Мое детство прошло в местечке Бешенковичи, расположенном на Западной Двине, среди лесов, вдали от железной дороги. Вверх по реке был Витебск, а вниз шли баржи с грузом к далекой Риге. До войны в Бешенковичах проживало около трех тысяч евреев. В довоенные годы в местечке была одна синагога, которую позднее тоже закрыли, оставались молельные дома. Рядом с местечком был колхоз «Трактор», которым руководил еврей Гликман. После войны он был главным редактором районной газеты. До 1936 года работала еврейская средняя школа. Потом остались две средние школы – русская и белорусская. Среди учителей были евреи, в том числе и те, что преподавали в еврейской школе, – Каменецкий Матвей, Юдовин Матвей, Копина Нина, Пикус. В Бешенковичах родился и некоторое время жил известный художник­-график Юдовин.

Перед войной наша семья, как говорится, была на взлете: отцу Рухману Исааку Пинхусовичу было 34 года, маме Добромыслиной Розе Марковне – 32 года, мне девять с половиной лет, сестре Сонечке семь лет и брату Бореньке два с половиной года. Вместе с нашей семьей в доме жила сестра папы – Немцова Софья Петровна с детьми Асей – десяти лет, и Мишей – восьми с половиной лет. Мои родители были бухгалтерами. Отец – участник финской и польской кампаний, с началом войны был мобилизован в армию.

3 июля 1941 года маме от работы дали подводу, и эти две семьи уехали к железнодорожной станции Сенно. В одном из сел угнали повозку, и мы все вынуждены были вернуться в Бешенковичи. Местечко горело, но наш дом уцелел.

Евреи в местечке начали проживать уплотненно. А потом фашисты создали гетто, и все евреи под угрозой смерти переселились туда.

В нашем доме поселились четыре семьи, немцы приказали всем взрослым пришить на одежду спереди и сзади желтые «латы», а на домах краской нарисовать звезду Давида. Ходить стало опасно. Первым был убит Дубров, он возвращался домой с продуктами, которые обменял на вещи. О его смерти говорили в гетто.

В нашем доме из чужих людей я хорошо запомнил молодую девушку и ее дедушку с бородой, в ермолке, который надевал талес, тфилин и молился. Девушку приходили насиловать два немца, их направляла ее бывшая одноклассница. Однажды накрытый талесом дедушка молился и в это время пришли к внучке эти немцы, он стал перед закрытой дверью комнаты и не пускал их. Немец выхватил револьвер и рукояткой ударил его по лицу.

К нам приходили полицейские, искали хорошие вещи. Все, что у нас было, мы прятали за двойную стенку в чулане и постепенно меняли на картошку, муку.

Вдруг немцы начали раздавать белорусам картошку, которая находилась на складе возле реки. Я побежал туда и стал в длинную очередь. Когда уже подходил к воротам, кто-то из людей показал немцу на меня и крикнул: «Юдэ». Немец схватил меня и швырнул на дорогу, по которой проезжал грузовик. Чудо спасло меня.

Наступило время, когда начали приходить люди из окрестных местечек, им удавалось спастись от расстрела. Однажды, это было вечером, я услышал, что моя мама Роза говорила одному пришедшему в дом человеку, что нельзя на что-то надеяться, нужно бежать, искать партизан, и повторяла свою любимую пословицу: «Под лежащий камень вода не течет». И вот в конце декабря 1941 года ранним утром маме со мной удалось бежать, оставив сестру и брата с тетей. Выбор пал на меня, на старшего. Была очень суровая зима с морозами до 40°.

Я тогда не знал, что мама к побегу готовилась и продумала многое. Как только мы вышли вдоль реки из Бешенковичей на проселочную дорогу в лес, мама сказала мне, что мы должны скрыть свое еврейство, а это невозможно сделать, так как мне была сделана брит­мила. Она достала из сумки приготовленную для меня юбку и сказала, что сейчас имя у меня будет Ядя, а фамилию Рухман меняем на Козловскую. Это была фамилия нашей домработницы. Во время скитаний она знакомила меня с придуманной ею версией о прошлом нашей семьи, о том, что она армянка и была вывезена из Армении в раннем детстве, поэтому языка не знает, о муже Козловском, который умер до войны, о быте и о многих других подробностях. Теперь она обращалась ко мне, как к дочке, учила новым манерам поведения, и я усвоил быстро, как это бывает в детстве, и женский род, и ту роль, которую я должен был играть для спасения на весь период оккупации. У меня все получалось, но юбка внизу всегда была надорвана, шаг остался не девичий.

Мы шли мимо местечек, прошли через Витебск на Смоленск. К этому времени везде еврейские гетто были уже ликвидированы. Очень сложно было найти место ночлега. Помню, как зашли мы однажды в деревню и долго ходили от избы к избе, но все боялись впустить нас. Уже глубокая ночь, мороз усиливался, на улице никого нет и только лают отчаянно собаки. Было страшно, мы очень устали, мне казалось, что это конец, но нашлась душа, открывшая дверь. Мама с большим риском искала случая для выхода на партизан. О них могли знать в деревнях некоторые из местных жителей. Одна из таких попыток чуть не окончилась катастрофой. Помню, была вьюга, мы днем зашли в деревню и постучались в одну из крайних изб. Дверь открыла женщина, с ней было двое детей. Она была очень встревожена, что впустила нас, и сказала, что в деревне немецкая часть, что была облава на партизан, у нее трое немцев на квартире и что они ушли с котелками за обедом. Дала нам хлеба и сказала: «Цякайце» («Убегайте»). Мы выскочили из дома и повернули от деревни, но нас заметили немцы из дома напротив, в такую погоду никто из деревни не выходил, задержали и отвели в штаб. Там допрашивали с переводчиком, подозревая, что мы евреи и связаны с партизанами. Мама, хорошо понимавшая немецкий язык, потом мне сказала, что они хотели расстрелять нас, но в город Починок уходила подвода, и они решили отправить нас в штаб. Офицер посмотрел на нас, полицаев там, к счастью, не было, и решил, что мы не похожи на евреев, а может, человек такой попался, и отпустил.

В то время появились беженцы из Ленинградской области, которых немцы выгнали из домов, используя эти дома для себя. Проверки на дорогах ужесточились, и мама решила прийти в немецкую комендатуру, сказать, что мы тоже беженцы из Ленинградской области, и получить разрешение на проживание. В город Рослов Смоленской области пришли утром, мама спросила у прохожего, где находится немецкая комендатура. Он сказал, что идет туда, и привел нас в русскую полицию, а сам оказался полицейским. Так мы оказались в тюрьме. Сидели вначале в одной камере, а затем в разных. Я постоянно и безошибочно исполнял роль девочки, приходилось, как бы стесняясь, отворачиваться при нужде, не вызывая у женщин в нашей камере каких-либо подозрений, ибо разоблачение было равносильно смерти. Допрашивали меня и маму гестаповцы и полицаи всегда отдельно в специальном помещении, как и других заключенных. Наши показания совпадали, мы жили придуманной мамой легендой. Однажды на допросе меня били, говорили, что мама призналась, что мы евреи, что Гитлер решил не трогать евреев, но я не признался. Слышал разговор полицаев – вот если бы она была пацаном... На одном из допросов был момент, когда силой наклонили меня, подняли пальто и били плеткой, но боли я не чувствовал и думал: только бы не продолжали раздевать дальше. И на этот раз нам повезло: когда наступила весна, нас выпустили и разрешили жить в городе Рослове без права выезда.

В Рослове мы нашли квартиру, мама устроилась чистить картошку на кухне немецкой части. Так прошло лето. В конце сентября 1942 г. пришла повестка с требованием явиться в полицию. Мы решили бежать из города. Вечером мама зашла на предыдущую нашу квартиру взять в дорогу свой теплый платок, я остался ждать ее около дома, увлекшись игривостью козочек, которые паслись рядом. Мамы долго не было, я зашел в дом, хозяйка сказала, что мама ушла, я забежал в другую нашу бывшую квартиру на той же улице, хозяйка сказала, что мамы здесь не было. Я метался по городу, искал маму до позднего вечера. Помнил слова мамы, что если она погибнет от бомбежки и я останусь один, мой путь к спасению – найти партизан. Поэтому в тот же вечер пошел в сторону Брянска в надежде найти в лесах партизан. Я долго скитался, ночевал в стогах сена и однажды, уже в 20 км от города Брянска, встретился с женщиной, пасшей коров. Она была одна, и я сказал, что ищу партизан. «В наших местах партизан нет, – сказала она. – В Брянске местные жители едят крапиву, город разрушен, вот тебе хлеб, яйца и возвращайся, девочка, в Рослов».

Я возвратился в Рослов. Зашел к хозяйке квартиры, у которой мама забрала платок, в надежде что-либо узнать о ней, был в других местах. Мне сказали, что в городе существует детский дом и надо обратиться в городскую управу.

Пошел в городскую управу и придумал легенду, что мама уехала с немецкой частью на фронт, а меня бросила. Они меня определили в детский дом. В детском доме содержались русские дети, родители которых были расстреляны или находились в тюрьмах и концлагерях. Воспитатели были русские. Я находился в группе девочек, у меня были длинные волосы и привлекательная внешность, в связи с чем меня пыталась удочерить одна состоятельная семья, которым для дочки требовалась меньшая сестричка.

Я жил в постоянном напряжении, ходил с девочками в баню, стараясь прикрываться, и отворачивался к стене. Дети думали, что я могу быть девочкой и мальчиком, но воспринимали меня как девочку. Эта версия меня устраивала. Что думали обо мне воспитатели, я так и не знал. Однажды в детский дом пришел русский врач с медсестрой и начал осмотр детей. Дети стали в очередь, раздевшись до половины, поэтому я не сбежал. Помню, как врач прослушал сердце, легкие и, окончив осмотр, сказал медсестре: «Странная конституция грудной клетки у девочки, первый раз вижу такую».

В детском доме находился до осени 1943 года, до освобождения города от немцев, и только после этого я смог стать тем, кем был создан природой. Ко мне подошла наша медсестра и сказала: «Ну, Ядя, можешь переодеваться, ты осталась жива».

Перейти в группу к мальчикам и пойти с ними в баню для меня было очень трудно. Мне было уже почти 12 лет. Позже часть детей, в том числе и меня, отправили в детский дом г. Кондрово Калужской обл., а затем попал в ремесленное училище Козельска, которое располагалось в бывшем монастыре «Оптина Пустошь». Еще шла война, когда я начал разыскивать родителей мамы. Мы знали еще будучи в гетто, что они успели эвакуироваться. Я написал письмо в райисполком Шумилино, где жили до войны родители мамы. Оттуда пришло в училище письмо, что семья Добромыслиных жива и что необходимо обратиться в Городокский райисполком. И вот однажды, когда мы все обедали в столовой училища, воспитатель передал мне телеграмму от дедушки с оплаченным ответом, где он просил сообщить, что с мамой, и указал адрес. Дедушка вел переписку с отцом, который к этому времени был уже под Берлином. Так я нашел родных.

Первое письмо родителям мамы я написал 20 апреля 1945 года, в котором кратко описал, что с нами случилось. Это письмо треугольной формы после смерти бабушки попало ко мне и хранится у меня, на нем сохранился штамп почты и военной цензуры.

Встреча с отцом после его демобилизации произошла случайно зимой 1946 года на перроне вокзала Витебска. Я возвращался от тети, где гостил, и мы оба ждали поезд в Городок, где жили родители мамы. Позже я с отцом поехал в г. Рославль в надежде узнать что-либо о маме, мы зашли в квартиру, где раньше я жил с мамой. Хозяйка сказала отцу, что у нее жила женщина, ее звали Аня, с девочкой, что они куда-то ушли и больше о них она не слышала. Я стоял рядом с отцом, она меня не узнала. Официальные власти сказали, что архивы времен оккупации были уничтожены, что Козловская в городе не проживает.

После войны в Бешенковичах на месте расстрела евреев в лесу был поставлен памятник с надписью: «Вечная память 1068 советским гражданам, погибшим от рук гитлеровцев 11.02.1942 г. От родственников и земляков».

Перед отъездом в Израиль я был в 1991 году в Бешенковичах. Там жило несколько одиноких женщин­-евреек, а от еврейского местечка остались старое кладбище и памятник в лесу.

Осталась еще память о местечке, но она не вечна.

Яков РУХМАН