Семён Максимилианович Дионесов (первоначальная фамилия Левинсон, позднее Левинсон-Дионесов; 4 октября 1901, Витебск – 2 ноября 1984, Луганск) – советский учёный в области физиологии. Доктор биологических наук (1947), профессор (1949).
Семён Максимилианович Левинсон (партийный псевдоним и впоследствии фамилия Дионесов) родился в семье крупного витебского предпринимателя, купца первой гильдии Моисея Григорьевича Левинсона, одного из учредителей витебского «Общества призрения бедных, престарелых и сирот-евреев».
Его дед, Гозиас Рубинович Левинсон, в 1875 году основал первый в Витебске пивоваренный завод «Левенбрей» («Витебская Бавария») на 3-й Верхне-Набережной улице. В 1913 году пивоваренный завод стал акционерным обществом под руководством дяди С.М. Дионесова – Адольфа Григорьевича Левинсона (его жена, музыкальный педагог и ученица А.Г. Рубинштейна Фрида Давидовна Тейтельбаум-Левинсон, была первым педагогом пианистки Марии Юдиной).
В 1921 году Левинсон-Дионесов был назначен заведующим театральной секцией и заместителем заведующего художественного подотдела губполитпросвета при Витебском губисполкоме. В результате чистки партийных рядов в том же году исключён из членов РКП(б).
Окончил Ленинградскую Военно-медицинскую академию (1927), где и работал в 1930-1937 на кафедре физиологии. Одновременно с 1933 – работал в Институте эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности (в 1941-1950 – зав. лабораторий эволюции функций эндокринных органов). В 1936-1941 – сотрудник отдела эволюционной физиологии Всесоюзного института экспериментальной медицины. В 1941-1950 – заведующий лабораторией института имени И.П. Павлова в Колтушах. В 1950-1953 – возглавлял кафедру нормальной физиологии Киргизского медицинского института. В 1953-1957 – зав. одноимённой кафедры Благовещенского мед. института, в 1957-1960 – Ижевского мед. института, в 1960-1965 – Луганского мед. института. В 1965-1984 – зав. кафедрой анатомии и физиологии Ворошиловоградского пед. института.
Состоял членом редакционной коллегии «Физиологического журнала СССР» и ответственным секретарём биологической серии журнала «Известия Академии Наук СССР».
Научные работы:
«Случай резкого торможения поджелудочной секреции внешними условиями опыта» // Рус. физиол. журн. 1925. № 3–4;
«Роль гормонов в реакции желудка на болевое раздражение». Москва, 1948;
«Иван Петрович Павлов. Очерк жизни и деятельности». Ленинград, 1949;
«Боль». Благовещенск, 1958;
«Боль и её влияние на организм человека и животного». Москва, 1963;
«В.А. Кашеварова-Руднева – первая русская женщина – доктор медицины». Москва, 1965;
«Новые данные о становлении реакции на болевое раздражение» // ФЖ СССР им. И. Сеченова. 1972. № 7 (соавтор.)
Семён Максимилианович Дионесов-Левинсон. Автобиография.
Родился я в Витебске 20 октября (2 нояб. н. с.) 1901 года в семье зажиточного купца-лесопромышленника. Отец, ныне умерший – типичный представитель нового типа буржуазии, поживший в Германии, Италии, Швейцарии и др. странах Западной Европы, – был настроен по-европейски – либерально, но классовое чувство было в нём очень ярко и характерно выражено. К революционному движению он относился, конечно, только с классовой точки зрения и видел в нём борьбу за увеличение и, пожалуй, раскрепощение (ему, как еврею, конечно, это было особенно нужно) частного капитала. Мать же, в силу семейных причин, была настроена совершенно иначе. Это женщина, тоже нового типа, вечно занятая чтением, далёкая от деловых операций отца и, должно быть, поэтому её классовое чувство было сильно притуплено. Её отношение к революционном движению было, безусловно, положительным, в революции она видела с одной стороны красивый и яркий жест, раскрепощение человеческой личности как таковой (к марксизму, как направлению и учению не идеалистическому она относилась отрицательно), с другой стороны она происходила из революционной семьи и революция для неё – это освобождение из тюрем и ссылки её братьев, их жен и т.д. (один её брат – Р.И. Гинцбург (Тюнин) был известен как с-р. максималист (Рославль и Смоленск); был ещё в отроческом возрасте исключен из консерватории (учен. Римского-Корсакова), и с тех пор работал в Смоленске, Вильне, впоследствии создал интернацион. с-д. организацию в 1918 г. в Литве (оккупирован.) был уже как член РКП, – Наркомтруда Литвы и Белоруссии, потом членом межкома при ВЧК, второй брат был видным работником Петерб. Сов. раб. деп. В 1905 г. («Гриневский», впоследствии) был сослан; в 1914 году вернулся из ссылки и, уйдя с револ. движ., уехал в Швецию; третий брат М.И. Гинцбург («Владимир») работал как бундовец и изведал все прелести русских тюрем (одно время под фамилией «Надеждин»), ныне редактор Изв. Феодосийского ревкома (литер. псевд. «Даген»). Полагаю, что именно вышеизложенные причины, главным образом, и содействовали тому отношению к революц. борьбе, которое существовало у матери.
Я рос, не зная материальных забот, замкнувшись в себе, почти не играя со сверстниками, уйдя чуть ли не с шести лет в книги, при чём, помню, мне нравились путешествия по тропическим странам, героические приключения и т.п.
Кругом говорилась о лесах, имениях, выгодных покупках, спаивании крестьян при заключении сделок и т.д. С другой стороны, вполголоса, полушёпотом, говорили, что дядя Икс сидит в такой-то тюрьме, дяде Игреку удалось бежать из ссылки и т.д. в этом же направлении. Вот те умственные направления, на фоне которых развертывалось моё детство.
Вспоминаются два ярких эпизода: революция и погромы 1905 года (мне было ровно 4 года); закрытые ставни, какое-то тревожное выжидание, потом отъезд ночью в Смоленск. Вторым эпизодом, имевшим для меня огромное влияние, является след.: отец взял в тёмную комнату и с жаром начал обвинять всех родных матери в том, что они разбойники, сидят в тюрьмах, что хороших-де людей туда не садят и т.д. это было порождением семейной сцены и отец решил излить свою наболевшую душу семилетнему мальчику, который, разумеется, ничего не понял, но которому было очень страшно… Теперь ещё этот эпизод остался со многими подробностями в моей памяти. Отец горячился, бранил всех, я молчал, дрожал, и всю ночь потом не мог заснуть и всхлипывал…
Воспитания, как такового, я не знал: отец был занят делами, – шпалы, балки, сплав, Рига – вот чем был занят его ум. Забота о детях (у меня одна старшая сестра) выражалась в обставлении их всеми удобствами – душа ребёнка была чужда ему. Мать была занята книгами и старшей сестрой. Я жил одиноко. И сам, что называется, воспитывал себя.
Моя замкнутость, оторванность моего внутреннего мира от мира внешнего способствовала тому, что классового вопроса я не знал, классов не видел и не понимал. Я знал, что есть имущие и неимущие, но быта неимущих я не видел. Национального вопроса для меня в детстве не существовало. Отец, как петроградский первогильдеец, был поставлен в значительно благоприятные в этом отношения условия. В 1909 году, когда мне шёл восьмой год, меня начали готовить в гимназию. Эти три с лишним года я до сих пор вспоминаю с любовью. Начал я заниматься с соседом А.П. Розенгольцем (кот. называли «Казей»), тогда студентом, в последствии членом Президиума ВЦИК, членом РВСР и нач. Главполитпути; его сменил Г.О. Циммерман, личность незаурядная, своеобразная (был. Пред. ВитГЧКЛБ) и, наконец, тетя, подпольная с-д, жена, высланного из России – тогда бундовца, теперь гл. РКП, дяди литератора Н.И. Гинцбурга – Даина (Надеждин). Массу знаний дала мне тётя, по всем вопросам велись беседы, и глубокий след оставило это время.
С национальным вопросом мне пришлось столкнуться при поступлении в гимназию. Процентная (15 %) норма для евреев, необходимость выдержать лучше всех, подкупить преподавателя и т.д. – всё это узнал я только в 1912 году, т.е. на одиннадцатом году своей жизни. Тогда уже мне казалось неэстетичным и противным соревнование, необходимость смотреть на другого мальчика-еврея, как на того, кто может занять моё место на гимназической парте. Одно ещё я должен отметить, – факт, способствовавший мистическому настроению моему. В 1912 г. летом мать вместо лекарства дала мне колоссальную дозу сильнодействующего яда (???). Благодаря необыкновенному стечению многих обстоятельств, я с трудом был спасен. Но этот факт оказал на меня большое влияние. Этим я заканчиваю описание своего детства, периода догимназического.
Выдержав отлично экзамены и преодолев все заградительные рогатки, я, наконец, в 1912 году поступил в гимназию И.Р. Неруша. 1-й год гимназической жизни, как таковой, прошёл для меня почти бесследно. Но зато в том же году совершилось событие, имевшее значение для всей моей жизни: я начал писать. 1-м произведением, вышедшим из-под пера одиннадцатилетнего мальчика, было стихотворение в прозе «Звёзды», посвящённое Максиму Горькому. Вызвано оно было смертью одного из финских революц. вождей (я это узнал из газет) и заключало в себе, между прочим, такие фразы «Но упала звезда, и ушёл человек, умер старый борец за свободу; но зажгла та звезда многих искрами звёзд, и зажгла она юные души». Вторым произведением была героическая поэма о лесных богатырях. Всё это было сделано грубо, по детски, но это было только начало… Я пропустил и не указал на одно: когда мне было лет девять, я был настроен по-толстовски (но о Толстом я, конечно, знал немного). Убийство, хотя бы и животного, чем бы оно не диктовалось, я не признавал. И вот, охваченный этим настроением, я категорически отказался от употребления мясной пищи, и начал вегетерианствовать. Только летом 1913 года, после того, как мой организм ослаб настолько, что я чуть ли не мог уже ходить, я, скрепив сердце, снова перешёл на мясную пищу, долго ещё в душе сохраняя идею вегетарианства.
Но я несколько отвлёкся в сторону.
К первым годам гимназической жизни относится моё сильное увлечение астрономией, при чём это увлечение (передалось) многим нашим товарищам, благодаря любителю этого дела – преподавателю гимназии Успенскому.
Война, которой я не понимал тогда и рассматривал с обывательской, отчасти, точки зрения, не внесла ничего особенно яркого в моё миросозерцание, и на ней, как ни странно, я останавливаться не буду.
Большое влияние на мою жизнь и творчество оказало то, что ежегодно летом мы жили или в деревне, или, где-либо на берегу Рижского залива. Это общение с природой приближало меня скорее к крестьянству, чем к городскому рабочему. Тем более, что отцу приходилось иметь дело с крестьянами, и я видел все те приемы и ухищрения, которые применялись для того, чтобы как либо вытянуть от крестьянина больше, как-нибудь, во вред крестьянину, лучше обделать свои «гешефты». Надо заметить, что все эти «козни», происходившие около меня, вблизи меня, исходили из рук купцов и посредников-евреев, и мальчик начинает оправдывать недоброжелательное отношение крестьян к евреям. Помню мои споры с матерью, когда я указывал на эти, по-моему, причины антисемитизма, мать же указывала на «ненависть в крови». Истинных классовых причин антисемитизма я не знал.
Я слишком, может быть, подробно остановился на раннем периоде моей жизни, но это я сделал потому, что именно детство кладет большой отпечаток на всю жизнь человека, ибо (???) детской души тогда заполняется особенно яркими письменами.
Гимназические мои годы до 15-летнего возраста протекали с одной стороны – под знаком школьной парты, с другой – усиленного чтения русских классиков и занятия музыкой (я до 1918 года в течение 5 лет учился фортепианной игре).
Стараясь быть, по возможности, кратким, я очень многое, не имеющее серьезного значения и не оставившего глубоких следов, опускаю. В конце 1916 года я совершил поездку в Петроград, где занялся в течение месяца исключительно посещениями театров, причём наиболее сильное впечатление на меня произвёл Мариинский балет.
Я уже говорил о том, что мой внутренний мир был замкнут от внешнего, и всякие политические события проходили и преломлялись в призме моего «я», в то время очень сильно индивидуалистического. Февральскую революцию я не понял. Мне были неведомы причины её, с исторической и классовой подкладкой я был не знаком. И понадобилось некоторое время для того, чтобы на светочувствительной пластинке моего сознания получилось изображение и ясное впечатление и понимание совершившегося. Но поняв и приняв революцию я, усиленно читая политическую литературу, уяснил себе, конечно, страшно примитивно (мне было тогда 15 ½ лет) основную борьбу партий. На классовую же основу всего у меня широко открылись глаза. Уяснив себе схему политических группировок, я сразу стал на платформу материалистического понимания событий, но не без некоторого идеалистического оттенка. И уже в июне 1917 года вступил в, тогда только организовавшуюся витебскую организацию интернационалистов (чл. бил. № 37 – фамилия «Левинсон»). Организация интернационалистов не была подлинной большевистской организацией, (несмотря на свое присоединение к ЦК РСДРП, а не к объединенскому центру Мартова), но в ней преобладало это направление.
После апрельских, а тем более июльских событий, отношение так наз. «либеральной» буржуазии к революции определилось. И отец, и мать, понявшая свои классовые интересы, ополчились на меня, отличавшегося тогда горячностью и несдержанностью и проповедовавшего «обезврежение» буржуазии и разрыв с Думой, Временным правительством и лозунгами Февраля во имя окончательного и заключительного аккорда революции, грядущего Октября. Особенно подлила масла в огонь, тогда уже яркий, моя поездка с агитационной целью в имение отца и деда «Боровляны» Витебского уезда. Эта поездка поставила меня значительно выше семьи, и я решил уехать из дому. Но что мог сделать мальчик, которому тогда не было и 16-ти лет!?
В Крыму, в г. Феодосии, жил дядя, редактировавший журнал «Утро Юга». И вот, пользуясь его там пребыванием, я в начале августа 1917 года как бы для поправления здоровья, уезжаю в Феодосию и перевожусь в тамошнюю гимназию. В первые же дни по приезде, зарегистрировавшись в объединенной организации РСДРП (интернационалисты не существовали отдельно), я получаю партийную работу в качестве секретаря-организатора Союза домашних работниц и принимаю в то же время деятельное участие в подготовке и проведении выборов в Земство. Вместе с тем, моё положение в гимназии делается невозможным. Феодосийская мужская гимназия всегда отличалась невероятно тяжким режимом, который после Революции ещё усилился. На меня, как на «общественного деятеля» смотрят вызывающе гадко, и мне, привыкшему к свободному режиму Нерушовской гимназии, делается невыносимо тяжело. И вот в середине октября я решаю возвратиться обратно в Витебск. Пребывание в Феодосии имело для меня величайшее значение: у дяди собиралось обыкновенно по вечерам литературное общество. Частыми посетителями были поэты Максимилиан Волошин, Осип Мандельштам, Георгий Шенгели и др. И Шенгели суждено было стать моим литературным учителем: он положил начало моим серьезным занятиям литературой, он первый заставил меня взяться за изучение теории стиха, он первый ободрил меня, а это было важно. Шенгели только тогда начинал работать над своей «Раковиной», и ещё находился под косвенным давлением Северянина, чей дух чувствуется в серебряном звоне шенгелевского «Гонга». Это литературное сообщество наложило свою печать на мягкую душу начинающего поэта. И велико для меня значение пребывания в Феодосии. Вторым значением Феодосии является то, что из меня начал вырабатываться более или менее сознательный политический работник. Моё миросозерцание начало окончательно вырисовываться и определяться.
Помню такой случай: на бурном собрании феодос. организ. РСДРП дебатируется вопрос: (это было в сентябре) «нужно ли передать всю власть Советам?» Председ. организации, он же председ. Думы и председ. Совета присяжн. повер. Бианки выступает с горячей речью против передачи власти. Голосование: правая часть с ними. Интернационалисты воздерживаются. За власть Советов – одна рука поднимается – моя. «Мотивируйте!» – просит Бианки. И вот, срывающимся голосом, я начинаю возражать прис. повер; повторяю ту мотивировку, какую проводила «Правда», харьковск. «Пролетарий» и т.д. Резолюция прошла меньшевистская. Это было моим первым значительным выступлением.
Приехав в Витебск, я углубляюсь в изучение стиховедения и являюсь уже выявившимся большевиком, удаляюсь от практической партийной работы, но вместе с тем считаюсь и в гимназии, и в семье коммунистом-большевиком. Но мое положение в семье не улучшилось и по возвращении из Крыма, и вот осенью 1918 года я решаю уехать совсем из дома и пользуясь необходимостью лечиться на Юге, я, выхлопотав пропуск в Крым, в ноябре уехал за границу. Уже в Белгороде мне пришлось столкнуться с прелестями германо-гетманской охранки. В Белгороде я, почему то показался жандармам подозрительным. Меня задержали. Выбросив по дороге в снег (дело было ночью; – Белгород – граница). Старый членск. бил. организ. интернационалистов, я предстал пред грозные очи немца-коменданта, который обыскав меня и забрав целую тысячу рублей, «разменял» ее на 600 карбовантив украинских. У меня после этого удовольствия явилось желание вернуться обратно в Совет. Россию, но было поздно: на следующий день я был в Харькове. Харьковский период знаменуется следующим: в Харькове существовала организация, называвшаяся художественным цехом. Х.Ц. объединял целый ряд поэтов, художников, музыкантов и любителей драмы нового направления. В этом худож. цехе я работал в студии стиховедения, которой руководил тот же Георгий Шенгели. Одновременно я наблюдал за работой драм. студии, под руководством П.И. Ильина. В худож. цехе в это же время работали Ал. Чичерин, Н. Лезин и др.;, влияние которых на меня, из молодых да раннего, было значительно. Несколько позднее мне пришлось сойтись с поэтом Григ. Петниковым, который был председ. всеукр. союза поэтов и председ. всеукр. литерат. к-та НКП.
Встреча с Петниковым в дальнейшем повлияла на мой уход от Шенгели и в литературном отношении я начинаю «леветь». В политическом же отношении я продолжаю работать в качестве члена исполкома учащихся вечерних учебных заведений, но, не входя в РКПУ. Весной 1919 года, окончив 8 классов харьковской гимназии новой группы преподавателей, я уехал в Крым, предприняв поездки в Феодосию, я не порывал связи с литерат. миром. В Феодосии в это время жил М. Волошин и Юлий Лейкин.
После того, как в Феодосию в июне вступила добр. армия, я уехал оттуда в Симферополь и Алушту и затем предпринял пешеходную прогулку по всему Крыму, побывав в Севастополе, Гурзуфе, Алупке, Ялте, Байдарах, Ливадии, Симеизе и т.д. Крымские впечатления, крымские виды и природа оказали смиряющее влияние на моё миропонимание. Вместе с тем Крым во время белого нашествия сделал меня уже вполне определившимся коммунистом. Вернувшись в августе 1919 года и поступив на славянское отделении истор-филологич. ф-та Харьковского женского университета, я через одну неделю, а именно 17 авг. был арестован харьк. контрразведкой и обвинен в большевизме. Донос был из того дома, где мне пришлось ранее жить. В продолжение двух с лишним месяцев я провел в харьков. каторжн. тюрьме (Холодная гора). Это было моим боевым крещением. Перенести все ужасы этого режима, издевательства и т.д. и не стать правоверным коммунистом – было трудно. Мы, сидя там, сравнивали его с политшколами. Это была поистине «школа коммунизма». Выйти мне оттуда было нелегко. Родные, довольно влиятельные, и некоторые бывш. преподаватели гимназии приложили много усилий для того, чтобы заполучить меня из Х.К.Т. (как мы шутили: «Отель Катино»). Контрразведка строила свое существование на денежном принципе. За несколько тысяч (4 ½) я был выкуплен. Но через три недели по освобождении я подвергся снова обыску, но задержан не был. Будучи вызван через несколько дней в контрразведку, я получил новое обвинение: «вы большевистский поэт, у меня есть ваше стихотворение». Но это я отрицал. Мои стихи не могли попасть следователю в руки.
Последние дни наиболее кошмарные, пребывания деникинцев в Харькове. Я был вынужден скрываться, это сделали многие из боявшихся увода в тыл…
12-го декабря мы праздновали победу: над зданием присутственных мест взвился красный стяг. Многие из товарищей по камере не дожили до этого: Арнельд Беккер, Федор Долгий, Галицкий и многие другие пали во имя коммунизма…
В декабре 1919 года я начал работать в харьковском литерат. к-те п/о искусств, где в это время работали Григ. Петников, Чичерин, Рафаил Григорьев, Ал. Чапыгин, И. Садофаев, а в дальнейшем В. Перцов и Рира Райт.
В марте я решил вернуться в Витебск и прибыв на родину начал совместно с П.Н. Медведевым работать в п/о искусств, в качестве губерн. инструктора подотдела иск. и ТЕО. Вместе с тем начал работать как член Р.Д.Т.С. Сорабиса и член реперт. совета при культотделе губпрофсовета. Совершил объезд Сенненского и Себежского уездов, обследуя и инструктируя худож. учреждения.
Работа в п/о искусств совместно с Медведевым, Соллертинским и Беллингом носила чрезмерно аристократический характер и я в ноябре подал заявление в президиум губкома (я был с мая 1920 г. членом Р.К.С.М и в октябре был фракцией Сорабиса проведен в члены Р.К.П.) с просьбой послать меня в Крым или на какой-либо иной фронт. Мне хотелось уйти работать в массы. т. Узюков отказал. Тогда я в порядке совместительства, после больших споров т. Храпковского, с благословления т. Гутмана, тогда ещё не секретаря губкома, поступил в 952-ой госпиталь политруком. Отдавая утро работе в О.Н.О., где я был зав. управлением театров и секретарем редакции журнала «Искусство», я с 4-х часов до 12 ночи и позже отдавался работе среди больных красноармейцев. Кроме того, в течение двух месяцев, нёс обязанности секретаря ячейки. Болезнь, а затем и отъезд военкома госпиталя т. Гнесина и вступление мое в вр. и. д. военкома несколько ослабили мою работу среди больных, но зато я начал вести работу среди персонала госпиталя, путем организации политшколы, где я и в дальнейшем тов. Зевин читали лекции по вопросам политграмоты.
В июне 1921 года, уйдя в двухмесячный отпуск по болезни, а затем по собственной просьбе, как невоеннообязанный (я был при призыве уволен вовсе от службы), был военкомом 143 эв-та откомандирован в распоряжение губкома, откуда, не использовав отпуска, прибыл в губполитпросвет, где в настоящее время занимаю должность завед. Театральных секций и зам. Зав. художеств. отдела. Кроме того, теперь назначен завед. секцией литературной, что касается работы в комфракции Сорабиса, то я являюсь членом бюро и исполнял некоторое время должность ответ. секретаря.
Моя автобиография многим товарищам покажется невыносимо длинной, я же считаю, что ещё много можно было бы написать интересного, но это имело бы, скорее интерес литературный, а не политический.
30 августа 1921 года
Из фондов Государственного архива Витебской области
Подготовила к печати ведущий архивист ГАВО Мясоедова Светлана
