Почитайте рассказы Марата Баскина. Это советую я, редактор журнала «Мишпоха», по долгу службы, читающий ежедневно десятки страниц прозы. И вдруг случается такое: хотелось бы почаще, останавливаешься и решаешь – читать сегодня больше не буду, чтобы не испортить настроение от только что прочитанного, чтобы пожить ещё какое-то время в его рассказах. Иногда грустных, иногда смешных, но всегда искренних и трогательных.
Он давно живёт в Нью-Йорке, а его герои из маленького белорусского городка Краснополье. И это не только ностальгия по Краснополью, где он провёл свое детство и юность. Это гораздо больше...  

 

МАРАТ БАСКИН
(Нью-Йорк)

ЛЕГЕНДЫ НЬЮ-ЙОРКА

Легенды Нью-Йорка писались  долго. Между некоторыми из них расстояние в год и более. Они возникали неожиданно, как сон, и всегда вместе с поэтической строчкой. Точнее, вначале возникла строчка, как память о когда-то прочитанном стихотворении. Потом оживала легенда. Как в строчках Велимира Хлебникова, слова кружились и звенели, обретая плоть.

СТАЯ ЛЕГКИХ ВРЕМЕРЕЙ

                                                                               В беспорядке диком теней,

                                                                               Где, как морок старых дней,

                                                                                Закружились, зазвенели

                                                                                Стая легких времерей.

                                                                                                  Велимир Хлебников

Есик говорил маме, что он работает в музее, и это была чистая правда. Но он никогда не уточнял, в каком музее и кем. Мама Есика прожила в Америке всего полгода, видела только стены госпиталей, и спокойно ушла из жизни, веря, что её Есик имеет хорошую и уважаемую работу. И последними её словами было, я там расскажу папе, что у тебя всё хорошо... А то что, Есик работает уборщиком в маленьком музее в Нижнем Истсайде осталось для неё неизвестным. И Есик был рад этому, потому что знал, что работа уборщика в Краснополье не уважалась. Сам Есик относился к этой работе, как ко всему в своей жизни: раз такая выпала работа, значит надо её делать хорошо. И где-то в душе она даже нравилась ему, потому что позволяла прикоснуться к прошлому, ведь он был не просто уборщик, а уборщик музея.

Tenement  Museum или Музей снимаемых, арендуемых квартир представлял собою несколько квартир в старом билдинге, оставленных в том виде, в котором в них жили эмигранты из Восточной Европы, прибывшие в Америку в середине девятнадцатого века. Жильцами этих квартир были мастеровые люди: портные, сапожники, переплётчики, часовщики,  механики и они превращали свои квартиры одновременно и в жильё, и в маленькие мастерские, и в лавочки, сохраняя быт своих покинутых мест. Здесь они жили, мастерили, торговали, рожали детей и устраивали свадьбы. Кто-то из них потом перебрался в лучшие дома, а кто-то дожил свой век здесь. 

Каждое утро, до прихода первых посетителей, Есик убирал  эти квартиры и, каждый раз, открывая  дверь в очередную квартиру, как будто прикасался к чужой жизни, испытывая одновременно трепет гостя и радость хозяина. Убирал он осторожно, с музейной аккуратностью, боясь потревожить вещи, которые как будто застыли в ожидании вышедшего по каким-то срочным делам хозяина. Особенно Есик любил убирать апартамент портного из Польши. Эта квартира своими вещами напоминала ему его жилье в Краснополье. Дедушка Есика был тоже портным, но в тридцатые годы потребовались строители Волго-Донского канала, и дедушку по этапу отправили на великую стройку, объявив кустарём и недобитым нэпманом. Оттуда дедушка не вернулся, и осталась в память о нём старая зингеровская швейная машинка, точно такая же, как в этой музейной квартире. Шить на ней никто не мог, но она продолжала стоять в их доме на самом почётном месте, у дивана, прикрытая расписным цыганским платком, который тоже хранился как память, но уже о бабушке. Бабушка погибла в эвакуации, умерла от тифа, и этот платок мама  везла через всю Россию домой, отказываясь менять его на станциях на самые привлекательные тогда вещи: буханку хлеба и головку сахара. И здесь, на огромном сундуке тоже лежал как скатерть, расписной платок, правда, на нём были менее яркие, чем на бабушкином платке, узоры.  И ещё Есику напоминал их дом тяжёлый чугунный утюг на углях, который здесь стоял аккуратно на краю гладильной доски, а у них дома подпирал загородку для курей  под печкой. Как и дома, в детстве, он выжимал утюг несколько раз на вытянутой руке, как гирю, испытывая свою силу, а потом осторожно опускал его на место и ласково гладил его тряпкой по выщербленным бокам. Ещё он любил старую высокую табуретку, что стояла возле стола, она напоминала ему табуретку, которую сколотил ему папа, когда он был маленький, чтобы он мог сидеть, как все за столом.      

Перед тем, как зайти в дом, Есик любил несколько минут постоять на противоположной стороне улицы, рассматривая погружённое в темноту здание. В эти минуты здание казалось таинственным и загадочным, как Лондон, после нашествия марсиан. Оно было единственным на улице, где ни в одном окошке не горел свет. Маленький осколок прошлого среди пляшущего светом Манхеттена. Каждый день оно было одинаковым. Но однажды, когда на Нью-Йорк обрушился снежный шторм, забросивший город тоннами снега, остановивший движение сабвея, и, заставивший одинокие автобусы часами пробираться через снежные завалы, Есик, которому каким-то чудом удалось добраться до работы к трём часам ночи, бросив привычный взгляд на дом, неожиданно для себя увидел в знакомом окне отблески света. Первое, что пришло в голову – в квартире пожар! У Есика заколотилось сердце и он, не чувствуя под собой ног, кинулся в занесённый снегом подъезд. Скорее, скорее, перескакивая через ступеньки, задыхаясь от волнения, он подбежал к двери и дрожащей рукой долго тыкал ключом в замочную скважину и, когда, наконец, ему удалось в неё попасть, и дверь со щелчком распахнулась, он обескураженный замер на пороге.  

За швейной машинкой сидел старик. Он работал. На старике была белая рубашка, поверх неё были одеты цицис и чёрный жилет, кое-где испачканный мелом, на голове была ермолка, а через шею был переброшен матерчатый портняжный метр. Его лицо украшала большая седая борода, длинные пейсы, завёрнутые за уши и очки в тонкой серебряной оправе, сползшие на кончик носа.  

На шум открываемой двери старик  обернулся и, хитро поглядевши из-под очков, сказал:

– Молодой человек, я таки вам скажу, что это не сон, и вы не спите. Вы, конечно, меня извините, что я немножко вас испугал, но вы сами понимаете, что это не просто так, а по серьёзному делу, как говорила моя Хана, когда знакомила меня со своим женихом. Конечно, это уже не моя квартира, и это уже не моя машинка, но когда-то это было всё мое, и я хочу вас спросить, имею я таки права иногда опять посидеть на этом стуле, пощелкать ножницами и кое-что скроить для хорошей жизни?

– Имеете, – сказал Есик, продолжая хлопать глазами.

– А вы не стойте, как манекен для платья, присядьте и послушайте, что я вам скажу, – старик показал рукой на любимую Есика табуретку и Есик послушно уселся на краешек, продолжая ничего ни понимать.

Старик улыбнулся:

– Вы сейчас смотритесь, как набедокуривший ешивабохер перед грозным меламедом. Только я вам скажу, я  совсем не меламед, а лодзинский шнайдер (портной – идиш). И ещё вам скажу, я совсем неплохой дамский шнайдер. Я мог бы сказать, что я был очень хороший портной, но как сказано в Торе, не хвали сам себя, пусть тебя похвалят другие.  Я могу только сказать одно, когда у нас в Лодзи был погром, пани Эльжбета, перша в Лодзи урода, (первая красавица в Лодзи – польск.) умоляла панов-погромщиков бить меня не особо крепко, и в целости оставить мне руки и голову, так как ей надо хорошее платье для бала у пана губернатора, а кто может сшить такое сукне балова (бальное платье – польск.), как не жидок Хаим-Фроим, то есть я! И я таки ей сшил! Паны офицеры не отходили от неё весь вечер! И пани Эльжбета уже мечтала о свадебном платье, но Хаим-Фроим решил не ждать следующего погрома и приехал сюда. И здесь я, скажу вам, тоже кое-что делал неплохо. Вот на этой самой табуреточке, где сидите вы, сидела когда-то Ида Сакстон, наша первая леди. И я таки за ночь пошил ей платье, от которого сошла с ума половина Нью-Йорка.  Вы представить себе не можете, какая очередь стояла назавтра возле этого дома. Из одних красавиц! И все желали иметь платье, как у Иды! Вся прекрасная половина Нью-Йорка сидела на этой табуреточке. Слава Б-гу, что об этом не знают ваши музейщики, иначе, молодой человек, вы бы не сидели сейчас на ней, а любовались бы ею в каком-нибудь музее посолидней!  

Портной снял с носа очки, протёр их тряпочкой и, надев их опять на нос, сказал:

                – Вы сейчас сидите и думаете, почему Хаим-Фроим, вместо того, что бы греться на солнышке там, сидит здесь и рассказывает майсы. А вам совсем не до майсы, ибо время бежит, а вас ждёт работа. Так я вам сейчас объясню. Если вы думаете, что ваша мама не знает, кем вы работаете, то вы ужасно ошибаетесь. Нашлись доброжелатели и там. И это мне рассказал ваш дедушка, с которым, как вы сами поняли, мы из одного цеха и иногда сидим на одной скамеечке, и вспоминаем наши портняжные дела. Так вот он мечтал, как каждый хороший мастер, передать своё умение и сыну, и внуку, но в жизни так получилось, что ему не дали это сделать. Как он говорит, не дали товарищ Сталин и товарищ Уполномоченный НКВД.  И он остался при своих интересах.  А я тоже остался сам на сам со своим умением, но уже по другой причине. У меня во всей мишпохе (род – идиш) рождались одни цурки (дочки – польск.)! У меня их было пять: Ханочка, Златочка, Гликеле, Фейгеле и Гута.  А у них ещё по шесть девочек, а у Гуты восемь...  А какой дамский портной из цурки!  Где-нибудь вы встречали такое  дело?  Для нашего дела нужен хороший мужской взгляд, – старик подмигнул Есику и доверительно пояснил: – А что такое хороший мужской взгляд?  Не мне старику вам объяснять. Вы сами хорошо понимаете, что в этом взгляде должна быть хорошая любовь.  И вот если вы посмотрите на заказчицу, ви а хосун оф а калэ (как жених на невесту – идиш), тогда получится настоящий цымус. Теперь вы поняли, молодой человек, почему для этого дела нужен мужчина. И да простит меня моя Хава-Дора, но что есть, то есть! – старик по-еврейски дополнил свои слова движением рук и, внимательно посмотрев на Есика, сказал: – А теперь  вас, молодой человек, конечно, интересует, почему здесь я, а не ваш дедушка? Так я вам скажу: мы можем возвращаться лишь туда, где раньше жили, а твой дедушка реб Мордух  не то что здесь не был, но даже об этом и не мечтал. Кроме своего Краснополья и этого Волго-Донского канала он нигде не был. А вы, молодой человек, оказались, как раз там, где я могу появиться. И я сказал: – Реб Мордух, не делай печальное лицо и успокой своих детей. Я таки передам ему своё умение, а как ты понял из моих майс, оно совсем не плохое! – старик поправил ермолку и, прищурившись, спросил: – А теперь, остался совсем маленький вопросик, а  хотите ли вы, молодой человек, учится портняжному делу или нет? И не спешите, пожалуйста, с ответом, как старая дева, когда жених спрашивает её, согласна она или нет... Я никуда не убегу, в отличие от жениха, – старик встал, потушил керосиновую лампу и направился к заколоченной двери, что вела в соседнюю квартиру. У двери он на мгновение остановился и, обернувшись к Есику, сказал: – И если вы всё-таки решите согласиться, то жду вас завтра где-то около трёх часов. Как сами понимаете, не дня, а ночи, – он подергал за ручку, гвозди подались, дверь медленно отворилась, и портной исчез за ней...

Назавтра, задолго до назначенного времени, Есик был на месте. И началась ночная учёба. Дни стали существовать лишь для того, что бы им на смену приходила ночь, ночи сменяли одна другую и, наконец, через несколько месяцев, лодзинский портной сказал:

– Всё, молодой человек. Теперь вы знаете всё, что знаю я и даже немножко больше, потому что у вас молодая голова и молодые руки. И я скажу, совсем не плохая голова и совсем не плохие руки. И этой голове и этим рукам нужна совсем другая работа, чем работа уборщика.  Последний раз уберите в этой квартире и оставьте это хорошее дело другому. А сами вперед! И приносите побольше радости вашей маме, которая Там!  Она, как-нибудь узнает, как вы тут живёте, молодой человек, и уж поверьте мне, ваши радости, для неё  будут ещё большими радостями! И для вашего дедушки. И для вашего папы. И для меня. И, не забудьте, что не бывает последней высоты, каждая высота всего лишь очередная! Если вы будите это помнить, то далеко пойдете...

Он обнял Есика, прижал его к своей седой бороде, затем легонько оттолкнул его от себя и, пятясь, как бы ни желая уходить, пошёл к двери, секунду постоял возле неё, махая рукой, потом резко повернулся и исчез за ней.  Все было, как всегда, только гвозди почему-то вернулись на место со скрипом и доска, которая раньше держалась на честном слове, прижалась к двери намертво...

Есик пришёл в квартиру портного и на следующую ночь, но никого там уже не нашёл.  И тогда он уволился из Музея.

Дни сменялись днями, месяцы – месяцами, годы – годами, дорога в гору была нелегкой, но Есик знал, что Там  волнуются  о нём, и он не имеет права сдаваться, и он шёл и шёл вверх. Он  постарел, поседел, приобрёл имя, стал знаменитым модельером: просто Маэстро, Маэстро из Нью-Йорка, Великим Маэстро, оброс пентхаузами, виллами, бутиками, машинами, яхтами, самолётами. По всем подиумам мира победно шествовали модели в его ослепляющих нарядах, можно было, казалось, остановится, но он продолжал двигаться вверх, удивляя мир моды своей фантазией и мастерством. 

И иногда во время этого бесконечного движения, особенно в долгие зимние ночи, когда за окном начинает плясать снежная метель, обрушивая на город горы снега, он освобождается от объятий очередной длинноногой красавицы, вскакивает, одевается и уходит в ночь. Красавица  растеряно глядит ему вслед, зная, что в такие минуты Маэстро не остановить ничем. А он, сев в ярко-красный «Феррари», мчится сквозь сверкающий весёлыми огнями Бродвей в снежную, тёмную, тоскливую пустоту Орчард Стрит. Там он выходит из машины. И долго стоит напротив пугающего своей темнотой билдинга.  И ждёт, когда в одном из окошек  замигает тусклое пламя  керосиновой лампы...

ПЧЕЛА ЖУЖЖИТ СРЕДИ ЗИМЫ

                                                              

Пчела жужжит среди зимы

гуляет вьюга среди лета

супернаучные умы

не спят и думают про это

(из студенческой песни физиков)

Моисей Зальцвейг, окончил в один год со мной школу, правда, учился в параллельном классе, и поступил в институт в Ленинграде. Выучился на метеоролога и поехал работать на маленькую заброшенную метеорологическую станцию в горах Тянь-Шаня, где проработал больше десяти лет. Так как поблизости не было ни одной женской души, он остался холостяком, когда все его ровесники успели, и женится, и даже кое-кто развестись. Его беспокойная мама, когда развалился Союз, срочно вызвала его в Америку из Киргизии, гражданином которой он оказался к тому времени. Мама его успела перебраться в Нью-Йорк едва ли ни одной из первых. Но, несмотря на свою энергию, найти невесту сыну она не смогла и там. И Моисей продолжил свою холостяцкую жизнь, только теперь не в горах, а в многомиллионном городе. Хоть он и неплохо знал английский, по специальности устроится не смог и стал работать в лимузинной компании, которая обслуживала несколько фирм и в том числе один американский телеканал, то ли АБС, то ли СНН. А может какой-то другой не менее известный и популярный... Работал Моисей в основном в ночную смену и часто развозил по домам известных ведущих ночных выпусков новостей телевизионного канала. Все они никогда не разговаривали с Моисеем, а забравшись в машину, или начинали с кем-то болтать по-телефону,  или тут же засыпали. Моисей знал их всех в лицо и по именам, ибо регулярно смотрел с мамой новости именно этого канала. И утром вернувшись с работы, рассказывал маме о своих пассажирах, чтобы мама могла похвастаться знакомым, что её Моисейчик сегодня вёз мистера Джорджа, а вчера миссис Хелену. С того самого канала, который все знают. Конечно, она, как всякая женщина, добавляла подробности,  которых не было, но это было уже её собственное творчество, и к правдивости  Моисея не имела никакого отношения.

В ту ночь в Нью-Йорке шёл дождь, почти приближающийся к тропическому ливню, ибо где-то поблизости в Атлантике гулял ураган. Приезжал Моисей за клиентами всегда пораньше  терпеливо ждал их у входа, зная, что точность для них относительна, как и время. Диспетчер сказал, что сегодня он повезёт мисс Би, которую до этого никто ни разу не обслуживал, ибо мисс Би всегда пользуется своей машиной, но сегодня она устала и решила воспользоваться лимузином. Настоящего имени мисс Би Моисей не знал, ибо мисс Би, была для всех телезрителей только мисс Би. Она вела в новостях страничку погоды, сменив всего месяц назад уважаемого мистера Уайта, который своей аристократической манерой, заставил полюбить себя большую аудиторию зрителей.  Но в связи с почтенным возрастом, несмотря на уговоры компании, Уайт удалился от дел и юная Би занял его место, мечтая о славе предшественника. Маме она понравилась как-то сразу, но ей не нравилась короткое имя-кличка Би, и тогда Моисей объяснил маме, что “Bee” по-английски пчела и они между собой стали называть её Пчёлкой!

Пчёлка появилась около машины Моисея где-то через час после окончания последнего выпуска новостей. Поздоровавшись и извинившись за задержку, сев в машину, она вместо того, чтобы как все Моисеевы пассажиры задремать или приняться названивать знакомым, неожиданно для Моисея заговорила с ним:

– Ужасная погода! А завтра будет ещё хуже! Настоящий шторм! А я собиралась сделать шопинг!

И в эту минуту Моисей внезапно почувствовал, что знает, какая будет завтра погода. Как будто что-то вспыхнуло перед глазами, и он увидел прекрасный солнечный день! И даже почувствовал, какая будет температура! 90 градусов по Фаренгейту! Без осадков! Влажность 10 процентов!

От осознания происшедшего у него буквально перехватило дыхание. Он колебался какое-то мгновение, решая говорить мисс Би о своём неожиданном озарении или нет, а потом решился сказать.

– Ой! – засмеялась она. – Где вы этот прогноз слышали? Я полчаса назад сама объявляла погоду на завтра! И в сводке Метеоцентра было написано, что вероятность шторма 100 процентов! И если они пишут 100 процентов, то уже ничего иного не может быть!

– Они ошиблись! Завтра будет тёплый солнечный день, – сказал Моисей, почему-то всё, более уверяясь в своем прогнозе.  

– Не может быть, – мотнула она кудряшками и добавила, – если, конечно, вы не работаете волшебником?

На волшебника Моисей не отреагировал, но для убедительности своих слов, сказал, что раньше работал метеорологом.

– И где? – поинтересовалась Пчёлка.

И Моисей стал ей рассказывать про Тянь-Шань, про солнце, по вечерам прячущееся за горы, про снежного барса, бродящего вокруг избушки метеорологов почти каждую ночь, про ночь с огромной луной, зацепившейся рогом за край горы, и про красные маки, расцветающие весной в долине... Конечно, всё это никак не объясняло правдивость его прогноза, и, прощаясь, мисс Би посоветовала Моисею завтра всё же посидеть дома и не выходить на работу, несмотря на его оптимистический прогноз.

Всю ночь лил, не утихая дождь, набирая и набирая силу, превращаясь в ливень, и Моисей стал сомневаться в своём прогнозе, но под утро дождь внезапно стих и неожиданно солнце буквально испарило облака, и засверкала на кристально чистом небе. Вечером диспетчер снова послал его за мисс Би, добавив, что просили прислать именно вчерашнего водителя.

– У тебя что – любовь с ней? – ехидно спросил диспетчер.

– А что в этом невозможного? – пожал плечами Моисей и впервые в жизни подумал, что неплохо было бы, если бы и вправду была любовь.

На этот раз мисс Би появилась даже раньше назначенного времени. Но Моисей, как всегда был уже на месте.

– Невероятно, – сказала она, – но вы оказались правы! А вы знаете, какая будет погода завтра? И послезавтра?

Моисей задумался, и опять заискрилось перед глазами, и он увидел дождливый день. И почувствовал, как и за день до этого, как будто кто-то невидимый нашептывал ему, прогноз завтрашней погоды: 67 градусов по Фаренгейту, в течение дня мелкие осадки, ветер северо-восточный... Он ещё раз задумался и увидел послезавтрашний день: опять было солнечно, но во второй половине дня был довольно большой дождь и шквальный ветер... 

Когда он рассказал мисс Би о своём прогнозе, она опять очень удивилась:

– Но метеоцентр сообщает совсем иное!? Они говорят, что всю неделю будет хорошая погода!

– Ошибаются, – уверенно сказал Моисей. – Я видел завтрашнюю погоду своими глазами. И послезавтрашнюю тоже!

– И вы это ясно видите? – задумчиво спросила она и внимательно посмотрела в глаза Моисея. – Это не розыгрыш?

– Нет, – сказал Моисей, – я говорю вам чистую правду! И вы сегодня могли убедиться в этом! Я каким-то образом вижу и чувствую погоду на завтрашний день, и на послезавтрашний! Но не знаю почему!?

– Ой-ляля! – совсем по-девчоночьи воскликнула мисс Би и неожиданно, подмигнув Моисею, сказала: – А что если я завтра в утренних новостях сообщу ваш прогноз! На всех каналах будет прогноз метеоцентра, а у меня ваш! Может, я за это получу нагоняй от редактора, но попробуем! – в её глазах засверкали искринки, как у озорной школьницы, а потом она посерьёзнела и добавила: – А если всё получится, то мы будем на коне!

Конечно, она сказала другое американское определение победы, но значило это одно и то же, и главное для Моисея было то, что она сказала не я, а мы...

А на следующий вечер они сидели в любимом итальянском ресторанчике мисс Би, расположенным между Бродвеем и Амстердам Авеню, где подавали, по уверению мисс Би, самую лучшую итальянскую пасту в Америке и самое прекрасное итальянское вино. Моисей смотрел на Пчёлку влюбленными глазами, а она без остановки всё рассказывала и рассказывала ему о необычном дне в её жизни, когда с утра на неё кричали и даже хотели отстранить от эфира, а потом хвалили, ибо погода оказалась в невероятно точном соответствии с её прогнозом, и прогноз их канала оказался единственно верным в это утро!

– Рейтинг канала подскочил, чуть ли не на 100 процентов! Благодаря нам! – она опять сказала нам, и сказала это, как будто произнесла признание в любви....

С этого вечера Моисей стал почти личным её водителем, и диспетчер уже не спрашивал про любовь, а интересовался, когда его пригласят на их свадьбу. Моисей смущенно пожимал плечами и искренне обещал всех пригласить на это торжество, конечно, если оно произойдёт. Моисею очень хотелось верить в это событие, но оно почему-то не приближалось, и он продолжал встречаться с мисс Би только в рабочее время, хотя изредка и намекал ей, что не прочь опять попробовать настоящей итальянской пасты и насладится настоящим итальянским вином. И даже приглашал её к себе в гости, но она всегда отшучивалась и отговаривалась... Но когда он однажды заболел, она сама напросилась к нему в гости. Мама Моисея по этому случаю устроила настоящий еврейский пир: приготовила куриную шейку, сделала бульон с галками и гефилтэ фиш (фаршированная рыба – идиш), по только ей известному краснопольскому рецепту. И в придачу испекла лэках, медовый аромат, которого заполнил едва ли не весь дом. Пчёлка была прекрасна и обворожительна. После её ухода мама Моисея говорила только о ней и просила всех кого можно Там наверху ускорить  эту свадьбу.

– Мойшэлэ, о такой невестке я мечтала всю жизнь! – повторяла она, с умилением глядя на порхающую по экрану мисс Би.

А Моисею почему-то начала снится Пчёлка в зелёном платьице в горошёк, которое он раньше на ней не видел. И она говорила, что это платье от Риккардо. А это теперь  модный кутюрье в Нью-Йорке.

А потом она и вправду появилась у машины Моисея в зелёном платьице в горошёк. Рядом с ней стоял стройный высокий молодой парень, чем-то напоминающий Марчелло Мастрояни в молодости.

– Это Риккардо, – представила его  Пчёлка, – самый модный Нью-Йоркский кутюрье! И мой жених! – она подмигнула Моисею, и добавила: – Он готовит пасту лучше, чем в Dean*s! Пальчики оближешь!

А потом она спросила о погоде назавтра.

Моисей вздрогнул, прижмурился и увидел солнечный день, 96 по Фаренгейту, безоблачное небо...  и  неожиданно для самого себя сказал совершено противоположное:

– Завтра дождь, почти шторм, осадков 10 инчей и холодный  северо-западный ветер, 23 градуса по Фаренгейту!

– Ой-ля-ля, – воскликнула, как всегда мисс Би, и, повернувшись к жениху, состроила грустное личико: – Придется, Рика, нам завтра сидеть дома!

– Придётся, – подтвердил Моисей.

– Пока, – сказала мисс Би и добавила, – я отмечу, что ты меня довёз! Так что сегодня отдыхай! А меня доставит домой Рико! Вот его машина. Чао!

Моисей посмотрел в сторону машины и ничего не ответил. Какую-то минуту он сидел, ничего не соображая, и чувствуя только одно: его мечта исчезла, растворилась, ушла и никогда не вернется... Потом ему вдруг стала до боли стыдно за свой обман, первый обман в его жизни, он покраснел, на лбу выступил холодный пот, он машинальным движение руки вытер его и буквально выскочил из машины, чтобы догнать Пчёлку и повинится, но спортивный” Феррари” Риккардо уже рванулся с места...  Вместе с мисс Би...

А на следующий день был большой дождь. Как бы издеваясь над Моисеем, он громко барабанил по корпусы машины и пронзительно взвизгивал, касаясь переднего  стекла. Холодный сильный ветер не унимался почти до самого вечера, ломая зонтики и пригибая деревья. О своём обмане при такой погоде Моисей мог промолчать, но он обо всём рассказал Пчёлке. И она простила его. Но когда он попытался предсказать погоду на следующий день, то ничего не увидел... Он морщился, закрывал глаза, тер виски. Перед глазами была пустота. Будто в этот день дождь смыл его необычный дар, а ветер унес его неизвестно куда. Навсегда...

На следующий день мисс Бии как обычно заказала его машину, но он отказался от поездки, поругался с диспетчером и уволился из лимузинной компании. Где-то месяц ходил безработным, а потом устроился в карсервис. Больше Моисей никогда в жизни не встречался с мисс Би, и видит её сейчас только по телевизору. А мисс Би вышла замуж за Риккардо, ушла из новостей и ведёт своё собственное телевизионное шоу, которое  пользуется не меньшей популярностью у телезрителей, чем когда-то её знаменитые  прогнозы погоды.

ПЕРЕСТУПИ ПОРОГ

  Дверь отперта.   Переступи порог.

Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.

Максимилиан Волошин

Шмерл мечтал о своём доме всю жизнь. Ибо всю жизнь, с самого детства у него не было своего угла. Ребёнком, в Краснополье, он жил в дедушкином доме, старой развалюхе, в которой уместилось двенадцать человек: дедушка с бабушкой и три дочки с мужьями и детьми. Все дети спали вместе на узкой печке, и тому, кому выпадала очередь спать на краю, всю ночь боялся заснуть, чтобы ни слететь вниз. Потом он уехал в город и стал жить в общежитиях, всегда переполненных, с двумя-тремя раскладушками посреди комнаты. Потом он женился и попал в такую же большую семью, как его. Тесть, театральный плотник, соорудил двухэтажные кровати и перегородил комнаты занавесками, превратив квартиру то ли в казарму, то ли в закулисье провинциального театра.

И, наконец, в Америке Шмерл купил дом. Дом был совсем старенький, пережил он не одно поколение жильцов, а последние два года его неизвестно по-какой причине никто не покупал и он покрылся не только пылью, но и плесенью.  

Продавал его рэлстэйт и его молодой представитель в лице Шмерлиного земляка Иоськи, на вопрос Шмерла, почему дом так долго не продавался, сказал, что хозяева дома давно умерли, а наследники сразу не нашлись и потому дом стоял несколько лет бесхозным, и только сейчас нашлась где-то в Кении какая-то дальняя родственница, и она поручила продать эту рухлядь как можно скорее, пока дом не рухнул. Когда позже Шмерл спросил об этом же у соседей, они рассказали совершенно другую историю, в которой тоже фигурировала Кения, но из неё выходило, что бывший хозяин дома был еврей из Кении, большой знаток Кабалы, и однажды, когда дом загорелся, он остановил пожар своими чарами, и после этого укатил назад в свою Кению, а дом велел продать по истечению нескольких лет, после того, как из него уйдут, созданные им, чары. В общем, с домом было что-то непонятное, но для Шмерла это было не главное. Главное было цена дома.

– Дом конечно, не ахти, – сказал Иоська. – Но где вы за такие деньги купите такой шикарный район?! Снесете эти развалины и построите новый дом! – уговаривал он Шмерла.

Шмерл кивал головой, со всеми соглашался, ибо цена была, как раз по его карману, а сносить дом или не сносить, было его личным делом, и поэтому вопросу он не желал советоваться с Иоськой.

Купивши дом, Шмерл с тестем где-то полгода по выходным занимались ремонтом дома, пока, наконец, Шмерл смог перебраться в него. Конечно, довести всё до блеска там было невозможно, но где-то что подкрасили, где-то что-то подбили, что-то заменили, и жить стало в доме можно. Следов пожара Шмерл в доме не нашёл, и подумал, что история дома, поведанная Иоськой, более правдивая.

Дом стоял на углу улицы, и солнце гуляло в доме целый день, переходя из одного окна в другое.  

– Солнечный дом – весёлый дом! – говорил когда-то папа Шмерла реб Довид-Мордух и Шмерл вспомнил эти слова, увидев, каким солнечным оказался дом. И подумал, как радовался бы папа, узнав, что у него такой дом!

Это был не просто весёлый дом, а дом, приносящий добро. И первой заметила это старшая дочка Шмерла Злата. 

Особо много знакомых у Шмерла не было, но на «влазины» собрались кое-кто, и даже приехала из Чикаго тётя Броня, которую все не видели лет пять. И за столом тетя Броня сказала:

– Вейзмир! Как я давно вас всех не видала?! Твою Златочку последний раз в Краснополье видала перед отъездом!  Она тогда ещё под столом бегала, а теперь смотрю и глазам не верю: невеста! А красавицэ! Слушайте, у меня есть для неё жених!  Не жених, а цымус мит кампот! Вы знали Двойру, что жила на Садовой, возле нашего дяди Лазаря? Так вот у неё есть племянник Эдик. Адвокат. Она мне как-то звонила, говорила, найди Эдику а гутэ мэйдалэ! (хорошую девушку – идиш) И у меня совсем из головы вылетела, что Злата уже невеста! Боже мой, она уже университет окончила?! А у меня всё время в голове вертелось, что Златкэ а клейнэ мэйдалэ (маленькая девочка – идиш)!

И дело завертелось с быстротой пропеллера, как говорил в Краснополье Биня-лётчик.

Перед свадьбой Злата сказала Шмерлу:

– А ты знаешь, папа, я, наверное, никогда бы не встретила Эдика, если бы не этот дом.

– Да, – согласился Шмерл, – тётя Броня без причины никогда в Нью-Йорк не выбралась бы!

– Он добрый, – сказала Злата.

– Кто добрый? – не понял Шмерл.

– Наш дом, – сказала Злата.

– А я думал Эдик, – засмеялся Шмерл.

– И Эдик тоже, – серьёзно сказала Злата.

На этот разговор Шмерл не обратил особого внимания, хотя слова Златы о доме ему понравились.  Он скоро забыл про этот разговор и вспомнил его  через полгода, когда в дом забрался вор. Как-то жена сказала Шмерлу, что обокрали два соседних дома и все соседи волнуются. Шмерл не высказал беспокойства по этому поводу, сказав, что у них красть особого нечего.

– А телевизор, – сказала жена, – а пару копеек, что лежат дома, а мои платья...

– Большое богатство, – хмыкнул Шмерл, – вору это очень надо?!

Но оказалось, что надо. Через неделю, придя с работы, они на пороге дома застали вора, прихлопнутого дверной перекладиной. Он уже выходил из дома, прихватив два огромных баула с добром Шмерла и у дверей, то ли зацепился за перекладину, то ли она по старости рухнула сама, но она оглушила его, и пришёл он в сознание только после приезда полиции. Полицейские долго осматривали дверной проём, потом приходили ещё какие-то эксперты по строительству и все пришли к выводу, что балка прогнила уже давно, и то, что она не упала раньше, великое чудо. Потом её осматривал тесть Шмерла и сказал, как ребе в синагоге:

– Она знала, когда падать! Всё время держалась на честном слове. И как мы не заметили этого, когда ремонт делали?

– И хорошо, что не заметили! – сказала жена Шмерла Бася. – А то бы нас этот ганеф (вор – идиш) обчистил, как курицу от перьев: ничего бы не оставил! У него за углом машина стояла. Весь дом бы туда перетащил!

– Вот дом и не захотел перетаскиваться, – сказал Шмерл, и вспомнил слова Златы.

С каждым днём Шмерлу дом нравился больше и больше: он привыкал к нему. И Басе он стал нравится.

Однажды она сказала:

– Шмерл, а ты заметил, что у нашей Гуточки, как мы сюда поселились, не было приступов астмы?

– Тьфу, тьфу, чтобы ни сглазить, – постучал по стенке Шмерл. – Я заметил давно, но не говорил, чтобы ни проговорить.

– Мы вчера к врачу ходили, и он сказал, что Гуточка совершенно здоровая, –  сказала Бася. – Всё прошло. Он очень удивлялся.

– Воздух в доме чистый, – сказал Шмерл. – Легко дышать. Потолки высокие, окна все к солнцу. Хороший дом!

– А мне он вначале не понравился, – сказала Бася. – Когда ты мне его первый раз показал, я подумала, что влезли в болото: краска полуплена, на потолке мокрые пятна, крыша в дырках, пол скрипел, сыростью пахла. Я ничего не говорила, чтоб тебя не расстраивать: на большее же у нас не было денег! А сама мучилась, ночами не спала. А теперь думаю, хорошо, что не сказала тогда ничего!

– А если бы и сказала, я всё равно его купил бы, – сказал Шмерл. – Я, как увидел его, сразу решил, что куплю. Мне он показался похожим на папин дом.

– Не думаю, – пожала плечами Бася, – мне кажется, у вас был совсем другой дом.

– Конечно, другой, – согласился Шмерл. – Но этот чем-то похожий!

И как по щеке любимой, он провёл ладонью по шершавой стене.

Шмерл любил дом. И дом его любил тоже. Когда он потерял работу и расстроенный пришёл домой, ему показалось, что дом расстроился тоже. Он заскрипел, загудел, то ли от ветра, то ли сам по себе. А потом неожиданно в солнечный день начал течь потолок. Притом не в одном месте, а сразу в нескольких. Тесть посмотрел потолок и сказал, что откуда-то вода скопилась на чердаке, шитрак весь мокрый и самим такой ремонт не сделать, надо звать мастеров. Шмерл работал вместе с ремонтниками всю неделю, перестилая весь потолок, и как его не убеждали и рабочие, и их хозяин посидеть, он не соглашался.

– Имею я права в своём доме поработать, – отмахивался он ото всех. – Я же у вас деньги за свою работу не возьму. Вам заплачу, как договорились.

И в конце ремонта, после всех расчётов, хозяин ремонтников, неожиданно сказал:

– А ты – я смотрю – мастер! Может, ко мне перейдёшь работать. Ещё одну бригаду хочу собрать! Работы много, а людей нет. Вижу, из тебя бригадир будет толковый!   

И Шмерл согласился

В тот вечер Бася сказала:

– Вовремя потёк потолок!

– Да, – согласился Шмерл. И добавил: – Немного подзаработаю, и сделаем в зале камин. Он заслужил это.

– Кто он? – спросила Бася.

Шмерл ничего не ответил.

Камин сделали к лету, а к осени Бася решила перекрасить полы. Но дело до полов не дошло. Шмерл в супермаркете встретил тётю Бетю, двоюродную сестру отца, и пришёл домой с новостью:

– У тёти Бети Яник болеет астмой.

– Кто этот Яник? – спросил Бася.

– Внучёк её. Два года ему, – сказал Шмерл.

– И что? – спросила Бася.

– Она спросила, нельзя ли, чтоб он с невесткой пару месяцев пожил в нашем доме, – сказал Шмерл.

– Ты похвалился, – догадалась Бася.

– Сказал, – призналась Шмерл. – У них уже сил нет смотреть, как мучается ребёнок.  Может ему поможет, как нашей Гуте?  У них же в одной квартире две семьи!

– Теперь две семьи будут у нас, – сказала Бася. – И на сколько они к нам?

– На месяц, – осторожно сказал Шмерл.

И Бася ничего не ответила.

Переехала тёти Бетина невестка в воскресенье утром и выходной для всех пропал. Яник, оседлав кочергу от камина, носился по дому с гиканьем и свистом, изображая ковбоя на ранчо, а его мама весь день куховарила у плиты, готовя Янику завтрак, полдник, обед и ужин. Бася нервно ходила по дому, ожидая, когда освободится кухня, а Шмерл, у которого Яник отобрал кресло-качалку, сидел на крыльце с газетой и клевал носом. В этот день у Яника не была приступа, и его мама весь вечер благодарила их, не давая им спокойно смотреть телевизор.

– Когда этот кошмар кончится, – сказала, засыпая Бася.

– Надо потерпеть, – сказал Шмерл. – Ребёнок не взрослый, сидеть, как гриб, на месте не хочет.

Спокойствие и тишина, так любимые всеми исчезли из дома. Месяц прошёл, как в кошмарном сне, и, когда Шмерл сказал, что Янику надо было бы побыть у них ещё месяц, чтобы всё закрепилось, так как врач сказал, что, несмотря на то, что приступов уже нет, хрипы в лёгких ещё немножко слышатся, Бася решительно возразила:

– Хватит! Если им надо ещё месяц свежего воздуха, могут снять домик в горах! Полно объявлений в газете! Наш дом им не ресорт! Можешь им так и сказать!

Шмерл попытался что-то возразить, а потом махнул рукой, он тоже устал и хотел тишины.

Назавтра он им промямлил что-то про ремонт, про каких-то гостей, они его поняли и на следующее утро выехали. И вечером Бася, наслаждаясь, наконец-то, вернувшейся в дом тишиной, задремала у камина. Она не заметила, как уголёк выскользнул из камина, упал на ковер и пламя, змейкой пробежав по дому, рванулась пожаром по стенам. Шмерл с Басей едва успели выскочить во двор. Прибывшие пожарные ничего не смогли сделать с огнём.

– Слишком старое здание, – сказал командир расчёта. – Давно надо было капитальный ремонт делать. Все давно прогнило: стены горят как бумага.

Языки пламени подымались в небо огненными столбами, прямыми, как лучи марсиан Уэллса. Не было ветра и огонь, не шевелясь, шел вверх. В пламени не был виден остов дома, и казалось огонь идёт не снизу вверх, а сверху вниз, испепеляя основание. Через час от дома ничего не осталось. Даже фундамента. Только на удивление всем среди тлеющих угольков лежали все вещи из дома, совершенно не тронутые огнём.

– Он ушёл от нас в небо, – сказал Шмерл. – Он думал, что мы добрые. А мы оказались, как все.

Он тяжело вздохнул и посмотрел на Басю. Она ничего ему не ответила.

Дом был застрахован. Полученных за него денег не хватило на то, что бы построить дом на этом же самом месте. И они купили старый дом в другом месте. Обыкновенный дом, в котором летом было жарко, зимой холодно, и солнце попадало в него только во второй половине дня.

МОЦАРТ В НАЧАЛЕ ИЮЛЯ

                                                               Моцарт в начале июля

                                                               кто-то играет у входа

                                                               нам непонятное что-то

                                                               скрипка рассохлась от солнца

                                                               и от дождя поржавел саксофон.

                                                                              (из надписи на книжке, подаренной мне одним рэпером)

Я работал в маленьком итальянском ресторане, в котором итальянцами и не пахло: хозяин был из-под Гомеля, повар из Бобруйска, две официантки, студентки из Гнесенки, приехавшие на лето зарабатывать в Америке деньги, и я – несостоявшийся писатель, помощник повара, мойщик посуды и уборщик за пять долларов в час. Хозяин в кафе не появлялся: говорили, он судится с женой за дом в Статен-Айланде и ему не до ресторана, и всем заправлял повар дядя Соломон, который в Бобруйске работал в музыкальной школе учителем по сольфеджио. По вечерам у нас играл саксофонист Грэг, или по-нашему Гриша, музыкант из Таллинна, которого нашёл Соломон на переходе в метро, и уговорил играть у нас за стакан вина и тарелку пасты. Кем был раньше наш хозяин, никто не знал и не интересовался. Главное, что он не закрывал наш ресторанчик и верил Соломону, что впереди его ждёт светлое будущее и большие деньги.

Посетителей было мало. Все одни и те же люди и мы их знали наперечёт. Продолжалось такое наше существование месяца два и, в конце концов, дядя Соломон объявил, что сегодня у нас последний рабочий день, так как наш хозяин проиграл свой судебный процесс и вместе с домом на Статен-Айланде, проиграл и наш ресторан. А этот ресторан его половине нужен, как кобыле второй хвост. И с завтрашнего дня нам надо разойтись на все четыре стороны в поисках новой работы. В общем, как говорили у нас в Краснополье, колесо отвалилось, дуга скривилась, а пуга за оброть зацепилась...

И в этот день появился он. Он долго стоял у дверей, слушая, как играет саксофон. Потом попросил поиграть. Худой, подстриженный под примерного ученика, тщедушный на вид паренёк, который казалось, должен был захлебнуться от первого выдоха.

– А ты когда-нибудь играл на саксофоне? – окинул его недоумённым взглядом Грэг.

– Нет, – сказал парень, – никогда, но мне очень хочется попробовать. Честное слово.

– Ну, если честное слово, то пробуй, – усмехнулся Грэг и протянул ему свой саксофон...

 Он осторожно взял инструмент, провёл рукой, как бы поглаживая, по его сверкающей поверхности, потом осторожно вытер мундштук салфеткой и поднёс его к губам. И заиграл. И буквально первый звук заставил нас оцепенеть. Такой игры я не слышал никогда. Музыка  разговаривала с  душой, заставляя её вспомнить о прошлом, переживая поражения и вселяя веру в будущие победы, казалось, она не исходила из трубы саксофона, а бушевала внутри меня и рвалась вместе со мною к чему-то несбыточному и в тоже время реальному. Я вначале подумал, что это происходит только со мной, но бросив взгляд по сторонам, я понял, что игра парня потрясла не только меня. Грэг широко раскрытыми глазами смотрел на свой саксофон, и в его глазах можно было прочитать восторг, удивление, потрясение и даже какую-то обречённость неудачника... Наши студентки восторженно смотрели на саксофониста и их губы что-то шептали. Двое наших постоянных посетителей – пожилая итальянская пара из соседнего дома, забывшись о своем каппучино, прикрыв глаза, как заядлые меломаны отдавались чарующим звукам. Даже дядя Соломон поднялся из бейсмента наверх и замер на краю лестницы, боясь своим движением нарушить волшебную музыку.

А музыка так же, как неожиданно началась, резко оборвалась: парень вытер той же салфеткой, которой вытирал мундштук, мокрый лоб и протянул саксофон Грэгу.

– Спасибо, как-то виновато сказал он, – больше дыхалки не хватает! Сложный инструмент.  А играть интересно. Мне все хочется попробовать сделать своими руками.

Он посмотрел на белый поварской колпак дяди Соломона и спросил:

– А мне можно приготовить самому пасту “Боргезе”?

– А ты её когда-нибудь готовил? – поинтересовался дядя Соломон.

– Нет, – честно признался парень, – никогда. Но я видел, как готовила бабушка. И вкус этой пасты помню до сих пор! Можно я попробую? Мне очень хочется! – он вопросительно посмотрел на дядю Соломона. – Если я попорчу продукты, я заплачу за них!

– Пусть попробует, – поддержал его Грэг, – всё равно ведь завтра закрываетесь.

– Ладно, пробуй! Разрешаю, учитывая твои музыкальные заслуги, – согласился, как бы нехотя, дядя Соломон и парень спустился с ним в бэйсмент, на кухню.

Я, как помощник повара, спустился с ними, но парень сказал, что справится сам и я вернулся в зал.

Появились они в зале через час. Впереди шёл парень, держа на вытянутых руках кастрюлю с пастой, а сзади, глядя на нас вытаращенными глазами, шёл дядя Соломон и, как царский глашатай, трубил славу новоиспеченному повару.

– Это невозможно! Это невероятно! – не просто говорил, а кричал он. – Такую пасту я не ел никогда! Когда мы в Италии ждали разрешения на въезд в Америку, мы с женой, как-то попали на обед к очень богатым людям! И нам заказали пасту в одном очень знаменитом ресторане! И сказали, что это лучшая паста в Италии! Я тогда думал, что лучше не бывает ни чего! Но по сравнению с пастой, которую сделал этот мамзул, тогдашняя паста может не высовываться из кастрюли! Пробуйте все и бесплатно! – объявил дядя Соломон, и мы дружно набросились на еду.

Это и вправду было что-то неподражаемое и великолепное. Казалось её можно кушать до бесконечности! Всю оставшуюся жизнь. Из нас никто не был гурманом, но за это блюдо мы готовы были драться на дуэли, как сказал Грек, с презрением вспоминая ежедневную пасту от Соломона. Итальянская пара, что-то говорила на итальянском и закончила овацией и словам "Брависсимо"! А новоиспечённый повар смущённо пожимал плечами и говорил, что сам не ожидал, что получится и у его бабушки эта паста была ещё вкуснее!

– Разве можно вкуснее? – удивлялся Соломон.

И парень уверял, что можно и виновато разводил руками.

А  когда он узнал, что наши девчата, будущие оперные певицы, он попросил их спеть с ним что-нибудь классическое из итальянской оперы...

– Вы ведь профессионалы, – говорил он, – а я всегда мечтал спеть с настоящими певцами... У меня, конечно, голос, не ахти какой... Но мне так хочется спеть с вами! Почувствовать себя на сцене Ла Скала!

– Спойте, спойте, – поддержал его дядя Соломон. – Вернетесь в Москву, будете петь в опере, и я увижу вас по телевизору и буду всем говорить, что когда-то они пели для меня!

– Ой, какой Ла Скала!? – застеснялись наши девочки, но петь согласились. Что-то из Севильского цирюльника.

– О, Джоаккино Россини! – обрадовался парень. – Я очень люблю его оперы! Я, конечно, не певец, вы на меня не обижайтесь... Но очень хочется петь...

Девчонки нерешительно начали свой дуэт, мы захлопали, чтобы их поддержать. И тут начал петь парень. И наши хлопки замерли. Сильный голос с удивительным тембром обрушился на нас, и мы потонули в мелодии, которая захватила нас как бурный поток, закружила в своем вихре и понесла на скалы, как песня Лорелеи одинокого пловца...  Девчонки прекратили петь и с широко раскрытыми ртами смотрели на  парня. От его голоса позванивала люстра, и стаканы на столе выбивали дробь...

– Bell canto, – прошептал дядя Соломон. – Это невозможно! Это чудо! Я не верю своим ушам, и не верю своим глазам! Что-то  с ними не в порядке!

А парень, допев арию, поклонился и опять виновато развел руками:

– Извините, но я как мог! Конечно, я не Карузо, но мне очень хотелось петь!

Дядя Соломон вытер с лица пот, как будто он сам только что пел и сказал мне:

– Ты должен об этом написать! Мне никто не поверит! А тебе поверят!

– А вы пишите? – спросил парень. – Стихи?

– Прозу, – смущенно сказал я.

– И я пробую, – сказал он, – стихи... Можно я почитаю? Правда, я пишу на итальянском. Но если в поэзии что-то есть, она понятна даже звучанием! Мне так хочется вам почитать! Можно?

– Можно! – хором сказали девчонки. – Мы немножко понимаем по-итальянски.

И он начал читать. И непонятный язык ожил в его словах и, мягко переливаясь от строчки к строчке, свертывался и распрямлялся, повисал в воздухе, и взлетал к небу, чтобы оттуда ринутся на землю и завершить свой полет многоточием...

Я не понял слов, но почему-то подумал, что это стихи о Моцарте.

И девчонки подтвердили, что это о Моцарте. Хотя парень сказал, что не совсем о Моцарте, а о том, что каждый в своем деле должен быть Моцартом. И добавил:

– Если, конечно, каждый на своём месте, – а потом он виновато, как всегда, развёл руками и  грустно сказал: – Конечно, я только начинающий! И будет из меня толк или нет, я не знаю... Но очень хотелось прочитать...

Я ничего не сказал. Ибо не знал до этого, что настоящую поэзию можно понять, не зная языка. И честно позавидовал ему, ибо я так написать никогда не смогу...

А он, окончив читать стихотворение, сказал, что ему пора домой. Его ждёт жена и сын. И ещё добавил, что сегодня у него совсем неудачный день. Его уволили с работы. Хозяин сказал, что он бездарный и не к чему не пригодный. Нам хотелось спросить, кем он работал. Но не спросили. И он ушёл.

ВО ВТОРНИК НАЧАЛСЯ СЕНТЯБРЬ

                                                                              Во вторник начался сентябрь.

                                                                              Дождь лил всю ночь.

                                                                                              И. Бродский

Это был не самый лучший Даников день. Он сидел одиноко в маленьком кафе на Пятой Авеню, пил шотландские виски, и смотрел на дождь, барабанящий по стеклу. Банк, в котором он работал, был не далеко от этого кафе и он здесь был частым гостем, забегая на ланч, и после работы. Правда, виски он никогда не брал, из напитков ограничиваясь вересковым сладковатым пивом. Но сейчас ему хотелось выпить, чтобы хоть на время забыться о неприятностях, свалившихся на него внезапно и в один день. И к пиву он взял виски. Бармен удивленно посмотрел на него, но поняв по лицу клиента, что вопросы излишни, промолчал. С самого утра всё у него пошло вкривь и  вкось. Сначала его остановил полицейский буквально перед въездом на Бруклинский мост, и влепил штраф за разговор по телефону за рулём, а телефон он не мог не взять, так как звонил врач. Пришлось перезвонить врачу уже на работе и получить радостную весть: тест показал, что у него обнаружили опухоль и надо срочно делать операцию. Потом, на ланче, он встретился в кафе  со своей девушкой. Она работала в адвокатской конторе не далеко от него, и перекусывали они всегда вместе. Знакомы они были уже два года, и дело шло к свадьбе. Всё время до ланча, он решал сказать ей про звонок врача или нет. Ему очень не хотелось её расстраивать. Но и не говорить, как ему казалось, он не имел права. Он не привык её обманывать ни в чем. Помучившись, он так и не решил, говорить ей или нет. Решил, что сообразит по ходу дела. Но говорить ему не пришлось. Буквально сразу, сев за столик, она неожиданно объявила ему, что у неё есть другой парень, и он вчера подарил ей кольцо с бриллиантом, и она ему ответила согласием. Так что, гуд бай! Конечно, от Светки он этого не ожидал. Но расстроенный разговором с врачом, расставание со Светкой, воспринял он спокойнее, чем ожидала Светка. Одним расстройством больше, одним меньше! И может так лучше! Не надо ей ничего говорить! И одному перенести всё будет легче! Пусть будет счастлива! Он думал, что на этом закончатся неприятности этого сумасшедшего дня. Но ошибся, оказалось, что это не последняя неприятность. Как всегда в конце недели им после ланча вручили конверты с зарплатой. Радостное событие. Но в этот день в его конверте с чеком лежала письмо от администрации с благодарностью за работу и сообщением, что он уволен.

…Он запивал виски пивом и смотрел на дождь. Обычно заполненная народом Пятое Авеню на этот раз была полупустой. То ли все попрятались от густого сплошного водопадного дождя, то ли время между окончанием работы местных офисов и прогулками бродящих туристов не пересеклось, а распалась на два потока, оставив между ними свободный промежуток. Виски с пивом перемешивались внутри, но Дан почему-то не пьянел, хотя совсем не дотрагивался до большой тарелки с салатом с креветками. А ему страшно хотелось хоть на минуту забыться обо всех неприятностях этого кошмарного дня. Он не помнил, сколько так просидел, когда вдруг рядом услышал голос, явно обращённый к нему:

– Вы кого-нибудь ждёте, или можно возле вас присесть?

Он повернул голову и увидел стоящую возле его столика девушку. Она была необыкновенной красоты. С испанским овалом лица и узкими японскими глазами. Это удивительное сочетание европейских линий и азиатского взгляда придавало её лицу какую-то тонкость и обворожительность. А вытянутая фигура казалась, была создана одним движением гениального художника. Даже не верилось, что это не творение художника, а живая девушка. В зале было полно свободных мест, но девушка явно напрашивалась на знакомство. Он, вообще-то не любил девушек, напрашивающихся на знакомство, но этой девушке он не в силах был отказать, несмотря на плохое настроение и буквально непреодолимое до этого желание побыть в одиночестве. Он посмотрёл на нее грустными немного полупьяными глазами, постарался выдавить из себя некое подобие доброжелательной улыбки, и, утвердительно кивнув головой, пригласил её присесть:

– Пожалуйста, садитесь. Сегодня я никого не жду.

Девушка поставила на стол такую же большую, как у него, рюмку с виски и кружку такого же, как у него пива, и через минуту заказала такой же салат с креветками. Но в отличие от Дана свою трапезу начала с салата. Долго ковырялась в нём, отделяя креветок от листьев, и складывая их горкой в  углу треугольной тарелки. Дан с любопытством несколько минут наблюдал за её манипуляциями, потом, не выдержав молчания, спросил:

– Не любите креветок?

– Почему же? Я их очень люблю, – улыбнулась девушка, – но только с пивом и отдельно от салата.

– Могли заказать отдельно от салата. Здесь подают их к пиву, – заметил Дан.

– Я знаю, но мне нравится, когда они приготовлены с салатом. Они нежнее, чем поджаренные к пиву. Да и салат, приготовленный с креветками изящней, – употребила она совсем не относящееся к кулинарии слово, и, поглядев с укоризной на его полную тарелку, добавила: – А вы, я вижу, салат совсем не любите. Виски уже почти выпили, а до салата не дотронулись.  Но он очень полезный!

– Сегодня мне не до салата, – вздохнул Дан, – просто хочется выпить и всё.

– Плохой день? – догадалась девушка.

– Совсем плохой, – кивнул Дан.

И вы хотите с помощью виски забыть плохое?

– Мечтаю, – подтвердил Дан, – но пока не получается. Одно из двух: или надо виски больше, или плохое настолько плохое, что его ни чем не залить. И я думаю, что второе более верное. Даже дождь подтверждает, что день совсем плохой.

– Верное и скверное, – заметила девушка, – но дождь здесь не причём. И если бы не дождь, я бы, наверное, не заглянула в это кафе. А дождь в первый день осени к счастью. Так мне мама говорила.             

– У нас первый день осени, – сказал Дан, – а здесь до осени ещё далеко. А вы откуда? У вас очень чистый русский язык!

– И английский тоже очень чистый. Профессор Гарварда говорил мне, что у меня оксфордский диалект, – похвасталась девушка.

– Вы в Гарварде учились? – удивился Дан.

– А разве знакомство с профессором из Гарварда является свидетельством моей учёбы в данном заведении? – улыбнулась девушка.

– Конечно, нет, – согласился Дан, и, подозвав официанта, заказал ещё рюмку виски, виновато добавив, глядя на девушку: – Придётся пить, пока забудусь.

 – Вы пьёте просто так или за что-нибудь? – неожиданно поинтересовалась девушка.

– Пока вас не было, пил просто так, – честно признался Дан, – а сейчас буду пить за вас!

– За меня? – хмыкнула девушка. – Может лучше пить за то, чтобы исчезли ваши беды?

– Да никуда они не исчезнут, – махнул рукой Дан, – они такие, что не исчезают! А за вас мне будет приятно пить!

– За меня так за меня, – согласилась девушка, – кстати, меня зовут Удача! Так что выпьем за удачу!

Он выпил залпом принесённую рюмку, внимательно посмотрел на девушку, и задумчиво сказал:

– А у вас интересное имя. Первый раз слышу, чтобы кто-то имел такое имя. И как вас звали в детстве? Дачка?

– Не Дачка, а Лачка! – засмеялась девушка. – И разве редкое имя в Америке Лаки? У нас в школе было целых шесть девчонок с таким именем. И даже два парня!

– Хорошее имя, – согласился Дан. – А меня зовут Даниил. Назвали так в честь дедушки. А вас в честь кого назвали?

– Я же вам сказала! В честь удачи! – она бросила взгляд на маленькие часики на руке, и заволновалась: – Я опять опаздываю! А ведь в моей профессии, очень важна точность. Надо всегда появиться в нужное время и в нужном месте! Сейчас меня ждут на другом конце города! Все всегда на ходу!

– Вас может довести? – предложил  Дан, очень надеясь на её согласие.

Но она отрицательно замотала головой:

– Не беспокойтесь. Я на машине. Прощайте! – и, погрозив пальчиком, добавила: – И будьте осторожны за рулём! А то получите опять штраф!

– Мы встретимся ещё? – с надеждой спросил Дан.

Ответила она совершенно неожиданно, как будто, не расслышала вопрос Дана.

– Не волнуйтесь, я вас не забуду!

И, помахав на прощание рукой, растворилась за дверьми кафе.

Совсем не этих слов ожидал от нее Дан.

И почему-то  это последнее невезение, больше всего расстроило  Дана в этот день. Но  это последнее невезение и вправду оказалось последним.

Буквально, как только ушла девушка, позвонил опять врач, и, извиняясь, сообщил, что в офисе перепутали данные теста и у него обыкновенное простудное заболевание. Врач долго извинился, но Дан почти его не слушал. Теперь на все остальные неприятности была ему наплевать. Но удача продолжала помнить о нём. Вечером неожиданно из Мюнхена позвонил старый друг по университету, о котором он слыхом не слыхивал уже больше пяти лет, и сказал, что он стал большим финансистом: открыл банк в Германии, и сейчас раскрыл пасть на Америку, и ищёт надежного человека на пост президента Нью-Йоркского отделения банка.

–  Так что бросай свою рабскую работу аналитика и становись человеком! – кричал в трубку друг. – Не раздумывай и завтра же приступай к работе! Уолт-стрит будет наш! Жду!

И не успел он поговорить с ним, как на телефон начала рваться Светка.

– Не иначе, как и у неё повернулась судьба на все сто градусов, – подумал Дан, но не переключился. Она его теперь не интересовала.

С этого дня всё изменилась в его жизни. Он стал президентом банка. Стал уважаемым и известным в финансовых кругах человеком. Удача не покидает его. Но он продолжает оставаться одиноким, несмотря на то, что миллионы красавиц жаждут его руки и сердца.

Каждый год, в первый день сентября, он всегда появляется в маленьком кафе на Пятой Авеню. Всегда заказывает рюмку шотландского виски, бокал верескового пива и большую тарелку салата с креветками. И долго сидит в ожидании незнакомки с испанским овалом лица и узкими японскими глазами. 

НЕ ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРЕЙ

                                                                 Не закрывайте дверей предо мной,

 Надменные библиотеки.

                                                                                                                Уолт Уитмен

В маленькой библиотеке на  Kings Highway, где библиотекари знали всех посетителей в лицо, его считали немного странным. Он приходил в библиотеку каждый выходной, какая бы не была погода, долго стоял у стеллажей с поэзией, пока не останавливался на каком-то затёртом томике, брал его и садился читать. Читал он только в библиотеке, не записываясь в неё и не беря домой книгу. За чтением он проводил часа четыре, потом ставил книгу назад на полку и уходил. Библиотекари между собой называли его в шутку Поэтом, не подозревая, что это и был настоящий поэт.

Нельзя сказать, что Давид был известным поэтом, но в Краснополье его считали классиком, и районная библиотека даже соорудила постоянный стенд с его книжками, пополняя его изредка новыми изданиями. Правда, когда он уехал в Америку, они быстренько разобрали этот стенд, а его экспонаты списали в макулатуру, как не представляющие ценность старые книги. 

Работал Давид в молодёжном журнале заведующим отделом поэзии и надеялся там проработать до пенсии, но ручеек еврейской эмиграции превратился в горную реку и Давид, подхваченный её стремительным потоком, на своём чахлом суденышке прибился к американскому берегу. Поехала вся родня, и он потянулся за ней, надеясь на чудо, но чудо не произошло: русскоязычной прессе его стихи не были нужны, а даже если бы они и хотели помочь поэту, то они не были настолько богаты, что бы платить “хорошие деньги”, как говорила когда-то его Любочка, когда он приносил очередной гонорар из столичного журнала. А американских переводчиков его поэзия не интересовала. Как он горько шутил:

– Я не Бродский, и не Троцкий!

Помыкавшись полгода без работы, общими усилиями всей мишпохи, ему нашли работу рабочим на маленькой пельменной фабрике, размещённой в подвале русского магазина на Брайтоне. Деньги работа приносила не ахти какие, но все же можно было как-то жить. Теперь по ночам ему не снились поддернутые туманом утренние луга, а горы пельменей, и чем выше были эти горы, тем приятнее был сон, ибо хозяин рассчитывался с ним поштучно. Но стихи не ушли, они возникали неожиданно, гранёной строчкой ввертываясь в будни, и Давид бормотал их как сумасшедший, чтобы ни забыть к концу дня и дома, украдкой, чтобы ни видела Люба, записать их в тетрадку. Люба смотрела на эти дурачества мужа, как на глупость, для чего это здесь, когда оно никогда не принесёт деньги. Раньше она любила слушать его стихи, и надо сказать, именно стихами покорил её, первую красавицу в Краснополье, этот невзрачный с виду, долговязый парень в больших очках. Во всех компаниях, она всегда просила его почитать стихи, и заворожено наблюдала, как все восхищенно смотрят на её мужа. Но здесь, если им случалось попасть в компанию, и Давид выказывал желание почитать что-нибудь новое, она решительно останавливала его, популярно объясняя ему, что стихи здесь никому не нужны. И, вообще, всё, что не приносит деньги, никого не интересует. И хватит с соседями по столу говорить о поэзии, ибо тебя и так считают дурачком.

– С тобой нельзя никуда пойти, – доводила она ему после таких встреч, – если все говорят о деле, то ты, будто свалился с облаков, рассказываешь о каком-то Уитмене или Лонгфелло...  Додик, это Нью-Йорк, а не твоё Краснополье, где тебя слушали, раскрыв рот! Здесь тебя будут так слушать, если у тебя будет карман, полный денег!

И во всей этой круговерти библиотека оставалась отрадой, зелёным райским островком в океане бесконечной обыденности. И почему-то именно в библиотеке он ждал чуда, как Ассоль алые паруса. И однажды чудо свершилось, но оказалось оно совсем не таким, каким ожидал его Давид.

В тот день с утра лил не просто дождь, а ливень, потоки воды шли с неба сплошной стеной, погружая город в водяной хаос. К тому же ветер, дующий со стороны океана, ломал зонты, не давая одиноким безумцам укрыться от безумства воды. И, когда Давид засобирался в библиотеку, Люба не поверила своим глазам:

– Ты сумасшедший или нет?  Даже краснопольские мишугоим в такую погоду сидели дома. Твои книги никуда от тебя не убегут! Почитаешь в следующий выходной, – попыталась остановить его Люба.

– А он безумный ищет бури, как будто в бурях есть покой, – отшутился Давид и, натянув поглубже капюшон куртки, вышел из дома, несмотря на осуждающий взгляд жены.

На улице он понял, что погода совсем не прогулочная, и Люба совершенно права называя его сумасшедшим, но как говорил дедушка реб Мендл, плохо быть твердолобым, как козёл, но ещё хуже быть уступчивым, как курица. Сравнение с курицей рассмешила его, ибо от этого сравнения он всё равно не мог уйти, так как выглядел среди этого безумства стихии, самой настоящей мокрой курицей.

Увидев Давида на пороге библиотеки, её работники обезумевшими глазами посмотрели на него, и их охватил гомерический смех, ибо с утра они поспорили, придёт Поэт или нет, и большинство отмело версию о его приходе, как невозможное событие даже для Поэта. Смех клокотал у них внутри, они уткнулись в книжки, закрыли рты руками, затряслись, как безумные и представляли собой ожившие  фигуры “капричос”* Гойи.  Но, не обращая на них никакого внимания, Давид пошёл к своей любимой полке, и, выбрав томик Эдгара По, уселся на своё любимое место возле стеллажа с поэзией.

И в это время в библиотеку вошёл новый посетитель. Библиотекари повернулись к нему и замерли: таких читателей им не приходилось видеть в своей библиотеке никогда. Элегантно одетый, абсолютно сухой, как будто дождь обошёл его стороной, с аристократическим лицом английского джентльмена, которому привычно сидеть в собственной библиотеке в фамильном замке, а не забредать в заурядную публичку, он представлял собой полную противоположность Поэту, и то, что в такую непогоду они сошлись в библиотеке, было для её работников странным и непонятным явлением. Незнакомец сложил свой громадный клетчатый зонт-трость, бросил взгляд по сторонам, куда бы его пристроить, и не нашёл ничего лучшего, чем прислонить его в углу у дверей. Потом, кивнув всем в знак приветствия, направился к столу, за которым сидел Давид.

– Слякоть, ужасная слякоть, – сказал он, усаживаясь напротив Давида. – На плохую погоду мне везёт, когда не появляюсь в Нью-Йорке, всегда непогода. Я как-то попал в такую же погоду в таверну, полную пережидающих дождь бездомных, бродяг и матросов. И представляете, как смотрели они на меня, одетого, как лорд, явившийся в Букингемский дворец. И если бы не мой собеседник, навряд ли сегодня я разговаривал бы с вами. Они его очень любили. Но, конечно, не за стихи. Ведь он был не только поэт, но и великолепный прозаик. Тогда его стихи никто не  принимал всерьёз. Только через пару десятков лет после того, как его не стала, его поэзию “открыл” другой поэт, только уже не в Нью-Йорке, а в Париже...

Давид оторвался от книги и удивленно посмотрел на соседа:

– Вы говорите об Эдгаре По?

– Да, – кивнул незнакомец.

– Вы его знали? – спросил Давид и, сам удивившись своему вопросу, добавил. – Но чтобы видеть Эдгара По, вам нужно было бы быть библейским старцем.

– А может я и есть тот самый библейский старец, – спокойно ответил незнакомец. – Я член Коллегии Судеб, из Департамента Поэзии, наши люди встречались со всеми, кому был дан божий дар – творить великие стихи. Судьбы поэтов – наша забота. Непростая, как вы сами понимаете, забота. Ибо поэта делает судьба! При этом, чем более велик поэт – тем хуже у него должна быть судьба. Это очень печально... Но факт! Он сам пытался изменить этот закон, но ничего не получилось. Абсолютно гениальному поэту мы дали прекрасную судьбу, но гениальность его тотчас исчезла, и из него получился хороший поэт, но не гений. И вот тогда приняли в нашем департаменте решение, чтоб сам поэт, потенциально гениальный, решал какую выбрать себе судьбу.

– Любопытно, – медленно сказал Давид, прикидывая в уме, разговаривает он с сумасшедшим или с шутником.

– Конечно, – согласился незнакомец, – любопытно и печально, но от этого решения никуда не денется и вот, во исполнение его, я оказался здесь...

– И к кому вы явились сейчас, если это, конечно, не секрет? – спросил Давид и почему-то ощутил дрожь в голосе.

– К вам, – ответил  незнакомец.

– Я? Великий? – рассмеялся Давид. – Увольте, мистер, но вы глубоко ошибаетесь.

“Ну, конечно, это сумасшедший”, – решил Давид и лихорадочно стал думать, как аккуратно от него избавится.

– Ещё не великий, но можете им стать, – спокойно сказал незнакомец. – Я – Координатор Департамента  по Америке, и знаю, что говорю. К обычным литераторам мы не являемся.

– Вы пришли, чтобы мне помочь или просто сказать мне, что я великий поэт? – спросил Давид, не сводя напряженного взгляда с незнакомца: от сумасшедших можно ждать всего.

– Вы очень близки к истине, – улыбнулся Координатор. –  Я пришёл, чтобы помочь вам и одновременно сказать, что вы – гений!  Я хочу предложить вам выбор из двух судеб.

– Быть или не быть? – по-еврейски развел руки Давид. – Писать стихи или не писать?

– О, мы не настолько жестоки! Поэт не может не писать. Просто в одной судьбе он талантливый поэт, а в другой гениальный. Небольшая разница, но совершенно разные судьбы. Судьба таланта –  слава, почёт, богатство сейчас и забвение в будущем, а гения ждёт нищета, презрение толпы, не признание современников и вечная жизнь его поэзии. Вам надо выбрать самому свою судьбу... Иного не дано, мы не всесильны, и совместить несовместимое не можем. Мы говорим, держись –  решившемуся, и говорим, возрадуйся – желающему. 

– И если я возрадуюсь, что будет? – тихо спросил Давид и настороженно посмотрел на  Координатора.                

– Начнётся ваша новая судьба. Вас будут печатать. Будут выходить ваши книги. Колумбийский университет пригласит вас вести семинары по славянской поэзии. Вы будите получать премии, награды, – Координатор улыбнулся, – я буду, как андерсеновская фея одаривать вас чудесами...  Поверьте, мне приятнее быть добрым Санта Клаусом, чем предрекающей беды Пифией.

– И я даже смогу получить Нобелевскую премию? – хмыкнул Давид.

– А почему бы и нет, – Координатор пожал плечами, – я могу вам её обещать! Но она, как и всякая премия не гарантирует бессмертие стихам.

Как всякий сумасшедший, он всесилен, – подумал Давид. И почему-то ему вдруг стало жалко, что сидящий напротив него сосед, всего лишь сумасшедший, а не Всесильный Координатор. И он, неожиданно для себя, сказал:

– А что-нибудь сейчас вы можете сделать?

Координатор улыбнулся:

– Я знаю, приехав в Америку, вы предложили свою поэму переводчику. Выбрали самого знаменитого, позабыв, что знаменитые ищут знаменитых!

– Вы правы, – кивнул Давид, ничуть не удивляясь проницательности соседа. – И он мне ответил стандартной фразой, одинаковой и у нас и в Америке: «Ваша поэма меня не заинтересовала!» – Давид сделал рукой безразличный жест, успокаивая себя и собеседника. – Все это было очень давно, и я уже забыл об этом.

– Знаю, – Координатор сочувствующе посмотрел на Давида, и неожиданно сказал: – Но знаю и ещё кое-что! Ваша поэма не заинтересовали переводчика в начале: он был перегружен делами и заботами, ему было не до ваших стихов: жена ушла к лучшему другу, дочка оказалась наркоманкой, и сам он проигрался в казино на сумасшедшую сумму, но потом всё наладилась, он устроил очередную шикарную свадьбу на Антильских островах, ему вручили за что-то премию, ему удалось попасть в жюри кинофестиваля, что было не так приятно для него, как для его молодой жены, и он вернулся к вашей поэме, и понял, что она чего-то стоит. Он перевёл её и предложил в The NewYorker. В конце этой недели её опубликуют. Уже готов сигнальный экземпляр журнала, – при этих словах он театральным жестом, вынул из внутреннего кармана журнал и положил его перед удивленным поэтом. – Взгляните на двенадцатую страницу, и убедитесь, что ваш сосед не сумасшедший! Целый разворот для поэзии – это невероятно для журнала!

Давид дрожащими руками пододвинул к себе журнал и буквально впился глазами в указанную Координатором страницу. Это было невозможно, невероятно, но это было. Он представил себе радостные глаза жены, ошарашенные глаза хозяина, возбуждённые глаза коллег, удивлённые глаза родственников... И отодвинул журнал.

– Теперь я верю вам, – тихо сказал он и так же тихо, едва шевеля губами, добавил: – И я выбираю судьбу... гения!

– Ваша воля, – сказал Координатор, – но чтобы судьба вступила в силу, вы должны повторить эти слова трижды!

– Я выбираю судьбу гения! Я выбираю судьбу гения! – неожиданно для себя громко прокричал Давид. – Я выбираю судьбу гения! 

Прокричал подряд три раза, чтобы ни остановится и не передумать.

Журнал подпрыгнул на месте, перевернулся и упал обратной стороной. Библиотекари, как по команде, повернули головы в сторону поэта и вопросительно посмотрели на Координатора: вызывать скорую помощь или полицию. Координатор успокаивающе махнул им рукой, и, когда они вернулись к своим делам, сказал, печально глядя на поэта:

– Всё. Решение принято. Вы – Гений!

Казалось бы, от таких слов нужно было выпрямиться, засиять, но Давид, как-то сгорбился, помрачнел. Он бросил взгляд на всё ещё лежащий на столе The New Yorker и тихо сказал:

– А вы можете подарить мне этот журнал? Я никому его не покажу. Никогда. Nevermore.

Координатор на мгновение задумался, как будто что-то вспоминая, потом  сказал:

–  Берите, только это уже другой журнал. На нём изменилась дата.

Давид взял его в руки, перевернул, посмотрел на обложку и тяжело вздохнул:

– Только через сто лет?

– Такова ваша судьба, – кивнул Координатор. – У каждого она своя.

Давид раскрыл журнал. Теперь в нём представлял поэму неизвестный ему поэт. Поэт из будущего. Во вступлении он писал о Давиде, как о рано ушедшем из жизни Гении. Его сравнивали с Гомером.

Давид несколько минут сидел, погружённый в себя, потом встал, свернул журнал трубочкой, положил его во внутренний карман куртки, молча, кивнул на прощание Координатору и направился к выходу.

Дождь все ещё не прекратился, наоборот он усилился, и ветер стал сильнее, пронизлевее, холодней.  Давид потянул замок куртки, чтобы закрыть е повыше, но замок вместо того, чтобы идти вверх, пополз вниз, куртка распахнулась, и журнал выскользнул из кармана... Давид попытался схватить журнал, сделал какое-то неправдоподобное движение, рванулся вслед за журналом, не удержал равновесие, и, поскользнувшись, упал на асфальт, ударившись головой о камень. Его внезапно помутневший взгляд какое-то мгновение следил за полетом журнала, подхваченного ветром, потом погас, и душа Гения отделилась от тела. А ветер, подхватив журнал, поиграл с ним в небе, а потом швырнул его в  огромную лужу, где он вмиг превратился в грязный мокрый комок бумаги, на котором уже невозможно было что-то прочитать...

НАЛЕЙ ВИНА

Налей вина и сам не уходи,

 мой собеседник в зеркале.

                                                                               И. Бродский

Вы пили когда-нибудь старое вино? Не то, которое хранится в погребах виноделов, а то, что завалялось дома, за диваном или за шкафом, или ещё где-то, и нашлось вдруг этак лет через двадцать, само выкатилось из своего потаенного места, в паутине и с прилипшей к горлышку мухой.

Нам с Сэмом поручили развалить этот дом по кирпичику и подготовить площадку для рытья котлована под билдинг. Хозяин продал его компании со всей мебельной трухой, а сам укатил во Флориду греть свои старые кости. Домик был старенький, ещё довоенной постройки. Вверху с башенками с круглыми окошками – бойницами, с островерхой крышей и  сломанным флюгером в виде русалки, обнимавшем трубу, как барышня богатого  папеньку. Такие  домики часто рисуют в детских книжках. В них живут то ли принцессы, то ли старички, любители принцесс. Я не хотел заходить в этот дом, но Сэм слез со своего экскаватора, и предложил  посмотреть. Он любит всякую чепуху. Ни один дворовый базар не обходит. Ему старая вещь лучше новой. И, конечно, этот старый дом, набитый старой дранью, он пропустить не мог. Не хотел я с ним идти, но он прицепился, как банный лист: а вдруг я там найду золотые монеты и ты, потом будешь говорить, что я половину спрятал, и поехал мне мозги пудрить. Он на это мастер! В общем, завёлся. И я пошёл. Чтобы он отцепился.

Не успели мы порог перейти, как выкатилась эта бутылка. И прямо мне под ноги. Хотел я её поддеть и зашвырнуть подальше, но Сэм  остановил:

– Подожди. Это  старое вино! Редкая бутылка! – и выхватил её буквально у меня из-под ног.

Взял её в руки, рукавом стёр паутину, и рассматривает, как драгоценность. Разбирается в каракулях на этикетке. А потом вдруг как закричит, как будто ему кирпич на ногу упал:

– Это же ямайский ром 1749 года!

– Ну и что? – говорю. – Старое барахло! Наверное, в уксус превратился. Я когда-то у себя ещё, в Элизабет, нашёл на чердаке бутылку вина, что мой папаша спрятал, и забыл. Было ей от силы года три. И что? Не вино, а уксус! Слава Богу, я по запаху учуял, а так бы с тобой сегодня не разговаривал!

– О чём ты говоришь, Джекоб?! – возмутился Сэм. – Ром и уксус?! Сравнил быка с коровою?! А ты знаешь, что бутылка ямайского рома 1940 года стоит 51 тысячу долларов! Представляешь, сколько стоит наша бутылка?     

Сэм приехал в Америку из России. Раз из России, значит русский. Как я американец. Но у него всё не так. Он говорит, что он еврей. И приехал не с России, а из какой-то Беларуси. Я про неё и не слышал. Честное слово. Он там работал учителем истории в каком-то городке Краснополье. Я бы его не в жизнь не запомнил, но он про него каждый день вспоминает. Вот и влезло мне это в голову. Там он был учителем, а здесь на экскаваторе работает. Мужик он не плохой. Можно сказать хороший. Но, как каждый учитель, поговорить любит. А я – молчун. В нашей семье все молчуны. Если за день пару слов скажем – это хорошо. Это я сейчас разговорился, но это от того, что если это историю в себе держать, то можно головой   двинуться. Я её всем рассказываю, но никто не верит. Я вам скажу, я, и полслова не придумал. Всё так и было. Стоит Сэм с этой бутылкой, а я на него смотрю и глазам не верю: ну, не может быть, чтобы нам так счастье подвалило. Я не из тех счастливчиков, что в лотереи выигрывают! У нас в городке была везуньей рыжая Доррит. Она два раза выиграла в лотерее и один раз нашла кошелёк с золотым кольцом. А потом вышла замуж за пьяницу Питера, который кроме того, что всё пропивал, так ещё при этом её поколачивал. Как говорят, везенье  невечное. И Сэм не из удачников. Как он рассказывал, там он в тюрьме сидел. И за что? Смех и грех! На уроке истории, что-то не так сказал про начальство из Большого Дома и всё. Загремел под фанфары! Пять лет отсидел. Вы когда-нибудь про такое слышали? А здесь что? В его годы учителем бы устроится, уму-разуму учить деток, а он на стройку пошёл. И рад работе, как чайник на плите. Пыхтит от радости, а задница жарится! В общем, стоят два “счастливчика” и на бутылку смотрят. И вижу: от счастья у Сэма руки дрожат. А в руках бутылка. Кричу ему:

– Ставь на стол!

А он будто не слышит. Смотрит куда-то сквозь меня и молчит. Куда это он, думаю,  смотрит. Оборачиваюсь, а за мной наш босс стоит. Мистер Джозеф. Решил он нас проверить. У него такая привычка: как снег на голову свалится. И сразу в крик. То мы во время работы кушаем, то медленно работаем. И то ни так, и это не то.

– Бездельники! Уволю, – и пошёл, и поехал. 

Он любит покричать. И потом премию снять. Показать, что он хозяин. Я молчу, а Сэм, как последний дурак, начал ему про бутылку рассказывать. В компаньоны предлагает. А Джозеф слушал, слушал, а потом говорит, что раз бутылку нашли мы – его работники, то бутылка принадлежит ему. Взял он у Сэма бутылку, в руках стал вертеть. На свет смотрит, есть ли в ней что. Трясет, к уху подсовывает. Не знаю, то ли он повернул её не так, то ли он потряс её сильно. Но из неё вдруг пробка, как ядро из пушки, выстрелила. Ну, думаю, сейчас и вино из неё выплеснется: пропали твои денежки, Джозеф. Но он сообразил, рукой прикрыл горлышко. И бутылку на стол поставил. А  потом случилось все это. Джозеф вдруг стал уменьшаться, прямо на моих глазах. И в бутылку втягиваться, как будто его кто, за руку туда тянет. За ту, которой он горлышко бутылки прикрыл. А мы с Сэмом стоим, и глазами хлопаем. То ли Джозефа хватать, да боимся, что нас вместе с ним втянет, то ли бежать в дурку, потому что чувствуем, что с ума сходим. А, как только он в  бутылке исчез, откуда не возьмись пробка опять появилась. Попрыгала вокруг бутылки, а потом на место шлепнулась. 

Не помню, сколько мы, молча, с Сэмом стояли и на бутылку смотрели, а потом я говорю:

– Зарплату нам на этой неделе не получить, так что продадим бутылку вместе с боссом!

Сэм помотал головой:

– Не надо мне эта бутылка. Давай выбросим её.

Выбросить всегда успеем, подумал я и сказал Сэму, что если она ему ни надо, то я её заберу. Сам не знаю, почему мне вдруг захотелось взять эту бутылку. Убей меня, не знаю. Захотелось и всё. Сэм говорит, если хочешь, бери, только лучше её выбросить. Кому лучше, а кому нет. Положил её я в куртку. И пошли мы дальше работать. Правда, я сказал Сэму, к чему работать, если наш хозяин в бутылке. Но Сэм говорит, что раз нам поручили работу, то мы её должны сделать. И, вообще, может нам вся эта история с хозяином померещилась. Говорит, что бывает такое  Наваждением, называется. И сейчас мистер Джозеф к нам явится и устроит нам весёлую жизнь.

Промаялись мы с этим домом до поздней ночи. Разворотили всё, до последнего кирпича. Отзвонились диспетчеру, что с утра могут мусорку присылать. Как бы, между прочим, спросили про хозяина. А он говорит, что его весь день не видал. Не видал, так не видал. Сэм спросил, отгонять кран на базу или до завтра здесь оставить. Диспетчер сказал отгонять, и Сэм покатил в Квинс. А я подался в другую сторону. 

Живу я на Вестах, сами знаете, какой это район. Заходишь в подъезд  и оглядываешься. Особенно, когда время за полночь. Всегда Бог миловал, а в тот день не успел дверь открыть, как мне уткнулся в бок нож. Их было трое. Им надо деньги, а где мне их взять. Я вывернул карманы, показывая им своё полное безденежье, иногда они, видя такое, отпускают, а здесь попались не те: нож не отодвинулся, а начал углубляться в мою куртку.  И тут я вспомнил про злосчастную бутылку и протянул её им. Тот, кто держал нож, вырвал её у меня из рук. И зажигалкой чиркнул, чтобы посмотреть, что я ему предлагаю.

– Ого, – говорит, – какую водяру пьёшь. А говоришь денег нет?!

Чувствую, что бутылкой не откуплюсь.

И тут из бутылки выскочила пробка, как будто он сжал её, как резиновую грушу, и она  выплюнула пробку. Он, конечно, машинально прихлопнул головку бутылки. И она потянула его внутрь. Просто в ленту он какую-то закрутился и, как штопор вошёл в бутылку. Даже руками не махал, как наш босс. А его дружки замерли, как мы с Сэмом, когда она втягивала босса. Только здесь она на одном человеке не остановилась. И втянула в себя и его дружков. Они руки по швам вытянули и нырнули в бутылку, как прыгуны с вышки. Втягивая их, она повисла в воздухе. Точь в точь, как у фокусника, когда он в тёмном трико одет, сзади него стенка тёмная, а в руках бутылка светлая, в фосфоре вымазанная. Я когда-то в школе такие фокусы делал с моим дружком. Я реквизит обеспечивал, а он фокус показывал. Только здесь был не фокус, а неизвестно что. И повисев в воздухе, бутылка шлепнулась опять в карман моей куртки. И скажу вам, что она от этой компании не потяжелела. Как весила, так и весит. Я специально попробовал её в руках подержать. И даже к уху прикладывал: может шум внутри, какой услышу. Ничего. Тишина.

Я всю дорогу домой думал рассказать Мэри про бутылку или нет. С одной стороны я ничего никогда не скрываю от Мэри, а живём мы вместе уже лет десять с хвостиком, а с другой стороны, кто знает, что ещё учудит эта бутылка. А после истории в подъезде, я чуть не бросил её тут же в мусоропровод. Потому что за Мэри испугался. Она любит на меня покричать иногда, не со зла, а так для острастки. А кто его знает: вдруг её слова бутылке не понравятся. Уже дверцу мусоропровода оттянул, а потом остановился. Подумал, что лучше её завтра назад занесу, к этому домику, что мы с Сэмом развалили.

Засунул бутылку глубже в карман куртки и пешком пошёл к себе на седьмой этаж. Почему-то на лифт не захотелось идти. Ещё до своего этажа не дошёл, как слышу с восьмого вопли и музыку. Каждую ночь эту слышу. Наркотой балуют. Куда не жалуемся, ни какого проку: супер их сам боится, да и все мы соседи помалкиваем. Никто не хочет с ними иметь дела. Только меня заело в этот день. Прошёл я свой этаж и стучу к ним. Минут пять стучал, пока открыли. Высунулась из дверей сразу человек пять.

– Чего тебе? – спрашивают.

– Мне ничего, – говорю. – Только уже час ночи. Людям спать надо.

– А ты уши ватой заткни,– говорит один.

А второй добавляет:

– А может ему уши отрезать?! Полную тишину гарантируем!

– Если не утихомиритесь, полицию вызову, – говорю.

Тут они меня за грудку схватили.

– Кроме ушей, язык вырежем, – говорят. – Полный кайф получишь.

Ткнул он меня кулаком в живот, перегнулся я, и бутылка из кармана выкатилась. Подхватил он её, и стал рассматривать. И тут моя бутылка плюнула пробкой. И в ту же секунду потянула его внутрь. А потом их всех, одного за другим. Я сбился со счёта, сколько их там было. Но все в бутылку уместились. Зашёл я в пустую квартиру, вырубил музыку и пошёл к себе.

Тихонько открыл дверь, повесил куртку с бутылкой у входа, полы куртки завернул внутрь, что бы Мэри бутылку не заметила, и пошёл в душ. Думаю, Мэри заснула и хорошо. Да только намылился, слышу, Мэри зовёт:

– Что это ты полы куртки подвернул. Помнёшь её так! – говорит. – Сколько раз я тебе говорила, что надо аккуратно с вещами обращаться?!

 Замер я, жду, когда от куртки моей отстанет. Вроде бы тишина наступила. Пронесло, думаю. И вдруг слышу:

– А что это у тебя за бутылка в кармане?

Я  пулей из ванны, и  кричу:

– Положи бутылку!

– Почему? – спрашивает.

Хотел я раскричаться, но вспомнил, как жена на мои слова реагирует, и говорю, как можно спокойнее:

– Это Сэму бутылку передали. Ты же знаешь, как он на всякое барахло бросается. Наши в Квинсе нашли на объекте. И ему передали, завтра отнесу.

– Красивая бутылка, – она говорит, и в руках её ворочает. Будто у неё не бутылка в руках, а серёжки новые. Я их ей иногда покупаю, и она точно так их рассматривает.

  Стою, смотрю на неё, а душа в пятках. Еле выдержал, пока она её на место положила. Всю ночь не спал. Боялся, что она надумается опять бутылку смотреть. И она не спала, только по другой причине.

– Сегодня у нас тишина такая, что заснуть не могу. Привыкла к шуму, – говорит. – И отчего это они успокоились?

– Не знаю, – говорю. – Может дозу все перебрали и окочурились.

– Все сразу? – Мэри удивленно посмотрела на меня.

– Все сразу, – сказал я, – и музыка тоже передозировку хватанула: динамики лопнули.

– Твои бы слова и Богу в уши, – сказала она.

Я ничего не ответил

Утром встал ни свет, ни заря, и поехал к нашему домику. Там ещё никого не было. Я вынул бутылку из кармана и швырнул её в гору мусора, что оставалась от домика.

И пошёл, не оборачиваясь, прочь.

ТУДА, ГДЕ ТИГРИКИ…

Иксы
                         и игреки

давно

сданы.

Идём

туда,

где тигрики

и где слоны!

В. Маяковский

Магазин находился в Бенсонхерсте, в самом людном районе, но никто не спешил его покупать. Весь квартал был усеян китайскими, итальянскими, русскими, пакистанскими магазинами и магазинчиками, обрамлен китайскими, вьетнамскими, турецкими и японскими ресторанчиками, зажат между McDonald и  Burger  King, в общем – рай для торговли, и, казалось бы, выставленный здесь на продажу вполне уютный продовольственный магазин должен был, продаться мгновенно, но покупатели не появлялись. Даже трудолюбивые китайцы, которые бросались на каждое освободившееся в этом районе место, как тигр на отбившуюся от стада антилопу, к этому магазину хранили непонятное равнодушие. Они останавливались у объявления, цокали языками, делали руками какие-то непонятные движения и уходили, не заходя вовнутрь здания. Деловитые русские заходили вовнутрь, придирчиво осматривали помещение, простукивали стены, спускались в подвал, и молча, уходили, как медведи с зимнего лежбища, чтобы ни вернутся туда никогда. Импульсивные итальянцы подолгу говорили с хозяином по-телефону, кружили у магазина, как голуби над площадью Сан Пьетро, но не спешили расставаться с деньгами. И всё это происходило потому, что магазин за последние пять лет сменил более десяти хозяев.  Никто больше полгода не продержался в нем, а последний хозяин, вообще, проработал всего два месяца. 

Элла всё это знала, но решила рискнуть, и всё из-за того, что её Нёма ни к чему не был приспособлен, и единственная надежда, как-то пристроится в Америке, была на её торговую хватку. Была она родом из Люберцов, окончила кооперативный техникум, и работала в колбасной секции Елисеевского гастронома. Нёма был родом из Краснополья, к торговле не имел никакого отношения, окончил на удивление всему Краснополью университет имени Патриса Лумумбы и занимался изучением языков каких-то никому не известных африканских племен. В Нью-Йорке его неизвестные языки никому не были нужны, и самое обидное, основной иностранный язык, который он учил, был не английский, а португальский, так как эти дикие племена жили на территории бывших португальских колоний. Кроме этих языков, Нема ничего не знал и ничего не умел, и даже не смог научится ездить на машине, чтобы пойти работать в карсервис. И магазин оставался единственным спасением в этой ситуации. Все родственники отговаривали Эллу, ссылаясь на заклятое место, и даже Нёма, который никогда  ни во что не вмешивался, осторожно сказал:

– Может быть, будут продавать, что-нибудь лучшее?

– Лучшее было бы, когда бы ты что-нибудь умел делать, – оборвала его Элла, – а так каждый прожитый без дела день, уменьшает те крохи, что мы привезли сюда. И чем мы раньше купим магазин, тем лучше!  А все эти смены хозяев говорят только о том, что они не умели вести дела!  В этом месте за такие деньги мы лучшее никогда не купим! 

И наперекор всем разговорам Элла у буквально ошалевшего от радости хозяина, который уже почти потерял надежду продать своё заведение, выторговала порядочную уступку и купила магазин. Целую неделю она все в нём меняла, перекраивая и перестраивая интерьер, завезла новые продукты, которые выбирала тщательней, чем повар, готовящий обед президенту. Решили первое время, чтобы было дешевле, обходится без рабочих и самим управляться в магазине. Элла взяла на себя роль продавца и кассира, а Нёму поручила стоять у входа и зазывать покупателей. В день открытия в магазине собрались все родственники с обеих сторон, они охали и ахали, все хвалили, все пробовали, и, осчастливленные подарками, ушли, пожелав хозяйке хорошей торговли. И начались будни.  В первую неделю зашло несколько любопытных людей, которые тоже всем восхищались, но ушли, ничего не купив, а на следующей неделе, вообще, никто не зашёл, хотя рядом, в соседних магазинах, не переставала идти бойкая торговля и продукты, гораздо худшие, чем у них, расхватывались, буквально за минуты... Как ни старался Нёма, но его призывы оставались без ответа, а некоторые прохожие даже шарахались от него, как от зачумленного. Элла нервничала и все неудачи стала сваливать на Нёму: на работе она ограничивалась едкими замечаниями, зато дома не давала Неме ни минуты покоя, он стал виноват даже в том, что она купила этот проклятый магазин. Когда и третья неделя закончилась в пустую, Нёме вдруг пришла мысль работать круглосуточно. 

– Ты соображаешь, что говоришь? – закричала Элла. – Разве может человек, вообще, не спать! А рабочих я нанимать не собираюсь. И так деньги тают, как лёд!

– Я буду работать ночью, – предложил Нёма, надеясь хоть этим успокоить Эллу...

Элла, в душе понимая, что и из этого ничего хорошего не будет, ибо кроме их магазина, ночью будут работать ещё три вполне удачных заведения, злясь на Нёму, в сердцах согласилась: пусть хоть одну ночь помучается. И Нёма остался в магазине.

Пару часов он боролся со сном, но никто, как и днём, не заходил к ним и сон начал его морить, накатываясь тёплым и сладким сновидением. Неизвестно сколько он продремал, когда вдруг почувствовал, что что-то острое уткнулась в его плечо. Нёма дёрнулся во сне, пытаясь уйти от колющего предмета, но это у него не получилось, и он открыл глаза и увидел перед собой стройного африканского воина, держащего в правой руке ассагай – ударное короткое копье для рукопашного боя, а в левой – громадный щит, обтянутый кожей буйвола. Копьём воин упирался в его плечо и осторожно тормошил его, желая разбудить.   Воин не испугал Нёму, ибо Нёма сразу понял, что это сон, потому что по другой причине, появится здесь воин одного из племен банту, не мог. А то, что воин из этого племени говорила его речь, состоящая из взрывных и щелкающих звуков. А язык этих племен Нёма знал лучше, чем идиш. Нёма прислушался к речи воина и здесь по-настоящему удивился: воин объяснял ему, что он  – Африканское счастье!

– Какое счастье? – переспросил Нема, пытаясь уловить лингвинистическую особенность  речи пришельца.

– Обыкновенное, – обрадовался воин, услышав родной язык, – африканское счастье Бубука-Тубука! – и, тяжело вздохнув, добавил, – но сейчас я уже не счастье, а наоборот – Большая неудача Тубука-Бубука!

– Почему? – поинтересовался Нёма. – И как ты оказался, здесь в Нью-Йорке, в моём сне?

– Десять лет назад приехал сюда Дингисвайо, – воин снова тяжело вздохнул, – и, конечно, взял с собой меня – Африканское счастье. Он приехал сюда заработать большие деньги, чтобы женится на старшей дочери Великого Вождя Малуси. Он открыл здесь магазин и меня приколдовал к нему. И я, верно, служил ему целых два года, пока он не собрал достойный выкуп для прекрасной Нцака! И тогда он вернулся назад в родной умузи (на языке банту – поселение).

– А ты почему остался? – удивился Нёма.

– Потому что у дочери вождя таких счастий, как я, целых пять. И счастье Дингисвайо ей не надо. И он меня оставил здесь, забыв расколдовать. И я остался без еды! Он продал этот магазин какому-то маленькому узкоглазому человечку, которому я трижды приходил в сон и пытался растолковать, что для того, чтобы мне творить счастье, мне надо кушать сокойото! А сам я не могу покидать эти четыре стены, чтобы приготовить себе еду, так как заколдован!  Но он меня не понимал. Он просыпался в страхе и, крича, что-то непонятное, окуривал магазин каким-то дымом. Я задыхался в нём. Но мое колдовство оказалось сильнее. И я  переборол его чары. А когда я голоден, я превращаюсь в Большую неудачу – Тубуку-Бубуку. И я разорил его за три месяца. Потом это место купила какая-то высокая белокурая женщина. Я являлся ей в сон каждый день, я видел, что это ей нравится, но понять она меня не смогла, и Тубука-Бубука разорил её ровно за месяц. И так десять лет, я в мученьях, голодный творю свое чёрное дело, сам не желая этого! – воин опустил голову, и большая слеза покатилась по его щеке, оросив щит. – Ты первый, кто за эти годы выслушал меня! Помоги мне и Тубука-Бубука снова станет Бубукой-Тубукой! И Африканское счастье будет служить тебе! – воин дотронулся до Нёмы опять своим копьем, и растворился в воздухе...

Когда через несколько минут Нёма, проснулся по-настоящему, в магазине всё оставалось по-прежнему, только кот, подаренный дядям Соломоном, почему-то испуганно смотрел на него из угла.

– Сокойото, сокойото! – пронеслось запомнившееся во сне слово и Нёма, вспомнил добродушное лицо соседа по общежитию зулуса Нгумы. 

– Наума, ты обязательно должен попробовать блюдо, дающее силу и мужество мужчинам! На нашем наречии оно называется – сокойото, – хитро улыбаясь, сказал он, узнав о наумовой свадьбе, и, в тот же вечер угостил его этим необыкновенным блюдом, которое представляло собой обыкновенный салат из шпината, заправленный кокосовым маслом и густо посыпанный красным молотым перцем. От огромного количества перца у Нёмы перехватило дыхание, и он запомнил этот рецепт на всю жизнь.

– Может всё это и настоящий сон, – подумал Нёма, вспомнив рецепт, – но проверить стоит! Как говорила моя бабушка Эта, лучше плохая заплатка, чем хорошая дырка! Попробуем!

И, оставив на попечение кота магазин, он побежал к таким же, как он, бессоникам – соседям покупать продукты для салата и уже через несколько минут перед ним стояла сокойото, правда заправленная оливковым маслом, так как кокосовое Нёма не нашёл.

Эла, хотя и оставила со зла Нему в магазине, спокойно уснуть не могла: а вдруг там с Нёмочкой, что-то случится, он же такой не приспособленный к жизни, и, вообще, причём он к неудачной покупке, если в этом виновата только она сама. Беспокойно поворочавшись с этими мыслями в постели, она встала, оделась, вызвала карсервис, и помчалась назад к Нёме. Когда машина подъехала к магазину, Элиному удивлению не было предела: среди ночи в магазине толпился народ, как когда-то в их Елисеевском, и Нёма метался у кассы, как Чарли Чаплин на конвейере…

С этой ночи торговля в магазине пошла в гору. И Элла даже разрешила Нёме набрать работников, а самому заниматься своими непонятными языками. И когда кто-то из знакомых начинал говорить, к чему эти занятия в Америке, Элла обрывала доморощенного философа сакраментальной фразой из Талмуда:

– Ничего бесполезного в мире не бывает!

Эта история произошла давно и давно его удачливые герои сменили маленький магазинчик на огромный супермаркет, но ежедневно его владелец сам, никому не доверяя, приготавливает сокойоту и заправляет её настоящим кокосовым  маслом, которое ему доставляют из Найроби.