Об авторе.
Нисневич Борис Афроимович. Родился в 1938 году в г. Кричев Могилёвской области. Окончил в 1968 г Ленинградский государственный университет. С 1959 г связал свою жизнь с городом Калининград. Работал на судах рыбопромыслового, научно-поискового флота. С 1962 г на журналистской работе; специальный корреспондент, зав. отделом, главный редактор газеты «Калининградская правда», генеральный директор издательского дома. Удостоен звания «Заслуженный журналист России». Награжден медалью Михаила Шолохова «За гуманизм и служение России». Автор книг «Фарватеры одержимых», «Солёные мили», «Свет памяти моей» и других. Рассказы Бориса Нисневича публиковались в журнале «Мишпоха».

 

До школы Иосиф своего еврейства не стеснялся. Был таким, как все – забавным улыбчивым ребёнком. Звонко пел в детсадовской группе: «Мы весёлые ребята, наше имя октябрята».

Воспитательница выделяла его голос, считая «звончей и музыкальней» других. В красный день ноября, когда самые маленькие открывали концерт, посвящённый Великой Октябрьской революции, Иосиф взволнованным пронзительным голосом взвивал над залом слова благодарности вождю: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!», дети хором троекратно по слогам выкрикивали «Спа-си-бо!»

Смышлёный, с идеальным слухом и памятью, он, конечно же, выделялся среди сверстников. Но это не отдаляло его от них. Только однажды услышав о себе: «Красивый еврейский мальчик», он задумался о национальном отличии, хотя ничего обидного для него тогда не прозвучало.

Осмыслил он это так: «красивый» – о нём, «еврейский» – о родителях, то есть о тех, чей он.

Школа – нормальная, советская – не сразу дала ему почувствовать неравенство с другими. Учителя говорили о созвездии братских республик страны, о дружбе людей разных народов, живущих  мечтою о мире. Только дети не всегда находили этому подтверждение. Если речь заходила о нехорошем человеке, то часто его образ жизни связывали с национальностью.

Казалось бы, война страданиями сблизила людей, но не испарила дух антисемитизма. Не сказать, что надышавшись им, некоторые дети выдыхали его постоянно в школе. А нет-нет да их прорывало на пренебрежение и унижение нацменов.

Дети послевоенного времени, по разному отражали своих родителей. Перенесшие оккупацию имели понятие о предательстве, трусости и совести. Они видели жуткие картины расстрелов узников гетто, сочувственно и заботливо отнеслись к первокласснику Иосифу, родственники которого лежали во рву за рекой.

 Кому из тех, кого «прорывало» на национальную рознь был неприятен красивый кучерявый с горбинкой на носу и агатовыми зрачками первоклашка? Может, пацану из родни сосланного полицая, что живёт в соседнем доме? Кто знает… Только однажды после большой перемены, Иосиф обнаружил на своей парте записку: «Ёся жид!»

Горечью хлестнуло его это слово. И унизительное объевреивание имени… Часто его просто называли Ося – коротко и не обидно. Сталинское имя Иосиф не защитило его ни тогда, ни позже  – в старших классах.

 Иосиф, с детской наивностью, пытался  ответить себе на вопрос: «Когда родился, не я же выбирал, быть евреем или русским! И у кого родиться, не я решал. Мог у негра, мог у китайца… Никто не знает от кого это зависит».

В четырнадцать лет он заинтересовался историей веками гонимого народа. Казалось ему, если гитлеровский геноцид не достиг своей цели, то с пролитыми реками крови должен уйти и антисемитизм. Так казалось и его отцу – Самуилу Яковлевичу Шнеерсону – известному хирургу. Все его уважали, пятая графа о национальности в анкете не мешала в карьере, ни в общении с коллегами.

Однако сын своими заковыристыми вопросами вернул его к забытым переживаниям, когда эта пресловутая графа, всё же помешала, опустившись шлагбаумом перед мединститутом в Москве, и пришлось мотаться по стране в поисках другого вуза.

Впервые Ося заговорил с отцом на щепетильную тему после прочтения повести «Мстители гетто». Вся родня Шнеерсонов в том минском гетто погибла… Никого не осталось. Начал издалека:

– Ты же знаешь, папа, что фашисты хотели стереть всё еврейство с лица земли. Убивали детей, даже самых крохотных… Какая нация ещё столько детей  потеряла? Как бы не миллион... Может известно сколько, но мне такая цифра в книжках не попадалась. А младенцев за что? Что родились  иудеями – с кровью Христа? И сейчас кто-то сожалеет, что не всех евреев добили. Кто они? Почему считаются людьми, а не насекомыми, червями, гадами ползучими?

– Вопросы, сынок, риторические, хоть и жизненные, правильные. Обидно, что в нашей стране, у которой даже имя говорит о единстве наций – Союз, существует антисемитизм. А ведь это симптом фашизма, – диагностировал доктор. – Страна будет болеть пока не избавится от этой опасной инфекции в невежественных мозгах… И вот, что я сынок заметил: мы всех русских считаем своими, а кое-кто из них нас – чужими. В моём теперешнем положении я от этого не страдаю. Может и потому, что сам обрусел, далёк от национальных  обычаев. В синагогу мы с мамой не ходим. Разве что генетически что-то в характере осталось от предков. К примеру, мнительность. Сужу по себе: с детства это обостряло у меня чувство неполноценности. Не приучили нас гордиться своей нацией – Эйнштейном и Шагалом, талантами, гениями своими... Но со временем, по судьбам близких мне людей, мне стало понятно, почему они хотят уехать в Израиль и там сделать свою страну.

– Не хочу в Израиль! Дался он нам, – возмутился Ося.

Вот, оказывается, куда клонит папа. Вот о чём он задумывается, подперев голову рукой и так застывая над письменным столом.

– Ну, ты как «Мыслитель» Родена, – в такие минуты выводит его из задумчивости мать. А он заявляет:

– У статуи мозгов нет, Эсфирь Соломоновна, сравнение красивое, но неудачное. Может, я в голове завтрашнюю операцию прокручиваю.

– Так  никто тебя в Израиль не зовёт, нет там у нас родни, а если бы была, мы с мамой с места бы не тронулись, – сказал отец, – родина наша здесь – где родились, где прошли  лучшие годы,  где детство прошло. Пусть и не дала нам страна большие  материальные  блага, зато какой наделила духовностью! Понимали это известные писатели, тоскуя по России. Конечно, по уровню жизни есть места лучше. Есть крылатое латинское изречение «Ubi bene ubi patria» – где хорошо, там и родина. Нам, сын, это не подходит: мы не космополиты, хотя многое заграничное нам нравится. Наши корни здесь – в этой земле, нам не подойдёт другая, не заменит Мёртвое море наши живые Чёрное и Балтийское. Кстати о космополитизме. Должен тебя предупредить, хотя мы и не думаем куда-нибудь эмигрировать, но сейчас даже положительно говорить о загранице опасно. Имей в виду. На днях был у меня разговор с лектором обкома. Сказал доверительно, что для страны серьёзную опасность представляет интеллигенция, ориентированная на запад. Сказал, что партия разворачивает борьбу с космополитизмом. Значит, обострятся и антисемитские настроения. У нас итак всё пропитано подозрительностью, всё вокруг… Вот ты зря пластинку с Нью-Орлеанским джазом Науму крутил. Помнишь, он сказал: «Музыка американских империалистов!» Хорошо ещё, что этот твой странный дружок, не стал выяснять, откуда у твоего папы эта «музыка».

Наумчик Лапидус, которого Иосиф подтягивал по математике, был действительно «странным дружком». Он поколачивал детей своей нации, тем самым как бы демонстрируя, что никакого отношения к ней не имеет. С каким-то нарочитым акцентом произносил Ёсиф… На упоминании о нём Самуил Иосифович закрыл тему, полагая, что смышлёный Ося уловил профилактический смысл его последних фраз. Раньше подобных бесед у них не было.

Тринадцатого января пятьдесят третьего года дал знать о себе симптом, о котором говорил сыну. Он пришёл с работы раньше обычного – бледный, встревоженный. Из репродуктора доносились окрашенные тревогой слова сообщения об аресте группы врачей-вредителей, посягавших на жизнь самого Иосифа Виссарионовича Сталина. Выделялись имена евреев: Коган, Вовси, Гринштейн, Фельдман, Этингер и другие. Именно они планировали страшные душегубные акции.

Самуил Иосифович знал их лично, учился и работал с обвиняемыми в смертных грехах. Знал этих умных, талантливых специалистов и учёных – мозг и руки советской медицины. Понимал, это явная провокация в духе тридцать седьмого года. Сгоряча сказал об этом главврачу, тот посоветовал придержать язык за зубами, взять отпуск, не будоражить коллег, а то, неровен час, и его самого загребут.

Отец положил на стол газету «Правда», тяжело опустился в кресло, застыв на несколько минут в привычной позе «Мыслителя». Осип в этот час делал уроки за своим ученическим столом. Он оторвался от решения задачки, спросил:

– Что случилось, папа?

– Плохие новости, сын. Ты, наверное, слышал по радио, что творится…

– Да, слышал про «дело врачей». Там наши знакомые, твои и мамины друзья… Неужели всё это правда?

– Гнусная ложь! Ни слова правды. Никто из этих врачей от Бога ещё не сошёл с ума, чтобы творить такое.  Это понимают все здравомыслящие медики, многие больные – все, кто их знает. Допускаю, кто-то и поверит в эту чушь. Но и те, кто не верит в невиновность светил нашего здравоохранения, будут помалкивать в тряпочку. Промолчим и мы с мамой, чтобы тебя не оставить сиротой, чтобы не убить бабушку. Она еле выкарабкалась из инсульта. Наш арест она не переживёт.

– Народ безмолствует, – вздохнул Ося. 

– Безмолвие от царя Бориса до вождя Иосифа тянется и, я думаю, ещё на век протянется. Сейчас захотят отличиться наши местные чекисты, начнут разоблачать своих врачей-вредителей – филиал террористической группы москвичей. Пока меня не пригласили придти с повинной в грехах ими придуманных, мне надо уехать.

– Зачем? Тебе же первый секретарь обкома жизнью обязан, – сыну не верилось, что его авторитетного отца можно тоже сделать заговорщиком, оклеветать, опозорить.

Самуил Иосифович не стал объяснять, почему его работа в спецполиклинике не делает его неуязвимым. Коллег его, его друзей Кремлёвская больница не защитила. Он заговорил о своём решении уехать на время этого громкого дела. Сообщил:

– Я взял отпуск за свой счёт, надо навестить брата. Побуду у него, похожу на лыжах. Неизвестно чем это дело закончится. Но, по опыту такого рода процессов, протянется недолго. А мне отъехать есть смысл…

Много лет спустя отец рассказал, как в те дни «раскололась» Мария – его операционная сестра – агент МГБ. Её расспрашивали о тех, кого не удалось спасти хирургу. Выясняли имена недовольных родственников, обвинявших в смерти близких не болезнь, а врача. Такие были, но она их не назвала. Тогда оперативник напомнил о неудачной, как в МГБ считают, операции секретарю райкома, умершего на хирургическом столе.

– Ты можешь повторить подвиг Тимашук, которую Сталин наградил за разоблачение заговора врачей Орденом Ленина. Надо только сообщить, что во время операции Шнеерсон резанул не тот сосуд. Кроме тебя никто не мог знать об этом, – провоцировал её куратор.

– Кто поверит в такой  бред? Все хирурги страны знают метод Шнеерсона при операциях на желчных протоках… И то была операция отчаяния: никто бы на неё не решился. Самуил Иосифович взял на себя ответственность, знал какой риск. Он использовал последний шанс, не дав этому больному партработнику умереть в палате… Какая тут могла быть ошибка хирурга! Засмеют меня все медики за такой подвиг, за разоблачение того, чего не может быть. И вам люди не поверят.

Осе отец посоветовал посидеть несколько дней дома. Но в тот тревожный день он не хотел пропускать контрольные.

В школе с большой картины ему приветливо улыбались тёзка – отец всех народов и девочка на его добрых руках.

– Привет, Ада, – радостно сказал Ося однокласснице, но в ответ не услышал обычные слова «Ося, приветик».  Она молча отвернулась от него, опустив глаза.

Проходя к своей парте, он заметил, что никто на него глаз не поднял, почувствовал холодок отчуждения. Стал тяжёлым и душным воздух в классе: от волнения напомнила о себе астма. Сегодня расписание изменили, вместо его любимой русской литературы поставили историю.

Сталина Георгиевна – историчка, вошла, наполнив пространство до его предпоследней парты знакомым запахом «Красной Москвы». Такие духи маме дарил папа и больные – невропатологу Эсфири Соломоновне. Но у мамы запах духов был нежным, родным. А у этой, вошедшей с важным видом особы, хорошие духи источали спёртую злобу. Семиклассника Шнеерсона она недолюбливала, старалась подловить на неточностях, чтоб занизить оценку и злилась, когда это не удавалось. Пятёрки ставила, скрепя сердце.

В неприязни Ося отвечал ей взаимностью. Поправляя её ошибки в датах, испытывал такое же удовольствие, как и она, занижая ему оценки.

Она гордилась родителями – старыми большевиками и своим именем – Сталина. Чтобы расширить политический кругозор учеников, рассказывая о троцкистско-бухаринском процессе, подчёркивала национальность приговорённых к расстрелу.

Как-то, гневно обличая предателей проникших в политбюро ВКП(б), заметила отсутствующее выражение лица Оси.

– Тебе не интересно, Шнеерсон? Или ты сочувствуешь банде выродков? Кстати, а меньшевик Шнеерсон из Одессы, которого критиковал Ленин, не ваш родственник?

– Нет. Это просто однофамилец, – спокойно ответил Иосиф, хотя с удовольствием бы выкрикнул: «Чего вяжешься, Говнина Георгиевна!» Так про себя он её величал, не произнося это вслух: весь  класс её побаивался. Сейчас он опять, как в случае с датой, вынужден был поправить её. – А Ленин о Шнеерсоне – одесском лидере меньшевиков говорил товарищам по партии: «Учиться надо у Ерёмы!»

– Садись, юный ревизионист, фантазёр! Напридумывал цитат, не понимая предмета, –  презрительно ухмыльнулась историчка.

Но вот пробил её час. Звонко, уверенным голосом она начала, набирая с каждой фразой новый глоток вдохновения:

– Темой урока будет «дело врачей» о котором, надеюсь, вы все слышали. Слышали, но ещё не могли осмыслить, понять, что произошло. Вы – дети комсомольского возраста, почти все уже вступили в ряды ВЛКСМ, должны знать всю правду о тех, кто ещё недавно считался выдающимися советскими врачами. А сейчас их обвиняют в заговоре и убийстве известных деятелей партии. Они поддерживали связь с международной еврейской организацией под названием «Джойнт». Эта террористическая группа, раскрытая доблестными органами государственной безопасности, ставила целью своим вредительским лечением, сократить жизнь лидеров Советского Союза. Злоупотребляя доверием больных, они умышленно подрывали их здоровье, обрекли на смерть товарищей Жданова и Щербакова. Они продали совесть и душу иностранным разведкам…

Интересно, подумал Иосиф, она сама решила сделать «дело врачей» темой урока, или её обязали? Вещает, как радио, на полной громкости, упивается обвинительными словами. Ученики в напряжённом внимании заглатывают пугающие обвинения в заговоре, терроре, связи с иностранными разведками. Видно, всё заучила наизусть, говорит без запинок, хорошо подготовилась, даже привлекла дополнительный материал. Чтобы комсомольцы глубже прониклись негодованием и презрением к фигурантам происходящего, она обратилась к не столь давнему сионистскому заговору, связанному с деятельностью активистов комитета, именуемым Еврейским антифашистским. Назвала имена входивших в него «авторитетов культуры»: Эренбурга, Михоэлса, Гроссмана.

Эти имена Наумчику и другим одноклассникам ни о чём не говорили, а Осе были хорошо известны. Мать зачитывалась романами Ильи Эренбурга и его переводами Франсуа Вийона. Недавно дала сыну его книгу «Падение Парижа». Отец-театрал считал Соломона Михоэлса гениальным артистом и режиссёром, лучшим в мире исполнителем роли короля Лира, вспоминал его спектакли по Шолом Алейхему – «Блуждающие звёзды», «Тевье-молочник». Когда он с семилетним сыном был в Москве, взял его в Еврейский театр на премьеру «Фрейлехса», поставленного Михоэлсом. В сорок восьмом году, узнав об убийстве режиссёра, он сказал маме: «Фира, это дело рук чекистов! Только им мешал лидер антифашистского комитета, который считали сионистским».

А историчка Сталина клеймит еврейских «авторитетов культуры», осуждающим голосом говорит об их «сионистской сущности»:

– Они придумали миф о «холокосте», о погибших шести миллионах евреев. Хотят доказать, что во Второй мировой войне больше всего пострадал этот народ… Скажу своё мнение: нет в СССР такого народа – есть один советский народ. …В прошлом году – вы, надеюсь, все знаете об этом – проходил большой судебный процесс над верхушкой Еврейского антифашистского комитета. Образованная в начале войны общественная организация кое в чём помогала фронту, обличая фашизм, привлекая материальные средства из-за рубежа. Но после войны стала сионистской, можно сказать, антисоветской. Их обвинили в организации националистического подполья, шпионаже в пользу Америки и попытке создания еврейской республики в Крыму. Они планировали соединить её с Израилем. Тот Антифашистский комитет собирал после войны так называемую «Чёрную книгу» – очерки известных писателей и документы о зверствах фашистов на оккупированных территориях Советского Союза. Вроде хорошее дело. Но, опять же, сионистская идея выделить и показать, что евреи страдают больше всех на белом свете. Все документальные свидетельства в книге – только о мучениях евреев в гетто и концлагерях, их массовом уничтожении. Что было – то было, никто не отрицает. Но нельзя же так выборочно, тенденциозно отражать трагедию народов в войне. И правильно сделали те, от кого зависело издание, рассыпав набор книги. Вам это надо понимать тоже

Разгром свитого в нашей стране сионистского гнезда закончился суровым приговором тринадцати самых известных евреев, – она открыла свой блокнот с подготовленными к уроку заметками и  прочитала фамилии наказанных светил науки и культуры, видных общественных деятелей , – это Лозовский, Юзефович, Шимелиович, Зускин, Бергельсон, Маркиш, Фефер, Гофштейн, Квитко… Меня лично удивляет, почему в число осуждённых не попал самый знаменитый из комитета – Илья Эренбург это для меня загадка. Знакомые москвичи говорят – известный космополит живёт себе на широкую ногу и в ус не дует. Вам, почти взрослым, я доверяю свои мысли… И вот сейчас нет подписи Эренбурга под письмом в «Правду», осуждающим заговор врачей, агентов империализма, буржуазных националистов.

Она собралась перейти к обличению мирового сионизма, но её остановил звонок.

На перемене к Осе никто из друзей не подошёл. Он был теперь единственным представителем нации презираемых заговорщиков-террористов. Лапидус не в счёт: у него только фамилия еврейская. Если Иосиф в детстве стеснялся своего еврейства, то Наум ненавидел свою кровь. Окажись его папа сионистом, он бы повторил патриотический поступок Павлика Морозова и разоблачил его. Благо, Семён Лапидус тихий часовой мастер с сыном о политике не говорит, свою нацию исключительной не считает. Так размышлял Ося, подвергнутый обструкции со стороны одноклассников. Он никак не мог себе ответить на вопрос – за что, в чём виновен, почему вдруг стал ненавистен всем? Что, кроме национальности и профессии отца, связывает его с «делом врачей». Он же никому не говорил, что в его семье считают это дело искусственно  организованным, а прошлогодний судебный процесс над Еврейским антифашистским комитетом абсурдным.

– Ося, у тебя, что по географии? – спросил тогда отец, развернув газету с комментарием судебного процесса по делу ЕАТ.

– Пять.

– Так скажи мне, что соединяет Израиль с Крымом?

– Где Крым, а  где Израиль! О чём можно говорить?

– Оказывается можно, если очень хочется обвинить евреев в несусветном грехе.

– Тогда надо сказать что они задумали соединить туннелем Мёртвое море с Чёрным.

Это Сталина-Говнина по бумажке вспоминает поэтов, писателей, видных людей. Они же семье Шнеерсона духовная родня. Стихи Льва Квитко ему знакомы с детского садика. Недавно сам прочитал его стихотворение бабушке. Сказал: «Слушай, бабуля, это про твои руки»:

Я с бабушкой своею
Дружу давным-давно.
Она во всех затеях
Со мною заодно.
Я с ней не знаю скуки,
Мне всё приятно в ней.
Но бабушкины руки
Люблю всего сильней.

Ах, сколько руки эти
Чудесного творят!
То рвут, то шьют, то метят.
То что-то мастерят.
Так вкусно жарят гренки,
Так густо сыплют мак,
Так грубо трут ступеньки,
Ласкают нежно так.
Нет рук проворней, краше –
То тут они, то там.
Весь день снуют и пляшут
По полкам, по столам.

С первой фамилией из сурового приговора Ося тоже знаком. О Соломоне Лозовском – главном обвиняемом судебного процесса отец ему рассказывал. Последний из уцелевших первых большевиков, в войну, когда лечился у Шнеерсона, был заместителем Наркома иностранных дел, потом главой  Совинформбюро, руководителем Профинтерна. В своё время, будучи секретарём ВЦСПС, безрезультатно убеждал Ленина, что профсоюзы должны быть независимы от партии. Кто-то из высокопоставленных пациентов отца сказал ему, что Лозовский и под пытками не назвал себя шпионом. В числе тех тринадцати расстрелянных еврейских антифашистов был знаменитый  артист Вениамин Зускин – однажды они с отцом вручали ему цветы после спектакля. Расстрелян был главврач Боткинской больницы однокурсник отца Борис Шимелиович. Расстрелян тогда же любимый поэт бабушки Исаак Фефер, писавший стихии на идиш. Мама вчера показала Осе стихотворение «В плену» в переводе Михаила Светлова:

Под Киевом ночью черны поля.
Небеса далеки, темна земля.
В окна врываются с вышины
Запахи крови, снега, войны.
И падают люди в снежный сугроб.
Падают, словно в серебряный гроб.
С зарей синеватые тени легли,
Мы слышим свисток паровоза вдали,
Мы слышим растущий порыв и полёт.
Свобода привет нам издали шлёт.
Под Киевом ночью черны поля
Небеса далеки, темна земля.

Всё это крутится в голове Иосифа, делающего вид, что смотрит таблицу в учебнике. Не с кем поделиться своими «крамольными» мыслями. Кому скажешь о символическом совпадении – официальном сообщении о «деле врачей» с пятой годовщиной убийства Михолса. Тринадцатое января… Дома на книжной полке памятниками стоят произведения пяти казнённых поэтов и писателей: Переца Маркиша, Льва Квитко, Давида Гофштейна, Давида Бергельсона и Исаака Фефера. Бабушка уговорила маму переставить эти книги во второй ряд, от греха подальше. Отцу перестановка книг не понравилась: у него был свой принцип.

– К  нам, Эсфирь Соломоновна, пока МГБ не ходит, – раздражённо сказал он.

– Вот именно «пока», – отозвалась она.

Всё это всплыло в памяти за какую-то минутку. Так уж устроена его голова – листает события как в документальном кино.

К парте Иосифа подошёл Наумчик, молча положил перед ним листок, на котором крупными прямыми буквами выведено: «Держись, Ёся – сын врача народа!» Что это – угроза или предупреждение? Наумчик всегда был для него непредсказуемым – то дружком, то чужаком.

Дом Шнеерсонов Наума раздражал своей аккуратностью и какой-то правильностью: всё там знало своё место, всё целесообразно устроено. Ёсина бабушка, приглашая его к столу, выкладывала несколько вилок и нож. А он не любил есть мясо с вилки – никакого вкуса. Не нравился ему и Ёськин папаша. Морщит свой умный лоб, когда с ним говорит, видно, думает, что не всё до него доходит.

– Моя мама считает, что все неприятности накапливаются в кончиках ногтей, – сказал он как-то Наумчику, взглянув на его запущенные чёрные когти. – Вот у нас тут лишние ножнички завелись и пилочка, я тебе их дарю.

Наумчик деликатность замечания понял, но всё равно обиделся. Ни в каком виде он замечаний от интеллигентов не терпел. Заумные разговоры о литературе и музыке его унижали: они, как специально, обсуждали иногда то, в чём он не разбирается, чего не знает.

«Дело врачей» его вдохновило, будто подняло над Шнеерсонами. Он испытал некое чувство превосходства над чистюлей, отличником, написав «Ёся – сын врача народа».

Решил, что в самую точку попал, когда евреи врачи – враги. Не пришло в голову вспомнить, что его деда за анекдот сделали «врагом народа», довели до признания в шпионаже и  расстреляли в том году, когда Наум родился.

Чему удивляться, оглядываясь в тридцатые и пятьдесят третий годы. Многие люди верили каждому слову, звучащему в репродукторе, верили партийным пропагандистам и чекистам, зарабатывающим звёздочки на придуманных заговорах. Так отличился автор «дела врачей» некто Рюмин, впоследствии расстрелянный своими же чекистами. Это сейчас, усомнившись в официальной информации можно заглянуть в интернет. А тогда власть устраивала бессмысленная толпа, заблуждающиеся люди.

Историчка Сталина Георгиевна и на следующем уроке вернулась к теме врагов любимого всеми вождя народов. Ося замечал, как вспыхивали гневом её глаза при словах «врачи-евреи». Муж – майор госбезопасности, доверил ей тайну: Сталин в курсе процесса, активно в нём участвует, считает, что с врачами не стоит нянчиться, если надо – воздействовать физически. Предупредил чекистов: любой еврей может быть агентом американской разведки.

Ученикам она не могла сказать том, что знает, хотя очень хотелось.

– В вашем комсомольском возрасте уже нельзя быть пассивными созерцателями жизни. В наше время надо быть особенно бдительными, – начала она новый заход на волнующую её душу тему, – Империализм не дремлет, протягивает свои щупальца к нашим людям и вы видите, чем это кончается, даже смертельным исходом для партийных лидеров. Будьте внимательны, среди окружающих вас людей есть ненадёжные, потенциальные изменники, – она бросила взгляд на Осипа, – а кара изменникам должна быть жестокой. Я бы предложила показательные казни – повешения извергов-врачей на площадях крупных городов, депортацию всех евреев в Сибирь и на Дальний Восток.

После этих слов несколько голов повернулось в сторону Иосифа, побледневшего, с опущенными глазами. Ему стало понятно желание Сталины бежать впереди антисемитского паровоза.

Вторая смена заканчивалась, когда темень опустилась за окнами и ученики определялись кому с кем по пути. Наумчик собрал вокруг себя группу ребят, они о чём-то тихонько договаривались, поглядывая в Осину сторону. Ему было невдомёк, какую проблему обсуждают одноклассники. И позже они не вспомнят, кому первому пришла в голову идея придумать для него какое-нибудь показательное символическое наказание. Лапидус предложил:

– Давайте устроим игру «Казнь сиониста». Будем забрасывать Ёсю снежками. Снег в тот день лепился в ледяшки, снежки становились твёрдыми как камни. Решили подкараулить Ёсю под его домом. По пути ватаги был дом Лапидусов и Наумчик отлучился взять кое-что для казни.

Командование расстрельной группой он взял на себя. Она выстроилась вдоль забора и, когда на дорожке к крыльцу появился Иосиф, по отмашке Наумчика «Пли!» камнепад обледенелых снежков обрушился на него. Спасли голову опущенные уши зимней шапки. После первого залпа «каратели» подняли руки с заранее скатанными в ядра снежками. Ося успел разглядеть лицо Риты – своей первой влюблённости… Он признался ей в своих чувствах стихами, тоже первыми. Ещё месяц назад, когда она попала в больницу, он стоял под её окном с яблоками, а она расплакалась счастливыми слезами, глядя на него. Её участие в «казни» глубоко ранило Осино сердце.

– Бей жида – спасай Россию! Пли, – выкрикнул Наумчик. И снова град снежков обрушился на «сына врача народа», не успевшего прикрыть лицо руками. Ося почувствовал кровь на губах и боль в переносице. Он хотел было побежать к крыльцу, но его схватил за воротник пальто Наумчик и содрал с него ушанку. Потом вытащил из кармана велосипедную цепь и с размаха ударил по голове.

– Предатель, – успел сказать Иосиф перед следующим ударом. В ослепительном мерцании блеснули расширенные в ужасе глаза Риты, и он потерял сознание. Куда-то летело тело, загудела свинцом налитая тяжёлая голова. Он упал в сугроб на краю дорожки. Увидев появившегося на крыльце Самуила Иосифовича, вся команда Лапидуса разбежалась.

Операцию сыну сделал отец, так и не уйдя в отпуск. Повреждение черепа оказалось довольно серьёзным, но всё закончилось благополучно.

Больше месяца Иосифу пришлось провести в больнице. Одноклассники – участники «казни», чувствовали за собой вину. Говорили, что Наум всё представил игрой, не думали о такой жестокости, не знали, что он на такое способен.

– Наумчик оказался провокатором, – сказала Рита.

Ещё до операции приходил следователь, но протокол не составил. Тогда отец обратился к своему бывшему больному – начальнику милиции о возбуждении уголовного дела и привлечении Наума Лапидуса к ответственности. По действующему законодательству за преступление, связанное с угрозой жизни, полагался большой срок. Прощать «гадкого пацана» гуманист Шнеерсон не собирался.

Наумчик пришёл к Осе с мандаринами и даже цветами, добытыми по какому-то большому блату. В глазах мольба, от прежнего напускного превосходства и следа нет. Видно струсил попасть туда, где таких, как он опускают или на перышко сажают. Знал об этом от бывших зэков.

– Прости меня Иосиф, – заискивающе впервые назвал он одноклассника правильным именем, –  наслушался я всякого о показательных казнях… Ты понимаешь, кто меня подтолкнул. Если сможешь простить, попроси отца, чтоб не давил на милицию.  От того, что меня посадят, вам легче не будет.

– Папа считает: от справедливого наказания юных преступников меньше бандюг вырастет.

– Если ты простишь, он тебя послушает: невинную голову не секут.

– Ты хотел сказать «повинную»? Твоя то с виной. Я тебе одну книжку дам почитать, чтобы ты понял, кто получается из тебе подобных. Хочешь, расскажу, что о тебе думаю?

– Хочу! Руби правду-матку! Выдержу…

– Тут я много думал о нас, вспоминая тебя и наш класс. Родись ты пораньше, то в гетто вошёл бы в юденрат, помогать немцам или стал юдиш гетто полицаем. Из этой книжки узнаешь, что они там делали, как издевались над евреями. Может, поймёшь, к какой роли подготовил себя. Я буду готов тебя простить, если ты осмыслишь это. А книжку возьмёшь у моей бабушки. Я ей скажу…

Самуил Иосифович морщил свой умный лоб, когда Ося рассказывал об этом.

– Сообразительный ты у меня. Сообразительный и наивный. Как ты думаешь, от книг Достоевского игроков и убийц меньше стало?

– Так никто не считал, не сравнивал. А после тюряги Наум законченной сволочью станет. Лучше простить.

– Ладно, в известной фразе «Казнить нельзя, помиловать» запятую поставим после «нельзя».

Всё в истории «дела врачей» перечеркнула смерть вождя. Всех, выживших вернули на прежние места работы – в институты и клиники.

Выздоровел и Ося, у него появилась надежда после десятилетки поступить в московский мединститут.

Бабушка встретила его со слезами радости, нежно, осторожно погладила по голове:

– Как ты себя чувствуешь, Ёся?

– Хорошо, бабуля. А знаешь, что папа сказал, когда снимал последний шов?

– Придёт время, когда ты сможешь гордиться своим еврейством, и никого за это не будут бить по голове.

Борис НИСНЕВИЧ