Из новой книги "Чемодан воспоминаний".

Ах, Пётр Иванович! Столько лет прошло. Стал писать об улице, где прошло детство, и вы сразу перед глазами. Как будто вчера расстались.

Я, мальчишка, под стол пешком ходил, а вы повидавший виды человек, в дедушки мне годившийся, но было что-то особенное, притягательное в вас, что оставило в моей душе след на всю жизнь.

Высокий, стройный, зимой в шапке-пилотке. Не из каракуля, не из цигейки. Откуда такие деньги? Из чего-то искусственного. И воротник на тяжеленном зимнем пальто такой же. Смотрелось, как будто вы пришли прямо из фильмов, где сто лет назад гуляли по заснеженной Москве типажи старой России.

Мама говорила бабушке: «Смотри, как одевается!» Было в этом и зависть, и восхищение. А папа добавлял: «Порода». Обычно это слово говорил с иронией, даже язвительным тоном, а здесь произносил с уважением.

Про породу Пётр Иванович не распространялся. Опасное занятие, особенно для него, прошедшего через лагеря. Позднее я узнал, что он из дворян, фамилия известная в Москве. За это уже не наказывали, некоторые при случае щеголяли своим происхождением, но папа предупредил, чтобы «никому ни слова». Предупреждать не надо было. Я хорошо понимал, сказанное дома – за порог выносить нельзя.

После революции кто-то из братьев и сестёр Петра Ивановича уехал за границу. Он остался. Дом на Остоженке, где жила их семья, забрали. Петру Ивановичу с отцом и мамой выделили одну комнату под лестницей. Прежде в ней жил дворник, и возмущался, что когда по лестнице ходят, он всё слышит и спать не может. Отец Петра Ивановича говорил: «Не барин, переживёт». А сейчас, когда сам вселился в эту комнату, понял, что дворник не врал, когда ходили по лестнице, как будто молоточками стучали по голове. Отец и мама не могли спокойно смотреть на всё, что происходит вокруг, не могли привыкнуть к новой жизни, от переживаний стали часто болеть, и не старыми один за другим умерли в течение года.

Пётр Иванович остался один. До революции был человеком далёким от политики, не любившим длинных разговоров и шумных встреч. А после потрясений и вовсе замкнулся. К восьми утра уходил на службу, работал бухгалтером в землеустроительной конторе, хотя получил хорошее образование, в шесть вечера приходил домой, готовил себе на примусе еду, и уходил гулять по ближним улицам. Не хромал, но был всегда с тростью. Хотя трость, как и шляпа, в те годы считались опасными пережитками.

Наверное, так бы и прошла вся жизнь, но однажды в бухгалтерии появилась новая женщина, такая же молчаливая, как и Пётр Иванович. По каким-то отдельным словам, умению держать осанку, или чему ещё, постороннему человеку не заметному, они поняли, что родственные души.

Через месяц или чуть больше эта женщина переселилась к Петру Ивановичу в комнату под лестницей.

Сначала родился мальчик, потом девочка. У них были те же имена и та же фамилия, что и у дедушки с бабушкой, которым когда-то принадлежал дом.

Петру Ивановичу вспомнили это в 1937 году. Мол, специально дал детям имена, чтобы никогда не забывали, что дед с бабушкой дворянских кровей, и росли классовыми врагами. Были и другие обвинения: следствие выбивало из Петра Ивановича, что он агент немецкой разведки и продал родину, чтобы вернуть фамильный особняк. Пётр Иванович от всего отказывался, но после трёх ночей беспрерывных допросов, признался. Большое счастье, получил только 25 лет лагерей. Могли и расстрельную статью подвести. Но видно план по этой статье уже выполнили.

Жену забрали через неделю и тоже отправили в лагерь. Говорят, сошла с ума, но так или нет – кто знает? Дети – мальчик и девочка – попали в детский дом. Им дали другую фамилию, а прежнюю приказали забыть. Дети сказали, что забыли, хотя на самом деле помнили фамилию отца.

Я это знал из каких-то отрывочных рассказов, которые слышал дома. Наверное, под настроение Пётр Иванович что-то иногда рассказывал.

Когда Сталина не стало, из лагерей стали возвращаться зэки. Петр Иванович приехал в Москву, пошёл в свой дом на Остоженке, но в его комнате под лестницей была какая-то контора, за столами сидели упитанные женщины, а приходящие люди за что-то платили. Пётр Иванович, хоть и был человек осторожный особенно после лагерей, но всё же стал интересоваться: кто, по какому праву и куда ему теперь. Вскоре рядом с ним появился участковый. Он сопроводил Петра Ивановича в райотдел милиции. И тот понял, что не только жить в своей бывшей комнате под лестницей ему не полагается, но и вообще находиться в столице запрещено.

Пётр Иванович отправился на вокзал и сел в первый попавшийся поезд. Так оказался в Витебске.

Не знаю, случайность или нет, но Петра Ивановича поселили в «тюремном дворе».

Тюрьму в Витебске построили до революции. Её ограждал высокий кирпичный забор. Восемьдесят шагов в длину. Мы мерили, когда устраивали соревнования, кто быстрей пробежит вдоль стены. В ней было двое большущих деревянных ворот, оббитых железными полосами. Одни ворота никогда не открывались. В другие въезжали крытые машины. В войну, когда всё вокруг разбомбили и разобрали на кирпичи, тюрьму не тронули – нужна любой власти. И после войны тюрьма работала. На вышках сидели охранники, над кирпичной кладкой колючая проволока. Заключённые через забор перебрасывали небольшие камни, к ним были привязаны письма. Мы собирали их, однажды я спросил у бабушки, что с ними делать. Бандитов боялись, но заключённых жалели, даже не зная, за что сидят. Бабушка посмотрела на конверты, читать не умела, что поняла, не знаю, но дала мелочь, сказала купить марки, и отправить письма, только никому об этом не рассказывать.

Недалеко от тюрьмы стоял длинный деревянный барак. Построили пленные немцы. Вода из колонки, удобства на улице, рядом с уборной большой воняющий ящик для мусора. В бараке жили охранники, работавшие в тюрьме, поэтому двор рядом с ним называли «тюремным». Потом им построили двухэтажный кирпичный дом, правда, с теми же удобствами. Охранники рангом повыше перебрались туда. А пустующие комнаты отдали городу для подменного фонда. Сюда переселяли из домов, где делали ремонт, или тех, кто только сейчас возвращался в город после войны. В одну из таких комнат, угловую и продуваемую поселили Петра Ивановича.

Соседи отнеслись к нему с безразличием. Иногда здоровались, иногда – нет. Знали, откуда вернулся. Таких было немало. Любопытные в расспросы не вступали. Опасно лезть в такие темы.

На нашей улице около домов были палисадники, росли цветы, кусты сирени. Только наш дом не был ограждён, сначала строили веранду, делали крыльцо с навесом и до палисадника руки не доходили. На его месте перед окнами стояла скамейка и Пётр Иванович, направляясь в город или возвращаясь к себе, отдыхал на ней.

Баба Паша каждый раз с любопытством смотрела в окно на него. Однажды спросила:

– Вы устали? Дать воды?

Пётр Иванович поблагодарил и сказал, что ему просто некуда торопиться.

Баба Паша была осторожным человеком, но Пётр Иванович внушал доверие, и она пригласила его в дом.

Они были ровесниками. Трудно отыскать малейшую точку соприкосновения в их биографиях, но они нашли общий язык. Вернее, разговоров было совсем мало. Лишь иногда Пётр Иванович прерывал молчание. Ему надо было с кем-то поговорить.

– Когда один у себя дома, не чувствуешь одиночества, – сказал он. – Всё вокруг твоё: и стены, и мебель, и даже пол скрипит, как будто с тобой разговаривает. А одиночество в чужом доме, в чужом городе угнетает, как будто голову в тиски взяли. Даже там было легче.

Пётр Иванович не уточнял, где «там», но баба Паша поняла это и без лишних слов.

Она не знала, что ответить. Впервые в жизни разговаривала с такими людьми. И бабушка сказала привычные слова:

– Пётр Иванович, я дам вам кушать.

– Спасибо, Паша Абрамовна. Утром завтракал, – Пётр Иванович обращался к ней по имени и отчеству, единственный на улице, кроме участкового милиционера, который перед праздниками обходил все дома и лично убеждался, что вывесили флаги.

– Когда было утро, – сказала баба Паша, которая вставала в пять часов. – Я вас холодничком угощу. Вы такой не пробовали.

Пётр Иванович холодник никогда не пробовал, и признался в этом. Бабушка налила ему полную миску, нарезала зелёного лука, укропа и половину отваренного яйца. Сверху положила большую ложку базарной сметаны. Пётр Иванович, отвыкший от домашней пищи, съел холодник. Потом вытер ложку об остаток хлеба и доел его.

– Вы волшебно готовите.

Баба Паша не слышала таких слов. Она вытерла руки о передник и сказала:

– Приходите каждый день.

Каждый день Пётр Иванович не заходил, но когда бабушка готовила холодник и видела, что он идёт по улице, открывала окно и говорила:

– У меня сегодня холодник, заходите.

Говорила искренне, с добротой. И Пётр Иванович всегда отвечал:

– Не откажусь.

Летом у нас через день готовили то холодник, то щавель. Так что Пётр Иванович стал частым гостем. А когда узнал, что папа играет в преферанс и по пятницам вечером собираются «пулечники», приходил поиграть в карты.

Пока меня не прогоняли спать, я крутился вокруг преферансистов. Когда к Петру Ивановичу приходили хорошая карта, его очки поднимались на лоб, и он объявлял: «На арене девять пик».

Однажды я спросил:

– Где вы научились так хорошо играть?

Пётр Иванович обнял меня, вздохнул и сказал:

– Лучше тебе там никогда не бывать.

Как-то под осень Петра Ивановича целую неделю не было видно. Баба Паша спросила у тёти Ривы, которая всё и про всех знала на улице:

– Может он заболел?

– Жена к нему приехала, – ответила тётя Рива.

– Разыскала, – сказала бабушка. – Гелейбтос гот. (Слава Богу – идиш)

– Не совсем, чтобы разыскала… – и тётя Рива искоса поглядывая на меня, стала рассказывать бабушке новости. Говорила на идише, чтобы я ничего не понял. Но я всё понимал, просто делал вид, что их тайна остаётся тайной.

Пётр Иванович жил с Ольгой Вячеславовной. Она тоже вернулась из лагерей. Была москвичкой, но в Москву её не пустили. Наверное, кто-то рассказал ей про Петра Ивановича, и она приехала в Витебск.

Он уже не садился отдыхать на нашу лавочку, а бабушка не открывала окно, и не звала его на холодник. Только по пятницам ближе к вечеру Пётр Иванович приходил в наш дом, чтобы сыграть в преферанс. Однажды он сказал:

– В понедельник переезжаем. Ольга Вячеславовна ходила горисполком, и нам выделили комнату в новом доме. Квартира, правда, коммунальная, но комната хорошая.

– Мы поможем переехать, – предложил папа.

– Спасибо, Лев Абрамович. Всё добро унесём в руках. У нас два чемодана, – Пётр Иванович улыбнулся, редко я его видел улыбающимся, и добавил, – и ещё примус.

У Ольги Вячеславовны муж был большим учёным, когда его забрали в 37-м. Знакомые остались, они похлопотали, чтобы им дали квартиру в новом доме в центре города…

Прошло, наверное, около года. Сегодня, кажется, пролетело в одно мгновение. Однажды Пётр Иванович опоздал «на пулю». Небывалый случай. Сели играть без него, через часок он появился. Извинился и сообщил, что Ольгу Вячеславовну нашли дети. Двое сыновей.

– Взрослые, самостоятельные, – сказал папа, надеясь, что они не очень обременят жизнь Петра Ивановича.

– Взрослых детей не бывает. Им уже двадцать и больше, но они после детдома и жизни не знают. Ольга Вячеславовна считает, что она в долгу перед ними и их надо всему учить.

– И где они будут жить? – осторожно спросил папа.

– Остановились у нас. Комната большая. Всем хватит места. Мама говорила, что семья должна быть большая, – Пётр Иванович говорил уверенно, но радости в его голосе не было.

Все переглянулись, четыре человека в одной комнате... Но никто не проронил и слова.

Однажды ближе в лету, Пётр Иванович появился на нашей скамейке. Баба Паша, увидев его, немедленно открыла окно и спросила:

– Вы здоровы?

– Не жалуюсь, – ответил Пётр Иванович.

– Заходите в дом. Холодничка у меня нет, но я поставила в печку латкес. Вы когда-нибудь пробовали латкес?

От угощений Пётр Иванович отказался, но в дом зашёл.

– У вас так хорошо, – сказал он. – Тихо и голова отдыхает.

Бабушка с удивлением посмотрела на Петра Ивановича.

– Я, конечно, счастлив, – сказал он. – Меня разыскали дети. Дочка уже вышла замуж, у неё своя семья. Сын собрался в институт, в Москве не принимают, будет учиться здесь на врача.

– Как хорошо, – сказала баба Паша. – Приходите с сыном. А где он будет жить?

– С нами, – ответил Пётр Иванович. – Общежитие не дают, поскольку я здесь. Ольга Вячеславовна не против.

Впятером в одной комнате, – подумала бабушка, но вслух ничего не сказал.

Зато Пётр Иванович повторил её мысли вслух:

– Впятером…

Шульман Аркадий