Давнему другу нашего журнала и его автору Семёну Шойхету исполняется 70 лет. Глядя на него, верится в такую солидную дату с трудом.
У Семёна всегда сложно понять, где юмор, а где серьёзные слова, но, когда он пишет, что родился в бедной еврейской семье, в которой кроме него, ещё жила дворняга по кличке Шарик и ободранные куры, это надо принимать «за чистую монету», как и другие его автобиографические откровения.
«Моя семья возлагала на меня надежды, и пророчила хорошее будущее, но я пошёл иным путем, и с тех пор всегда куда-то перемещался. Кем бы мне впоследствии не доводилось работать – монтажником, наладчиком, прорабом или даже возглавлять участок по монтажу и наладке средств автоматики – всё это вызывало вечные мытарства и постоянные переезды с места на место. В свободное от работы время, когда, казалось бы, уже и ехать было некуда, я, тем не менее, ухитрялся уходить в далёкие и туманные горы».
Сейчас, когда Семён обрёл, в конце концов, некоторую оседлость, на смену работе и альпинизму пришли занятия каббалой. «В результате, мне все равно случается перемещаться, – утверждает Семён Шойхет, – и на сей раз, уже не только в рамках своего физического существования».
Понять смысл этих слов, вероятно, могут только его соратники по изучению каббалы. Мы же знакомим с циклом «Из рассказов Сосновского», который смогут понять все наши читатели, и надеемся, он понравится большинству из них.
АКИВИНО СЧАСТЬЕ
Мой дед Акива был из тех людей, которые выбрав однажды профессию, остаются верными ей всю жизнь. Он с детства любил лошадей и впоследствии работал ломовым извозчиком. В Одессе их называли биндюжниками, а если попытаться перевести это на современный язык, то он занимался крупногабаритными грузоперевозками на гужевом транспорте. В войну он служил в артиллерии, поскольку у нас она была на конной тяге, то соответственно был тоже при лошадях. Когда война закончилась, солдаты из освобождённой от нацистов Европы, везли домой подарки родным, и просто понравившиеся вещи – патефоны, аккордеоны, картины. Акива закончил войну в Румынии и, непонятно каким образом, пригнал оттуда в Витебск двух породистых лошадей. Одну он продал, и на вырученные деньги, поскольку семья жила в землянке, построил дом, а на другой проработал всю оставшуюся жизнь.
В молодости дед был высоким, здоровым парнем. В те далекие двадцатые, а точнее в их самом начале, когда и произошли эти события, их семья жила в местечке Добромысли Витебской губернии. Когда у Акивы остро назрела потребность жениться, отец подарил ему, для солидности часы «Павел Буре» с серебряной цепочкой, и повёз свататься в Оршу.
Оршанская невеста не произвела на Акиву впечатления. Не понравилась она ему тем, что готовя яичницу, выбила яйца на холодную сковороду, ну, сами понимаете – хозяйка никудышная. И возвращался он домой в явно подавленном состоянии.
По дороге отец сказал ему:
– Не грусти сынок, есть у меня в Скрыдлёве друг Касрил, у него дочка. Мы с ним, когда вы ещё маленькие были, уговорились вас поженить.
Назавтра Акива поднялся затемно, запряг коня и поехал в Скрыдлево. Добрался туда он только к вечеру, а там, сельском клубе, гуляла молодёжь. Акива зашёл, огляделся, и тихонько пристроился в углу на лавке.
– А которая из девок Касрилова дочка? – спросил он у сидящих рядом старушек.
– А вонь тая рыжая, Манька. А ты хто будешь?
– А я с Добромыслей, приехал свататься.
– Ага, хорошая девка, бери, не прогадаешь, – удовлетворенно закивали старушки и снова занялись своими разговорами.
Манька – весёлая, разбитная комсомолка в красной косынке была в клубе заводилой. Акива весь вечер наблюдал за ней, и его уже нисколько не беспокоило, какая из неё получиться хозяйка, он думал только о том, как бы поскорее усадить её рядом с собой в телегу и увезти девку домой.
Возможно, в наши дни такое явление назвали бы любовью с первого взгляда, но Акива таких слов и не слышал. Он подошёл к девушке и попросил её выйти с ним на минутку из прокуренного клуба подышать свежим воздухом. Когда они оказались на улице, он рассказал ей кто он и откуда. Что их отцы давно, ещё в детстве, решили их судьбу, и он приехал к ней свататься. В ответ Манька фыркнула, и повернулась, чтобы уйти. Ещё бы! Она комсомолка и первая на селе красавица, а тут какая-то деревенщина в мазаных дёгтем сапогах предлагает идти за него замуж!
Акива долго не размышляя, поймал девку за косу, кинул её на воз, стеганул коня и на ходу запрыгнул в телегу.
– Рятуйте люди добрыя! – только и успела крикнуть Манька.
В клубе поднялся переполох – Маньку украли! Сельские хлопцы вскочили на коней и пустились в погоню выручать своего комсомольского вожака. Акива, одной рукой удерживая вожжи, другой неторопливо вытащил из сена маузер и пару раз пальнул из него над головами преследователей. Это возымело эффект – погоня благоразумно отстала. Выехав за деревню, он остановился. Манька на возу тихонько плакала.
– Что ж ты наделал! Опозорил меня на всю деревню. Теперь батьке дёгтем ворота вымажут, замуж никто не возьмет.
– И правильно. Не за кого тебе тут замуж идти – вон все твои кавалеры кто куды поразбежались. Я тебя замуж возьму.
Они проговорили всю ночь, а на утро Акива подъехал к Манькиной хате и попросил у отца её руки. Родителям он понравился и они дали своё согласие.
На телегу погрузили нехитрый дочкин скарб, поплакали на дорожку, проводили до околицы и попрощались. Акива стеганул коня, и они отправились с Маней в свою долгую и счастливую жизнь.
ГОП-СТОП
Случаются иногда в жизни встречи, которые странным образом извлекают из памяти, нечто давно позабытое, или же представляют это с совершенно неожиданной стороны.
Произошло это в начале семидесятых годов в посёлке Круглое Могилёвской области, где мы проводили реконструкцию местного льнозавода. Я тогда работал прорабом в монтажном управлении. Работа была связана с постоянными командировками, куда добропорядочных граждан загнать было трудно. Поэтому коллектив был поголовно пьющим, и добрая его половина обладала криминальным прошлым.
Поздно вечером я сидел в вагончике и писал наряды. Неожиданно дверь приоткрылась и в ней показалась лохматая голова Жени-Володи. Женя-Володя – бригадир жестянщиков, а в прошлом – вор. Почему такое прозвище? Трудно сказать. По крайней мере, по паспорту он был Владимир, а с детства его звали Женей.
– Слышь, начальник, у тебя тут розетка есть, можно мы немножко зачифирим? Кореш, понимаешь, подстыл, подлечить надо бы. А в общаге, сам знаешь, сколько оглоедов, посидеть не дадут.
– Заходите, мне не мешаете.
Следом за Женей-Володей в вагончик протиснулся Фокстрот – небольшого роста, очень худой и сутулый. Он действительно часто и надрывно кашлял. Мужики заварили в полулитровой кружке крутой чифирь, а после того, как он настоялся и был разлит по стаканам, завязалась немногословная беседа.
– Паршиво кашляешь браток, крепко застыл, – заметил Женя-Володя.
– Да уже двадцать лет как кашляю.
– А где ж тебя так? На северах что ли, у хозяина?
– Какой, на хрен, у хозяина? В Витебске. Стопорнули одного фраера на понтонном мосту, а фраер непростой оказался – пришлось в воду прыгать. А на дворе ноябрь стоял.
При этих словах я оторвался от нарядов и с удивлением уставился на Фокстрота – эту историю я уже слышал много лет назад, в далеком детстве.
Когда отец вернулся с фронта, ему пошили кожаное пальто. Вероятно из-за недостатка в послевоенные годы материала, его шили из кожи, которая шла на голенища офицерских сапог. Пальто весило не меньше пяти-шести килограмм, но выглядело добротно и внушительно.
У нас гостили родственники из Москвы. Поезд, которым им предстояло возвращаться, отправлялся поздно – трамваи уже не ходили. А такси в то время, просто не существовало. Собираясь провожать гостей, отец достал из шкафа своё парадно-выходное пальто.
– Саша, надень телогрейку, – сказала мать. – Снимут бандиты, а то ещё, не дай Бог, прибьют за пальто.
В трудные пятидесятые в Витебске, как впрочем и в других городах, криминальная обстановка зашкаливала – ограбления случались даже средь бела дня, а ночью по городу вообще ходить было небезопасно.
– Роза перестань, кому нужно это пальто? – невозмутимо ответил отец, и, несмотря на все уговоры матери, отправился провожать гостей, так сказать, при полном параде.
Назад с вокзала он возвращался через понтонный мост. Кировский мост через Двину был взорван во время войны, и в те годы ещё не был восстановлен. Каждую весну, рядом с торчащими из воды быками, наводили понтонный мост, который стоял до поздней осени. Пройдя большую его половину, отец заметил, что с противоположного берега навстречу ему выдвинулись три неясные фигуры. Когда они подошли поближе и остановились, он увидел трёх молодых парней. В руках поблескивали ножи.
– Снимай фраер кожан, – сипло бросил, стоявший посредине плотный парень, в ватнике и надвинутой на глаза кепке.
– Кожан? Сейчас, – тихо ответил отец и начал медленно расстегивать верхние пуговицы пальто.
Неожиданно, в его руке блеснула вороненая сталь, привезенного с фронта парабеллума. В промозглом осеннем воздухе повисла напряженная тишина.
– Бросайте ножи в воду, – после непродолжительной паузы негромко проговорил отец.
Повторять ему не пришлось.
– А теперь раздевайтесь.
– Да ты, фраер…
Две пули ушли в дощатый настил моста прямо у ног бандитов. Спустя минуту они стояли перед ним в одних трусах.
– Трусы тоже снимайте.
– Ты что, мужик…
Ещё выстрел, и через секунду они уже стояли абсолютно голые, поеживаясь на холодном ноябрьском ветру, прикрывая руками единственное оставшееся у них богатство.
– Прыгайте в воду.
Последовала небольшая заминка, но после очередного выстрела все трое дружно исполнили приказание.
– Эй, вещички не забудьте подобрать, – крикнул вдогонку уплывающим отец, и смахнул сапогом в воду, валявшуюся на мосту одежду.
Женя-Володя с Фокстротом молча пили чифирь и курили. Затем помыли за собой посуду и ушли. Я поднялся из-за стола и с интересом глядел через мутное окно вагончика на удалявшуюся в сторону общежития сгорбленную спину Фокстрота.
КЛАД
В пятидесятые Витебск был сравнительно небольшим городом. Трёх, четырёхэтажные дома в центре, а остальное – частный сектор: маленькие деревянные домишки за дощатыми заборами. Оршанская площадь или Рогатка, как её называли, тоже была крошечной по сравнению с монументальной площадью Победы, выросшей впоследствии на её месте. На той старой площади находилась баня, кинотеатр и круглая пивнушка, прозванная в народе «Шанхаем». В разные стороны от неё разбегались семь улиц. Одна из них, та, что уходила к аэродрому тоже, как и сама площадь, называлась Оршанской, и где-то в её начале стоял наш дом. Напротив, через дорогу был Могилевский базар – всегда шумный и многолюдный. А дальше по той же стороне стояла кузница с большим двором и постройками. Здесь, как теперь пишут на памятных досках, жил и работал кузнец Меир – человек поистине нечеловеческой силы.
Кстати, мой отец в этом был похож на него. Как-то вечером возвращаясь вдвоем из Шанхая, разумеется, в хорошем подпитии, они наткнулись на стоявший у обочины четыреста второй «Москвич». Отец отнёсся к этому крайне серьёзно.
– Слушай Меир, что он поставил машину прямо на дороге? Людям пройти нельзя.
– Так давай уберём.
Сказано, сделано. Один спереди, другой сзади – взялись и переставили не лёгкий автомобиль через низкий забор палисадника. Затем перешли на другую сторону и с чувством исполненного долга стали любоваться плодами своей работы. Хозяин машины – полковник, выйдя из дома и обнаружив свой автомобиль в явно неподходящем для него месте, растерянно развел руками. Он был лётчик и коммунист, поэтому в чудеса не верил, но чудо, тем не менее, было налицо. В попытке найти его источник, полковник принялся вертеть головой в разные стороны и в результате обнаружил отца и Меира, стоявших на другой стороне улицы со скрещенными на груди руками. Вероятно в такой же позе стоял когда-то на пустынном берегу Финского залива, мечтая о будущем городе, сам Петр Великий. По ухмылкам на их лицах полковник убедился в том, что чудес действительно не бывает и начал переговоры. В результате отцу и Меиру пришлось всё-таки вернуть машину на место. Но, за бутылку водки.
Как-то жарким летним днём мы с младшим братом Шуркой копали во дворе ямы под столбы – дед решил пристроить к существующему сараю, ещё один сарай для дров. Неожиданно у Шурки под лопатой что-то звякнуло. Аккуратно окапали – оказалась запечатанная бутылка странной, в те времена, квадратной формы. Дед внимательно осмотрел её, затем отбил горло и извлек оттуда скрученную в трубку пачку царских сторублевок.
– Дурак какой-то закопал, – изрёк он. – Мог бы за эти «катьки» купить золотых червонцев, глядишь и нам польза была бы. Ладно дети, копайте дальше, может ещё чего найдете.
И действительно, не прошло и получаса, как Шурка опять напоролся на бутылку. Рядом с ней оказалась ещё одна, потом ещё, и ещё – всего двенадцать штук. Они стояли тремя рядами в полуистлевшем картонном ящике. Этикетки тоже подпортились, но что-то ещё можно было разобрать, зато налитая в них жидкость, похоже, была в исправном состоянии. И в этот момент, словно по мановению волшебной палочки у забора начали собираться соседи.
Дед принёс из дома штопор и открыл бутылку. Исходивший из неё запах был достаточно приятный и вполне съедобный.
– Саша, как ты думаешь, это можно пить? – спросил он у отца.
– Сейчас проверим, вон участковый идёт. Эй, Забелок, иди сюда!
Забелок, это была фамилия участкового, а звали его все, исключительно по фамилии.
– Ну, что тут у вас случилось?
– Да вот, пацаны водку откопали.
– Водку? Откопали? Клады положено сдавать государству.
– Я ж тебя для этого и позвал, – невозмутимо ответил отец, наливая участковому полный стакан. Участковый выпил, крякнул, немного подумал и сказал:
– Не, не водка, наверно какой-то шнапс, от немцев остался.
Отец налил участковому ещё стакан и обратился к присутствующим:
– На иностранный шнапс надо бы и закуска какая-нибудь особенная.
– У меня есть, – вспомнил сосед, лётчик с обгоревшим лицом. – С американского НЗ консервы остались. Тушёнку ели, а эти как-то не шли, так у меня несколько банок ещё и сейчас лежат.
После госпиталя он не вернулся на фронт, а гонял из Владивостока лендлизовские самолёты. Американские «Кобры», на случай, если их сбивали над морем, были укомплектованы надувной лодкой и неприкосновенным запасом, в состав которого входили консервы, шоколад и даже снасти для рыбной ловли. Из комплекта той же «Кобры» сосед носил добротный кожаный реглан.
На банке была нарисована рыбка и что-то написано на английском. Зубной техник Сева, польский еврей, знавший немецкий, перевёл это как «рыбная еда». Внутри оказалась розовая икра, какая-то пресная и явно непривычная для русского вкуса. Закусывали ей неохотно, но закусывали, чтобы, по крайней мере, не ударить в грязь, гордым лицом советского человека, перед американским капитализмом.
Спустя полчаса дед окликнул возвращавшуюся с базара соседку Майку, учительницу английского.
– Мая, иди сюда. Почитай, что мы пьём.
Оказалось, что мужики пили французский коньяк и закусывали американской синтетической наживкой для ловли рыбы. Бедный полиглот Сева едва унёс ноги.
Довольно скоро весь клад был выпит. Наливали каждому проходившему мимо и с удовольствием угощали всех импортной американской закуской. Ну, а сами уже закусывали исключительно отечественными яблоками, тут же сорванными с дерева.
НЕТРАДИЦИОННАЯ ХИРУРГИЯ
В ноябре 1975 года в отделении урологии Витебской областной больницы была проведена уникальная операция. Из района к ним доставили больного с крайне редким диагнозом. Предшествовавшие этому события, которые и явились причиной столь нехарактерного для медицины случая, были столь же неординарны.
Солдат после демобилизации возвращался домой в родные Ушачи. Есть в Витебской области такой районный центр. Настроение было дембельское, и этому в немалой степени способствовали две молодые симпатичные соседки по купе. Девчонки оказались общительными, и с удовольствием приняли предложение пропустить стаканчик-другой, для более близкого знакомства. Двумя стаканчиками знакомство, естественно, не ограничилось, к вечеру счёт шёл уже на бутылки. После продолжительных и активных возлияний, начался столь же активный и продолжительный секс.
Проснувшись утром с кошмарной головной болью, парень уже не мог восстановить в памяти все события прошедшей ночи – вероятно, два суровых армейских года воздержаний и ограничений давали о себе знать. Его весёлых попутчиц в купе уже не оказалось, тем не менее, память о себе, они всё-таки оставили – на его репродуктивном органе красовался, довольно внушительных размеров, подшипник. Возможно, в пылу сексуальной активности, девочки надели его для продления потенции, а потом забыли снять. Как он у них оказался? Трудно предположить, что они занимались ремонтом каких-либо транспортных средств и возили в сумочках комплект запчастей. Скорее всего, подшипник и был припасён у них конкретно для такого рода случаев.
Избавиться от этого сувенира парню не удалось ни в поезде, ни дома – его находящийся в состоянии эрекции орган, распух до неимоверных размеров. Стесняясь, признаться кому-то в произошедшем, он отходил с ним сутки, а после того, как у него начались, сопровождаемые острыми болями, проблемы с мочеиспусканием, поехал в соседний район и обратился в больницу. Но там доктора, лишь развели руками и переправили больного в Глубокое, где главврачом был опытный хирург Григорий Яковлевич.
В его богатой практике, в том числе и в партизанском отряде во время войны, случалось всякое, но с подобным он столкнулся впервые. Подшипник попытались распилить, но на его корпусе из высокоуглеродистой стали, от хирургических пил не оставалось даже царапин. Тогда больному предложили удалить его путем ампутации, от чего тот категорически отказался. От застойных процессов у парня в любой момент могла развиться гангрена, и его срочно транспортировали в Витебск.
В областной урологии больного и место его поражения тщательно обследовали врачи отделения во главе с доцентом Александром Ивановичем. Половой орган пациента был, иссиня-черного цвета и поражал своими размерами. Верхняя обойма подшипника едва выглядывала из-под обволакивающих его тканей, а это был пятьсот второй подшипник (внутренний диаметр 25 мм, наружный 52). С таким клиническим случаем, им, так же как и их коллеге из Глубокого, сталкиваться не приходилось.
После экстренного совещания все пришли к единому мнению, что подшипник необходимо разбить. Но для этого был необходим слесарный инструмент, которого в распоряжении отделения не имелось. Не было у врачей и достаточного опыта в слесарном деле. Поэтому к участию в операции был привлечен бывший пациент отделения – старый мастер, работавший когда-то на Тульском оружейном заводе, Александр Федорович. Он и принёс с собой, недостающие зубило, молоток и наковальню.
Чтобы при виде операции у больного не возникло сердечных осложнений, ему был сделан наркоз. На случай возможного вмешательства, подготовились врач Владимир Михайлович и операционная сестра. Когда, наконец, все приготовления были закончены, Александр Федорович взял в руки молоток.
За свою многолетнюю практику слесаря-инструментальщика, ему так же впервые приходилось снимать подшипник с такого нестандартного вала, тем не менее, верхняя обойма разлетелась с первого же удара. Для того чтобы разбить, глубоко въевшуюся в ткани, внутреннюю обойму, опытному мастеру пришлось проявить определенную профессиональную сноровку, но и она, так же как и предыдущая, вскоре была удалена. Сразу после этого половой член больного начал уменьшаться в размерах и менее чем за минуту достиг своих обычных габаритов.
Спустя несколько дней парня выписали. Все его неприятности закончились, к счастью, без каких бы то ни было последствий. А осколки злополучного подшипника определили в музей кафедры урологии. Там на стенде, в качестве учебного пособия, среди карандашей, шпилек, термометров, кусков проволоки и прочих импровизированных эректоров и фалоимитаторов, извлечённых из половых органов мужчин и женщин, они хранятся и сегодня.
ЖЕНСКАЯ СОЛИДАРНОСТЬ
Вряд ли кто-то из нас, смог бы, просто взять, и представить себя героем, самого что ни на есть, классического анекдота? Все почему-то думают, что так в жизни не бывает, а если уж и случается, то конечно же, не с нами. Но, увы, жизнь полна неожиданностей, перед которыми подчас рушатся самые устоявшиеся стереотипы.
Начало этой истории банально, но завершение достойно пера, как минимум, Боккаччо в его «Декамероне», а возможно даже самого Шекспира.
Я был в гостях у своей давней знакомой. С Клавой мы не виделись целую вечность, и были настолько заняты друг другом, что напрочь позабыли о факторе времени. А оно на месте, естественно, не стояло.
Совершенно неожиданно из прихожей раздался звонок, и его мелодичная трель прозвучала в тишине уютной квартиры как гром духового оркестра. Клава на цыпочках бросилась к входной двери и через секунду вернулась бледная, с широко раскрытыми глазами. На её беззвучно шевелящихся губах я прочёл ужасное:
– Муж!
Супруг Клавдии, грузин, представительный мужчина типично кавказской наружности, обладал весьма крутым и вспыльчивым характером. Ситуация складывалась не лучшим образом – квартира на четвёртом этаже, а все балконы переоборудованы в лоджии – не за что даже зацепиться. Ну, а прыгать? Высоковато, надо заметить.
Под звуки «Турецкого марша» Моцарта, настойчиво несущиеся из прихожей, Клава лихорадочно приводила в порядок себя и квартиру. Через несколько минут всё обрело свой обычный вид, за исключением, пожалуй, меня. Я определённо не вписывался в интерьер.
Музыка прекратилась так же внезапно, как и началась, в квартире наступила звенящая тишина. Клава осторожно выглянула в окно и, закусив губу, устало опустилась в кресло.
– Сидит у подъезда. И не уйдёт ведь, зараза.
– Может, я потихоньку пойду? – Предложил я. Но прозвучало это, как-то не слишком уверенно.
– Ну, конечно! А как я ему объясню, почему не открыла? Нет уж, давай выпутываться вместе.
Несколько минут, подперев голову, она о чём-то сосредоточенно размышляла, затем поднялась, глянула мельком в окно и решительно скомандовала
– Ладно, пошли.
Мы вышли на площадку.
– Поднимайся наверх и жди, пока мы не зайдём в квартиру. Потом можешь уходить.
Я поднялся на пятый этаж и посмотрел вниз. Скамейки, на которой дежурил Клавин муж, видно не было, её закрывал козырёк подъезда. Ждать пришлось довольно долго. Я выкурил не одну сигарету, пока внизу, наконец, открылись двери лифта и послышались голоса Клавы и её мужа.
– Открой, ты же видишь, у меня руки заняты.
– Нет у меня ключа, в куртке забыл.
Внизу хлопнула дверь. Я вызвал лифт и спустился вниз...
Вечером позвонила Клава. В то время, пока я курил в напряжённом ожидании, на площадке пятого этажа произошло следующее. Она спустилась на первый этаж и позвонила в первую попавшуюся квартиру. Дверь открыла незнакомая женщина. Клава в двух словах поведала ей о своих проблемах, и та, войдя в положение и проникшись сочувствием, провела её в квартиру и выпустила через окно с противоположной стороны дома.
А спустя десять минут Клава уже входила во двор с двумя пакетами, в которых лежал совершенно произвольный набор продуктов – хлеб, молоко, сыр, колбаса, курица, десяток яиц и пиво. Увидев у подъезда мужа, она удивленно спросила:
– А что ты здесь сидишь, почему домой не идёшь?
После непродолжительной паузы муж грозно изрек:
– Ты где была?
– В магазин ходила.
Следующий вопрос прозвучал несколько нелогично:
– А разве дома тебя не было?
– Как я могла быть дома, если была в магазине?
Последний вопрос уже не поддавался никакой логике:
– А кто тогда был дома?
– А кто там мог быть? Никого не было. Ладно, поднимайся, пошли домой.
Войдя в квартиру, муж неуверенным взглядом окинул привычные, стоящие на своих местах, вещи, также неуверенно посмотрел на жену и, слегка замявшись, все-таки спросил:
– Так, тебя, правда, дома не было?
– Да что с тобой сегодня? – начала сердиться Клава. – Выпил лишнего, что ли?
Этим инцидент был исчерпан. Через полчаса они мирно ужинали у телевизора.
ДИАЛЕКТИКА НА ПРАКТИКЕ
История КПСС, диалектический материализм и научный коммунизм, в советские времена, были обязательными дисциплинами во всех вузах страны. Студенты, как правило, большого пристрастия к этим предметам не питали. Учили их в силу необходимости, чтобы сдать и забыть. Естественно, Генка исключением не был, скорее наоборот – одно упоминание о них, уже вызывало у него аллергию. И нет ничего удивительного в том, что лекций по этим предметам, он практически не посещал и конспектов, по той же причине, не вёл.
Изначально курс диамата у них читал историк, человек пожилой, умудрённый опытом. Он прекрасно понимал его значимость для студентов и не требовал от них невозможного. Во втором семестре на кафедру пришёл новый преподаватель, но в отличие от предыдущего, он к своему предмету относился более чем серьёзно.
– Меня зовут Виктор Петрович, – сухо представился он на первой лекции. Затем скрупулезно изучив журнал посещаемости, неожиданно спросил:
– А кто такой Ерошкин?
Генка встал и почтительно склонил голову. Глядя на студента и одновременно обращаясь ко всей аудитории, Виктор Петрович начал лекцию следующими словами:
– Я здесь для того, чтобы дать вам знания и от вас тоже буду требовать соответствующей отдачи. Всё, о чём я говорю, должно конспектироваться – без конспекта никто не будет допущен к экзамену. И не пытайтесь меня обмануть – это ещё никому не удавалось.
Жизнь Ерошкина поменялась к худшему. Лекции, после подобного заявления, пришлось посещать, хотя ведением конспекта он себя по-прежнему не утруждал.
Близилась сессия, о том, чтобы сдать диамат без конспекта, нечего было и думать. Незадолго до конца семестра Генка подошёл к преподавателю.
– Виктор Петрович, у меня проблема.
– В чём же ваша проблема?
– Да вот, конспекта нет.
– Чтобы не было подобных проблем, нужно было работать в течение года. А сейчас, что же? Перепишите, у кого-нибудь.
Переписать целую общую тетрадь? Одна только мысль об этом уже повергла Генку в полную прострацию.
– Может, я сдам письменный экзамен? – Без особой надежды предложил он.
Но к его немалому удивлению, преподаватель неожиданно согласился.
Экзамен по диамату был последним в сессии. Письменно его сдавали четверо. Билет, доставшийся Генке, казался для него явно неподъёмным, впрочем, вероятно, как и любой другой, какой бы он не вытянул. Он с ужасом думал о предстоящей беседе с преподавателем. Время шло, аудитория пустела, на вопросы отвечала уже последняя студентка. А перед Генкой, по-прежнему лежал девственно чистый лист, без единого написанного слова.
– Виктор Петрович, примите, пожалуйста, у меня экзамен. – Неожиданно для самого себя попросил он.
– Дойдёт очередь, приму.
– Мне очень некогда, Виктор Петрович.
– Успеете Ерошкин.
– Не успею – у меня поезд через полтора часа.
– Куда едете?
– В стройотряд, мне же ещё домой заскочить надо.
– Ну, не могу же я вот так бросить человека и заняться вами.
– Ну, поставьте мне тройку, я в сентябре сдам.
Преподаватель понял, что Ерошкин не отвяжется, кроме того, выслушивая в течение дня всю ту белиберду, которую несли студенты, он и сам уже изрядно устал.
– Ладно, давайте зачётку.
Увидев заветную «государственную отметку», Генка молнией выскочил из аудитории.
На следующем курсе диамата уже не было. Однажды, случайно встретив Ерошкина в коридоре, Виктор Петрович напомнил ему про должок.
– Помню, конечно, – ответил Генка, – Но я, к сожалению, здесь уже не учусь.
– Как? – Удивился преподаватель.
– Да, вот женился. – И Генка обнял за талию, стоявшую рядом однокурсницу. – Сами понимаете, семью кормить надо, пришлось бросить институт.
Виктор Петрович не нашёл, что ответить. Он поздравил «молодожёна» и оставил его в покое.
Спустя год Генка опять случайно попался ему на глаза.
– Простите, а разве Ерошкин учится в институте? – Спросил он у проходивших мимо студентов.
– Конечно, – удивились те. – У него диплом скоро.
– Ну, погоди у меня! – Подумал преподаватель, с нескрываемым возмущением, глядя вслед удалявшемуся по коридору студенту.
При распределении дипломных заданий Ерошкина ждал неприятный сюрприз – его включили в группу, которой предстояло оформить кабинет научного коммунизма. Руководителем был назначен Виктор Петрович. Сама группа выглядела несколько странно. Кроме Генки в неё вошли ещё две студентки, обе с приличными сроками беременности, и парень со сломанной правой рукой.
Чтобы проделать такую работу в одиночку, нужна была, по меньшей мере, волшебная палочка, в противном случае, это было просто нереально. Ситуация казалась безнадёжной, но Генка, вероятно, не был бы Ерошкиным, если бы не нашёл из неё выход. И он был, поистине гениален.
Из опломбированного на период каникул соседнего кабинета истории КППС, который, кстати, тоже находился в ведомстве Виктора Петровича, он перетащил стенды, щиты, планшеты и прочие, висевшие там наглядно-агитационные пособия. Сделал на них новые надписи, переклеил плакаты, вырезки, фотографии, и всё это должным образом разместил на стенах оформляемого кабинета. Среди хлама, сваленного в подвале, Генка нашёл большой гипсовый барельеф В.И. Ленина. Весь побитый, в выбоинах, он определенно не имел товарного вида. Ерошкин его отреставрировал, покрасил для надёжности бронзой, и установил в кабинете на самом видном месте. На этом, его дипломная работа была завершена.
Приёмная комиссия после тщательного обсуждения, в целом, осталась работой довольна. Будучи членом комиссии, Виктор Петрович во время осмотра, постоянно испытывал какое-то странное чувство. Ему казалось, что всё это он уже где-то видел, но где конкретно вспомнить не мог.
Эти предчувствия, в конце концов, его не обманули, но произошло это только спустя два месяца, в начале следующего учебного года.
И что это вам всё шуточки?
Странный народ, эти евреи. Чтобы не случилось, хорошо это или плохо, на всё у них сразу же находятся какие-то совершенно непредсказуемые шутки – что-то такое, что нормальному человеку, даже в голову не придёт. И попробуй после этого разберись, что для них хорошо, а что плохо. К примеру, свадьба – это хорошо? Любой скажет, что хорошо. Так вот вам анекдот:
– Папа, я замуж за Фиму не пойду.
– Почему доченька?
– Он атеист и не верит в существование ада.
– Не переживай Софочка, вы с мамой очень быстро докажете ему насколько он был неправ.
И такое впечатление, что анекдоты у евреев, имеются на все случаи жизни. А если какого-то и нет, ну, скажем, совсем уже непредвиденная ситуация, можете даже не сомневаться – придумают. Тут же. Буквально на ходу.
А вообще, кто придумывает анекдоты? Про евреев понятно – сами же евреи и придумывают. Им для этого талантов не нужно, достаточно послушать разговор двух одесситов, и уже готовый анекдот:
– Доктор, я только что скушал селёдку и запил молоком. Скажите, виноград кушать мытым или это уже не принципиально?
Это про евреев. А кто же придумывает остальные? Если следовать той же логике, то анекдоты, каждый про себя придумывает сам. Про чукчей чукчи, про блондинок блондинки, про новых русских новые русские. А про Василия Ивановича? Скорее всего, Петька с Анкой. Ну не искать же ещё и здесь еврейский след?
Да что там анекдоты, абсолютно всё, от случайно брошенных фраз, до больших и закрученных романов. В этом они уже наследили хорошо утоптанное поле, а тех, кто оставил в нём след, просто не перечислить. И это, наряду с просто евреями, также и всеми уважаемые люди: Фаина Раневская и Михаил Жванецкий, Игорь Губерман и Дина Рубина, Илья Ильф и Евгений Петров. Впрочем, подождите, Петров, наверно всё-таки нет? Хотя, кто до конца в этом может быть уверен?
Если опубликовать всё, когда-то ими сказанное, бумаги не хватит, и трудно представить, сколько лесов придётся для этого вырубить. Поэтому нам приходится пользоваться тем, что уже напечатано, так что посмотрите, хотя бы несколько таких случайных высказываний:
Фаина Раневская: «Вы знаете, что такое сниматься в кино? Представьте, что вы моетесь в бане, а туда приводят экскурсию».
Стивен Спилберг: «Самая большая замочная скважина в истории человечества, это интернет».
Моше Даян: «Если мы проиграем эту войну, я начну другую под фамилией моей жены».
Карл Маркс: «Я знаю только одно, что я не марксист».
Виктор Шендерович: «Все шубы могут поместиться в одну моль».
Элизабет Тейлор: «Со временем начинаешь сожалеть о совершённых грехах, и ещё о нескольких, которых не совершила».
Аркадий Арканов: «Я считаю, что день моего рождения не является моей заслугой».
Генри Кисенджер: «В войне полов не может быть победителя, потому что противники слишком склонны к братанию».
Так получается, что еврейский юмор веселит и радует всех – всё прогрессивное человечество. Тем не менее, встречаются и такие, которым от него никогда не бывает весело. И даже наоборот, он их раздражает, как и всё остальное, что касается евреев. Но тут уже ничего не поделаешь, им можно только посочувствовать. Не зря же говорят – если у человека проблемы с потенцией, ему, поможет женщина, если со здоровьем, не исключено, что поможет врач, но если у него отсутствует чувство юмора, ему уже, простите, ничего не поможет.
Вывод из всего этого напрашивается один – уже чем-чем, а юмором, Бог евреев не обделил, и не исключено, что его даже чересчур, если конечно такое возможно. Так что чувство юмора у евреев, вполне можно считать естественной и неотъемлемой чертой их характера.
Обычно люди шутят, когда у них всё хорошо и всё гладко. Но таким евреев жизнь балует не часто, и даже наоборот, те перипетии и катаклизмы, которые на их долю выпадают, к чему-чему, а к юмору как раз не располагают. Только евреи ухитряются шутить и тогда, когда явно не до шуток, и даже над тем, над чем смеяться, вроде бы и грех.
Ну, а вместе с тем, есть всё-таки среди евреев и Абрамовичи, и лауреаты Нобелевской премии, да и у простых смертных евреев, чего там говорить, жизнь не всегда бывает такой уж и несчастной. Но только и эту сторону жизни, они никогда не оставляют без внимания, и в этом тоже, обязательно постараются отыскать какой-нибудь цирк. Обычно, евреев считают народом умным, почему же тогда они смеются буквально над всем, что только можно вообразить в нашей грешной жизни?
А собственно, если всё-таки разобраться, что это за жизнь? С экономической точки зрения она нерентабельна – затраты на неё всегда большие, чем отдача, с этической безнравственна – все в ней едят друг друга поедом и в прямом и в переносном смысле, ну, а с философской, не стоит даже пытаться трактовать, всё равно этого никто не поймёт.
Ну, а если предположить, что жизнь, это просто чья-то невинная шутка – кто-то взял, и таким вот образом пошутил? Тогда в ней сразу всё становится на свои места, ведь шутке, как мы убедились, доступно всё, а если она не злая, а добрая, то и прощается тоже всё. Тогда получается, что именно такая жизнь, это и есть самая правильная жизнь, из всех возможных. Ну, и что вы на это скажете?
Чтоб вы так жили!!!
