Каганович Михаил Вениаминович родился в 1956 году в Москве. Лазарю Моисеевичу не родственник и даже не однофамилец. Образование высшее. Служил в Советской армии.
Трудился в Онкологическом научном центре АМН СССР. Занимался бизнесом. Одним из первых в России приватизировал колхоз. Под Москвой. Когда история эта закончилась, так сказать, «летально», занялся частным извозом.

Временами снимается в телесериалах, в качестве актёра больших и не очень ролей. Когда спускается в метро – узнают.
Пишет с 13-ти лет. Дописался до членства в Союзе писателей Москвы. Печатается в «толстой» периодике. Автор трёх опубликованных книг: стихов «CREDO» и двух романов «Начало романа» и «...На конной тяге» – издательства «Арт-Хаус Медиа» (Москва). За что низкий поклон издателю и благодетелю А.П. Шишкину.

Михаил КАГАНОВИЧ

НОЧЬ ПЕРЕД ТУ БИ-ШВАТ
или Бобруйская трагическая поэма
в стиле рэп

Запоминайте скорей:
Умирает старый еврей.
Хотя – что там такого запоминать?
Неплохо бы просто знать,
Особенно, если сомнения раздирают:
Евреи тоже таки себе умирают.
Ну, вот... А рядом крутится внук –
Будущий профессор музыки или, Б-г один знает, каких наук.
По крайней мере, выраженье и цвет лица
У мальца –
Как не до конца
Прожаренная маца.
Уверенный, хрусткий. Но светловатый. А что до румянца,
Так типа папаша засранца –
Кто-то вроде исландца.
Ай, оставьте! – чего там рядится?
Была бы маца – на сейдер сгодится.
Это ж – не пицца!
И, чтобы вам понимать,
Как говорит наш ребе: в ребёнке главное – мать.
Что толку гадать о папаше –
Дело не наше.
А наше дело, что тот внучок –
(Зовут его Беня) вовсе даже не дурачок.
Итак. На подоконнике кошка,
За окошком гармошка...
Или так: на окошке кошка-копилка,
Неподалеку пыхтит лесопилка...
Почему лесопилка? Потому, что там делают доски –
Распускают брёвна на такие – я знаю?.. – полоски,
Которые потом везде прибивают.
Евреи, между прочим, и плотниками бывают.
А лесопилка – на паровой тяге. Построил ещё фабрикант Мазо.
Зо!..
Итак!.. Лесопилка... Гармошка, естественно, тоже играет,
А старый еврей – как ни крути – помирает.
Помирает, что называется: «Таки да!» –
Поверх одеяла выпростана борода,
Жёлтые пальцы (целой жизни было им мало!)
Шарят мелочь – и тоже поверх одеяла.
А это, как знают фельдшеры и фельдшерицы,
И прочие медицинские единицы –
Синдром «санитарки Обуховской больницы».
Иными словами: хоть ты его окрести,
А от смерти телесной старого Довида уже не спасти.
Хотя, крещение, бывает, что и спасает от смерти.
Просто поверьте!
Ну, вот. Нашего будущего покойника (вы уже поняли?) пока ещё зовут Довид.
А жена его – фрой – бобе Хая (кстати!) совсем неплохо готовит...
Заметьте: именно фрой, не алмоне – то есть ещё не вдова.
Светлая голова.
На ней держится хозяйство и дом.
А этот поц только и делает, что нянькается со своим котом.
Возьмёт с подоконника и трясёт над ухом,
Как будто у него что-то со слухом...
Гремит так, что вся окрестная вшивота
И даже соседняя ешива и та
Смеются: «Нудник мучает своего кота».
Тут неважно – мучает или мучит,
Но, главное, что он Бенечку учит:
«Самая полезная на белом свете скотинка –
Наш глиняный котик, с рынка.
Особливо, что в щель пролазит полтинка.
Кормишь, кормишь, кормишь... Бац!
Был ты котик, стал ты Кац!»
Тут имеется некоторая игра слов, –
«Неочевидная лишь для ослов», –
Как сказал бы всё тот же Довид-зануда.
Кстати, прозвище Нудник – отсюда.
«По-русски» он был не самый большой грамотей.
Но умел зарабатывать на детей.
А что такое мудрость – хохма?
Это же не обязательно много ума.
Для «много ума» у Всевышнего есть раввины.
Нет, ты добудь пару грошиков для своей половины
И вникни, как сказано в Торе: «Ты здесь
Не наполовину – а именно весь.
И, если что делаешь для кого-то, любя, –
Значит, делаешь для себя»...
В общем, такой он, этот умирающий Довид,
Жена которого Хая на кухне что-то готовит,
От чего в обонятельный старческий слух
Вползает до боли знакомый дух.
Я даже несколько обострю –
В заросшую стариковским мехом ноздрю
Нечто такое вдруг проникает,
От чего умирающий громко икает,
Словно под дых ему «дали раза»,
Очумело выпучивает глаза.
И, продолжая икать, зовёт затухающим голосом внука:
«Бенеле! Что это? Такая специальная предсмертная мука?..»
Ну, может быть, он сказал не «специальная», а просто – «такая»...
Разное ведь можно выговорить, икая.
Так вы помните? – бледнолицый внучок крутится рядом.
Хорошо – не крутится – по строчкам ползает взглядом.
Папа доктор (кстати, никакой не исландец) прикупил придурку
На день рождения с понтом «карманную» партитурку.
Издательство «Peters». In octavo. Requiem композитора Моцарта называется.
Ну, так ребёнок не отрывается...
Тут тебе и высокая латынь, и ноты –
До следующего года работы.
Как же! Эта зараза
«Читает», небось, уже по десятому разу.
А, может, просто делает вид.
Пусть и маленький, но всё же – а ид!
И никаких телевизоров. И даже радио в помине нет.
Хорошо хоть – проводка и электрический свет!
Лесопилка Мазо и та у них паровая.
Я просто одуреваю.
Кстати, доктор Мазо, гинеколог, сын фабриканта,
Обладатель пронзительного дисканта
На три голоса, с Бенеле, зажигал из Lacrimos´ы.
От то были высокие слёзы!
Папа – не исландец, а врач –
С обычным носом, но серьёзный, как грач,
Промакивая платочком усы,
Налегал на басы.
Бенеле – в серединке, где останавливался розовый ноготок
Гинеколога-фабриканта. А тот – что твой клапан-свисток.
И всё это – дома, с листа.
Красота!
Доктору Мазо, лет через десять, за «ваш папаша был фабрикантом»
Намазали лоб «зелёновым бриллиантом».
Так, по крайней мере, вышло бы со слов красавицы Гени –
Дочери умирающего Довида и матери кошерноликого Бени.
С Мазо оно приключилось уже когда, «как все нормальные дети»,
«Будущий профессор» учился на Моховой. В Московском университете.
Что же касается Гени, она, когда волновалась, переставляла слова.
И, в сущности, была права.
Какой там порядок в словах, когда старика
Хватают под белые гинекологические бока,
Или, как ощипанного гуся, за гузку,
Тащат в кутузку,
И он, что у того Герасима твоя Му-му, –
Камнем во тьму.
А про зелёнку и лоб, видать, «шутил» Бенин папа во время «дела врачей»
Что называется – погорячей.
Типа: «Как сказала бы покойная мама...» – Геня в начале года ушла...
Такие дела.
А нам это известно от Бени, у которого стать профессором не получилось...
Скажите на милость!
Но речь не об этом, а о том, что старый Довид, уже умирая,
Улавливает, что жена его, Хая, как тихий ангел в дальнем углу рая,
Готовит нечто, от чего евреи иногда оживают...
Неожиданно окрепшим голосом он призывает
Читающего под электрической лампой-рожком внука Беню
И обращает к нему предсмертную пеню...
Типа: «В конце концов! – (в прямом смысле слова) – хотелось бы понимать,
Чего такого готовит моей старшей дочери мать?»
А что Беня? Топориком ушки,
По всей физиономии не прожаренные веснушки –
Отрывает от Requiem`а композитора Моцарта (смышлёный малыш!)
Шустрые глазёнки и отвечает: «Гефилте фиш...»
А после толкает вдогон,
Вскользь, словно порожняковый вагон, –
Да и не для аллитераций ли уж? –
Всё-таки будущий учёный муж:
«Мит... компотик, с муссом из копчёных груш...
Завтра ведь – Ту би-Шват...»
Нет, ну, что ты тут скажешь? – положительно, малый хват!
Затем, со слезой во взоре, от полноты души:
«Зейденю Довид... – и снова, вздохнув. – Зейденши...»
А дедуня Довид уже не умирает, он на постели сидит.
А Довид-нудник на внука такими глазами глядит,
Не захочешь – поверишь, хоть старик – всем известный зануда,
Что этот взгляд – откуда-то не отсюда...
И эти слова, раздирающие детскую грудь!..
Хорошо: не детскую – нашу – не в этом суть...
Так вот же эти слова:
«Бенеле, талмудкопф – для Талмуда твоя голова!
Пойди, скажи своей бобе Хае –
Старый Довид не может, как следует умереть от этого запаха «а мехае».
Твоя фаршированная рыба – истинная вкуснота,
Хая, Довиду никак не сосредоточиться от урчания внутри живота.
А если он не сосредоточится – так и не умрёт.
Вот.
Так ей всё и передай, сыночек.
А потом сделай паузу – как ты умеешь – и добавь: дай напоследок кусочек...»
Покуда Бенеле ходит до Хаи, я вам скажу –
Что Довид – зануда понятно ужу.
И даже ежу,
Который того ужа, не долго думая, взял и сожрал.
И только луна на небе – как среди звёзд генерал.
А тот в печали: «С рассветом войско моё падёт –
И куда попадёт:
На небо – в свет или под землю – во тьму?
Ежели брать по уму,
Так или иначе, всё повторится:
Небо снова обсыплет. И даже сторицей.
Как бублички – маком или простоквашку – корицей...
А коли так – что толку гадать?
Дважды не пропадать,
А с однова –
Всё равно: покатится голова...
И, куда бы не закатилась,
Бесконечна Вс-вышнего милость...
Да, кстати! Где этот Бенеле – с солнечной рыжевизной,
Но светлый лицом, как если б вдруг
Лунной мацы да вкруг –
Огненный зной?
Вот он входит к умирающему Довиду с кухни, от Хаи, с набитым ртом,
И сообщает, чавкая: «Бобе сказала: «Фиш – не на последок, а на потом...»
Тут бы закончить историю – хором похохотать, но – нет...
Бенеле, источающий свет,
Исчезает куда-то... Видимо – куда исчезнем мы все.
А старый Довид, во всей предсмертной красе –
В белом исподнем, босой, с густой бородой по грудь –
Ни дать ни взять: собирался в последний путь,
Да заскочил на кухню, чтобы своей старой
Сказать последнее слово: «Фрой! –
Жена! – если помните, – чему ты учишь ребёнка?
Ты его превращаешь в подонка!»
Умирающий Нудник, конечно, сказал что-нибудь – «а босяк»
Потому как Хая уперла в бок левый кулак
(Правой рукой она наливала мужу компот),
Потом со лба промокнула передником пот,
Хотела, было, сказать: «Идьёт!» –
Но собралась с мыслями, уперла, куда полагается, уже и правый кулак
И ответила так:
«Старый дурак!»
Нет, сказала она, конечно, аф идиш: «Ан алтер нар!
Сделай дырочку в голове – у тебя перегрелся пар.
Впору уже, за бутылку,
Спускать комиссарам на лесопилку...
И намекнуть, заодно, что с Мазо вы были совсем не враги.
От же они об тебя наведут глянец на сапоги!
Ляпнуть про нашего Бенеле – «а босяк!»
Да это не бохер – это взбитый пасхальный форшмак!
Таких парней поискать!
Довид... А, Довид! Что с тобой? А ну, перестань икать...
На-ка, выпей компотик из копчёной груши...
И, фундествегн, кстати, не пори больше чуши!»
Но Довиду было уже не до чего...
Видимо, Ангел смерти – Малх-а-мовес встал уже подле него
И только ждал – взмахнуть огненной своею лозой.
От азой!..
Вот так!.. А Довид лихорадочно вспоминал: что же он должен сказать?
И как это всё увязать?
Что он – на кухне, чего у евреев в принципе быть не должно,
Что на дворе – трескучий мороз, и при этом – настежь распахнутое окно,
Что он, сегодня, давясь и обжигаясь, ест горячим завтрашний фиш...
И что всё это – вполне в порядке вещей... И лишь Хая зачем-то всё время вытирает глаза...
И вдруг, наконец-то, он понял, о чём, отпустив тормоза,
Ванька-гой, напившись, играет на вечной своей «а гармоне»...
И Довид открыл, было, рот: «Хайе, гиб нор а кук! Вос фар ди гройсе левоне! –
Но как раз полыхнуло, – Ша... Ду бист шойн нит фрой... Ду бист алмоне...»
Чтобы было понятно: «Хая, глянь-ка! Лунища-то какова! –
И только та повернулась, к окну, – Ша... Больше ты не жена... Ты – вдова...»
И все, стоявшие возле ложа, вослед душе – на исход:
«Шма Исроил. Адойной элоhейну Адойной аhод».
У нас тут – февраль, в начале, а там – середина весеннего месяца Шват.
Луна сияет в полнеба – и Б-г один знает, сколько в ней сотен ватт.
В Бобруйске на стол собирают
Фиги-финики разные, орехи да чернослив
И с благоговением обмирают
Над плодами страшноватых старух олив...
Тысячелетний их вкус не из рая ли,
Где басит в чёрном с золотом талесе псалмопевец-шмель?
Горько-солона память твоя – Израиля,
Не забывшего землю свою – Исраэль...
А здесь все зима да позёмок заходы слёзные,
Да свет-не-свет над постелью снежной всю ночь,
Да переклички канторов волчьих, да бруцеллезные
Яблони, через сугробы корячащиеся прочь...