верующие стали громко во весь голос распевать на арамейском свою божественную песнь, в которой звучало имя Христа.

Преторианец жестом приказал освободить себе дорогу и подал знак, который доведённая до исступления толпа приняла однозначно.

Волисус заметил выглянувшую из-под его локтя плачущую физиономию Ханоха и с рычанием развернул его голову, прижав носом к своему боку. Иосиф с ужасом наблюдал избиение беззащитных соплеменников, с непоколебимой обречённостью отдававших себя во власть обезумевшей толпы. Откуда-то подспудно, независимо от его воли, перед глазами явилась такая же яркая картина давностного избиения египетских евреев, о которой он почерпнул в трактатах Филона Александрийского. Словно живая, наложилась она на нынешнюю драму, заставляя потомка Хасмонеев до боли сомкнуть веки и громко взмолиться:

О, Творец! …Разве человеческой жестокостью не переполнена чаша Твоя?! Да видишь ли Ты их желание страдать?!

Темничные ворота

С успехом начавшийся день принёс обильный «урожай смерти», о котором всю последующую неделю со страхом судачили жители города. Все знали – иерусалимские сикарии неуловимы и подстерегают свои жертвы в любых, казалось бы, в самых безопасных местах. Ни скопление царских стражников, ни патрули из городской когорты не могли быть порукой спокойствию и безопасности на улицах Иерусалима. В это утро на Старый рынок у Темничных ворот съехалось множество крестьян с дальних и окрестных селений. Торгуя с подвод, с разостланных по земле ковриков, они во все голоса зазывали покупателей. Наёмные же рыночные торговцы, в отличие от прямодушных селян, действовали искуснее и в более короткие сроки распродавали всё выставленное на продажу. Одни со смехом, наперебой объявляли своих хозяев полоумными с детства, другие, "по секрету" оповещали о только что внезапном лишении рассудка владельца товара и потому заставляющего их продавать всё нажитое втридёшева.

Впрочем, охотников приобрести нужные вещи, живую птицу, овощи, зерно и крупы было и так предостаточно. Многие заявлялись сюда целыми семьями, со стариками, детьми, служанками и рабами. Многодетные покупатели из бедняцких окраин шумно грудились у корзин и горшков с сырам, бобами, красной чечевицей, скучивались близ открытых сосудов с битым елеем, с горячностью рядились, пробуя на вкус недорогое оливковое масло второго отжима.

Разноплеменный гомон на несходных языках и наречиях не являлся преградой для заключения сделок и доброхотных рыночных толковищ. Знающие крестьяне привычно распознавали в толпе прядильщиков по вдетой шерстяной ворсе в платках, кожевенников по сугубому фартуку, портных по игле, воткнутой в "гладкую одежду" на видном месте и наперебой предлагали им всевозможной чистоты овечью да козью шерсть, сырые шкуры домашних животных, птичье перо и пух, самотканые отрезы. А напротив, перемежая речь весёлыми шутками, предлагали изделия торговцы красками, намётанным глазом выявляя красильщиков по разноцветным нитям в во́ротах одежд. Разнородные сосуды с истолчёнными иглянками для делания лилово-чёрных красителей, корзины, полные мыльного корня, горшки с дубовой тлёй, всё это неровными рядами обступало покупщиков. Все достаточно хорошо понимали друг друга, а иначе зачем человеку даны Всевышним пальцы, руки, голова, глаза и язык? К примеру, последним, при его правильном применении, можно было выразить гораздо большее, чем заурядной речью. Ведь достаточно закатить глаза на лоб и поцокать языком, чтобы солеторговец и его покупатель правильно поняли друг друга и более трезво оценили последующее предложение. Даже предварительно договорившись, стороны иногда нуждались в толмачах, особенно, когда вопрос касался оптовых закупок. Здесь требовалась исключительная тонкость и строгая расчётливость.

Офицер царских стражников был сильно не в духе. В его собственном доме накопилось множество дел, и он не рассчитывал провести весь день на службе.

Эльханан сидел в опустевшей повозке, тоскливо взирал на рыночную толпу и тихо проклинал своего начальника. С трудом вступив в долгожданную должность и боясь потерять её из опасения беспорядков, Кезон начал посылать двойные патрули, когда в Иерусалим прибывало слишком много заезжих. В преддверии же праздников и приезжие дворы предместий теснились богатыми купцами и среднего достатка торговцами, а навесы забивались привезённым товаром.

Обещанные в дополнение четверо стражников почему-то задерживались и это беспокоило Эльханана. Сегодня ожидался именно такой день. Рынков в Иерусалиме достаточно, но следить за всеми городских стражников явно не хватало. А тут ещё многочисленные палатки вдоль проходов, а то и второпях построенные окрестными крестьянами, ремесленниками и мелкими торговцами утлые ларьки из строительных отходов и прочего хлама.

Ещё на рассвете отправляясь на службу, Эльханан мечтал, как вернётся домой и поможет своим домочадцам закончить обжиг кирпича, а затем они сообща замесят большой короб известкового раствора. Прижатый к крутому откосу, разделявшему Иерусалим на́двое, поднялся новый дом на юго-восточной оконечности Верхнего города. Он был их общей гордостью, и родной очаг наполнял его сердце просветлёнными чувствами. Почти завершённый, с двумя финикийскими этажами, он являлся прекрасным вместилищем всех трёх семейств, обитающих в нём под одной крышей. Просторные светлые комнаты шесть дней в неделю с утра наполнялись детскими голосами и смехом. После необременительной трапезы малолетние обитатели обретали нужную устремлённость к учёбе. Подобно сочным ягодам, собранным в гроздья, впитывали они тепло и свет Устного Закона, этот предтеча и первые суть таинства Всевышнего. И так до раннего вечера с небольшими перерывами слышалось то звончатое хоровое многоголосие, то монотонное бормотание, изредка прерываемое толкованиями строгого учителя, молодого хазана из дома собрания:

– Ты спрашиваешь, Авдиэль, с какой целью Отец наш в небесах наделил человека двумя глазами? Отвечу: "Для того, чтобы одним глазом видеть достоинства других людей, а другим – свои собственные недостатки!"

Эльханан улыбнулся, вспомнив недавнее возмущение Ахихуда, первенца Антинония. Характером такой же горячий в отца и не менее своенравный в Рахел, он часто вводил терпеливого наставника в искушение наказать его. Вот и два дня тому назад, как поведала за ужином его смеющаяся Суламифь, Ахихуд в очередной раз поспорил с Узия. Упрямый мальчишка осмелился подвергнуть сомнению слова учителя, утверждавшего, что каждый еврей ещё до своего рождения изучает Тору, но в момент своего появления на свет всё забывает. Крайне недовольный такой, на его взгляд, несправедливостью, Ахихуд принялся доказывать знатоку Торы, что тот глубоко заблуждается. Творец дотрагивается до губ ребёнка вовсе не затем, чтобы несчастный всю оставшуюся жизнь вспоминал забытое, а чтобы научить его сохранять в душе знания, получаемые с рождения. Ну, разве не так?! Ибо какой смысл повторяться? Хазан поначалу даже несколько растерялся от утверждений своего въедчивого ученика, но овладел собой и произнёс в ответ преисполненной мудростью фразу из Письменного Закона:

– Даже то, что сведущий ученик когда-либо изложит своему учителю уже было сказано Моше на Синае…

Эльханан потянулся с наслаждением. Сбылась его мечта выстроить дом, где бы стены замыкались, образую внутренний двор. Именно такой он видел у богатого фракийского ветерана. До чего свеж был воздух в средине строения! Защищая от дневного жара, простиралось сверху натянутое до мачтового звона тонкое льняное полотнище и потерявший власть, ослабелый солнечный поток наполнял всё надворье мягкой негой. Ему невольно тогда пришли на память сравнительные строчки из Торы:

«Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер…»

Мысли возвращали в прошлое. Вот у его отца судьба выпала не из лёгких, хотя ремесло он себе выбрал одно из самых весёлых. Однажды в молодости подружился юный Эльяшив с одиноким стариком, который уговорил его поработать в своей мастерской по изготовлению свирелей, флейт и прочих музыкальных инструментов. Дальновидным оказался тот потомок Иуваля, "отца всех играющих на гуслях и свирели". Старый мастер, наречённый тем же именем, заприметил в юноше то, чего даётся не каждому и посылается Творцом при рождении – вдыхать жизнь во всё, что выходит из-под рук человеческих. Хорошо пошли у них дела, заказы посыпались с имущих иерусалимских домов, поскольку зажиточные семьи желали обучать детей своих музыке. Пришлось осваивать изготовление других инструментов, сладкий звук которых извлекался с туго натянутых посеребрённых железных нитей. А когда настала пора вознестись душе старца к Предвечному, упросил он Эльяшива продолжить его ремесло.

Прошли годы и унесли щепой бестревожные времена. Далёкие языческие войны Рима непосильными налогами разоряли простых людей. Остался без средств к существованию и рано постаревший Эльяшив. Иная же судьба выпала его сыну. За высокий рост и привлекательную внешность взят был Эльханан на царскую службу, а благодаря непростому умению безоговорочно подчиняться приказам, дослужился быстро и до офицерского чина.

Забурчало в животе, по-видимому, давала знать съеденная утром варёная фасоль, а может быть и сладкий напиток из фиников, взятый у уличного торговца. В горле опять пересохло, но кувшин был пуст. Он окликнул сидящего на соседней повозке молодого, сутулого на вид стражника и протянул ему пустую ёмкость:

– Бенайа, принеси свежей воды, а затем с Акивой вернётесь сюда, хватит ему торчать на вышке без дела, там и одного дозорного достаточно. Народу сейчас прибавилось, надо сделать дополнительные обходы, получше оглядеться и прислушаться о чём говорят люди, и особенно обращать внимание на молодых парней, слоняющихся без видимой цели. От этих разбойников можно ожидать чего угодно, – это он пробормотал уже под нос, поскольку подчинённый немедленно испарился по получении приказа.

Воспользовавшись отсрочкой, Эльханан вновь мыслями вернулся к своему "детищу", что на этот раз вызвало уныние. Предстояло немало расходов на качественную офирскую древесину, но если к ближайшему празднику опресноков ему не прибавят жалование, как обещали, то накопленных ста сиклей серебром может и не хватить на дополнительную пристройку.

Есть не хотелось, но стали закрываться глаза. Он соскочил с повозки, не хватало, чтобы его застали спящим собственные подчинённые! Ничего, до конца службы как-нибудь продержится, зато, когда наступят сумерки и вечерняя прохлада опустится на крышу Его дома, он как можно дольше будет наблюдать за мерцающими звёздами, наслаждаться тишиной и покоем. За то и любил Эльханан свою покорную Суламифь, что не мешала ему в этом, а пристроившись подмышкой, также молча, с любопытством вглядывалась в небесный купол.

Счастливо жили супруги, да одно омрачало их жизнь – не зачала, не родила Суламифь. Потому так недоставало в обиталище смеха их собственных детей, топота босых ножек в закоулках искусно выстроенной галереи вокруг дома. Однажды отец, уже страдающий слабоумием и лелеявший мечту о внуках, втайне от обоих написал разводное письмо от имени сына. Этим он страстно надеялся достичь главной цели – нового брака, деторождению, предписанного Торой. Недоразумение вскоре выяснилось, вызвав невольный и горький смех у супругов, вопреки всему не желающих расставаться друг с другом.

Резкий, надрывистый вопль заставил вздрогнуть. Рыночная толпа всколыхнулась, взбухла испуганными лицами. Задние бросились в сторону главного ряда лавок, другие же, набравшиеся ума, схватили детей и припустились искать защиту под повозками. В верхнем проёме узкой деревянной вышки белоцветным сполохом взметнулся сигнальный платок. Прижимая локтём рукоять меча, Эльханан бросился в ту сторону, на ходу размышляя, что соваться одному в человеческий водоворот весьма чревато. Однажды не выдержав, он так и поступил, о чём долго сожалел, провалявшись в постели с резаной раной всю вторую половину месяца мархешван. А ведь еврейские мудрецы предупреждали, что не следует в одиночку читать Мусафа в первый период наступления Рош ха-Шана и вот расплата не замедлила придти.

Осыпая проклятиями Кезона, затерявшуюся четвёрку патрульных солдат, а заодно и всех, кто попадался на его пути, офицер выхватил оружие и угрожающе размахивая, принялся пробиваться к подчинённым. Молодые, нетерпеливые, не закалённые в переделках, они могли натворить немало глупостей, прежде чем толпа опомнится. О Шамаим! Только не это!

К счастью, более старший по возрасту Акива вовремя сообразил, что их начальник наверняка сейчас стремиться сюда. Оставив, как и приказано, одного для наблюдений, он подтолкнул замешкавшегося товарища к лестнице и скатился следом. Эльханан с облегчением замедлил шаги, ему навстречу бежали оба стражника. Теперь, когда все вместе, можно было и не спешить, в любом случае, что произошло, того не изменишь, главное дать время толпе опомниться. И верно, чем медленней они приближались к торговому ряду, тем тише становилось вокруг. Перед двумя соседними лавками открытым оставался небольшой участок дороги и, заметив приближающихся стражников, многие спешили отойти в сторону, иные торопливо покидали это место, вовсе не желая оставаться в свидетелях.

Первое, что бросалось в глаза, это ярко-красная дымящаяся лужа. Тела нескольких лежащих ещё точились кровью и были разбросаны по земле. На одном, самом тучном, широко распахнутые половинки голубого, расшитого серебряными нитями халука [рубаха типа халата] обнажали диковинную рукоять ножа. Со всей очевидностью взятый из этих лавок, дорогой персидский акинак издевательски украшал обнажённую, поросшую седеющими волосами грудь покойного. Рядом в неподвижности остывало женское тело. Свалившийся с головы золотой тиарам открывал всякому взору её тёмные волнистые волосы, которые подобно скорбно-извивающейся реке, прикрывали лица обоих. Изящная круглая заколка, странно не замаранная кровью, трогательно поблескивала в полуоткрытой мужской ладони, как бы скрепляя этим знаком скончание их жизненного пути.

Несколько в отдалении распростёрлось тело последнего из убитых. Запрокинутая навзничь голова юноши была обращена в их сторону, а оцепенелая рука едва ли могла прикрыть обширную рану на животе. Тут же рядом, судорожно вцепившись друг в друга, бились в истерике две девочки – близнецы возрастом четырёх-пяти лет. Содержимое кишечника убитого лениво цедилось к их ногам. Паря на воздухе, оно неотвратимо приближалось к ступням, обутым в изящные сандалии. Выкаченные, невидящие глаза детей полнились вселенским ужасом.

Повсюду валялись обломки редких стеклянных украшений, черепки дорогих тонкостенных чаш из слоновой кости. Предназначенные, по всей вероятности, для растирания и изготовления различных румян из харанских мазей, они были густо перемешаны с дорожной пылью. Солнечными осколками отсвечивали женские фибулы тонкой работы, хрупкие пузырьки, изысканные щипчики, а у открытых дверей лавок россыпью лоснились на солнце золотые и серебряные зеркала. Изготовленные руками еврейских ювелиров, все они были испачканы всевозможными красками для ногтей и век, забрызганы разлитым по земле бальзамовым маслом, обсыпаны растёртой кипарисовой корой и дорогой ассирийской хной для волос. И окружающий воздух глумливо благоухал лучшими благовониями из неблизкой Савы и Раемы.

У Эльханана сжалось в груди, он хорошо знал хозяев этих двух соседних лавок, отца и сына, давно и успешно ведущих торговлю. Как-то в третий месяц сиван еврейского года они с Суламифь отправились в Нижний город покупать близким подарки к празднику Шавуот. Забрели на этот рынок, где ей приглянулись серебряные цепочки на лодыжки и запястья. Тогда он вместе с хозяином, крепкотелым мужчиной, едва уговорили её взять такую же цепочку и на шею, "со звёздочками и луночками". После завершения покупки Шмаръягу, так звали хозяина, угостил их сладким густым вином, "вскипевшим" в Шомронской долине. Чудесный напиток отдавал вересом, отчего терпкий, чуть сладковато-пряный вкус ненавязчиво пробуждал дремавшую чувственность.

Затем Шмаръягу познакомил их со своей второй женой. Это была грустная история. Его бывшая рабыня-еврейка в возрасте двенадцати лет была продана ему отцом девочки. Оставшись вдовцом с пятью детьми на руках, у того не оставалось иного способа для поддержания существования своей семьи. А через три года, так и не успев выкупить дочь до Юбилейного года, вдовец, к несчастью, умер. Следом сошла в обиталище мёртвых и жена Шмаръягу, Двора. Торговцу не захотелось расставаться с подросшей и к тому же похорошевшей Нехемьей. Посоветовавшись с кохеном из дома собрания, он повёл её под хупу. Нехемья была уже в конце беременности, когда Эльханан впервые увидел её и вот такая ужасная встреча…

От резких команд толпа шарахнулась в стороны. В образовавшейся проход вступили всадники из городской когорты. Повинуясь внушённому свыше наитию, Эльханан сгрёб в охапку обеих малышек и передал Акиве с наказом, как можно скорее отвести их в его дом, отдать жене и, не тратя время на объяснения, сразу же вернуться. После чего он вышел вперёд, доложил декуриону о случившемся и отошёл с Бенайа в сторону, предоставив дальнейшую инициативу Кезону.

Эльханан стоял и спрашивал себя, чем не угодил несчастный Шмаръягу «ревнующим о Торе»? Неужели тем, что был богат и удачливее многих? Впрочем, это уже не имело значения. Одно утешало, по убитым некому будет рвать одежды, и лить слёзы, кроме наёмных плакальщиц. С кончиной второй жены никого из родных в городе у них не осталось, помимо разметанных по чужим семьям сестёр и братьев Нехемьи...

Роман КУШНЕР