Галина Николаевна Лапицкая – коренная витеблянка. Помнит довоенный Витебск, и увлеченно рассказывает об улицах своего детства, школе, в которой училась, подругах, соседях. С каждым годом коренных горожан с довоенной биографией становится всё меньше. И если мы любим свой город, надо оставить память об этих людях, записать их воспоминания. Без них история города не будет обстоятельной и правдивой.

– До войны я жила по проспекту Бебеля, теперь это улица Карла Маркса – за железнодорожным вокзалом и виадуком. Была 1-я Бебеля, 2-я, 3-я, 12-я, как мы говорили тогда: «Двенадцать бебелят».

Рядом с нами находилась железнодорожная фабрика-кухня и автопарк. В нашем дворе стояло два дома. В одном жили мы и наши соседи – Измайловичи, большая семья, пятеро детей. В другом – семья директора кинотеатра «1 Мая» Никодимова, у него было трое детей и Гутаренко с мужем и глухонемым сыном.

Мой папа Николай Яковлевич Быковский был белорусом, мама – Роза Мордуховна – еврейка, семья Измайловичей – поляки, Никодимовы – русские. Но я не помню, чтобы когда-то возникали не то что конфликты, даже громкие разговоры на национальной почве. Я всё-таки 1928 года, к началу сороковых годов была взрослая девочка и хорошо помню то время.

Папа работал на железной дороге, а по вечерам, и в выходные дни дома сапожничал. Работал, как тогда говорили, «без патента» и прятал от налогового инспектора свой сапожницкий инструмент во дворе. Слухи доходили до властей, что папа подрабатывает, его приходили проверять, но дома ничего не находили. Папа много работал. Жили мы неплохо. Мама даже подкармливала соседских детей Измайловичей. Это семья жила бедно. Работал только глава семьи, был столяром, но хорошо умел стругать в первую очередь детей. А потом их надо было кормить, «ставить на ноги».

Папина родители – тоже коренные витебляне. Бабушка Катя с тётей Марусей и её 4 детей жили в маленьком домике возле водокачки (теперь это улица Кирова).

У мамы был ребёнок от первого брака – Абрам Борисович Ольшванг. Он лет на десять старше меня. Жил с нами, ушёл в армию ещё до войны. Служил в Бресте в танковых войсках. Воевать начал с первого дня Великой Отечественной… Попал в окружение, выбрался оттуда к своим. Находясь в окружении, поменял документы и стал Николаем Яковлевичем Быковским. Под этой фамилией оставался до конца своих дней. В 1942 году был тяжело ранен, после госпиталя ходил с палочкой, его комиссовали. После войны жил в Толочине, там и похоронен в середине 70-х годов.

Маминых родителей я не помню. Они эмигрировали в Америку, в конце 20-х годов. Хотели и маму забрать с собой, но она не поехала. Муж, новая семья, я – маленькая, причин было много. Мама о своих родителях никогда и ничего не говорила, время было такое, когда лучше было помалкивать о родственниках, живущих за границей.

Дома я не слышала разговоров о войне, о политике, родители были простые люди, и говорили на другие темы, а может, при мне не хотели об этом говорить.

22 июня 1941 года, воскресенье – я хорошо запомнила этот день. Два дня назад у меня был день рождения, мне исполнилось 13 лет. Мама сделала стол, пришли родственники, меня поздравляли. А в воскресенье я играла с подругами во дворе, как сейчас помню, в прятки. И вдруг из домов выбежали взрослые и стали кричать: «Война, война». У нас дома, и у соседей были радиоточки, и в 12 часов они услышали выступление Молотова, который сообщил о начале войны. Мы, дети, вряд ли тогда понимали, что такое война, но, увидев, как ведут себя взрослые, испугались и разошлись по домам.

Мама боялась за старшего сына, который служил срочную службу. А 29 июня забрали в армию и папу, ушёл на фронт сын Измайловичей. Мы стали жить другой жизнью.

Эвакуировались те, кто были решительнее, богаче, или, кто работал на фабриках, заводах. А мы остались с мамой вдвоём. Витебск бомбили, город горел, а куда нам было с мамой идти? В нашем дворе мы вырыли землянку и ночевали там, так было безопаснее. А днём я бегала на железную дорогу, на рампу, она была рядом с нашим домом. Там стояло полно гружённых составов, они последний день перед оккупацией уже не охранялись, и люди растаскивали всё, что могли унести. Я тоже отнесла в землянку какие-то продукты.

9 июля был жаркий день. Где-то в час дня по нашей улице со стороны Марковщины мы увидели большую колону мотоциклов. На каждом сидели по три человека в зелёной форме, с закатанными рукавами с автоматами. Это были немцы. Они ехали по направлению к мосту через Западную Двину. Мы спрятались за забором, и в щели смотрели на улицу. Начался бой. Были слышны взрывы. Взорвали фабрику-кухню, сделали это наши перед отступлением. Мы с мамой не знали, что делать и ушли с соседями на   Юрьеву горку. Там собралось много народа. Прятались в окопах. Там и заночевали. Город горел, кругом были видны пожары, трассирующие пули летели со всех сторон. Утром бой утих, и я подругами решила посмотреть, что стало с нашим домом. Мама не разрешала мне идти, но я всё же убежала. Улиц фактически не было, одни пожарища. От нашего дома тоже остались только обгоревшие брёвна. Вернулись обратно и рассказали всё родителям. Пришли с мамой на пепелище. Пару дней ночевали во дворе, в землянке, а потом решили идти в Хотиничи. Это километров семь от Витебска, не доезжая железнодорожной станции Княжица. Там до войны была тюрьма. Все заключенные разбежались, а бараки и административные здания остались. Кто-то из соседей сказал маме, что там можно поселиться.

На улице Винчевского (сейчас проспект Черняховского) жил извозчик Яша. До войны он работал на взвозе. От Западной Двины были проложены дороги, по которым грузы с речной пристани поднимали наверх. У Яши была лошадь, и он согласился отвезти нас и семью Измайловичей в Хотиничи. Поместились на подводе все, брать с собой было нечего, только то, что вынесли из дома в землянку. Поселились в административном здании тюрьмы, Измайловичи на первом этаже, а мы – на втором в маленькой комнате. А потом Яша перевёз в Хотиничи свою семью. Это был добрый и работящий человек. Еврей, женился на русской женщине Лизе, у которой от первого брака было двое детей. Яшина семья тоже поселилась на втором этаже. Жили дружно, делились всем, что было.

А потом в Хотиничи приехали немцы и полицаи, собрали людей и назначили старосту Лаптева. Немцы искали коммунистов, евреев. Староста всё выведывал, узнавал, но, судя по рассказам людей никого не предал. Был другой человек, мы его называли «приживалец». В Витебск он приехал откуда-то до войны. Стал жить с женщиной и с ней приехал в Хотиничи. Вот он то и выдал немцам и Яшу, и нас.  Немцы редко приезжали в Хотиничи, в основном были в Княжицах. А после доноса появились. Яша спрятался в большом сундуке, который стоял у них в комнате, день сидел там, а на ночь выходил. Несколько дней его не могли найти, а потом кто-то подсказал немцам. Яшу вывели во дворе и на месте расстреляли.

Нас с мамой повели в Витебск под конвоем полицейского. Шли пешком через весь город в управу, которая находилась по улице Толстого.

В управе мама увидела высокого блондина с голубыми глазами. Столько лет прошло, а я бы узнала его и сегодня. Мама знала его, это был налоговый инспектор, который пытался поймать папу, за то тот сапожничал без патента. Мама подошла к нему и говорит: «Ты же знаешь моего Николая, он белорус. Отпусти дочку к бабушке. А со мной делай, что хочешь». А он ответил (Г.Н. заплакала): «Ты извини меня, но что будет с тобой, то будет и с ней. Раз есть капля жидовской крови, она пойдёт туда, куда и ты».

С улицы Толстого полицай увёл нас в гетто на ту сторону Западной Двины. У нас были торбочки и в них немного еды. Вот и все запасы. А кушать в гетто было нечего. Район был огорожен. Со стороны улицы Комсомольской и Энгельса были ворота. За время моего пребывания в гетто они открывались несколько раз и заезжали подводы. Они привозили грязную картошку, свеклу и выбрасывали это на землю. Люди бежали, и кто успевал, тому доставалось немного еды. Кушали её чаще всего сырую, готовить было негде.

Молодые ребята, девушки иногда выбирались в город и к вечеру возвращались обратно, приносили родителям немного хлеба, который давали им довоенные соседи, одноклассники. Кто-то из довоенных друзей, подходил к гетто и передавал что-то из еды. Но голод был страшный.

Здание Клуба металлистов, вокруг которого было гетто, оставалось целым. Люди спали на лестницах, на чердаке, кто сидя, кто лежа. Тем, кому не хватало места, оставались ночевать на улице.

Каждый день в пять часов в гетто приходили немцы с нагайками плетками и люди разбегались, прятались. Немцы избивали мужчин и молодых девушек до полусмерти, стариков почти не трогали.

У спуска к Западной Двине стояла деревянная будка и шлагбаум. Около шлагбаума дежурил кто-то из узников гетто. Я запомнила бородатого еврея. Когда люди приходили за водой, он открывал шлагбаум и пускал их. Они набирали воду с реки и её пили. По берегу реки взад-вперёд ходил полицейский с ружьём.

Однажды мама позвала меня и сказала: «Ты должна уйти отсюда. Вдвоём мы не уйдём, мне уже 49 лет, что будет со мной, то и будет. А ты должна дождаться отца. Спустишься к реке, как будто пошла за водой и уходи вдоль берега. Полицейскому скажешь, что приносила еду однокласснице, а тебя увидели немцы и сказали: "Раз приносила еду жидовке, будешь сидеть здесь". Иди к бабушке, у неё спрячься».

Я не была похожа на еврейку, светленькая, худенькая, похожая на отца. На мне был папин вельветовый пиджак зелёного цвета и кармане метрика. Она у меня до сих пор сохранилась. Разорвана на шесть частей, я её потом склеила и храню до сих пор. Там написано, что я – Быковская Галина Николаевна, папа – Быковский Николай Яковлевич, мама – Быковская Розалия Мордуховна. Но мамино имя и отчество мы подтёрли, так что его видно не было.

Я пошла к воде, а мама стояла на балконе и смотрела. Подхожу к шлагбауму, а еврей, который там стоял, не выпускал меня. Наверное, за себя боялся. Я дождалась пока ещё подошли люди, спускавшиеся за водой, и вместе с ними прошла шлагбаум. Спустилась к реке и пошла вдоль берегу, а еврей сверху закричал полицейскому: «Она отсюда, она отсюда». Я посмотрела на него и подумала: «Ну, какая тебе разница, откуда я». Полицейский остановил меня и спросил: «Ты отсюда вышла?» – «Да», – ответила я. – «А как ты сюда попала?». Я ответила ему, как меня научила мама. Он спросил: «А с кем ты живешь?» – «С бабушкой и тётей родной. Отца забрали в армию. А мама умерла». (Мне мама сказала, чтобы я так отвечала). Я полицейскому метрику показала. Я его тоже запомнила. Худощавый, небольшого роста, с бельмом на глазу. Он посмотрел мою метрику и сказал: «Уходи отсюда и не оглядывайся». Я только глазами повела, чтобы увидеть маму, которая стояла на балконе, и пошла по берегу реки. Немного отошла и бегом побежала, чтобы скорее уйти с этого места.

Прибежала к бабушке, она уже и не ждала меня. Я побыла немного у неё и ушла к папиной двоюродной сестре Ольге Фоминой, которая жила на Марковщине по Киевской улице. Бабушкины соседи меня знали и могли выдать, в тринадцать лет я быстро повзрослела, а на Марковщине у тёти меня никто не знал.

Через какое-то время у тёти появилась и моя мама. Как она выбралась из гетто я так и не узнала. Это было где-то в конце сентября. Мама умоляла меня, чтобы я оставалась в Витебске, спряталась у бабушки. Но я сказала, что уйду из города и пойду в Выдрею, в колхоз Ленина. Я не хотела оставаться в Витебске, чувствовала, что мне надо уйти. Мама сказала: «Ты не найдёшь дорогу». Я ответила: «Найду». Мама заплакала, и даже не поцеловала меня на прощанье. Я ушла одна, мама осталась в Витебске, она снова оказалась в гетто и погибла там. Почему не пошла со мной? Может, решила, что в ней сразу узнают еврейку... В колхозе Ленина жила Ольга Лобачёва и почтальонша Маруся – инвалид с одной рукой. Это были наши хорошие знакомые. Папа шил для них обувь. Приезжая в Витебск, они останавливались у нас, а мы с мамой перед войной отдыхали у них в деревне. На мне был всё тот же папин зелёный вельветовый пиджак и через плечо противогазная сумка. Туда мне положили на дорогу пару сухариков и кусочек сахара…

По дороге встретила девочку, которая училась со мной в одной школе. Заночевала у них. Меня хотели сдать полицаям, но я вовремя убежала. Помогло выжить какое-то шестое чувство, я понимала, кому из людей можно доверять, а кому – нет.

В колхозе Ленина жила семья наших довоенных соседей Никодимовых: тётя Маруся и трое её дочерей. Месяц я прожила там. Потом соседи стали поговаривать, кто я такая, на кого похожа. Тётя Маруся сказала мне: «Уходим отсюда. Пойдём в Хотиничи, там ваша швейная машинка осталась, заберём её». Она была портниха, и швейная машинка была ей нужна, чтобы заработать на хлеб, троих детей кормить надо было. В Хотиничи мы пошли уже по снегу. Добрались туда, забрали свою швейную машинку, ведро, ещё что-то и пошли в обратный путь. Шли через Витебск. Когда проходили по понтонному мосту через Двину, в гетто уже никого не было. Только тряпки какие-то болтались на колючей проволоке. Возвращаться к Ольге Лобачевой мне было нельзя, и Маруся Никодимова отвела меня к своим родственникам в деревню Заречки. Когда там стало опасно жить, я ушла в другую деревню к тёте Фене. Фамилии её не знала. Уже наступила весна 1942 года. Я понимала, что здесь не могу оставаться, соседи стали спрашивать у тёти Фени, кто я такая. И я ушла пешком в Лиозно. Ушла одна, даже трудно себе представить тринадцатилетнюю девочку, которая одна едет неведомо куда по военным дорогам. Но в годы войны все дети взрослели очень быстро. Я рассказывала про себя, чему меня ещё в гетто научила мама: папа в армии, мама – умерла. Из Лиозно подалась в Колышки. Там узнала, что рядом в Понизовье стоят наши войска.

Добралась до своих, а мне никто не верил, хоть я и рассказывала всю правду. В Ильино три ночи подряд допрашивали, говорили, что меня послали немцы. Потом поверили мне. В конце концов, из детского приёмника в Калинине, меня эшелоном отправили в Омск. 

Когда летом 1944 года наши войска освободили Витебск, я снова оказалась в городе. Думала приеду, и снова вернется довоенная жизнь. Но и я уже была другая, взрослая шестнадцатилетняя и не захотела жить у бабушки. В Лучёсе стоял наш военный госпиталь, я пришла туда и попросила взять меня санитаркой. Мне отказывали, а потом Зиновий Александрович Марадохин, он заведовал хозяйством госпиталя, сказал: «У меня в Харькове погибли жена и дочь. Будешь мне вместо дочки». С госпиталем я прошла последний год войны и закончила её в Германии.

Потом была послевоенная жизнь. В Витебск вернулась в 1952 году. Встретилась с отцом. Он прошёл всю войну и вернулся домой. Жил в Шапурах. Умер совсем рано…

Я работала в ресторане, автобусном парке. У меня четверо детей, внуки… Мне уже много лет… Такую жизнь я прожила…

Записал Аркадий Шульман