ИНФОРМАЦИЯ, ПОРОЖДАЮЩАЯ ВОПРОСЫ

Последний раз на официальном уровне о Якове Бернштейне-Когане вспоминали (поправьте, если ошибся!) в Государстве Израиль в 1959 году на собрании в «Бейт Бессарабия», в зале которого любили собираться выходцы из Румынии и Молдовы. Сообщение о вечере памяти Якова Бернштейна-Когана было напечатано в тонюсеньком (на идиш) журнале «Новости из Объединения выходцев Бессарабии в Израиле» (№17, сентябрь 1959 год):

«29 июня 1959 года в Тель-Авиве прошёл вечер, посвящённый 30-й годовщине со дня кончины д-ра Яакова Бернштейна-Коэна и 100-летию со дня его рождения. Почтить память покойного пришли его земляки по Кишиневу и Бессарабии и многочисленные жители Израиля, познакомившиеся с ним уже здесь. В зале был установлен бюст Бернштейна-Коэна (фамилию пишут то Коган, то Коэн. – Я.Т.), хранящийся в Бессарабском музее.

В своём вступительном слове Ицхак Корн (идишский писатель. – Я.Т.) воздал должное светлому образу д-ра Бернштейна-Коэна и напомнил о трагической смерти, постигшей его вдали от родного дома, детей и друзей. Корн рассказал, как д-р Бернштейн-Коэн мечтал найти себе достойное место на этой земле, но так и не успел: «Преданный своим целям и идеям, до предела близкий массам, любимый и ценимый народом, д-р Бернштейн-Коэн прожил долгую и плодотворную жизнь, закончившуюся столь трагически».

Эта информация только порождает вопросы: почему доктору Бернштейн-Когану, человеку, известному в сионистских кругах многих стран, не удалось «найти себе достойного места на этой земле»? Почему идеолог оппозиционеров-сионистов, всю жизнь боровшийся за создание еврейского государства именно в Палестине, умирает «вдалеке от родного дома, детей и друзей»? И в чём состояла трагедия его жизни и смерти?

На вечере памяти Бернштейна-Когана выступала его дочь Мирьям. Её речь была обращена к землякам-кишиневцам и бессарабцам, ещё помнящим её отца. Но Мирьям (Марьям Бернштейн-Коэн, израильская актриса, одна из зачинательниц израильского театра. – Я.Т.) ни слова не сказала о трагедии жизни и смерти своего отца, о которых извещают «Новости из Объединения…».

В академическом, можно сказать, издании – Краткой Еврейской энциклопедии, Якову Бернштейну-Когану отведено всего два абзаца: «Год рождения – 1859, Кишинев. Год смерти – 1929, Украина. Еврейский общественный деятель в России. Изучал медицину в Петербурге и Депте. После волны погромов, прокатившихся в 1881 по Южной России, посвятил себя еврейским проблемам. Был делегатом 1-го Сионистского конгресса, активным членом и идеологом Демократической фракции (1901) и одним из лидеров оппозиции русских сионистов «плану Уганды».

Поселившись в 1907 году в Палестине, Бернштейн-Коган работал врачом в Нижней Галилее и Петах-Тикве. Был одним из основателей Объединения врачей в Палестине в 1908. В 1910 возвратился в Кишинёв. В 1925 снова вернулся в Палестину, но принял вскоре предложение «Джойнта» работать врачом в еврейских сельскохозяйственных колониях на Украине, где и умер».

ВЫБОР МЕСТА ДЛЯ ГОСУДАРСТВА

Во времена сионистских конгрессов рассматривалось огромное количество проектов создания еврейского государства, в том числе и «План Уганда». План этот был представлен лично, Теодором Герцлем на 6-м Сионистском конгрессе (август 1903) и вызвал ожесточённые споры. Но, несмотря на споры, план создания еврейского государства в Уганде был всё же принят. Посудите сами: «за» Уганду – 295 голосов, против – 176, воздержались – 132.

Во время конгресса большинство членов исполнительного комитета Сионистской организации вручили Герцлю заявление о своей оппозиции этому плану и покинули зал заседаний. За ними последовали и другие делегаты, в большинстве – из России. На неофициальной встрече с представителями оппозиции Герцль убеждал их в том, что он продолжит добиваться признания права евреев на поселение в Эрец-Исраэль. Ядро оппозиции составляли молодые сионисты Лео Моцкин, Хаим Вейцман, Яков Бернштейн-Коган (Россия) и Мартин Бубер (Германия).

Раскол в рядах сионистов, вызванный принятием «угандийского плана», был настолько глубок, что на харьковской конференции (октябрь, 1903) противники плана объединились в группу «Ционей Цион» (Сионисты Сиона). В этом же году Яков Бернштейн-Коган выпускает свою брошюру «Отповедь: Слово в защиту сионизма» (Киев. Издательская группа студентов-сионистов).

Харьковская конференция направила к Теодору Герцлю делегацию, которая должна была вручить ему ультиматум с требованием отказаться от «плана Уганды». Но Герцль делегацию не принял.

На заседании исполнительного комитета Всемирной сионистской организации (11 апреля 1904 года) между противниками и сторонниками плана было достигнуто примирение. Произошло это лишь потому, что британское правительство отказалось от своего обещания по оказанию помощи в создании еврейского национального очага в Уганде.

Только на 7-м Сионистском конгрессе, состоявшемся в 1905 году, уже после смерти Герцля, «план Уганды» был окончательно отвергнут депутатами на основании отрицательного заключения комиссии, направленной в Африку 6-м Конгрессом для изучения вопроса на месте.

ТЬМА, НАКРЫВШАЯ ИЕРУСАЛИМ

К переезду в Палестину Яков Бернштейн-Коган готовился заранее. Он встретился в Париже с Хаимом Вейцманом и посоветовался насчёт будущей работы. Хаим Вейцман обещал предоставить самый широкий выбор в общественном секторе. Второй раз – уже перед самим переездом – Бернштейн говорил с Вейцманом уже в Карлсбаде. В ответ: «Не надо долго думать!». То же самое ему настойчиво рекомендовал и писатель Ахад ха-Ам. Но когда семья Бернштейн-Коганов прибыла в Эрец-Исраэль, никто из соратников-оппозиционеров прежних лет, в том числе и Усышкин, не предложили идеологу оппозиции работу, в которой он мог бы использовать свои знания и опыт.

Может быть, этому предшествовала встреча с давним соратником Хаимом Вейцманом (Бернштейн-Коган говорит о нём, как о «старом соработнике»). Беседовали они страстно. Это вообще было принято в сионистских кругах и среди сионистских товарищей, но вызвало (на этот раз) из преисподней то, что доктор Яков Бернштейн-Коган назвал «мрачной силой, которая всеми способами держит меня вдали от вмешательства в «палестинское строительство», подальше от участия в будущих судьбах и направлении жизни в стране».

Так что же надо было сказать, чтобы вызвать к жизни эту тьму?

Обрывки того разговора приведены в «Мемуарах» Якова Бернштейна-Когана, которые он пытался опубликовать в еврейской прессе Палестины, но не смог: «…Навестил в Тель-Авиве старого соработника, Хаима Вейцмана, беседовал с ним страстно и доказывал ему, на какой опасный путь «компромиссов» он попал, что ему недалеко «до фашизма». Он берёт на себя чересчур большую историческую ответственность, бросив путь «народного движения» и переходя в лагерь «гвирократии». Он мне гордо объявил, что ни в чьей помощи и советах не нуждается, что спокойно берёт на себя «историческую ответственность» и вообще не знает, о каком таком «народном движении» я говорю. Если он и признаков «живого» народа, его «живой» реакции не видит и следа».

Сошлись, можно сказать, две скалы. Хаим Вейцман и Яков Бернштейн-Коган. Искры и осколки камней полетели в разные стороны. Но что прощается на сионистском Конгрессе в Базеле (а там схватки были и покруче!), не прощается в Иерусалиме, где тьма, как писал Булгаков, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.

И первым делом – гору Скопус, на которой собирались проводить торжественную церемонию по случаю создания первого Еврейского университета. На просьбу Якова Бернштейна-Когана о выдаче ему двух билетов (на него и жену) на сидячие места поближе к трибуне – ответа не последовало. Не приняли во внимание и официальные приложения к просьбе: «…удостоверение о том, что д-р Бернштейн-Коган уполномочен от всей Бессарабии принести университету привет и поздравления. Мандат был подписан Правлением in corpore всех организаций «Мизрахи», «Allgemain» сионистов и Цеире-Цион всей Бессарабии». А к документам прилагались и наградные свидетельства: «Податель сего «Почётный член и уполномоченный Хавеве-Цион» (Одесс. Комит.), Учредитель «Jewih Colonial Trus,a» и «Национального фонда», активный работник палестинского дела в течение 43 лет».

Но иерусалимская тьма, даже в этот солнечный день, была непроглядна. К тому же Бернштейну-Когану, ничего не было слышно, ибо для него нашлось место (поспособствовал Усышкин) только на задних скамьях, высеченных в скале, да и сидеть пришлось под палящими лучами. И человеку, пробившему план создания еврейского государства в Палестине, наперекор «угандийскому плану» Герцля, «с трудом удавалось через пятое на десятое улавливать отрывки из речей ораторов».

С высоты каменной галерки был виден весь бомонд. Все «первые лица», вернее, спины сионизма: 10.000 человек. (Герцлю такое количество сионистов и не снилось!) Идеологу сионистов-оппозиционеров, который собирался выступить с поздравлениями от евреев Бессарабии и Румынии, а также Прибалтийского края, открывался «вид сзади», о котором он высказался без стеснения: «В первых рядах заседало богатое и полу-богатое иностранное купечество, на карманы которых экзекутива (Исполнительный комитет. – Я. Т.) имела более или менее оправдавшиеся надежды. Кроме них сидели рядами… разные содержанки и проститутки, которых без билетов усадили «по протекции» их обожатели-шоферы. …

Выступали первоклассные раввины мира из Лондона, Австралии и самой Яффы с речами, с специально присочинёнными к этому дню молитвами, с хорами, певшими чудные оратории и хоралы.

Часов 5-6 длилось торжество открытия…».

На второй день торжества намечались выступления представителей университетов, общественности. Но слово Бернштейну-Когану опять не дали, объяснив это тем, что поздравления должны идти от профессорских объединений и университетов, а не от студентов-евреев и корпораций Прибалтийского края, которые хотел зачитать Бернштейн-Коган. А человек, который не допустил оглашение этих приветствий, был «старый со-работник» Хаим Вейцман.

СЕРЫЕ БУДНИ

Но праздники быстро заканчиваются. Следуют трудовые будни. А с ними и работа. Но врачи, как считал, Яков Бернштейн-Коган, нужны везде. Он согласен был работать городским врачом, о чём известил мэра Дизенгофа и его заместителя д-ра Блоха. Тем более, что должность пустовала. Но ему отказывали по разным причинам: то должность передают введенье английской администрации, то отвечали, что на это место есть врач из Австралии – скоро приедет. Причём, в это время заложили фундамент нового здания тель-авивской больницы, но место в ней тоже не обещали.

Интересно и то, что так поступали не только бывшие соработники по сионизму, соделегаты по Конгрессам, но и бывшие ученики, которые учились на его курсе профессора Бернштейн-Когана в мединституте. А в Палестине занимали места мед руководителей.

Наконец, ему предложили работу врача в колонии Петах-Тиквы и Галилеи (для того времени – настоящая Тьмутаракань). Бернштейн-Коган согласился, но ужасался тому, что «…был отрезан от общественной жизни и должен был жить в селе без вмешательства в жизнь и строительство родного края».

РАБОТА ДЛЯ ПОХИЩЕННОГО

Вот что вспоминала Мирьям Бернштейн-Коган в «Бейт Бессарабия» о работе отца:

«Мы жили в Галилее и разъезжали из одной колонии в другую. Помню, как друзы украли моего отца. Они завязали ему глаза и на лошади повезли в другую сторону. Я в тот день была с ним.

Отец не явился вечером домой, пациенты ожидали его возле амбулатории, но отец исчез. Мама сообщила моментально в Тиверию – там был Кадий (кадий – судья шариатского суда. Я.Т.), который знал отца и приезжал к нам.

Мы с арабами и турками были в очень хороших отношениях. Мне разрешал отец в субботу идти пешком из одной колонии в другую, чтобы репетировать с хором песни в Симхас-Торе или к Суккот.

Когда отец исчез, турецкие полисмены начали искать его. Но он не вернулся к утру, не вернулся и в течение следующего дня, не вернулся и к вечеру. А когда приехал, то, спрыгнув с лошади, передал моей матери кожаный портфель, в котором были его инструменты, и попросил её их закипятить хорошо. Она обыкновенно помогала ему во время приема больных.

Вокруг амбулатории сидело человек 100 – в основном, арабы. Они приходили лечиться со всей семьей, иначе говоря, с верблюдом, с ослом, если тот у них был – и все они ждали моего отца.

Мама моя открыла портфель и замерла вместо того, чтобы вынимать инструменты, она увидела в портфеле кучу золотых монет. Она начала вынимать эти монеты и столбиками выстраивать их на столе, потом вынула инструменты и закипятила их. Когда отец вышел из кабинета, чтобы получить инструменты, она его спросила: «Откуда у тебя столько золота?». Это были золотые наполеоны (наполеондоры. – Я.Т.), которые в то время были очень ходкие у нас в Палестине. Он рассказал, что было с ним, только после того, как окончил приём.

Оказалось, что его схватили, завязали глаза и привезли в какую-то далёкую горную деревушку. И только там сняли повязку, Он увидел, что находится в хорошо обставленной палатке с большими красивыми софами, с подушками, коврами. Парнишка, который привёл его в эту палатку, принёс ему чашку кофе и сказал по-французски: «Отдохните, доктор!». Только тогда он понял, что его взяли в плен не как еврея, а как доктора – хаким. Хадер хаким.

Раскрылись портьеры, вошла женщина, разделась, легла на софу. Папа посмотрел на неё, она указала на легкие и сказала: «Я больная!». Он её обследовал, выписал рецепт. За ней пришла другая, третья, четвёртая… В течение всего обеда он принимал только женщин, которые были все поголовно больны, и большей частью глазными и венерическими болезнями.

Утром стали приходить дети. Приводили к отцу и малышей. Потом явился и сам шейх, который был болен больше всех ранее приходивших. Когда все мужчины получили помощь от моего отца, к нему привели больного верблюда и осла, которому нужно было сделать операцию на ухе. А когда всё это кончилось, шейх устроил большой приём с восточными танцовщицами. Сварили массу овец, рису, кофе, сельди, а когда пиршество закончилось, спросили, как можно получить лекарство. Сами получить лекарство они не смогли. Это была друзская деревня, господа, а друзы всегда были во враждебных отношениях с арабами и турками. Они были контрабандистами на границе и поэтому не могли открыть тайны, где они живут.

Папа обещал им лекарство, если они пошлют к нему посланца. Они на это согласились. Шейх предложил папе взять себе на память одну из танцовщиц, на что папа сказал: «Спасибо, у меня этого добра дома достаточно». (Нас было четверо женщин: трое дочек и мама).

Отца посадили на лошадь, опять завязали ему глаза и повезли снова к той пещере, возле которой взяли его в плен. «Доктор, – сказал друз, – когда вы услышите выстрел, то можете ехать домой. Отец стоял у пещеры и ждал выстрела, он думал, что они выстрелят в него и убьют на месте. Но они выстрелили в воздух. Тогда он снял повязку с глаз и поехал дальше. Так он приехал домой, но деньги, которые мама нашла в его портфеле, были для него тайной. Он не знал, что шейх его так наградил – там было очень много золотых монет».

КРИК О ПОМОЩИ

Но золото – золотом, а тьма – тьмой! И о своём состоянии, своих мыслях Бернштейн-Коган написал знакомому в «Агроджойнт». Возможно, в этих откровениях были слова о безысходности: «…Очень не хотелось мне покидать Палестину (уже во второй раз) – страну, где я дважды пытался поставить прочно мой шатёр и строить по-настоящему, творить новые социальные ценности. Но что же было делать? В «Гадассе» я не мог устроиться, какая-то неведомая сила каждый раз ставила мне «палки в колеса». В «Купат-холим» в лучшем случае мог рассчитывать на место (и то – пока временное) в окрестностях Петах-Тиквы, уголок, где бы я лишь мог отдыхать от житейской суеты и «от борьбы мира сего». А это для меня было равносильно смерти. Я же органически не мог даже мнить себя отрезанным от жизни с её борьбой.

Что за охота мне была идти на вечное поселение? …Я считал себя пропавшим, утонувшим навеки, лежащим на дне густого болота. И было даже желание подняться, встать, спастись, так как я ведь понимал, что «укатали сивку вражьи горки», что я поднимусь, а затем опять буду задыхаться и вновь тонуть в том же болоте. И два раза я пришёл к заключению, что довольно мне и физически жить, пора смело покончить с этим «сомнительным даром природы», называемым жизнь… И два раза я уже всё приготовил, чтоб покончить свои счёты с жизнью: один раз достаточную дозу морфия, в другой раз – мышьяк в очень большой дозе».

В «Агроджойнте» откликнулись на крик о помощи. Предложили работу в еврейских сельскохозяйственных колониях Крыма. И врач Яков Бернштейн-Коган уехал из Палестины. Правда, перед этим он опубликовал прощальное письмо в газете (той самой, где не хотели публиковать его приветственные послания, которые ему не дали зачитать на горе Скопус). Вот несколько строчек из прощального письма: «Итак, нет мне места и работы в моей стране, стране моих юных мечтаний, и должен я искать новых мест, где будет спрос на мой товар, или же совсем исчезнуть, если я в самом деле заржавелая машина, не нужная моим современникам. Прощайте, друзья. Будем выжидать лучших времен, когда будут правильно использоваться все активные силы нашего народа. Доктор медицины Я. Бернштейн-Коган».

Надо сказать, что началось паломничество. Пошли ходоки к доктору, правда, с предложениями что-то сделать, во что-то там (колониях Крыма) вкладывать деньги…

БЕЗ ОПОРЫ

И 6 сентября 1926 года доктор Бернштейн и его жена (дети и внуки остались на еврейской родине) отправились на пароходе «Новороссийск» из Тель-Авива в СССР.

Лидера оппозиции и идеолога Демократической фракции, человека, который настоял, чтобы Государство Израиль было создано в Палестине, а не в Африке, просто-напросто выжили из Эрец-Исраэль. В этом и заключается трагедия его жизни. А трагедия смерти в том, что (здесь я сделаю предположение, опираясь на опыт врачей): если человек дважды готовил своими руками яд, чтобы уйти из жизни, на этом остановиться уже не сможет, тем более вдали от детей, которые были ему опорой, и просили не придавать большого значения тому, как к нему относятся власть имущие.

Но доктор Бернштейн-Коган был уже вдали от дела всей своей жизни, от своей еврейской родины, и от тех, кто мог бы его удержать от трагедии.

Ян ТОПОРОВСКИЙ,
Тель-Авив