Шагаловские заметки «Почему человек летает» писались на протяжении достаточно долгого времени. Это мои наблюдения, размышления после многочисленных встреч с теми, кто понимает и не понимает, любит и не любит художника.
Каждый из них имеет на это полное право.
Думаю, что у шагаловских заметок будет продолжение...

Начну с цитаты уважаемого мной писателя Юрия Нагибина.

«Он принадлежит Витебску, России, миру, этот человек с детской улыбкой и мудрой душой, художник и поэт, друг людей и животных, ставший одним из чудес нашего невероятного века». Эти слова были сказаны о Марке Захаровиче Шагале – одном из крупнейших и самых противоречивых художников XX века.

Он порой по-детски наивен в своих работах и в то же время многим совершенно не понятен. Его ученик и сам прекрасный художник Ефим Рояк назвал Шагала «художником сказки и фольклора» и имел для этого все основания. Однако Шагал сумел понять и проиллюстрировать Библию, как никто другой.

https://bridgescorp.ru

У него был далеко не простой характер. Впрочем, у кого из талантливых людей он бывает простым? Внучка художника Белла Мейер, будучи в Витебске на открытии Дома-музея Марка Шагала, рассказывала: «У дедушки была противоречивая натура. Он обладал большим чувством юмора и в то же время часто грустил. Иногда он был тяжёлым человеком, а иногда демонстрировал лёгкий характер».
(Г-та «Народное слово», 8 июля 1997 г. )

Чтобы понять Шагала, надо понимать людей, живших в диаспоре в XX веке, когда ушла еврейская обособленность, когда ортодоксальность перестала быть повсеместной, когда началось броуновское движение народов.

Противоречия Шагала – это не только противоречия талантливого и не всегда понимаемого художника, это не только противоречия сказочника, живущего в реальном мире, это ещё и противоречия «галутного» еврея.

Он прожил большую часть почти вековой жизни среди людей, культура и язык которых не были ему родными с детства, но впитал в себя эти культуры и языки, как родные. Шагал был иудеем, всю жизнь оставался им, он не только сумел понять, но и прочувствовал самую суть христианства – его витражи в соборах Майнца являются одним из крупнейших произведений христианского искусства.

...Московские студенты пригласили меня выступить на семинаре с названием, которое на первый взгляд может показаться странным: «Почему человек летает? О жизни и творчестве Марка Шагала». Куратор семинара, извиняясь, писала, что, конечно же, окончательное название семинара будет другим, более весомым, более научным и т. д. А мне название понравилось. Я сам очень хочу понять, почему на картинах Шагала люди летают...

Самое простое объяснение этому дал сам художник. Впрочем, если, зная историю Витебска, сформулировать вопрос чуть по-другому, он займёт достойное место среди вопросов, которые разыгрываются в клубе «Что? Где? Когда?». Что общего между одним из старейших в России витебским трамваем и картинами Марка Шагала? Витебск расположен на холмах. И когда в конце XIX века конка, то есть лошади, уже не были в состоянии тянуть вагончики с горки на горку, французский инженер Фернан Гильён предложил пустить в Витебске трамвай. И Марк Шагал, вспоминая витебский рельеф, говорил, в детстве ему казалось, что с одной горки на другую легче перелететь, чем пройти пешком.

В Витебске, на родине художника, в день его рождения 6 – иногда 7 июля, каждый год, с начала 90-х, проходят шагаловские праздники. Несколько раз это было буквально грандиозное зрелище, которое заслуживает отдельного рассказа. Финалом праздника становилось феерическое представление, которое проходило на крышах старого города. Скрипачи, отрываясь от земли, улетали в небеса.

Проводились шагаловские пленэры, на которые приезжали крупнейшие художники из разных стран мира. Естественно, журналисты задавали им много вопросов, связанных с творчеством Шагала, и, в том числе и наш красивый вопрос: «Почему на картинах Марка Захаровича люди летают?» В числе журналистов, который задавал этот вопрос, в молодости был и я.

Ответы были разные. Мне запомнились слова художника, живущего во Франции, Бориса Заборова. Сегодня это один из самых дорогих и самых признанных художников мира. Не случайно внучка Шагала Мэрет Мейер Грабер, которая занимается исследованием творчества Шагала и издательской деятельностью, подготовила издание именно об этом художнике. Творчество Шагала Борис Абрамович Заборов знает хорошо, с детства. Его отец, художник Абрам Заборов, сам из Витебска. Ученик Юделя Пэна. Пэн был первым учителем Шагала. У Заборовых художественная семья. Отец, оба сына – художники. Михаил ещё и искусствовед, живёт в Иерусалиме. Так вот, Борис Заборов, отвечая на вопрос, сказал:

– Шагал – это художник, который сумел запомнить свои детские сны и воспроизвести их на картинах. В детстве во сне все летают.

Такой незамысловатый ответ, и в то же время он наводит на многие размышления. Шагал сумел сохранить детскую чистоту и непосредственность восприятия, детские эмоции, доверчивость, бесхитростность и перенести их на свои полотна. Жил ли он, так как писал, – это отдельный и очень сложный вопрос.

Есть и другое, более практичное, если хотите, более утилитарное объяснение, почему на картинах Шагала люди летают. Рассказывают, что художник, работая над своими картинами, наносил изображение сразу со всех сторон. Писал какой-то фрагмент сверху, снизу, слева, справа. Художник Амшей Нюренберг, который ещё в десятые годы работал вместе с Марком Захаровичем в Париже и даже снимал с ним одну мастерскую на двоих на улице Данциг, описал в воспоминаниях «Мой друг – Марк Шагал» работу над картиной «Воскресный день». На первом плане Нотер-Дам, Эйфелева башня, улицы Парижа, на заднем плане – освещённый солнцем Витебск, зимний день, маленький домик, церковь. На детских салазках сидит мужичок, и над ним парит какая-то птица светло-фиолетового цвета.

На этой картине Амшей Нюренберг насчитал шесть фрагментов, написанных разными красками в различной манере. «Шагал не рисует в одной манере. До сих пор трудно сказать, где кончается в его картинах импрессионизм и где начинается интерес к кубизму. Иногда кажется, что на одной картине можно найти следы 3-4 художественных школ. Сложна и интересна шагаловская техника красок. Разобраться в её принципах тяжело. Одно лишь ясно. Шагал ни на кого не похож. Он лишь Шагал».

Иногда художник просто клал подрамник с натянутым холстом на вращающуюся табуретку, как на гончарный круг, и, вращая её, наносил изображение там, где ему этого хотелось.

«Картины Шагала, как водная поверхность, на которой всплывают острова памяти». Эти слова принадлежат Михаилу Шемякину, тоже всемирно известному художнику.

Мне порой кажется, что Шагал в процессе творчества приводил себя в состояние, сходное с состоянием людей, находящихся в невесомости, когда понятия «верх», «низ» перестают быть актуальными.

Несколько раз я принимал участие в семинарах молодых художников и проводил такие игры. Брал большие планшеты, например два на два метра, и одновременно команды из пяти-шести человек начинали на них рисовать. Им давали темы, связанные с именем того или иного художника, и на подготовку десять минут. Так вот, традиционно считалось, что больше всех повезло тем, кто получил тему, связанную с творчеством Марка Шагала или Сальвадора Доли. Можно было рисовать сразу со всех сторон, понятия композиции, перспективы были не очень важны и т. д.

Ещё одно мнение, почему на картинах Шагала люди летают. Художник пытался заполнить всё пространство, которое видел перед собой. Это относилось и к картинам, и к жизни. Чем это объяснить? Может быть, той теснотой, в которой он вырос. В маленьком домике жило 10-12 человек. На каждой кровати спало по несколько сестёр или братьев. Первой мастерской Шагала была малюсенькая лежанка русской печки в домике на Покровской улице в Витебске. Может быть, тогда он научился бережно относиться к пространству. И однажды, уже в солидном возрасте, почувствовав и вкус денег, и славы, живя в отличных парижских апартаментах, он написал о своём первом учителе Юделе Пэне. У Юделя Моисеевича в мастерской картины были повсюду, на полу, на стенах висели в несколько рядов, и Шагал очень удивлялся, почему у Пэна от картин свободен потолок. Почему такое отличное пространство он оставил только для паутины. На взгляд Шагала, потолок  – замечательное место для развешивания картин.

Заметьте, на картинах Шагала всегда мало воздуха.

Почему у людей появилось желание летать? Неужели на земле мало места? Чудаки залезали на колокольни, прикрепив себе крылья, сделанные из дерева, кожи. Прыгали вниз, ломали ноги. Но всё равно продолжали залезать на колокольни, изобретать летательные аппараты, разбиваться. Может быть, в каждом из нас живёт желание преодолеть силы земного притяжения? Только у кого-то оно бывает более сильным, и его непременно тянет в небо.

Каждая картина художника – это в той или иной мере автопортрет. И может быть, нереализованная, спрятанная глубоко внутри, мечта Марка Шагала подняться в небо нашла своё  воплощение в картинах?

Знаменитая работа Марка Захаровича – «Над городом». О ней знают все, или почти все. Марк и Белла парят над Витебском, провинциальным городом, который, как писал Роберт Рождественский, «приколот к земле каланчою пожарной».

Глядя на эту картину, я вспоминаю слова дагестанского поэта и мудреца Расула Гамзатова: «Любовь нас, больших, делает маленькими. Любовь нас, маленьких, делает большими». Вряд ли Расул Гамзатов, при всём моём огромном уважении к нему, хорошо знал творчество Марка Шагала. Вряд ли Марк Шагал знал стихи Расула Гамзатова. Но мудрость потому и мудрость, что приближает к истине или, как говорил один мой знакомый, мудрость потому есть мудрость, что мудрее не придумаешь.

Уверен, редко кто обращает внимание, что на картине «Над городом» есть не только два персонажа, влюблённые Марк и Белла, но и ещё один маленький человечек, сидящий под забором и справляющий нужду. В картинах Шагала нет случайных вещей. Они как притчи абсолютно чётко выводят на финальную фразу.

Вот такие мы в обыденной жизни, – утверждает художник, – как этот человечек, справляющий нужду. Маленькие, ничего не значащие, заботящиеся о своих ежеминутных интересах. И вот какими большими, красивыми, мощными нас делает любовь. Она поднимает в воздух, она преодолевает силы земного притяжения… Может быть, поэтому на картинах Шагала люди летают? Любовь способна преодолеть силы земного притяжения.

В ночь с 6 на 7 июля (24 июня по старому стилю) 1887 года в Витебске в семье рабочего рыбного склада Хацкеля Шагала родился сын. Первенец, которому на восьмой день, как и положено, сделали брит-милу (обрезание) и дали имя Моше.

Многое в биографии Шагала может показаться сюрреалистическим и почти невероятным. Он родился в тот день, когда весь Витебск был охвачен пожаром. «Мать и младенца у неё в ногах, вместе с кроватью, перенесли в безопасное место, на другой конец города. Но главное, я родился мёртвый. Не хотел жить. Этакий, вообразите, бледный комочек, не желающий жить. Как будто насмотрелся картин Шагала… Пусть только психологи не делают из этого каких-нибудь нелепых выводов», – писал Марк Захарович в книге «Моя жизнь».

Шагал любил своё детство и жил им до глубокой старости. А возможен ли без этого чувства истинный художник?

Фейга-Ита, мать художника, часто рассказывала сыну историю его рождения. А с кем в доме можно было ещё поговорить? Муж приходил с работы чуть живой от усталости. Остальные детки, дай Бог им здоровья, пока умеют только плакать и кушать. А Мойша-Моисей, её старшенький, её самая большая радость, сядет напротив, подопрёт голову локтем и слушает.

– Ты родился в маленьком домике. Мы жили на краю Витебска, у самого шоссе, за тюрьмой. Во второй половине дня за Могилёвским базаром, около Сенной площади, начался пожар. Ветер был сильный, и огонь пошёл гулять по домам. Горела Большая Могилёвская и Замковая. И дыма было море. Мы думали, задохнёмся от дыма, и отнесли кроватку с тобой в другой дом. Наш домик, слава Богу, уцелел. Отец почти сразу его продал. Выгорело столько домов, страшно вспомнить. Столько бедных евреев оказалось без крыши над головой.

Фейга не читала газет. Она ни по-русски, ни по-еврейски не умела читать. В те дни газеты сообщали, что в городе «сгорели 125 лавок, 268 деревянных и 16 каменных домов, не считая надворных построек и флигелей».
(«Витебские ведомости», 1887 г., 27 июня, № 50, стр. 3–4).

Семья жила в маленьком домике, среди еврейской бедноты на витебской окраине Песковатики. Своё название район получил не от слова «песок», хотя песка там действительно много. Когда-то этот район назывался Песина полянка. Здесь жила еврейская женщина по имени Песя. Она держала этот район в своих крепких женских руках.

На Песковатиках всегда жили люди, умевшие постоять за себя. Поверьте, я сам родился и провёл детство в этом районе. Особенным боевым нравом выделялись плотогоны, которых здесь называли «лалы». Не приведи Бог, кому-то попасться под их кулак. Так что Песе было не просто стать «песковатинским авторитетом». Но это была женщина, которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Хотя, извините, написаны эти строки не про еврейских женщин.

Самуил Маршак, вспоминая своего витебского деда и время, проведённое у него, писал: «В этом городе извозчики (балагулы) со своими лошадьми говорили на идише».

Моя бабушка почти всю свою жизнь прожила на Песковатиках, и звали её тоже Песя. Однажды я ей рассказал про воспоминания Самуила Яковлевича Маршака. Она очень удивилась и спросила: «А как ещё можно было говорить с лошадьми? Они же другого языка не понимали». «А извозчики другой язык понимали?» – спросил я у бабушки. После долгого раздумья она сказала: «Наверное, кое-кто понимал. Те, кто ездил за пассажирами на вокзал». Вот таким районом когда-то были Песковатики.

Недавно приезжали два хасида из Америки. Их прадеды из Витебска похоронены на еврейском кладбище. Хасиды попросили отвезти их на кладбище: может быть, сумеют найти могилы и прочитать поминальную молитву Каддиш. Обычно такие экскурсии приезжающие совершают на такси. Но молодые хасиды решили пройтись пешком, посмотреть по сторонам, подышать витебским воздухом. Пока шли по улице, ведущей к кладбищу, вдоль всех заборов выстраивались бабушки посмотреть на евреев, которые одеты в традиционные сюртуки, шляпы, с пейсами. Дети  бегали по улице, кружа вокруг нас и смеясь.

Наверное, такое же оживление вызвало бы на этой улице появление инопланетян.

Город тот же, районы те же, улицы те же, и совсем-совсем другие.

Шагала невозможно понять, не зная Витебска и Лиозно – маленького местечка, где жили его родственники, невозможно понять, не зная семьи художника и людей, окружавших его в детстве и юности.

Витебск шагаловского времени – город, входящий в черту оседлости. Больше половины жителей – евреи. Город оставил заметный след в еврейской истории и культуре. С Витебском связано имя первого любавичского раввина Шнеура-Залмана. Здесь его женили на дочери купца, главы витебской общины Сегале.

С Витебском связано имя С. Ан-ского (Шлойме-Занвилла Раппопорта), известного еврейского фольклориста, драматурга, общественного деятеля, автора пьесы «Диббук» («Меж двух миров»), которая и сегодня идёт в театрах мира и является визитной карточкой израильского театра номер один – «Габима».

Можно и дальше перечислять имена раввинов, еврейских писателей, крупных купцов, живших в Витебске. Но культурное пространство, ауру, делают не единицы, какими бы громкими ни были их имена. В Витебске была мощная прослойка еврейской интеллигенции: врачей, музыкантов, инженеров. Их дети учились в гимназиях, они собирались по вечерам на музыкальные встречи, в городе гастролировали знаменитости, в театрах был аншлаг. С какой теплотой вспоминал о своих гастролях в Витебске Шолом-Алейхем. Это был город со сложившимися культурными традициями. И евреи играли в этом весьма заметную роль.

И хотя Шагал рос в другой атмосфере, где слова театр, живопись, литература употребляли крайне редко, культура города не могла не оказывать на него постоянного воздействия.

Вот как сам художник писал о Витебске: «Мой город печален и радостен. Ребёнком я глядел на него с порога. Тогда в детстве он казался мне светлым. Если мешал забор, я поднимался на каменную тумбу, а если с неё видел плохо, лез на крышу. Почему бы и нет. Дед делал так. И я смотрел на город вволю».

Что представлял тогда Витебск, можно судить по картинам самого Шагала, по фотографиям тех лет, по отзывам современников. Но для многих из них Витебск был городом детства, городом, с которым их связывали родители, любимые, друзья. И, естественно, на воспоминания этих людей накладывали отпечаток личные мотивы. Поэтому я бы хотел привести слова, если так можно сказать, непредвзятого человека, русского писателя Ивана Бунина, который был в Витебске проездом немного времени. Вот отрывок из романа Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева».

«В Витебск я приехал к вечеру. Вечер был морозный, светлый. Всюду было очень снежно, глухо и чисто, девственно, город показался мне древним и нерусским: высокие, в одно слитые дома с крутыми крышами, с небольшими окнами, с глубокими и грубыми полукруглыми воротами в нижних этажах. То и дело встречались старые евреи в лапсердаках, в белых чулках, в башмаках, с пейсами, похожими на трубчатые, вьющиеся бараньи рога, бескровные, с печально-вопросительными, сплошь тёмными глазами. На главной улице было гулянье – медленно двигалась по тротуарам людская толпа полных девушек, наряженных с провинциальной еврейской пышностью в бархатные толстые шубки, лиловые, голубые и гранатовые. За ними, но скромно, отдельно шли молодые люди, все в котелках, но тоже с пейсами, с девичьей нежностью и округлостью восточно-конфетных лиц, с шелковистой юношеской опушкой вдоль щёк, томные с антилопьими взглядами...

Я шёл, как очарованный, в этой толпе, в этом столь древнем, как мне казалось, городе, во всей его чудной новизне для меня...»

Говоря о Витебске, нельзя не сказать, что это был многонациональный город, где жили и евреи, и русские, и белорусы, и поляки, и латыши, и немцы, и татары, и цыгане. И каждый народ, каждая культура, развиваясь, хоть маленький отпечаток, но накладывала на соседнюю культуру. Это был космополитичный город. И,
безусловно, всё это отразилось в сознании ребёнка, в сознании юноши, и позднее нашло своё отражение в его творчестве. Картины Шагала невозможно представить без луковок Ильинской церкви, которую он видел из окна родительского дома. Старый еврей с торбой и клюкой пролетает над православной церковью. Или разносчик газет, тоже старый витебский еврей, стоит на фоне костёла Святого Антония.

Витебск невозможно представить без синагог, церквей, костёлов. В архитектурном отношении это был просто знаменитый город. Его украшали более шестидесяти христианских храмов, православных, католических, лютеранских, столько же синагог и молитвенных домов. Знаменитая Заручевская синагога... Знаменитые витебские канторы. Нахбо выступал на конкурсах канторского мастерства в Лондоне и Минске. Послушать литургию в Йом-Кипур в синагогу приходили и верующие, и атеисты, и евреи, и не евреи.

В 1997 году к 110-летию со дня рождения Марка Шагала в Витебске наконец-то решили открыть музей, который в процессе создания назывался «Родительский дом Марка Шагала». Над проектом работал опытный художник Юрий Черняк, сделавший много музеев. На его счету были музеи Владимира Ильича Ленина, Музеи боевой и трудовой славы, районные краеведческие музеи. Так что специфику он знал хорошо. Но вот с Марком Шагалом случилась небольшая загвоздочка. Не был похож художник на героев предыдущих музеев. В декабре 1996 года, то есть за полгода до открытия музея, авторскую группу решили срочно расширить. Так я оказался привлечённым к этой работе. Было совершенно ясно, что нашими главными помощниками станут картины художника и его книга «Моя жизнь». Надо было только идти вслед, не давая слишком большого простора фантазии и выдумке.

Родительский дом не мог стать мемориальным музеем. К сожалению, почти ничего не осталось с того времени, когда на Покровской жили Шагалы. Да, сам дом сохранился. Если не в первозданном виде, то хотя бы в общих очертаниях, наверное, только благодаря Богу.

Во время войны Витебск был разрушен практически до основания, или, другими словами, до фундаментов. Я встречался со многими людьми, которые вернулись в Витебск сразу после освобождения, летом 1944 года. Их встретили горы битого кирпича, спинки от кроватей и... голодные волки, которые чувствовали себя хозяевами на этом поле воспоминаний.

Дом, в котором жили Шагалы, а в последние предвоенные годы мои однофамильцы, а может и родственники – Шульманы, остался цел. Он пережил своих хозяев, которые погибли, скорее всего, в гетто. По соседству с Шагалами-Шульманами до войны жила семья Мейтиных. Зяма Мейтин вернулся с фронта и на месте своего дома увидел пепелище. И тогда он вселился в пустующий «шагаловский» дом. Вернее, домом это было трудно назвать. Стояла кирпичная коробка. Но Зяма был человеком с руками. Он сделал крышу, потолок, настелил пол, поставил дощатый коридор, и дом ожил. Зяма жил здесь до 1997 года. Ему часто надоедали, особенно с конца восьмидесятых – начала девяностых годов, любители творчества художника, а то и просто любопытные зеваки. Шагаломаны приезжали группами и по одиночке, просились в дом: посмотреть, какой он изнутри, и даже интересовались чем там, извините, пахнет.

Когда мы работали над созданием экспозиции, много времени провели в Петербурге в Музее этнографии. Пришли к выводу, что быт городской семьи, еврейской и христианской, конечно же, отличался друг от друга, но в конце XIX – начале XX века это уже не были разительные отличия. Например, отличались вещи, указывавшие на конфессиональную принадлежность. В еврейской семье на восточной стене висел мизрах, мезуза крепилась на дверном косяке.

Были отличия в планировке домов. У евреев часто комната, выходящая на улицу, отдавалась под лавку или мастерскую. Это не было связано с конфессиональными или национальными особенностями. Среди ремесленников, мелких торговцев, так сложилась история, в черте оседлости преобладали евреи. И чтобы им удобнее было торговать или работать, чтобы заказчику или клиенту не надо было идти через весь дом, мастерскую или лавку располагали в комнате, выходящей на улицу. Поэтому о домах с такой планировкой говорят «еврейские». Такой дом был у Шагалов на улице Покровской в Витебске.

Но даже в таких, казалось бы, очень национальных вещах, как кулинария, как мода на одежду, всё ощутимей чувствовалось взаимопроникновение культур.

Долгое время шли споры, где родился Шагал: в Витебске или местечке Лиозно, которое находится в сорока километрах от города по направлению к Москве. Думаю, для самого художника это большой роли не играло, а важно сегодня для историков, искусствоведов. В своё время адрес, где родился художник, был важен для политиков. Шагал ни разу в своей жизни не высказался по поводу политического строя в Советском Союзе. Более того, финансово помогал французской компартии и был дружен с её Генеральным секретарём Морисом Торезом. Но в Советском Союзе его считали буржуазным, антисоветским художником. Не могли простить, что он был эмигрантом. Кстати, Шагал однажды сказал: «Ненавижу это слово – эмигрант». Но не то что восхвалять творчество эмигранта, а просто объективно к нему относиться в те годы требовало огромной смелости.

Не могли простить Шагалу витражей, сделанных для израильского Кнессета и синагоги при больнице «Хадаса». Утверждали, что он пособник сионизма. О том, как тупо уничтожалось в Советском Союзе всё, что было связано с именем Марка Шагала, можно рассказывать долго.

Под эту марку борьбы с Шагалом место его рождения упорно пытались из Витебска перенести в Лиозно. Было у биографа Шагала Тугенхольда написано, что он родился в Лиозно. Сделано это при жизни художника. И коль он не исправил, значит, был согласен. Такая логика была у тех, кто утверждал, что Шагал родился в Лиозно. Для чего это надо было противникам Марка Захаровича, мне трудно сказать, поскольку наши головы «заведены разными ключами». Возможно, чтобы не было паломничества в Витебск, где сохранился домик на Покровской, чтобы не устраивались стихийные митинги, демонстрации. До Лиозно было добраться тяжелее, да и в посёлке легко разогнать любую демонстрацию – мало свидетелей.

Чего добились противники Марка Шагала – известно. Они сделали это имя символом инакомыслия и только усилили интерес к нему. Сам художник к этому никакого отношения не имел.

И Витебск, и Лиозно он считал своей родиной. И его знаменитое стихотворение «Высокие врата» в одинаковой мере относится и к Витебску, и к Лиозно.

Отечество моё – в моей душе
Вы поняли?
Вхожу в неё без визы.
Когда мне одиноко – она видит.
Уложит спать.
Укутает, как мать.
Во мне растут зелёные сады.
Нахохленные скорбные заборы.
И переулки тянутся кривые.
Вот только нет домов.
В них – моё детство.
И, как оно, разрушились до нитки.
Летят по небу бывшие жильцы.
Где их жильё?
В моей душе дырявой.
Вот почему я слабо улыбаюсь,
Как слабенькое северное солнце.
А если плачу – это плачет дождь.
Бывало –
Две головы я весело носил,
Бывало –
Те обе головы мои смеялись,
Накрытые любовным одеялом…
Ах, умерли, как резкий запах розы!
Мне кажется, я всё иду к Вратам,
Иду вперёд, даже идя обратно, –
Передо мной высокие Врата.
Врата – это распахнутые стены,
Там громы отгремевшие ночуют
И молнии расщеплено трещат.

Сейчас многие историки искусства, биографы, краеведы изощряются в научных изысканиях: вот здесь Шагал стоял, вот здесь сидел. Думаю, для Шагала понятие Витебск не только географическое, это состояние души, это ностальгия по молодости, по юношеским мечтам, ностальгия по миру, в котором он вырос и который стремительно ушёл, исчез, как песок сквозь пальцы. Это был мир, когда последние годы доживали длиннобородые старики и покосившиеся домики, когда вот-вот в мир должен был ворваться революционный вихрь и мир находился в оцепенении, как природа находится в оцепенении перед грозой.

Для Шагала понятие Витебск это и филологическое, когда язык идиш был не только языком общения, на котором просили отсрочки долгов, объяснялись в любви, обманывали соседей, пели колыбельные, идиш был языком, который заполнял всё окружающее пространство. Посмотрите на картины Шагала. Кажется – ещё секундочка, и с уст персонажей сорвутся слова, которые с детства ласкали его слух. Посмотрите на картины художника, у него не только люди, у него коза и корова говорит на идише.

Понятие Витебск у Шагала – культурологическое. Это воспоминание о танцах его бабушки, о песнях, которые он слышал в детстве. Эти песни ушли в небытие вместе с людьми, которые их пели.

Это воспоминание о странствующих проповедниках-магидах и еврейских солдатах, которых на субботу родители Шагала брали в свой дом, чтобы накормить и обогреть.

Витебск Шагала – есть такой город на географической карте, и в тоже время такого города нет. Потому что он родился в голове у художника. Это плод его фантазии. Это целая Вселенная. И в ней и Витебск, и Лиозно – это единое целое. Потому что для Шагала Витебск, и больше скажу, Родина – это понятие не географическое. Это юность, это надежда, это мечта.

Может, поэтому на картинах художника люди летают. Может, поэтому на картине «Здравствуй, Родина» Шагал с букетом цветов, обогнув солнце, возвращается к себе, назад в молодость, ко вросшим в землю домишкам. Картина написана в 1953 году. Ни о каком приезде в Советский Союз речи быть не могло. Но художнику не надо было никуда ехать, чтобы повстречаться со своей Родиной. Она была в его памяти.

В детстве Шагал часто бывал в местечке Лиозно у своей многочисленной родни. И этому времени, и местечку он многим обязан. Здесь художник не только узнал местечковый быт, но и глубоко узнал еврейскую культуру, познакомился с бытом белорусских крестьян, познакомился с белорусской культурой. Это очень серьёзно сказалось на его творчестве.

В автобиографической книге «Моя жизнь» Шагал превосходно описывает свои приезды, родню. Процитируем некоторые абзацы из этой книги: «Как я любил приезжать в Лиозно, в твой дом, пропахший свежими коровьими шкурами! Бараньи мне тоже нравились. Вся твоя амуниция висела обычно при входе, у самой двери: вешалка с одеждой, шляпами, кнутом и всем прочим смотрелась на фоне серой стенки, как какая-то фигура – никак не разгляжу её толком. И всё это мой дедушка».

Он был и мясником, и торговцем, и кантором… Странное сочетание. Впрочем, дед Мендель хорошо знал, что для людей, а что для Бога.

«В хлеву стоит корова с раздутым брюхом и смотрит упрямым взглядом. Дедушка подходит к ней и говорит: «Эй, послушай, давай-ка свяжем тебе ноги, ведь нужен товар, нужно мясо, понимаешь?». Корова с тяжёлым вздохом валится на землю… Дед отделяет потроха, разделяет шкуру на куски. …Вот это ремесло у человека! И так каждый день: резали по две-три коровы, местный помещик, да и простые обыватели получали свежую говядину».

Как-то раз дед Мендель наткнулся на рисунок Марка, изображавший обнажённую женщину, и отвернулся, как будто это его не касалось, как будто звезда упала на базарную площадь и никто не знал, что с ней делать.

«Тогда я понял, – писал Марк Шагал, – что дедушка, так же как моя морщинистая бабуля, и вообще все домашние, просто-напросто не принимали всерьёз мое художество (какое же художество, если даже не похоже!) и куда выше ценили хорошее мясо».

Этот странный и непонятный для окружающих дед был близок и дорог Марку. И, наверное, именно он подсказал художнику отличное место для персонажей его картин: на крыше, рядом с печной трубой, близко к звёздам и Богу и далеко от суетливых и всем недовольных людей.

«Был праздник: Суккот или Симхас-Тора.

Деда ищут, он пропал.

Где, да где же он?

Оказывается, забрался на крышу, уселся на трубу и грыз морковку, наслаждаясь хорошей погодкой. Чудная картина.

Пусть кто хочет с восторгом и облегчением находит в невинных причудах моих родных ключ к моим картинам.

Меня это мало волнует. Пожалуйста, любезные соотечественники. Сколько душе угодно».

Воспоминания о странном деде Менделе всю жизнь согревали и ласкали душу художника. А может быть, Марк Захарович узнавал в себе черты характера своего деда. В шестидесятых годах, живя на юге Франции, художник рисует «Домик в деревне».

…Лиозно. На печную трубу забрался странный дед. Его ищут, зовут. Но он думает о вечном, и ему не до мирской суеты.

Я вспомнил о шагаловском дедушке однажды в Иерусалиме у Стены Плача.

…Человек молился так громко, что казалось, пытался перекричать весь шумный и многоликий город. Человек входил в экстаз и начинал кричать ещё громче. Я не стал у него спрашивать, почему он молится так громко. Думаю, это обидело бы его, он не ответил бы мне. А ответ я знал без него.

Чтобы Всевышний лучше услышал.

Может, и шагаловские скрипачи хотели, чтобы их лучше слышал тот, для кого они играли божественные мелодии. Кто знает?

Часто можно услышать словосочетание «Шагал – певец еврейского местечка». Что же такое еврейское местечко, штетеле, говоря на идише, что это за феномен, откуда и когда появился и куда исчез?

В польском языке «мястэчко» – это поселение полугородского типа, то есть ещё не город, но уже и не деревня.

Представители местной знати с начала XVII века разрешали евреям селиться в своих селах и городах. Евреи были старательными и аккуратными работниками. Жизнь научила их быть практичными, понимать толк в коммерции. И, что немаловажно, вновь прибывающие люди покорны и покладисты. Многие из таких населённых пунктов постепенно превращались в еврейские городки – «штетлы», большинство жителей которых занимались арендой помещичьих садов и огородов, скупкой сельхозпродуктов, коробейничеством, различными ремёслами.

Штетлы – это целый мир, аналога которому в истории нет. Это понятие гораздо более широкое, чем только территориально-географическое. Местечко – это культура, быт людей, их психология.

В центре местечка-штетла, и в прямом и в переносном смысле, всегда находились синагога, рыночная площадь и дом. Синагога следила за моралью и давала знания. Рыночная площадь приносила работу, и формировало общественное мнение. Дом, семья, дети – это то, ради чего жили люди.

Штетлы родили совершенно оригинальную, неповторимую культуру, в которой одновременно присутствуют, казалось бы, несовместимые вещи: глубокое знание текстов священных книг и какая-то абсолютная наивность, практицизм, доходящий до мелочности, и совершеннейший абсурд, смех и слёзы, гипертрофированный местечковый патриотизм (наше местечко лучшее в мире!) и желание подражать моде больших городов. Всё это видно в работах Марка Шагала.

Если верить статистике, то в Лиозно в 1880 году проживало 1536 жителей, из них евреи составляли около 65 процентов. А точнее 997 человек. Включая, естественно, и многочисленную семью Шагалов. В местечке было 4 еврейских молитвенных дома и еврейское училище. Из 216 деревянных домов 135 принадлежало евреям. В местечке было 25 деревянных лавок.

Что мы знаем о пращурах Марка Шагала? Судя по фамилии, семья эта имела древние корни, и её родословная уходит далеко вглубь времён. Фамилия Сегал, Шагал образована от ивритских слов «сган Леви», то есть принадлежит к колену Леви. Из этого колена были служители Храма: певчие, музыканты, стража…

Когда-то Шагалы жили в местечке Слуцк недалеко от Минска. Хаим-Айзик Сегаль, сын Исаака, родился в Слуцке на рубеже XVII–XVIII веков. Он приходился Марку прадедом.

В 1928 году в беседе с корреспондентом газеты «Ди идише велт» («Еврейский мир», выходила в Литве) Марк Шагал вспоминал: «Лёжа на кипе газет в пустом театре и глядя с пола в потолок, я молил своего прадеда, расписавшего синагогу, подарить моей кисти хоть каплю еврейской подлинности».
(Еврейское искусство Литвы ХVII–XХ вв. Каталог выставки. – Вильнюс, 1988 г., стр. 27).

«И что за разница, собственно, между моим хромым могилёвским прадедом Сегалом, который расписал могилёвскую синагогу, и мной, который расписал еврейский театр (хороший театр) в Москве? – писал Марк Шагал в эссе “Листки” (“Блетлах”), напечатанном в журнале “Штром”».
(Берлин,1922, №1, идиш, цитируется по книге «Семь сорок». – Минск, «Европейское время», 1992 год, стр. 109).

«Поверьте мне, у нас обоих осталось немало вшей, пока мы валялись на полу в синагогах и театрах. К тому же я уверен, что, если меня побрить, вы увидите в точности его портрет... Разница только в том, что он был самоучкой, а я учился в Париже, откуда он тоже получил весточку».

Правда, временной фактор смущает. Разница между прадедом Хаимом-Айзиком и правнуком Марком Захаровичем в двести лет. Возможно, что в то время на еврейской улице ещё жили библейские богатыри, для которых возраст не был помехой для рождения детей. Но я предполагаю, что это был не прадед, а прапрапрадед. В языке идише нет слов ибериберэйникул (то есть праправнук), а есть иберэйникул (правнук), так именуют всех потомков. И Марк слышал дома, что он иберэйникул, и сделал кальку на русский язык – правнук.

Что мы ещё знаем о прадеде великого художника? В своё время он был известен не только в Беларуси, и не только в еврейском мире. О нём ходили легенды. В этом нет ни капли преувеличения. Говорят, он расписывал синагоги в Могилёве, Капустянах, Долгинове и других городах и местечках. Когда заканчивал свою работу в Могилёве, упал с лесов и разбился. Но аналогичные истории вам могли бы рассказать и в Капустянах, и в Долгинове. Причём утверждали бы, что этот трагический эпизод произошёл именно в их местечке. История мировой культуры знает немало таких легенд. И складывались они о необычайно талантливых людях, создавших великие творения. Люди не верили, что можно создать что-то лучшее. Они считали, что автор спел лебединую песню и его дальнейшая жизнь бессмысленна.

Синагога в Капустянах была сожжена, судя по всему, в Первую мировую войну. Синагога в Долгинове погибла в огне ещё в XIX веке.

Отец художника Лазаря Лисицкого рассказывал сыну, что помнит гигантскую фреску, украшавшую долгиновскую синагогу. На ней были изображены похороны Якова. Колесницы, лошади, дети Якова, пейзажи Египта и т. д. Но, судя по отзывам очевидцев, венцом творений Хаима-Айзика Сегала стала расписанная им могилёвская синагога.

В начале прошлого (XX – А.Ш.) века два замечательных художника Э. Лисицкий и Н. Рыбак, много слышавшие о могилёвской синагоге, решили своими глазами посмотреть на это чудо. Потом Э. Лисицкий написал «Воспоминания о могилёвской синагоге» (Подписана Э.Л., Берлин, 1923 г., журнал «Римон-Милгройм», изд. на иврите и идише. Иллюстрирована фрагментами росписей синагоги):
«Это было нечто особенное, подобно тому сюрпризу (из запасов моей жизни), когда я впервые посетил Римскую базилику, готическую часовню, барочную церковь в Германии, Франции и Италии; или как детская кроватка с изящно вышитым покрывалом, бабочками и птицами, в которой внезапно просыпается инфант в окружении брызг солнца; так ощутили мы себя внутри синагоги.

Стены, высеченные лесенкой, из дубовых брёвен. Над ними потолок, как обшитый деревом шатёр. Все заклёпки на поверхности, никакого обмана, никаких иллюзий... Интерьер синагоги расписан от спинок скамеек вдоль стен по всей их длине и до самой верхушки шатра...

Откуда это пришло? Сегал, мастер своего дела, с вдохновением пишет в своих заметках: “...долго я ходил (путешествовал) по свету...”

Эпицентром всего строения является потолок. На западной стороне над входом расположены гигантские львы, а под ними павлины. Львы держат две таблички с надписями, причём на нижней мастер оставил память о себе. На треугольных северной и южной плоскостях шатра в форме фриза расположены подводные и наземные хищники с добычей. Сверху, в небе, звёзды рассыпаются в виде цветов. Птица в воде хватает рыбу. На земле лиса несёт в зубах птицу. Медведь лезет на дерево в поисках мёда. Птицы несут в клювах змей. Летящие и бегущие фигуры в действительности являются людьми. Сквозь зверей и птиц они смотрят человеческими глазами. Это замечательная черта еврейского народного искусства. Разве не видно лицо раввина в изображении льва среди знаков Зодиака из росписи могилёвской синагоги?

Над фризом возникает объёмный, совершенный линейный орнамент, охватывающий кольцом весь потолок. Далее кверху орнамент восточного типа, представленный подобно мавританскому, сложным переплетением ветвящихся полос. Этот мотив использовали Леонардо да Винчи и его школа. В Милане и Кастелло я видел комнату, потолок которой был украшен подобным ленточным орнаментом, создание которого приписывают Леонардо.

Ещё выше в ряд расположены двенадцать знаков Зодиака в соприкасающихся кругах. Знаки Зодиака необычны, некоторые очень лаконичны и выразительны. Стрелец, например, одной рукой держит лук, другой – натягивает тетиву. Эта рука, по Библии, – твёрдая, карающая рука. В самом центре шатра – венчающий всё трёхглавый орёл, смесь польского и русского орлов.

На восточной стороне, над священной аркой – снова львы, но здесь они держат таблички с Законом. Свисающие с них жертвенные птицы охватывают священную арку. По бокам – две панорамы. Слева, на северной стороне, – воображаемый образ чудища; проклятый город в когтях дракона, а также древо жизни. На другой – северо-западной стороне – Иерусалим и древо познания.

На треугольной панели, закрывающей переход от стены к потолку, на северо-западной стороне, изображён легендарный дикий бык. На северо-восточной – дикий козёл; на третьей плоскости, на юго-востоке, – Левиафан; на четвёртой на юго-западе, – слон с седлом на спине.

На стенах изображены таблички с надписями, священные предметы из Храма царя Соломона, орнаменты, различные живые существа.

На всех 4-х стенах имеются окна, расположенные предельно высоко. Солнце, перемещаясь по кругу, с каждым часом меняет характер освещения, создавая на стенах и, особенно на покатых частях потолка различные световые эффекты. Таким образом, всё творение погружено в непрерывную игру света: краски, при всей их прозрачности, очень плотные: от самых “тяжёлых” тонов – охры, свинцовых белил, киновари и зелёного, до “легчайших” – голубого и фиолетового».
(Ж-л «Техническая эстетика», № 7, 1990 г. Перевод и публикация А.С. Канцедикаса, стр. 8–9).

Деревянная синагога на могилёвском Школище была построена около 1680 года. Роспись интерьера в 1710 году выполнил Хаим-Айзик, сын Исаака, из Слуцка.

История синагоги такова. Благодаря Грамоте короля Жигимонта Третьего от 1626 года могилёвским евреям разрешалось жить только за городом в местности под названием Школище. Тут и была построена деревянная синагога. В 1646 году король Владислав Четвёртый подтвердил эту Грамоту. В 1654 году русский царь Алексей Михайлович, захвативший Могилёв, обязал евреев покинуть Школище и переселиться в Польшу. Но по дороге, в Могилёвском предместье Печёрске, их почти всех перебили стрельцы. Однако со времён Жигимонта и до сталинской эпохи стояла старая деревянная синагога.

В 1938 году её разрушили, вернее сказать, разобрали по брёвнам. Брёвна нисколько не прогнили, их распилили и пустили на срубы для колодцев. Наверное, в тех колодцах потом была «святая вода».

В 1940 году на Выставке белорусского искусства в Москве демонстрировались карандашные рисунки витебского художника Израильского, сделанные в могилёвской синагоге, расписанной прапрапрадедом Шагала. Не знаю, почему власти разрешили демонстрировать эти рисунки, но в одном я убеждён: они ни грамма не раскаивались в уничтожении уникальной синагоги.

По утверждению многих историков и краеведов, Сегалы переехали из Слуцка в Лиозно в начале XVIII века, в то время, когда Хаим-Айзик был в почёте, получал заказы на росписи синагог. Почему он переехал в Лиозно, можно догадываться. По одной из версий, чтобы быть ближе к хабадскому цадику Шнеуру-Залману. Может, был преданным приверженцем основоположника ХАБАДа, или, будем прозаичнее, ему обещали отдать под роспись синагогу в Лиозно, в Витебске, в соседних местечках. Он решил, что работы здесь хватит на много лет, и перебрался с семьёй. Что-то не получилось с заказом. Но семья осталось в Лиозно. Но это только версия.

Лиозно связано с жизнью первого любавичского раввина, основоположника ХАБАДа Шнеура-Залмана. В местечке ХАБАД был очень силён. Родители, деды и прадеды художника были ревностными хасидами, и психология этого религиозного учения не могла не оказать влияния на будущего художника, хотя он порой очень иронично относился к этому.

Давайте вспомним, как зарождался хасидизм. На Украине разгул хмельнитчины. Вырезаются целые местечки, льётся кровь. И как ответ на это – хасидизм, провозгласивший, что вера в Бога должна приносить людям радость. Вдумайтесь., какое страшное время, и вдруг слова о радости. Но в еврейской истории многое можно объяснить только словом «парадокс».

Может, радостные краски шагаловских работ, его сказочность – это тоже ответ на безрадостную жизнь в диаспоре.

Дед Марка Захаровича Мордух-Давид преподавал в местном хедере – начальной еврейской религиозной школе – и был очень уважаемым в местечке человеком. Позади хедера располагалась синагога, где Мордух-Давид, имел почётное место у восточной стены. Такой почёт оказывали или самым богатым людям, жертвовавшим на синагогу деньги, или самым учёным, знатокам Торы и Талмуда.

Мордух-Давид умер, едва перевалив за шестьдесят лет, в 1886 году, когда родители художника только поженились. О нём в своих воспоминаниях Марк Захарович писал: «Не знаю, долго ли он учительствовал. Говорят, пользовался всеобщим уважением. Он похоронен близ мутной, быстрой речки, от которой кладбище отделяла почерневшая изгородь. Под холмиком, рядом с другими “праведниками”, лежащими здесь с незапамятных времён.

Буквы на плите почти стёрлись, но ещё можно различить древнееврейскую надпись: “Здесь покоится…”

Бабушка говорила внуку: “Вот могила твоего деда, отца твоего отца и моего первого мужа”.

Плакать она не умела, только перебирала губами, шептала: не то разговаривала сама с собой, не то молилась. Я слушал, как она причитает, склонившись перед камнем и холмиком, как перед самим дедом; будто говорит в глубь земли или в шкаф, где лежит навеки запёртый предмет:

– Молись на нас, Давид, прошу тебя. Это я, твоя Башева. Молись за своего больного сына Шатю, за бедного Зусю, за их детей. Молись, чтобы они всегда были чисты перед Богом и людьми».

На лиозненском кладбище похоронена и бабушка художника, мама его мамы. Марк Захарович никогда её не видел. Она умерла совсем молодой в первое полнолуние еврейского Нового года, после поста, накануне праздника Иом-Кипур в 1886 году от болезни сердца.

В Лиозно сохранились остатки старого еврейского кладбища. Правда, нет вокруг ни ограды, ни забора. Кладбище заросло кустарником и бурьяном. И давно за ним никто не следит. Сиротливо стоят одинокие надгробья. Большинство памятников разобрали и растащили ещё в годы войны и сразу после неё. Они пошли на фундаменты домов. На зелёных холмиках растёт картошка. И давно уже не найти могил шагаловской родни.

С другой бабушкой – Басевой, мамой отца, художник дружил и часто вспоминал эту женщину. «С бабушкой мне всегда было проще. Невысокая, щуплая, она вся состояла из платка, юбки до полу да морщинистого личика.

Ростом чуть больше метра…

Овдовев, она, с благословения раввина, вышла замуж за моего второго деда, тоже вдовца, отца моей матери. Её муж и его жена умерли в тот самый год, когда поженились мои родители».

На кухне Басева становилась волшебницей. Умела готовить так, что её обеды запоминались на всю жизнь. Как жаль, что не сохранилось этих рецептов. Уже в зрелом возрасте Марк Шагал вспоминал: «Бабушка всегда кормила меня каким-то по-особому приготовленным – жареным, печёным или вареным – мясом. Каким? Не знаю толком».

Её второй муж – дедушка Марка по материнской линии Мендель Чернин. О нём говорили, что полжизни он провёл на печке, четверть – в синагоге, остальное время в мясной лавке. Особенно не обременял себя работой, но, судя по всему, был добрым и богобоязненным человеком, который жил по справедливости и никогда никого не обманывал. Марк его очень любил и писал о нём с уважением: «Почтенный старец с длинной чёрной бородой».

Думаю, что именно в Лиозно Шагал ближе познакомился с еврейской традицией, с еврейским искусством.

Родители Марка – Хацкель Шагал и Фейга-Ита Чернина были двоюродными братом и сестрой. Подобные браки были довольно распространённым явлением среди восточноевропейских евреев. Хацкель и Фейга-Ита с детства хорошо знали друг друга. Когда подошло время жениться, двух мнений ни у Шагалов, ни у Черниных не было. Хацкель и Фейга – отличная пара.

Молодые во все времена оставались молодыми. Даже если сейчас это очень трудно представить. Их тянет в большие города, им хочется быть в центре событий, там, где делается жизнь. Хацкель и Фейга-Ита переезжают в Витебск.

Для Шагала мама была не только доброй, заботливой, мудрой. Он писал: «...я хотел бы сказать, что в ней таился мой талант, через неё мне всё передалось, за исключением её характера».

Она была маленького роста, меньше полутора метров. Быстрая, подвижная. Никогда не устававшая. Знала ответы на все вопросы. Женщина, которая нигде не училась. Муж подчёркивал ногтём место в сидуре, где надо на Йом-Кипур плакать. К ней приходили за советами сёстры, соседи. И всем она уделяла время, и советы были нужными, полезными.

В семье, кроме старшего Марка, было ещё восемь детей. Одна девочка умерла в детстве. Семья большая. Но Фейга ещё успевала заниматься, говоря сегодняшним языком, мелким бизнесом. В доме была бакалейная лавка, где продавались товары первой необходимости: соль, спички, крупа, селёдка. Фейга занималась и доставкой товара, и бухгалтерией.

Отец – рабочий на рыбном складе, для приличия эту должность называли «приказчик». Таскал тяжеленные бочки, руки по локоть были в селёдочном рассоле. И получал за это «копейки». Марк Захарович писал: «До самых последних лет он зарабатывал какие-то жалкие 20 рублей. Небольшие чаевые покупателей едва позволяли нам сводить концы с концами».

Марк Захарович несколько прибедняется. Потому что существенной добавкой к семейному бюджету был заработок, который приносила лавка, и жильё, которое они сдавали в аренду. Сначала у Шагалов на Покровской был один кирпичный дом, а потом появилась целая усадьба. К кирпичному дому прибавилось ещё три деревянных. И по налоговым документам семья Шагалов была уже по достатку пятой на улице, которая находилась рядом с рыночной площадью. Жили здесь, особенно в начале улицы, далеко не бедные люди.

Отец был религиозным человеком. Каждое утро он непременно начинал с похода в синагогу, утренней молитвы, затем возвращался, пил чай и уходил на работу.

«Отец… был святой еврей. У него обильно в синагоге лились слёзы из глаз – и он оставлял меня в покое, если я с молитвенником в руках глядел в окно…»
(М. Шагал «Памяти М.М. Винавера, «Рассвет». – Париж, 1926, № 43, стр.11).

А каждую пятницу, когда приходил шаббат, в доме повторялась одна и та же сцена. Отец приходил с работы уставший. Доставал из карманов леденцы, порой они были со следами махорки. Мылся, одевал белую рубашку и садился за праздничный стол. Он начинал читать молитву. И минут через десять засыпал. Клал голову на стол. И молитву продолжала мама. А потом она рассказывала детям разные истории, хасидские притчи, те, что слышала в детстве от своих родителей.

Всё услышанное в детстве плотно укладывается в памяти. Позднее Шагал напишет: «От входа на кладбище я бегу к её могиле плакать. Здесь моя душа. Ищите меня здесь, вон я, здесь мои картины, моё рожденье. Грустно! Вот её портрет. Мы с ней похожи».

Знаменитые шагаловские слова «Здесь осталась моя душа», которые почему-то считают обращёнными к Витебску, были сказаны на могиле мамы.

Мама умерла сравнительно молодой, в 1915 году. Отец, пробыв год в трауре, как и положено по еврейскому закону, женился на сестре своей жены. Сам Хацкель погиб в начале двадцатых годов в Витебске от нелепейшего случая. Он попал под колёса машины. Это была одна из первых машин в городе.

Будущий художник в детстве особыми способностями не блистал. Учился плохо. Не хотел ходить в хедер, потом из-под палки ходил в ремесленную школу.

«Ведь, в сущности, учиться я не могу. То есть, вернее, меня научить не могут. Недаром я учился ещё и в городском училище, с общепринятой точки зрения, скверно. Я беру лишь внутренним своим чутьём. Вы понимаете? В общие школьные теории не укладываюсь.

Посещение мною школ носило скорее характер приобщения и ознакомления, чем насильственной учёбы».
(Шагал М. Мои учителя. Бакст. «Рассвет». – Париж. 1930 г., № 18, с. 6–7).

Шагал не отличался физической силой, да к тому же заикался. И одноклассники, да и соседские дети часто дразнили его, а то, бывало, и навешивали подзатыльников. Но в школьной программе было два предмета, которые у Марка получались легко, по которым он хорошо успевал: геометрия и черчение.

Родители Марка мечтали, чтобы их сын выучился и стал врачом или инженером. Ещё им нравилась профессия бухгалтера. Всегда ходит в чистом, с нарукавниками и не надрывается, перетаскивая бочки. Если не удастся выучиться на бухгалтера, то, в крайнем случае, хорошо бы занять место приказчика. Это были престижные профессии. Сам Шагал в раннем детстве мечтал стать скрипачом или танцором. Он даже пробовал себя в качестве кантора в синагоге. Но из него не получился ни скрипач, ни кантор.

А ещё Шагал очень любил рисовать. Когда ему в руки попался журнал «Нива», он перерисовал все фотографии из него.

Однажды Марк ехал на трамвае и увидел вывеску на жести. На синем фоне белой краской были написано «Школа живописи и рисунка художника Пэна». Рядом висели другие вывески «Булочная и кондитерская Гуревича», «Табак, разные табаки», «Овощная и зелёная лавка», «Аршавский портной». Каждая из этих вывесок выглядела, как писал сам Шагал, «а штыкел гешефт» (куском бизнеса – идиш). Но его взор остановился именно на той, единственной, которая никак не сулила обеспеченной жизни, на той, что привела его к лаврам и терновому венцу художника.

Шагал, не такой уже и мальчик, ему в 1906 году, когда происходили эти события, было 19 лет, прибежал домой и сказал маме: «Спаси меня, мамочка. Пойдём со мной. Ну, пойдём! В городе есть такое заведение, если я туда поступлю, пройду курс, то стану настоящим художником. И буду так счастлив!».

Мама в это время пекла хлеб. Услышав эти слова, она выронила из рук длинную лопатку, на которой сажала тесто в печь, и переспросила: «Художником? Ты спятил. Не мешай мне печь хлеб…»

Вспоминая эти дни, Марк Шагал напишет: «Я узнал о Пэне, когда ехал на трамвае, спускавшемся с Соборной площади, и успел прочитать вывеску. На синем фоне белыми буквами: «Школа рисования Пэна». Ах, подумал я, какой интеллигентный город наш Витебск! И тогда я решил познакомиться с мэтром».

Марк был настырным. И, несмотря на то, что учёба стоила не малых денег, ему выделили пять рублей, или, вернее сказать, отец швырнул пять монет, которые раскатились по всему дому, а мама побежала к Пэну и задала ему несколько потрясающих вопросов: «Пожалуйста, скажите, что это за дело живопись? Не так плохо?». И ещё она спросила: «Скажите, художник это тоже профессия?».

Было устойчивое мнение о художниках. Например, хозяин, у которого в молодости работал художник Юдель Пэн – первый учитель Марка Шагала, однажды посмотрев его работы, сказал, что надо немедленно выбросить из головы всяких «человечков» и не воображать себя художником. Что это не пристало настоящему хасиду. Он был уверен, что «все художники пьяницы, голодранцы и умирают от чахотки или сходят с ума».

Многие еврейские художники, в том числе Аскназий, Антокольский, Маймон преодолевали сопротивление родителей, пытавшихся обратить художественное дарование их детей в респектабельное ремесло.

Как дома относились к занятиям Марка? Для мастерской ему выделили лежанку на русской печке – пространство полтора на полтора метра, где можно рисовать лежа. Рисунки сёстры забирали и, когда мыли пол, застилали ими комнаты, как ковриками, чтобы не натоптали.

На ранних рисунках Марка – семья, мать провожает отца на работу, отец пьёт чай, отец на работе...

Пока Марк, вслед за учителем Пэном, является бытописателем. И отец стоит на земле, и вся семья сидит, как на фотографии, и никто пока не летает. И нет на рисунках карнавала, в котором принимают участие конкретные люди и выдуманные персонажи, животные и птицы, дома и фонарные столбы, солнце и луна. И если кто-то и стоит на голове, то это пока сам художник, и то, как бы сглаживая эту неестественность, внизу появляется подпись «Я сумасшедший».

На личности Юделя, или Иегуды, или Юрия Пэна остановимся подробнее. Не было бы его, не было бы и Шагала, и других больших художников.

Родился в маленьком местечке Ново-Александровске (ныне Зарасай, Литва), в беднейшей семье. Первый карандаш купил, когда подобрал пятак, обронённый пьяным солдатом. Учился, как и все еврейские мальчики, в хедере у несчастного меламеда, который больше думал о том, как заработать на кусок хлеба, чем о том, как выучить детей. У Пэна есть работа «Родительский дом». Достаточно посмотреть на неё, чтобы представить себе, как жили люди в штетлах.

Юдель Пэн работал помощником маляра и всё время рисовал. Его заметил студент Петербургской Академии живописи Борух Гиршович, который бывал на каникулах в Двинске (Даугавпилс). Он посоветовал поступить учиться в Академию. Пэн поехал в Петербург, но его ждала неудача. Абитуриент даже толком не знал русского языка. Он остался в столице, много занимался, ходил в Эрмитаж, рисовал. Ему помогали Борух Гиршович и Лейб Аскназий.

Пэн поступает в Академию и учится в классе у профессора Чистякова. По окончании Академии удостоен малой серебряной медали. Сначала Пэн едет в Ригу к барону Корфу, пишет портреты его близких. А потом перебирается в Витебск, где открывает свою знаменитую школу.

Пэн говорил, что Витебск – это поразительный город. Он создан для художников. В Риге все евреи чистенькие, благополучные, как будто на одно лицо. А в Витебске – замечательные типажи.

Педагогика Пэна, унаследованная от Чистякова, гласила: ученики должны быть безукоризненными рисовальщиками. Этому уделялось основное внимание.

Среди учеников Пэна разных лет: Юдовин, Лисицкий, Панн, Шульман, Азгур, Якерсон, Кабищер, Мещанинов и многие другие.

Пэн был замечательным художником. Только сейчас открывается его талант. Не случайно, выставка «Еврейские художники в веке перемен», которая проходила в Еврейском музее в Нью-Йорке и собрала крупнейших еврейских художников XX века, открывалась работой Юделя Пэна «Часовщик».

Два месяца Марк Шагал приходил к учителю по четыре раза в неделю. Рисовал гипсовый бюст Вольтера. Но точного рисунка у него так и не получилось. Нос великого философа всегда тянулся книзу.

Потом Марк Шагал зачастил на этюды. Иногда Пэн брал его с собой. И это была большая похвала для ученика. Вспоминают такой случай. Пэн и Шагал ушли на окраину города ранним летним утром и уговорили позировать старого еврея. Сохранилось в памяти его имя: Хона Тамм. Пэн обратил внимание, что Шагал рисует одним фиолетовым цветом. Тогда он нарисовал голову натурщика одним зелёным и, показывая Шагалу свою работу, сказал: «Прежде всего, нужен рисунок. Запомни, без него нет художника. Тинторетто тоже рисовал одной синей. Но как рисовал!».

Шагал стал отличным рисовальщиком. И думаю, этим он обязан первому учителю, который сумел «поставить» руку.

Пэн вскоре освободил Шагала от оплаты за обучение. Надо сказать, что единственным доходом художника-педагога была оплата учеников. Пэн в те годы принципиально не продавал своих работ. Он мечтал, чтобы в Витебске, когда-нибудь, открылась его картинная галерея. И, тем не менее, Пэн не одного Шагала освободил от оплаты. Он бесплатно учил Шульмана и других художников из малоимущих семей.

Вот некоторые отрывки из эссе Марка Шагала «Мои первые учителя».

«Пэн – мой первый учитель. Живёт всё время в Витебске. Витебск живёт, и Пэн постоянно живёт в нём. Если я чему-либо завидую, если я грущу о чём-либо, – так это о том, что Пэн всегда живёт в Витебске, а я всегда, всегда в Парижах… Не понимает он меня, когда мои письма к нему переполнены вопросами: “Как поживают мои заборы, заборы и заборы”?

Уже двадцать лет, как я оставил Пэна. Судьба забросила меня далеко от моих родных развалин. На всю свою жизнь, как бы не было разно наше искусство, я помню его дрожащую фигуру. Он живёт в моей памяти, как отец. И часто, когда я думаю о пустынных улицах города, он то тут, то там… И я не могу не просить Вас запомнить его имя».

Марк Шагал писал о том, что искусство учителя и ученика – разное. Так ли это на самом деле? И насколько велика пропасть между реалистом Пэном, который, на мой взгляд, сумел органично перенести русское передвижничество на еврейскую почву черты оседлости, и авангардистом Шагалом?

Художники разные, но пропасти между ними нет. Во-первых, у них один и тот же объект любви, поклонения, воспевания, то же отношение к нему: трепетное, иногда с улыбкой, даже иронией.

А теперь внимательно посмотрите на картину Юделя Пэна «Домик с козочкой». Не из этого ли домика вышел Марк Шагал, как русская литература вышла из «гоголевской шинели»?

И ещё одно письмо, написанное Марком Шагалом своему первому учителю, я процитирую. Оно отправлено 14 сентября 1921 года из Москвы. Марк Шагал шлёт приветствие Юделю Пэну по случаю 25-летия его творческой деятельности: «Я вспоминаю себя мальчиком, когда я поднимался на ступеньки Вашей мастерской. С каким трепетом я ждал Вас. Вы должны были решить мою судьбу в присутствии моей покойной матери. И я знаю, сколько ещё в Витебске и в губернии юношей судьбы Вы решили.

Ваша именно мастерская первая в городе манила десятки лет. Вы первый в Витебске. Город не сумеет Вас забыть...»

Действительно, после смерти Юделя Пэна в 1937 году в Витебске была открыта картинная галерея, где были собраны его работы. Около 800 картин. Потом война, часть работ сгорела в Витебске, часть успели эвакуировать в Саратов в Музей Радищева. После войны в Витебске хотели восстановить картинную галерею, и работы были возвращены, но здесь наступила очередная полоса антисемитизма: «врачи-отравители», «беспачпортные бродяги» и т. д. Работы Юделя Пэна решили от греха подальше спрятать, а то вдруг обвинят в пособничестве мировому сионизму, в подвалах Белорусского художественного фонда, в кованых сундуках. Но тот, кто знал истинную цену этих работ, не испугался ни замков, ни милиции. Этим людям трудно было заморочить голову пропагандистскими сказками. Они регулярно наведывались в подвалы и уходили оттуда с работами Пэна. Есть шутка, что грабители раньше и лучше других оценивают достоинства художников.

В общем, когда над Советским Союзом «рассвело» и уже можно было не шарахаться от собственной тени, оказалось, что в сундуках осталось менее 200 работ. Я не говорю об их состоянии. Требовалась срочная реставрация. Значительная часть работ была возвращена в Витебск и находится сейчас в Художественном музее. Часть осталась в Минске в Национальном художественном музее Республики Беларусь, в том числе и знаменитая работа Пэна «Марк Шагал». Написана она маслом в середине 10-х годов, точной датировки нет, во всяком случае, после того, как Шагал уже побывал в Париже и вернулся художником с «именем» и собственной манерой. Обратите внимание, Юдель Пэн нарисовал его с перевёрнутым мольбертом. Живопись, рисунки Шагала Пэн оценивал очень высоко, но в то же время, как живопись человека с перевёрнутым взглядом на жизнь, с перевёрнутым мольбертом.

В 1918 году Шагал «ответил» учителю: написал портрет Пэна за мольбертом. К сожалению, эта работа не сохранилась. Портрет находился в мастерской Пэна. Очевидцы отмечали не только удивительное сходство, но и то, как виртуозно удалось Шагалу передать характерные черты, присущие Пэну.

К 18 годам Марк – крепкий юноша, с воздушной шевелюрой, которая, «словно крылья несла его», и профилем, который впору было чеканить на римских монетах. Согласитесь, на таких молодых людей девушки обязательно обращают внимание.

В начале 70-х годов, теперь уже прошлого века, когда Марк Шагал благодаря московской выставке, после пятидесятилетнего перерыва оказался в Советском Союзе, он встретился в Ленинграде с сестрой Марьясей.

После двух-трёх вопросов про здоровье и вздохов по поводу ушедших лет, Марк Захарович стал расспрашивать Марьясю о подругах своей молодости.

Марьяся, хоть и была самой младшей в семье, вероятно, кое-что знала о сердечных тайнах брата. Но сейчас, кивнув на племянниц и мгновенно перейдя на идиш, ответила:

– Ну, не при них же, – подразумевая, что нельзя при детях рассказывать такие подробности.

Племянницы давно уже переросли бальзаковский возраст, да и идиш не был для них секретом, хоть и говорили на нём в последнее время они очень редко, только улыбнулись в ответ.

Марк Захарович обнял их за плечи и сказал:

– Какие славные были годы. Как жаль, что нельзя в них вернуться хотя бы на часок.

Шагал никогда не участвовал в конкурсах Дон Жуанов. (Не знаю, есть ли такие.) Но, если бы такое случилось, уверен, занял бы в подобном турнире далеко не последнее место.

Я не собираюсь заниматься археологическими раскопками личной жизни художника. И буду рассказывать лишь о том, что он обнародовал сам.

Первой девушкой, которой Шагал назначил свидание, была Нина из Лиозно. В местечко Марк приезжал к своим многочисленным родственникам. Были гулянья под луной и ночи вдвоём. Жаркие поцелуи. В маленьком местечке, где всё было на виду, заговорили про городского юношу, который чересчур смел. Кто-то неодобрительно отзывался о современных нравах, кто-то, с сожалением, думал, что собственная юность давно ушла… Но дальше прогулок дела у Марка с Ниной не пошли. Позднее Шагал напишет, что имел успех, «но не сумел им воспользоваться». Думаю, в этих строчках не было сожаления, просто была прощальная улыбка прошедшим годам.

Потом Шагал познакомился с Анютой и упорно обхаживал её несколько лет. От этих встреч остались ощущения, которые в зрелые годы Шагал выразил словами: «В амурной практике я полный невежда».

К третьему юношескому роману с гимназисткой Ольгой Марк стал куда решительнее. «Во мне бурлило желание, а она мечтала о вечной любви». Их интересы шли по параллельным дорожкам, пока однажды Марк не увидел Тэю Брахман.

Вообще-то имя её было Тауба. Но с ранней молодости девушка была увлечена искусством и поэзией серебряного века, драматургией Ибсена, творчеством Гауптмана. И даже имя себе изменила на Тэю, стараясь подражать персонажу из драмы Ибсена «Строитель Сольнес».

Тэя была необычной девушкой даже для Витебска, который и в те годы не считался глубокой провинцией. У родителей Тэи Вульфа Брахмана и его жены был очень гостеприимный и хлебосольный дом. По вечерам здесь часто собирались интересные люди. Они разыгрывали сценки из спектаклей, музицировали.

«Соседние дома, замерев, слушают сонаты Моцарта, Бетховена. Прохожий остановится под этими окнами, постоит минутку, упиваясь мелодией, и, заворожённый, пойдёт своей дорогой», – написала в своей книге «Горящие огни» постоянная посетительница этих вечеров Белла Розенфельд.

Сюда любил заглянуть Авикдор или, говоря на русский лад, Виктор Меклер, сын состоятельного торговца, мечтавший о карьере художника.

Меклер и Шагал хорошо знали друг друга, были одноклассниками. И когда Меклер увидел, что по рисованию и живописи у Шагала есть успехи, он попросил Марка давать ему уроки. Обещал за это деньги. От денег Шагал отказался. «Лучше будем друзьями», – ответил он.

Однажды Виктор предложил заглянуть вечерком в дом к Брахманам. Меклер любил быть на виду, любил, чтобы на него обращали внимание. Марка он хотел представить богемной компании как диковинку сезона, талантливого художника, который дома рисует на печке,
а когда слезает с неё, сестры выхватывают у него из рук картины и стелют их вместо ковриков на свежевымытый пол. Вероятно, красивый, обаятельный, «правильно» воспитанный Меклер был уверен, что «местечковый» Шагал повеселит компанию, да и только. Но у женской психологии есть такие загадки, которые понять элементарной логикой невозможно.

Тэе понравился Марк, или правильнее будет всё-таки Моисей. Марком художник стал только во Франции, выбрав себе по-европейски звучащий псевдоним. Тэя увидела в молодом художнике редкую в их компаниях естественность. В нём не было ни грамма наигранности, ни грамма фальши. Он говорил то, что думал. Подчас это звучало наивно. Но Тэя восторженно ловила каждое слово.

Осенью 1906 года Тэя уехала в Петербург. Она поступила учиться на знаменитые женские Бестужевские курсы.

И, кто знает, что сыграло решающую роль, когда зимой 1906–1907 годов Марк Шагал вместе с Виктором Меклером уехали на учёбу в Петербург? Хотя сам Шагал писал, что инициатором поездки был Виктор, но, не будь в Петербурге Тэи, стал бы Марк так настойчиво выпрашивать у отца деньги на эту поездку или спокойно примирился бы с провинциальной жизнью?

Есть ещё один человек, благодаря которому Шагал уехал в Петербург и начал путь к вершине своей творческой жизни. Это первый учитель Юдель Пэн. Опытнейший педагог и мудрый человек, он видел, что у Марка появляется своеобразная манера, он перерастает ученический возраст, ему становится тесно в учительской мастерской. Пэн советует продолжить учёбу в Париже. Но весь вопрос упирался в деньги. Родителям Шагала было просто невозможно учить сына за границей. На поездку в Петербург отец дал 27 рублей, это были его сбережения «на чёрный день». Но этого было мало. По свидетельству ученицы Юделя Пэна Елены Аркадьевны Кабищер-Якерсон, на помощь Шагалу снова пришёл Пэн.

Пэн не был состоятельным человеком. Он долгое время пользовался финансовым покровительством витебского заводчика Левинсона, владевшего пивным заводом. Левинсон был преуспевающим человеком. Его жена с золотой медалью окончила Петербургскую консерваторию, но концертировать ей супруг не позволял, поскольку, по его мнению, это подрывало социальный статус и репутацию фирмы. Но всё же, стараясь оставаться в глазах жены светским, широким человеком, Левинсон покровительствовал художникам. И именно он, по просьбе Пэна, помогал Шагалу на первых порах в Петербурге. Об этом человеке сейчас редко вспоминают, а пишут о других петербургских спонсорах Марка Шагала, людях более именитых, значимых.

Первоначально в Петербурге Марк Шагал устроился работать ретушёром у фотографа и художника Иоффе. Это не случайно, Иоффе учился в Академии вместе с Пэном.

Азы профессии ретушёра Шагал освоил ещё в Витебске, где работал в фотоателье у двух фотографов. Скорее всего, одним из этих фотографов был Мещанинов, брат известного художника, жившего во Франции, Оскара Мещанинова.

Шагал писал о своей работе: «Я ненавидел ретушь, она никогда не получалась у меня. Мне казалось ненужным затушёвывать морщинки и неровности кожи на разных лицах».

Деньги катастрофически уходили, а работа приносила копейки и тяготила. И Марк её оставляет. Он обращается за помощью
к скульптору Илье Гинцбургу.

Илья Яковлевич (1859–1939), скульптор, академик, был председателем Еврейского общества поощрения художеств.

В молодости художник Леонид Пастернак жаловался на еврейскую буржуазию и интеллигенцию, которая мало оказывала помощь еврейским художникам. Пастернак говорил от своего имени, от имени Левитана, Аскназия. Счастье Леонида Пастернака, что он жил в то время, а не теперь, иначе бы он отозвался ещё резче... На самом деле помощь оказывалась, но не в такой степени, как хотелось бы. Например, банкир Евсей Гинцбург дал стипендию Марку Антокольскому во время его учёбы в Академии художеств. Впоследствии он, как и железнодорожный и банковский магнат Самуил Поляков, заказывали ему фамильные портреты. Банкир Евсей Гинцбург также пожертвовал Академии художеств в 1881 году 5000 рублей для учреждения из процентов этого капитала (300 рублей в год) стипендии имени его покойного сына – художника Марка Гинцбурга. Стипендия выдавалась способным студентам без различия вероисповедания. Своеобразным спонсорством было, когда богатые люди заказывали у художников полотна. У того же Пастернака было много заказов от богатых евреев: Высоцкого, Гиршмана, Гоца, Левина, Штыбеля. Один только чаеторговец Давид Высоцкий купил 19 его произведений и картину Аскназия «С книгой» (находится в Курском музее).

Скульптор Гинцбург пишет рекомендательное письмо барону Давиду Гинцбургу. Кто такой Давид Гинцбург? Востоковед, общественный деятель. Председатель Петербургской еврейской общины, после смерти своего отца Горация Евзелевича Гинцбурга. Учредитель Высших еврейских курсов или курсов востоковедения. Владелец ценной библиотеки старинных еврейских книг и  рукописей.

Барон Давид Гинцбург оказал Шагалу помощь, вспомнив, что его дед Евзель, основатель династии банкиров Гинцбургов, был родом из Витебска и, если бы был жив, скоро отметил бы своё столетие.

Разговор был долгим, а денег, которые дал барон, хватило на несколько месяцев существования.

Снять отдельную комнату в Петербурге Шагалу было не по карману. Он ютился по углам, под лестницей, не всегда имея даже собственную кровать. Художник, вспоминая те дни, писал, что одно время он делил кровать с каким-то рабочим, обладателем больших чёрных усов. В другом случае комната была разделена занавеской, за которой жил пьяница с женой. Как-то раз Шагала арестовали на две недели, когда он ехал без паспорта из Петербурга в Витебск.

В столице российской империи действовали ограничения для проживания евреев. Могли селиться купцы первой гильдии, люди с высшим образованием, ремесленники и отставные нижние чины. Пэн в своё время регулярно выплачивал мзду дворнику, и тот скрывал, что во дворе живёт еврей. Шагал оказался менее искушённым в этих делах и попал в кутузку.

Урядник, арестовавший его, дал при этом указание своим подчинённым: «Для начала подержите его в кутузке… а там переведём в тюрьму». Позже Шагал, со свойственным ему юмором, вспомнит: «Нигде мне не было так вольготно, как в камере… Мне нравился цветистый жаргон воров и проституток. И они не задирали, не обижали меня! Напротив относились с уважением».

Одно время Шагал рисовал вывески для петербургских лавок и даже пытался стать продавцом. Продавец из него был никудышний. А вывески не понравились лавочникам. Товары на них были мало привлекательны.

Наконец, Шагалом заинтересовался петербургский меценат, присяжный поверенный и присяжный стряпчий Григорий Абрамович Гольдберг. Он оформил Шагала своим слугой, и это дало право художнику прописаться в столице.

Несколько месяцев художник жил в крохотном закутке под лестницей.

В Академию художеств Шагал поступить не мог, так у него не было аттестата зрелости. Попытка поступить в Художественно-промышленное училище барона Штиглица также не удалась: рисунки Шагала выглядели чересчур нетрадиционными.

Пришлось пойти в открытую для всех рисовальную школу Императорского общества поощрения художеств. Вскоре директором школы стал Николай Рерих, который заметил талантливого юношу и добился для него освобождения от службы в армии. 17 апреля 1907 года Шагала с похвалой упомянули в школьном отчёте и наградили стипендией в шесть рублей, которая к сентябрю 1907 года выросла до пятнадцати рублей в месяц.

Уже тогда художник был чрезвычайно чувствителен, я бы даже сказал, нетерпим к любой критике, особенно, если он её считал несправедливой. Под категорию «несправедливая», естественно, попадала вся критика. Один из его учителей, театральный художник Бобровский, сказал на занятиях по рисунку, что Шагал не способен правильно нарисовать колено. Шагал обиделся и покинул школу, даже не взяв стипендию за последний месяц.

Известно, каждый художник считает, что в мире есть всего два настоящих художника: он и Леонардо да Винчи. Для Шагала таким Леонардо де Винче был Андрей Рублёв, иконы которого считал гениальнейшим творением изобразительного искусства, а вторым во всей Вселенной художником был, конечно, он. Это чувство проявлялось в нём часто.

Картина «Мясник» была написана в 1910 году. Лиозненская тема, дед Мендл за работой. Написана в парижский период жизни, когда мастерская Шагала и Пикассо находились недалеко друг от друга, когда они могли ежедневно общаться и их отношения выглядели дружелюбно и миролюбиво.

Сейчас картина «Мясник» хранится в собрании Третьяковской галереи. В реставрационной мастерской Третьяковки мне рассказали интересную историю этой картины. Она написана гуашью и белилами на цветной бумаге. Бумага была плохого качества, покоробленная, и реставраторы стали расслаивать её. Верхний лист был наклеен на белую бумагу, потом шёл лист чёрной бумаги. А под ними оказался неизвестный доселе офорт …Пабло Пикассо. Эксперты определили, что это подлинник Пикассо. Как такое могло произойти? Может, эта шутка Мастера, который к творчеству Пикассо всегда относился без должного почтения. Или по каким-то другим причинам оказались наклеенными на один картон работы двух гениев?

Возвращаемся в Петербург 1907 года. Благодаря Гольдбергу Шагал познакомился с лидерами либеральной еврейской интеллигенции Петербурга: Винавером, депутатом Государственной Думы, адвокатом, издателем Леопольдом Севом, критиком М. Сыркиным, писателем Познером.

Эти люди понимали, что имеют дело с незаурядным художником, простым местечковым парнем, не имеющим большого образования, но от природы наделённым огромным талантом. И они начинают помогать Шагалу.

Максима Моисеевича Винавера Шагал особенно почитал. «Я помню его сияющие глаза, его движущиеся вверх и вниз ресницы, чувственную форму рта, его светло-коричневую бороду и его благородный профиль, который я – увы – из робкой почтительности не осмелился рисовать. Он был очень близок мне, почти как отец.

…И хоть разница между моим отцом и ним была та, что отец лишь в синагогу ходил. А Винавер был избранником народа – они всё же были несколько похожи друг на друга. Отец меня родил, а Винавер сделал художником. Без него я, верно, был бы фотографом в Витебске и о Париже не имел бы понятия.

…У Винавера была небольшая коллекция картин. У него висели, между прочим, два произведения Левитана. Он первый в моей жизни приобрёл мои две картины – «Голову еврея» и «Свадьбу». Знаменитый адвокат, депутат, и всё же любит он бедных евреев, спускающихся с невестой, женихом и музыкантом с горки на картине моей».

Нередко художник оставался ночевать в кабинете, где Винавер редактировал газеты «Восход», «Новый Восход», «Еврейскую старину», а днём – работал в вестибюле среди стопок непроданных журналов.

«Каждый день на лестнице мне улыбался Максим Моисеевич и спрашивал: “Ну, как?”.

Винавер был одним из основателей и руководителей конституционно-демократической партии (кадетов) и депутатом 1-ой Государственной Думы (1906). Его партия была единственной, которая неоднократно выдвигала еврейский вопрос как в законодательном порядке, так и в порядке запросов правительству. В эти годы Винавер возглавляет историко-этнографическую комиссию, которая собирала материал о евреях России...»

И как адвокат, Винавер оставил о себе добрую славу. Он выступал на судебных разбирательствах после погромов в Кишинёве и Гомеле. Автор книг «Очерки об адвокатуре», «Исследование памятника польского обычного права XII века», «Из области цивилистики» и других.

После Октябрьской революции 1917 года Винавер эмигрировал во Францию. Принимал участие в русских и еврейских общественных организациях. Основал и редактировал журнал «Еврейская трибуна», боровшийся с антисемитизмом. Написал книги «Недавнее. Воспоминания и характеристики», «История выборгского восстания».

Шагал, говоря о Винавере, заметил, что сама его жизнь – это искусство.

«Однажды, запыхавшись, прибежал ко мне в редакцию-ателье и говорит: “Соберите скорее ваши лучшие работы и подымитесь ко мне наверх. Коллекционер Коровин, увидев у меня ваши работы, заинтересовался вами”. Я от волнения, что сам Винавер прибежал ко мне, ничего “лучшего” собрать не мог…»

«Комната редакции была переполнена моими картинами, рисунками. Это была не редакция, а моё ателье.

Мысли мои об искусстве сливались с голосами заседавших в редакции Слиозберга, Сева, Гольдберга, Гольдштейна, С. Познера».

Среди тех, кто принимал действенное участие в петербургской жизни Шагала, здесь не указан только критик и издатель М.Г. Сыркин.

Кто эти люди, о которых сегодня редко кто вспоминает?

Леопольд Александрович Сев (1867–1922) – журналист, редактор русской и русско-еврейской прессы. Редактировал «Восход», «Еврейскую неделю», «Свободу и равенство» и другие издания.

Генрих Борисович Слиозберг (1863–1937) – юрист и еврейский общественный деятель.

«Однажды, в день Пасхи, я был приглашён к ужину. Роза Георгиевна, улыбаясь и распоряжаясь, казалось, сходила с какой-то стенной росписи Веронеза. Кругом были зажжённые свечи. Сверкал этот ужин, этот вечер в ожидании Ильи Пророка».

Как это контрастировало с повседневной петербургской жизнью молодого художника?

«Не раз я глядел с завистью на горевшую керосиновую лампу. Вот, думаю, горит себе лампа свободно на столе и в комнате, пьёт керосин, а я?.. Едва, едва сижу на стуле, на кончике стула. Стул этот не мой. Стул без комнаты. Свободно сидеть не могу. Я хотел есть. Думал о посылке с колбасой, полученной товарищем. Колбаса и хлеб мне вообще мерещились долгие годы.
…И, скитаясь по улицам, я у дверей ресторанов читал меню, как стихи: «Что сегодня дают  и сколько стоит блюдо».
(М. Шагал «Памяти М.М. Винавера, «Рассвет». – Париж, 1926, № 43, стр.11).

Как-то однажды, будучи в гостях у Леопольда Александровича Сева, Шагал услышал рассказ о художнике Леоне Баксте и его уроках в школе Званцевой. О Баксте в Петербурге ходило много легенд. Местечковый еврей и в то же время эдакий барин, вхож в компании богемных людей столицы. Считали, что у него идеальный вкус, ему пытались подражать, его мнение было истиной в последней инстанции. И Шагал, который уже тогда был достаточно амбициозным молодым человеком, решил, что он непременно должен попасть к Баксту и стать его учеником.

Вот каким получился его первый визит к Баксту:

«Барин ещё спит», – отвечает мне таинственно горничная.

Час дня, – и ещё спит.

Тихо. Ни детского шума, ни следов жены. На стенах висят репродукции греческих богов, занавеса синагогального «оренкойдеша». (шкаф для хранения Свитков Торы – А.Ш.)

Стою я так, в передней Бакста, со свёртком моих работ, и жду. Стою так же, как раньше в Витебске, в ожидании Пэна. Тогда я лепетал: «Я – Моська, желудок у меня слабый, денег нет, хочу быть художником». Так и теперь в передней Бакста я, волнуясь, шепчу: «Он скоро выйдет из спальни. Нужно обдумать, что и как ему сказать». Быть принятым в его школу, посмотреть на него. Может быть, он поймёт меня, поймёт, почему я заикаюсь, почему я так часто грущу и почему пишу лиловыми красками. Может быть, объяснит и разъяснит мне смысл тайн, которые уже с детства заграждают мне улицу, обволакивают небо…»

Леон Бакст родился в Гродно в 1866 году. Он учился в Петербургской Академии художеств. В 90-х годах XIX века вместе с Бенуа, Добужинским и другими составил творческое объединение «Мир искусства». Был известен и как книжный график, и как театральный художник, и как живописец античного мира  (особенно после посещения Греции).

У Бакста всю жизнь сохранялся еврейский акцент, никак не сочетавшийся с его манерами. Провинциалом он никогда не был. Любил рассказывать своим ученикам о живописи Э. Мане, К. Моне, П. Гогена, П. Сезанна, В. Ван-Гога.

Шагал пришёл к нему с рекомендательным письмом от Л. Сева.
Бакст просматривал эскизы, которые ему Шагал подавал с пола, где они были сложены, и наконец-то сказал, растягивая слова, барским тоном: «Да-да, да-да. Талант есть, но вы испорчены. Вы на неправильном пути – ис-пор-че-ны… Испорчены, но не совсем».

«Если бы эти слова были сказаны кем-либо другим, – я бы плюнул, успокоился… Но Бакста я слушал стоя, волнуясь, веря каждому слову, со стыдом подбирая и свёртывая свои рисунки и полотна…»
И заносчивый Шагал объясняет причину своего поведения.
«Я, не имевший понятия о том, что на свете есть художественный Париж, увидел здесь Европу в миниатюре». 
Европу, к которой Шагал так стремился.

Шагал был принят в школу, которой руководила художница Елена Николаевна Званцева. По средам Добужинский здесь преподавал рисунок, по пятницам Бакст – живопись.

Чтобы представить себе эту Школу, скажем, что «…в мастерской среди учеников – графиня Д. Толстая, танцовщик Нижинский». То есть, это была школа и в тоже время элитный салон, для продвинутой столичной публики. Можете себе представить, как себя чувствовал среди этих людей провинциальный юноша. Да и кроме того, первый этюд Бакст не одобрил, и о втором отозвался не лестно. И Шагал ушёл из школы.

«В течение трёх месяцев милейшая Алиса Берсон, так чутко отнёсшаяся ко мне, начинающему, платит за меня по тридцать рублей в Школу, а меня всё нет».

Проходит время, и Шагал возвращается к Баксту, и рисует снова этюд, и этот этюд Бакст ставит «в образцы». Этюд вывешивается в Школе, чтобы все его видели.

Что же произошло за эти три месяца? Откуда такая решимость покорить вершину под названием Бакст?

Помните Тэю Брахман, витебскую знакомую, подругу Шагала? Это к ней в трудную минуту пришёл художник. И, думаю, что уверенность ему придала Тэя, которая сказала: «Не бросай живопись. Ты талантлив. Надо пройти через трудности, и к тебе придёт успех». Слова девушки, которой Марк доверял тайны, обнадёжили его. Они гуляли по набережной Мойки. Тэя читала стихи Блока. Шагал рассказывал о художнике Гогене, о котором узнал от Бакста. И однажды признался: «Хочу нарисовать обнажённую женщину. Но на натурщиц у меня нет денег». И Тэя, засмеявшись, ответила: «Я буду твоей натурщицей».

Она пришла в маленькую комнатку под лестницей, в которой жил художник и которая была его мастерской. Разделась, правда, при этом попросив, чтобы Марк отвернулся, и уселась на кушетку с продавленным матрацем.

– Ты спишь здесь? – удивлённо спросила она.

Но Шагал не слышал её слов. Он стоял, как заворожённый, боясь повернуться и посмотреть на Тэю.

– Художник, рисуй, – засмеявшись, сказала Тэя. – Как мне надо сесть?

Шагал повернулся и стал смотреть на Тэю. Он не мог оторвать взгляда от изгиба плеч, от груди…

Тэя поймала его пристальный взгляд, и румянец пробился на её лице.

– Задёрни занавески, – попросила она.

– Не надо, – ответил Марк.

Сквозь маленькое окошко в комнатку не попадал яркий солнечный свет, но всё же чувствовалось его присутствие. И румянец на лице у Тэи был такого же цвета, как алая краска, в которую добавили чуть-чуть охры.

– Ты будешь рисовать? – теперь уже робко спросила Тэя.

– Да, конечно, – Марк оторвал взгляд от девушки и стал быстро выдавливать из тюбиков на мольберт краски.

Когда-то Шагал удивил своего первого учителя Пэна, нарисовав старика-еврея одной зелёной краской. Сейчас он собирался рисовать Тэю в красновато-жёлтой гамме.

– Положи голову на валик, а руки закинь за голову, – попросил Марк…

Тэя не раз приходила к Шагалу. Позировала ему. И думаю, что серия работ «Обнажённая» появилась
1908–1909 годах благодаря Тэе Брахман.

Именно здесь, в Петербурге, в эти годы в голове у Шагала появился тот самый карнавал, который позднее воплотится в работах и принесёт ему мировую славу.

«Рисовать хотелось безумные картины. Сидят где-то там и ждут меня зелёные евреи и мужики в банях, евреи красные, хорошие и умные, с палками, с мешками на улицах, в домах и даже на крышах. Ждут меня, я их жду. Ждём друг друга».
(Шагал М. Памяти М.М. Винавера. – «Рассвет» (Париж), 1926, № 43, с. 11).

И в это же время у Шагала складывается определённый код. Как и в еврейском народном орнаменте, где каждое изображение имеет своё смысловое значение, у художника каждый цвет имеет свой смысл.
Красные евреи – это хорошие и умные…
Зелёные евреи – это заурядные люди…
«Без Парижа я был бы заурядным зелёным евреем, – пишет он в статье «Памяти Винавера».

В 1909 году Леон Бакст засобирался в Париж в качестве декоратора балетной труппы Дягилева, где тот ставил знаменитые «Русские сезоны». Эта работа принесёт Баксту мировую славу. Он участвует в создании спектаклей «Шехеразада» на музыку Римского-Корсакова, «Жар-птица» на музыку Стравинского и других. Он делает красочные стилизованные костюмы и декорации важнейшим элементом театрального зрелища. Бакст после этого поселился в Париже. Шагал пытается уехать вместе с ним, просит о ставке помощника декоратора. Но без успеха.
«Я, заикаясь, обратился к Баксту:
– Нельзя ли, Лев Самойлович… знаете, Лев Самойлович, я хочу… в Париж.
– А? Пожалуйста! Слушайте, Вы умеете писать декорации?
– Конечно. (Абсолютно не умел).
– Вот вам сто рублей. Подучитесь технике декораций, и я Вас возьму с собой.
Однако наши пути разошлись, и я отправился в Париж один».

В Париж Шагала отправил Максим Моисеевич Винавер, назначив ему стипендию сроком на четыре года.

Наступил новый этап в жизни Шагала – парижский. Однако прежде, чем мы окажемся в Париже, надо вывести на сцену Беллу, которая не только окажет на Шагала огромное влияние, но и станет одним из главных действующих лиц его жизни.

Белла Розенфельд или Бася-Рейзл родилась 2 декабря 1889 года, то есть была на два года младше Шагала. С серебряной медалью окончила гимназию и поступила учиться в Москву на курсы Герье, где изучали философию, литературу, историю. В те годы это было одно из самых престижных женских учебных заведений. Какое-то время Белла занималась театром в одной из трупп, руководимых Станиславским. Это тем более удивительно. Выросла в ортодоксальной семье. Дед, тяжело больной, на Йом-Кипур не позволил себе смочить губы водой. Понадобилось разрешение раввина. Обо всём этом подробно написано в автобиографической книге Беллы «Горящие огни».

Отец её был состоятельным человеком. Владел ювелирными магазинами. Это городская знать.

Семьи Розенфельдов и Шагалов были совершенно разными и никак не подходили, чтобы их дети заключили брачный союз. И кто будет жених? Художник. Это звучало как приговор.

«Брат глядит на меня так, словно видит в первый раз. Как она могла связаться с художником?».
Так воспринял новость о знакомстве Беллы с Марком её брат, молодой и, казалось бы, прогрессивно мыслящий человек, Мендл.
…Это не может поместиться в сонных головах. Лучше обождать до утра. Сообщит ли он эту новость матери? Сейчас, ночью, он не захочет причинять ей горе. Завтра утром в магазине снова начнётся суматоха, при этом оживлении мать перенёсет несчастье легче.
Как я посмотрю ей в глаза? Что я ей скажу?»
(Белла Шагал. «Первая встреча»).

Как познакомились Белла и Марк?

«У Тэи дома я валялся на диване в кабинете её отца-врача. Обитый вытертой, местами дырявой чёрной клеёнкой диван стоял у окна, – напишет Марк Шагал в книге «Моя жизнь». – Верно, на него доктор укладывал для осмотра пациентов: беременных женщин или просто больных, страдающих желудком, сердцем, головными болями.

Я ложился на спину, положив руки под голову, и задумчиво разглядывал потолок, дверь, край дивана, куда садилась Тэя.

Надо подождать. Тэя занята: хлопочет на кухне, готовит ужин – рыба, хлеб, масло, – и её большущая жирная псина крутится у неё под ногами.

Я облюбовал это место нарочно, чтобы, когда Тэя подойдёт поцеловать меня, протянуть руки ей навстречу.

Звонок. Кто это? Если отец, придётся слезть с дивана и скрыться.

Так кто же это? Нет, просто Тэина подруга. Заходит и болтает с Тэей.

Я не выхожу. Вернее, выхожу, но подруга сидит ко мне спиной и не видит.

У меня какое-то странное чувство.

Досадно, что меня потревожили и спугнули надежду дождаться, когда подойдёт Тэя.

Но эта некстати явившаяся подруга, её мелодичный, как будто из другого мира, голос отчего-то волнует меня.

Кто она? Право, мне страшно. Нет, надо подойти, заговорить.

Но она уже прощается. Уходит, едва взглянув на меня.

Мы с Тэей тоже выходим погулять. И на мосту снова встречаем её подругу.

Она одна, совсем одна.

С ней, не с Тэей, а с ней должен я быть – вдруг озаряет меня!

Она молчит, я тоже. Она смотрит – о, её глаза! – я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы и она знает обо мне всё: моё детство, мою теперешнюю жизнь и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел её в первый раз.

И я понял: это моя жена.

На бледном лице сияют глаза. Большие, высокие, чёрные! Это мои глаза, моя душа.

Тэя вмиг стала чужой и безразличной».

Потом были встречи, объяснения в любви и картины, которые Марк писал для Беллы и о Белле.

В этом же 1909 году Марк Шагал пишет портрет Беллы «Невеста в чёрных перчатках».

Процесс создания картины всегда остаётся тайной. В творчестве есть что-то интимное. И художники не рассказывают о том, как создаются их произведения. Считается плохой приметой. Но Белла в своей книге написала о том, как творилась картина «День рождение».

«Но ты молниеносно хватаешь холст, ставишь его и говоришь: “Не двигайся. Оставайся точно так, как ты сейчас стоишь”. Цветы ещё в моих руках, я как раз в центре движения, хочу быстро поставить цветы в воду, чтобы они не завяли. Но тут я забываю о них. Ты набросился на холст так, что он дрожит в твоих руках, обмакиваешь и прижимаешь краску, красную, голубую, белую, и похищаешь меня потоком красок. Внезапно я чувствую себя словно поднятой от земли, ты отталкиваешься одной ногой от земли, словно тебе стало слишком узко в твоей маленькой комнате.

Ты поднимаешься, летишь к потолку. Твоя голова поворачивается, ты поворачиваешь и мою голову, прижимаешься к моим ушам и что-то нашёптываешь мне.

Я прислушиваюсь, ты, словно поёшь своим мягким глубоким голосом для меня песню, в твоих глазах я вижу отзвук твоей песни. Сплотившись, мы парим над украшенной комнатой, летим к окну и хотим вырваться отсюда. Снаружи нас зовёт облако, часть голубого неба. Увешенные пёстрыми платками стены поворачиваются и приводят нас в замешательство. Мы летим наружу, летим над полями, полными цветов, над закрытыми домишками, над крышами, дворами, церквями.

– Как тебе нравится моя картина? – неожиданно ты стоишь на своих ногах, смотришь на свою картину, на меня, отступаешь назад от мольберта и снова подходишь к нему…

– Очень красиво, ты так красиво улетел.

– Давай назовём это “День рождения”».

Извините, но от чувств возвышенных перейдём к мирским. Потому что без них жизнь тоже покажется неполноценной.

Картина «День рождения» – одна из самых дорогих работ, выставлявшихся на аукционах. Её оценили в 14,5 миллионов долларов. Купили японцы.

Художник Ефим Рояк вспоминал: «Мой отец был портной, и Шагал перешивал у него брюки. Художник заметил, как я, тогда ещё мальчик, рисовал. Он стал мне помогать, приносил краски. Потом стал брать меня с собой на пленэр. Мы вместе ходили и рисовали, как когда-то с Шагалом ходил Пэн. Однажды художник, рассуждая сам с собой, сказал:

– Почему ангелы летают по небу, а моя жена не летает?

– Ангелов послал на землю Бог, – наивно заметил Ефим Рояк.

– Есть люди, которых на Землю тоже, без сомнения, послали свыше. Но они об этом не знают. И никто об этом не знает. А художник может видеть то, что не видят все остальные.

Многим в жизни Марк обязан Белле. Известно, что он не заканчивал ни одной своей работы, чтобы Белла не сказала: «Да». Её «да» – это был последний приговор, который никакому обжалованию не подлежал.

Даже вкусы, привязанности Марка Шагала от Беллы. Любимые цветы Шагала – васильки. Это те цветы, которые она ему подарила на первый день рождения после их знакомства.

У Шагала есть много работ, посвящённых Белле. Меньше известны его стихи, написанные этой необыкновенной женщине.

Моя жена

Навстречу идёшь – и волос твоих пряди
Готовы руки мои обвить.
Ты даришь мне небо, искристо глядя,
И хочется у тебя спросить:
Неужели завянут цветы, неужели
Их покроет времени лёд?..
Ко мне пришла ты – и мы взлетели.
И долго-долго длился полёт.
Мы погасили ночи дыханье
И свечи любви зажгли над землёй.
И две души, как одно сиянье,
Соединились и стали зарёй.
Как забыть я это сумею:
Земли и небес укрепляя связь,
Любовь моя слилась с твоею,
Чтобы после дочь любви родилась.
И Богу благодаренья мои
За этот подарок добра и любви!

(перевод с идиша Давида Симановича)

Шагал – певец любви. Он искал женщину, которую можно боготворить, которой можно поклоняться, которую можно поселить на небесах. Этой женщиной была Белла.

«С кем её можно сравнить? Она ни на кого не похожа. В нашей жизни, как в палитре художника, есть только один цвет, способный придать смысл жизни и искусству. Цвет Любви. Искусство, которым я занимаюсь с детства, научило меня тому, что человек умеет любить, что любовь может его спасти… Есть только Любовь. Когда весь мир будет заполнен Любовью, не будет войны. В искусстве и жизни всё возможно, если основано на Любви…»

И в тоже время оставалась и Тэя. И время от времени она всплывала и в памяти, и осязаемо. Однажды мне сказали: «Зачем копаетесь в личной жизни? Зачем рушите идеал?».

Шагал был земным человеком, и очень противоречивым. И это сказывалось во всём. И одна женщина у него была для небожительства, а другая возникала время от времени для земной любви.

Итак, Париж – Мекка художников. Как признается позже Шагал, выходя на перрон парижского вокзала, он более всего мечтал о каком-то чуде, которое бы могло вернуть его в Витебск.

Сейчас он вспомнил слова, которые сказал ему ещё в Петербурге Леон Бакст: «Не надо вам ехать в Париж. Этот город – для художников западня. Они приезжают туда со всего мира, чтобы умереть с голода. В Париже 30000 художников, и каждый хочет кушать. Кто у них купит столько работ, кто даст возможность заработать? И я не смогу вам в Париже помочь».

Первый, к кому зашёл Шагал в Париже, был Яков Александрович Тугендхольд: «...со свёртком полотен и чемоданом, оставленным у дверей. Никого не знал я в Париже, никто меня не знал… Но Тугендхольд взял в руки мои полотна. Что? В чём дело? Он начал, торопясь, звонить одному, другому, звать меня туда, сюда и радостно стал мне даже читать свои рассказы…»

Тугендхольд посоветовал Шагалу начать знакомство с Парижем с Лувра. И угадал. Несколько дней Шагал бродил по залам и уже никуда больше не хотел уезжать из Парижа.

Вот его размышления после увиденного: «Россия представилась мне теперь корзиной, болтающейся под воздушным шаром… Как будто русское искусство обречено тащиться на буксире у Запада… Здесь, в Лувре, перед полотнами Мане, Милле и других, я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство. Почему моим соотечественникам оставался чужд мой язык… Почему отторгали меня художественные круги. Почему в России я всегда был пятым колесом в телеге. Не могу больше об этом говорить. Я слишком люблю Россию».

В Париже у Шагала началась совсем другая жизнь. Он поселился в одной из мастерских в «Улье» на Монпарнасе, где нашли убежище многие художники-иностранцы, искавшие счастье в Париже.

Тугендхольд на первых порах был главным советчиком и другом Шагала. Молодой художник спрашивал у него, как он должен работать, и часто хныкал. Тугендхольд утешал, как мог, посылал пакеты шагаловских работ на выставки в Россию, но все пакеты возвращались обратно с неутешительным результатом.

«Мы долго блуждали по Парижу и, наконец, не раз оставался он ночевать в моём бедном ателье, в “La Ruсhe” в одной ужасной койке со мной».

Марк Шагал, а именно в Париже, молодой человек перестал быть Моисеем и стал Марком, оказался довольно общительным юношей. Он быстро знакомится с художественной богемой Парижа. Его друзьями становятся замечательные поэты Гийом Аполлинер, М. Жакоб, Блез Сандрар. Они посвящают Шагалу свои стихи.

Его замечают и одаривают своей дружбой художники Пабло Пикассо, Ф. Леже, Модильяни, Ж. Брак.

В Париже Шагал встретил многих знакомых по Петербургу, и в том числе Леона Бакста.

«По приезде в Париж я пошёл на спектакль балета Дягилева, чтобы увидеть там Бакста. Как только я открыл двери кулис, я его издали увидел. Рыже-розовый цвет приветливо улыбался. Нижинский тоже подошёл, взял за плечо. Он должен сейчас выбежать на сцену. Бакст отечески говорит ему: «Ваця, иди сюда», и поправляет ему галстук. Д-Аннунцио стоит рядом и томно кокетничает.

– Всё-таки вы приехали, – говорит, обращаясь ко мне, Бакст.

…Что ж, я должен был остаться в России?

…Париж! Не было нежнее слова для меня. В этот момент мне уже было всё равно, зайдёт ли Бакст ко мне или нет. Он сам сказал:

«Где вы живёте, я к вам зайду, – посмотрю, что вы делаете».

– Теперь ваши краски поют, – сказал он, зайдя ко мне.

Это были последние слова профессора Бакста его бывшему ученику. То, что он увидел, ему, вероятно, сказало о том, что я оторвался навсегда от моего гетто, и что здесь, в «La Ruсhe», в Париже, в Европе, я – человек.
(М. Шагал. Мои учителя. Бакст. «Рассвет». – Париж. 1930 г.,№ 18, с. 6–7).

В Марке Шагале появилась уверенность, без которой не может быть мастера. Он уже без прежнего пиетета относится к Баксту, хотя именно сейчас тот купался в лучах европейской славы. «И мы не хуже», – думал о себе Шагал, хотя, безусловно, похвала Бакста – «теперь ваши краски поют» – пришлась ему по вкусу. Шагал всю жизнь, где бы он ни находился – в Париже или Лиозно, очень любил, чтобы его хвалили.

В Париже, вдалеке от России, Шагал сказал: «Я очень люблю Россию…» Надо было уехать за тысячу километров, чтобы почувствовать это. И это тоже один из парадоксов нашей истории. В России мы чувствуем себя изгоями, чужаками. Нам часто напоминают об этом.

«…ещё мальчиком, чувствовал на каждом шагу, что я еврей. Столкнёшься ли с художником общества “Союза Молодёжи”, – они твои картины запрячут в самую последнюю и тёмную комнату, столкнёшься с художником из “Мира Искусства”, они твои вещи просто не выставляют, а оставляют в квартире одного из членов. Все приглашены давно в это общество, один ты в стороне, и думаешь: это, верно, оттого, что ты еврей и нет у тебя родины…»
(Шагал М. Мои учителя. Бакст. «Рассвет». – Париж, 1930 г., № 18, с. 6–7).

А когда уезжаем за границу, начинаем чувствовать себя самыми верными и преданными сыновьями своей страны.

Художники, приехавшие в Париж со всего света, по вечерам собирались в кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас.

«Конечно, внешне “Ротонда” выглядела достаточно живописно: и смесь племён, и голод, и споры, и отверженность (признание современников пришло, как всегда, с опозданием).

…Поражала, прежде всего, пестрота типов, языков – не то павильон международной выставки, не то черновая репетиция предстоящих конгрессов мира. Многие имена я забыл, но некоторые помню; одни из них стали известны всем, другие померкли. Вот далеко не полный список. Французские поэты Гийом Аполлинер, Макс Жакоб, Блез Сандрар, Кокто, Сальмон, художники Леже, Вламинк, Андре Лот, Метсенже, Глез, Карно, Рамэ, Шанталь, критик Эли Фор, испанцы Пикассо, Хуан Грис, Мария Бланшар, журналист Корпус Барга; итальянцы Модильяни, Северини; мексиканцы Диего Ривера, Саррага; русские художники Шагал, Сутин, Ларионов, Гончарова, Штеренберг, Кремень, Федер, Фотинский, Маревна, Издебский, Дилевский, скульпторы Архипенко, Цадкин, Мещанинов, Индельбаум, Орлова, поляки Кислинг, Маркусси, Готтлиб, Зак, скульпторы Дуниковский, Липшиц, японцы Фужита и Кавашима; норвежский художник Пер Крог; датские скульпторы Якобсен и Фишер; болгарин Паскин. Вспомнить трудно – наверное, я много имён пропустил.

…В два часа ночи “Ротонда” закрывалась на один час; иногда хозяин разрешал завсегдатаям, если они вели себя пристойно, просидеть часок в тёмном пустом помещении – это было нарушением полицейских правил; в три часа кафе открывалось, и можно было продолжать невесёлые разговоры.

Владелец кафе Либион не мог представить себе, что его имя попадёт в историю живописи. Это был добродушный толстый кабатчик, который купил небольшое кафе; случайно “Ротонда” стала генеральным штабом разноязыких чудаков, или, как говорил Макс Волошин, “обормотов”, поэтов и художников, из которых некоторые впоследствии стали знаменитыми. Будучи обыкновенным средним буржуа, Либион вначале косо поглядывал на весьма странных клиентов; кажется, он принимал нас за анархистов. Потом он к нам привык, даже полюбил нас. Кто-то сказал ему, что некоторые люди разбогатели на живописи: покупали за гроши картины у никому не известных художников, а двадцать лет спустя продавали их за большие деньги. Идея такого заработка не очень соблазняла Либиона; как-то он сказал мне, что не любит азартных игр, а покупать картины – это лотерея: хорошо, если из тысячи художников один выйдет в люди. Он предпочитает зарабатывать на напитках. Конечно, порой он брал рисунок Модильяни за десять франков – ведь блюдечек гора, а у бедняги нет ни одного су… Иногда Либион совал пять франков поэту или художнику, сердито говорил: “Найди себе бабу, а то у тебя глаза сумасшедшие…” На его нижней губе неизменно красовался окурок погасшей сигареты. Ходил он по большей части без пиджака, но в жилетке».
(И. Эренбург. «Люди, годы, жизнь»).

Альфред Буше – хозяин знаменитого «Улья» за символическую плату пускал к себе художников. Там жил и Шагал…

Его жизнь в Париже не была сладкой. Шагал «научился остерегаться людей». Чтобы добыть деньги на жизнь, ему приходилось заниматься разными работами, далёкими от живописи. И всё же он посещал училище на Монпарнасе, писал картины для Салонов.

Именно здесь в Париже карнавал шагаловских красок заиграл на полную мощь.

«Я работал в Париже, я с ума сходил, смотрел на Тур Эйфель, блуждал по Лувру и по бульварам. По ночам писал картины – коровы розовые, летящие головы. Синело небо, зеленели краски, полотна удлинялись и скрючивались и отсылались в Салон. Смеялись, ругали. Краснел, розовел, бледнел, ничего не понимал…»
(М. Шагал. Памяти М.М. Винавера. «Рассвет». – Париж, 1926 г., № 43, с.11).

В Париже Шагал познакомился с художником Амшеем Нюренбергом.

«Париж. Зима 1911 года. С улицы Сен Жак я перебрался на улицу Данциг. Квартиру снял бедняцкую. Она состояла из одного зала, который служил мне одновременно студией. В квартире было вечно холодно и неуютно.

Единственным радостным моментом был мой новый сосед – художник Марк Шагал. Тогда молодой парень, с синевато-серыми глазами, светло-каштановыми волосами и настолько худой, я удивлялся, откуда у него берутся силы работать. А работал он много. Однажды Марк завёл меня к себе в мастерскую и показал большой холст, почти 1,5 на 2 метра, на котором он писал картину. Она должна была называться «Рождается человек». Одев рабочий халат, Шагал подошёл к холсту, в левой руке он держал большую парижскую палитру, эскиз и несколько мягких кистей. Холст, натянутый на подрамник, стоял на высоком стуле, испачканном красками. Здесь же стояла банка с жидкостью для мытья кистей. Я спросил:

– Марк, такое больше полотно, и такой маленький эскиз?

– Больших эскизов мне не надо, – ответил Шагал. – Я всё держу в голове. Я до начала работы вижу готовую картину.

Когда картина была закончена, я был ошеломлён. На полотне: большая комната, обвешанная светлыми тканями, широкая кровать, где лежит роженица, вокруг неё заботливо суетятся женщины. В глубине комнаты печь, стол с самоваром, на столе – большие буханки хлеба. Всё это выглядело, как увеличенная картинка. Я смотрел на эту картину и думал: “Шагал умеет показать своё восприятие вещей, те ассоциации, которые рождаются в мозгу. Он создаёт на картине свой мир. Поэтому его композиции и краски неповторимы”.

Начались холодные дожди. Художники замерзали в своих ателье. По вечерам они собирались в кафе, чтобы согреться и беседовать об искусстве.

Прожил я по соседству с Шагалом чуть больше года. Я хорошо помню наши длинные разговоры о творчестве. Марк очень много внимания уделял каким-то фольклорным зарисовкам из еврейского быта, любил часами разглядывать иллюстрации к старинным религиозным книгам, восхищался картинами художников из народа, которые не получили академического образования. Говорил, что на этих картинах краски и стиль свежие, не затушёванные штрихами академизма.

Иногда мне казалось, что перспектива, анатомия, другие академические знания связывали Шагала. Он пытался и находил свои средства для отображения мира.

…Нельзя рассматривать Шагала лишь как фантаста. Он написал ряд портретов в реалистической манере. Но его реализм, как и реализм Пикассо – особый. Необычно острый, экспрессивный, выразительный и наполнен поэзией. Шагаловские портреты дают не только характеристику изображаемого лица. Они в тоже время и автопортреты. Зритель чувствует и тех, кто позировал, и того, кто рисовал».
(А. Нюренберг. «Мой друг – Марк Шагал»).

Шагал приехал в Париж, когда кубизм уже проторил себе дорогу в мастерские молодых художников. С присущим ему энтузиазмом художник примыкает к кубистам. Но и здесь мы видим его своеобразный творческий метод. Его кубизм какой-то декоративный, орнаментальный, окрашенный в светлые тона. Художник остроумно использовал геометрию природы для выражения собственных фантастических мотивов. Освобождаясь от тяжёлых нагромождений, он наполняет кубизм поэзией. Как это ни парадоксально, но для Шагала кубизм стал средством освобождения от него.

Шагал понял французскую живопись, импрессионистов и Матисса. Но остался особенным художником, который никого не копировал.

Вскоре на выставках он почувствовал, осознал своё отличие от традиционной французской живописи того времени. И неожиданно для себя пришёл к выводу, что ему чужды импрессионизм, кубизм и другие модные течения. «По-моему, искусство – это, прежде всего, состояние души… Душа свободна, у неё свой разум, своя логика».

В Париже у Шагала произошла большая переоценка ценностей. Но, по-прежнему, с огромной теплотой, он относился к Максиму Моисеевичу Винаверу, который, приезжая в Париж, обязательно разыскивал художника и спрашивал: «Ну, как?».

Шагал боялся показывать ему свои картины. Вдруг, не понравятся. Винавер говорил, что в искусстве он не знаток. «Не понимает, – позднее скажет Шагал, – но чувствует цвет душой». Винаверу работы Шагала понравились. Он сказал: «Оправдали, оправдали вы мои надежды». Правда, сказано это было позже, когда Винавер приехал на свадьбу к сыну. А Шагал пришёл уже со своей женой. И был вторично счастлив, также, как 19 лет назад, когда Винавер приютил его в редакции «Восхода».

– Без Парижа, – скажет Шагал, – я был бы обыкновенным зелёным евреем.

И хотя его давний знакомый, критик М. Сыркин, пишет на страницах журнала «Еврейская жизнь»: «По многим признакам он был (в Париже – А.Ш.) ещё бродячим мутным молодым вином». Именно в Париже Шагал делает огромный шаг вперёд и становится не только очень интересным, но и известным, популярным художником.

В 1912 году в Салоне Независимых Шагал выставляет три полотна: «Саул», «Моей невесте посвящается», «России, ослам и другим».

Шагал проводит много времени в Люксембургском саду, на Монпарнасе. И однажды, глянув на Париж с Эйфелевой башни, воскликнул: «Подо мной Париж! Мой второй Витебск!... Витебск – это место особое, бедный, захолустный городишко… Это только мой родной город, куда я опять возвращался. И с каким волнением!».

В 1914 году его выставка проходит в Берлине в галерее «Дер Штурм», а вслед за ней выставка в Амстердаме.

На берлинской выставке, первой персональной выставке художника, представлено 40 его картин и 160 работ на бумаге. Выставка открывается с большим успехом.

15 июня Марк Шагал берёт билет до Витебска и собирается нанести краткий визит домой.

Одной из причин приезда были письма Беллы Розенфельд, в которых она писала Шагалу, что пора принимать какое-то решение. То ли они становятся мужем и женой, то ли, возраст такой, что она начнёт всерьёз относиться к другим предложениям.

Да и сам Шагал пишет об этом: «Этот четвёртый и последний мой роман едва не кончился за четыре года жизни за границей. К концу моего пребывания в Париже у меня оставалась только пачка писем. Ещё год и всё бы между нами кончилось».

Шагал планировал недолго пробыть в Витебске и вернуться обратно в Париж.

Но началась Первая мировая война и художник «застревает» в России.

После парижских лет интенсивного художественного творчества Шагал вновь очутился в провинциальной действительности своего родного города, который, тем не менее, он открывает для себя заново. Он смотрит на Витебск с высоты Парижа. И город ему кажется маленьким, улочки слишком узкими, домики слишком низкими, а он – большой. Возникает деформация пространства, несоразмерность, в первую очередь в голове, а затем уже она выплёскивается на его картины.

Не знаю, встречался Шагал с С. Ан-ским или нет, но заочно, безусловно, его знал. Во-первых, Ан-ский не раз бывал у его учителя Юделя Пэна, и думаю, что Пэн рассказывал своим ученикам об этом удивительном человеке. Кроме того, в одно время с Шагалом у Пэна учится и Соломон Юдовин. Их дороги пересекались и в последующие годы. Когда после революции Шагал приехал в Витебск руководить новым искусством, С. Юдовин стал преподавать в художественном училище.
С. Ан-ский приходился дядей С. Юдовину, ездил с ним в этнографические экспедиции. Так что, наверняка, рассказывал об этом Шагалу. Да и после Витебска, уже во времена кратковременного московского пребывания, Шагал пытался сделать для театра «Габимы» сценографию для пьесы С. Ан-ского «Диббук». Но не сошёлся вкусами с режиссёром Вахтанговым, который ставил этот спектакль.

Не убеждён, что по возвращению из Парижа, когда Шагал навещал своих родных в местечке Лиозно, он вспоминал слова С. Ан-ского, но я хочу их привести, потому что они очень уместны.

«Вернуться из яркого мира европейской культуры к покрытому язвами старому нищему только потому, что он родной, конечно, подвиг. Ощущение у них такое, что они отошли от чего-то универсального к маленькому и бедному, но своему, и в этом большая ошибка. Происходит она оттого, что те, которые жили вне своего народа, знают еврейство только с внешней его стороны, видя в нём только горе, страдание и нищету, но нация живёт не страданиями, а восторгом сознания своего “я”, радостным творчеством, гордостью своей культуры, поэзией своего быта. Только этим. Не будь этого, еврейского народа давно бы не существовало. На возвращение к еврейству можно и должно смотреть поэтому не как на подвиг, не как на самоограничение, а как на ввод в наследство, как на приобщение к огромному богатству, которым можно радостно и гордо жить».

В Лиозно жил дядя Зуся. Парикмахер, один на всё местечко. Парикмахер, каких надо поискать.

Ещё при жизни отца, Мордуха-Давида, Зуся перебрался в новый двухэтажный дом. Первый этаж был каменным, там располагалась его парикмахерская. На втором этаже жили хозяин и его семья. Именно этот дом запечатлён на одной из самых известных шагаловских работ «Дом в местечке Лиозно».

Кстати, из вывесок на доме (а на картинах Шагала вывески, реклама обычно передаются с фотографической точностью) мы узнаём, что здесь была также «Мучная и бакалейня Хаинсона».

«Он мог бы работать в Париже, – пишет о дяде Зусе его племянник. – Усики, манеры, взгляд. Но он жил в Лиозно. Был там единственной звездой. Звезда красовалась над окном и над дверьми его заведения. На вывеске – человек с салфеткой на шее и намыленной щекой, рядом другой – с бритвой, вот-вот его зарежет.

Дядя стриг и брил меня безжалостно и любовно и гордился мною (один из всей родни!) перед соседями и даже перед Господом, не обошедшим благостью и наше захолустье.

Когда я написал его портрет и подарил ему, он взглянул на холст, потом в зеркало, подумал и сказал: “Нет уж, оставь себе!”».

Интересна и сама история написания этой картины. Дядя Зуся не хотел, чтобы его рисовали, и, когда молодой Шагал просил его позировать, он придумывал любые поводы, чтобы не делать этого. Ещё бы, что подумают в местечке, что скажут в синагоге? Из него, из Зуси, для которого всю жизнь Суббота была Субботой, а Йом-Кипур – Йом-Кипуром, сделали какого-то идола и нарисовали красками. Но с другой стороны, так хотелось увидеть свой портрет, он всё-таки не кто-нибудь, а известный в Лиозно человек – парикмахер Зуся.

И тогда нашли компромисс. Марк Шагал пристроил в дверях парикмахерской зеркало и рисовал Зусю по его отражению в нём. Чем закончилась эта работа, вам известно.

По всей видимости, этот забавный рассказ о первой картине Шагала, написанной с дяди Зуси в 1912 году. Она называется «Парикмахер». На ней изображён дядя Зуся, в кресле сидит намыленный клиент, которого сейчас будут брить и стричь, а чуть сзади стоит ещё один и ждёт своей очереди. Думаю, что идея коллективного портрета принадлежала не художнику, а его дяде. Все должны были знать, что у Зуси много клиентов и он пользуется заслуженной популярностью.

Через два года Марк уговорил дядю позировать ещё раз. Не знаю, понадобилось на сей раз зеркало или нет. Дядя решил, что Марк побывал в Париже, кое-чему научился и новый портрет получится более солидным. На всякий случай, чтобы было меньше разговоров, в этот раз клиентов в парикмахерской не было. Дядя Зуся один сидел в кресле. Правда, вряд ли ему понравился и новый портрет, написанный племянником. Ну, что делать, у парикмахера в местечке и у художника, приехавшего из Парижа, разный вкус, даже не глядя на то, что они близкие родственники.

Не подогрела интереса у дяди Зуси и подпись на картине, сделанная на французский манер Chagall. А как же, не абы кто приехал в местечко, а художник из самого Парижа. Марк Шагал всю жизнь любил славу, почёт и не отказывался от него ни в Лиозно, ни в Париже.

История оценила эту работу лучше, чем дядя Зуся. Сейчас она хранится в Третьяковской галерее.

Когда старый парикмахер уже не мог стоять около кресла, он передал своё дело сыну Давиду. Давид плохо слышал, но очень любил поговорить. Клиентов обычно встречал шуткой: «Наступил торжественный момент – начинаем делать перманент». Ему на ухо кричали: «Стриги наголо. Наголо». Он слышал, кивал головой, а вслух повторял свою прибаутку. Не мог он, наследственный лучший парикмахер в местечке, заниматься таким пустяком, как стрижка наголо.

Напротив парикмахерской находился магазин, где торговал тканями и галантереей двоюродный дядя художника Борух Шагал, который жил недалеко от синагоги, на левом берегу реки Мошна.

Приезжая в Лиозно, Марк любил останавливаться у Боруха. Днём художник много рисовал, а по вечерам они усаживались у большого круглого стола, пили чай с вареньем и подолгу разговаривали. Борух был знающий человек, много читавший, и художник с интересом слушал его рассуждения о политике.

В это время Марк Шагал пишет картину «Смоленская газета».

За столом, на котором установлена керосиновая лампа, сидят двое мужчин, читают вслух газету «Смоленский вестник» с сообщениями о войне. Судя по лицам людей, вести не самые приятные. Безусловно, на картине нарисованы другие персонажи, не двоюродные братья Шагалы. Но, похоже, картина стала своеобразным отражением вечерних бесед Марка и Боруха. Сейчас картина находится в Художественном музее в Филадельфии.

В том же году Марк Шагал создаёт одну из самых известных работ – «Аптека в Лиозно». Иногда картину ошибочно называют «Аптека в Витебске». Когда смотришь на эту работу, кажется, что во всём мире тишина и спокойствие, как на этой сельской улице. Хотя уже лето 1914 года. И весь мир живёт в предчувствии Первой мировой войны.

В марте 1915 года Шагал по рекомендации Тугендхольда приглашается к участию с 25 работами в выставке «1915» в художественном салоне Михайловой в Москве.

Но главным событием 1915 года стала не эта выставка, а хупа (обряд бракосочетания) Беллы Розенфельд и Марка Шагала. Она состоялась 25 июля 1915 года.

В день свадьбы Яков Розенфельд, брат Берты (Беллы), по просьбе своей сестры провожал Марка домой. Белла считала, что в день свадьбы какие-то духи преследуют жениха и его нельзя оставлять одного.

Привыкание к русскому обществу оказывается очень сложным. Кроме того, война и призыв в армию становятся реальностью. С помощью брата Беллы, Якова Розенфельда, Шагала устраивают в Петербургский комитет военной экономики. Он отвечал за обзор прессы. Это была полувоенная организация и давала освобождение от армии. И хотя, для не очень грамотного в русском языке Шагала, работа была сложной и грозила всё время казусными ситуациями, с помощью Беллы он справлялся с ней.

Петербург дал Шагалу новые знакомства, новые возможности участвовать в выставках. В литературных кругах Шагал встречается с Блоком, Есениным, Маяковским, Борисом Пастернаком. Большое впечатление на него производит Есенин. Шагал говорит, что «после Блока он единственный крик души в России».

В 1916 году в Петрограде в Художественном бюро Н.Е. Добычиной состоялась первая персональная выставка Марка Шагала в России.

Значительное количество работ приобретается знаменитыми коллекционерами Каганом-Шабтаем, Высоцким, Морозовым. Искусствоведы считают Шагала одним из крупнейших художников своего времени.

18 мая 1916 года рождается дочь Ида.

Октябрьскую революцию Шагал встретил с радостью. Во-первых, он всю жизнь верил в красивые идеи: «Равенство. Братство». Вторая причина: его дружба с Наркомом просвещения Анатолием Луначарским. Луначарским даже ставится вопрос об организации Наркомата по делам культуры во главе с Маяковским в области поэзии, Меерхольдом в области театра и Шагалом в области изобразительного искусства. Шагал был готов принять этот пост. Но осторожная и осмотрительная Белла была против такого сближения с властями. Женским чутьём она просто не верила им.

Она увозит Шагала обратно в Витебск.

Но спрятаться от новой власти нельзя было ни в Витебске, ни в Лиозно. Тем более что Шагал становится знаковой фигурой. Он известный живописец.

В 1918 году выходит монография о нём, написанная Абрамом Эфросом и Яковом Тугендхольдом. О Шагале говорят и в модных салонах, и за границей. Он из бедной семьи, выбившийся в люди за счёт таланта и труда. Для новой власти было очень заманчиво, чтобы такие люди сотрудничали с ней: и для результата и для имиджа. И Шагал тянулся к этой власти ещё и потому, что был честолюбивым человеком и хотел реализовать свои проекты.

Власть и Шагал нашли общий язык, и в августе 1918 года Луначарский даёт согласие на осуществление предложенного Шагалом проекта организации школы изобразительного искусства в Витебске. Шагал назначается комиссаром.
У него есть право и обязанность «организовывать художественные школы, музеи, выставки, лекции и другие художественные мероприятия в городе Витебске и Витебской губернии».

И вместо того, чтобы спокойно рисовать картины, – признавался Марк Шагал, – я становлюсь директором Школы изящных искусств, её президентом и всем, чем хотите.

«Идея об организации Худ(ожественного) учил(ища) пришла ко мне в голов(у) по приезде из-за границы, во время работы над “Витебской серией” этюдов, – сообщал М. Шагал искусствоведу П. Эттингеру 2 апреля 1920 года.

В Витебске ещё тогда было много столбов, свиней и заборов, а художественные дарования где-то дремали, – констатировал он. – …В стенах его около 500 юношей и девушек разных классов, разных дарований и уже… “направлений”».

«Я лез из кожи вон, чтобы добыть необходимые школе средства, краски, материалы. Кроме того, вёл бесконечные хлопоты по освобождению учеников от военной службы… Если какой-нибудь художник выражал желание работать в школе педагогом, я приглашал его на работу».

В 1918 году в Витебске работают такие известные художники, как Добужинский, Пуни, Тильберг, Юдовин, Якерсон, Пэн, в 1919 году среди служащих народного училища значатся – Эль Лисицкий, Ермолаева, в 1920 году –
К. Малевич, Н. Суетин, Н. Чашник, Р. Фальк.

Каким образом Шагалу удалось собрать в Витебске такое яркое созвездие художников?

Несмотря на то, что фронт находился сравнительно недалеко от Витебска, половина Полоцка и вся Орша была оккупирована Германией и в городе с более чем стотысячным населением, оказалось почти 40 тысяч красноармейцев, с десяток крупных госпиталей, Витебск всё-таки, по сравнению со столицами, был относительно спокойным и сытым городом. И художники ехали сюда поработать и переждать смутное время.

Кроме того, на них действовал авторитет Шагала. Первое время Марк Шагал пользовался огромной популярностью среди студентов и преподавателей. У входа был вывешен лозунг: «Чтобы каждый так шагал, как художник Марк Шагал». Не знаю, как сам директор относился к прославлению своего имени, но, по всей видимости, ему это нравилось.

К первой годовщине Октябрьской революции Шагал решил оформить город. Была создана специальная комиссия по подготовке города к празднику, куда кроме Шагала вошли Юдовин, Бразер, Якерсон и художник-искусствовед А. Ромм.

16 октября 1918 года появился уникальный декрет, аналогов которому, вероятно, нет в мировой истории искусств.

«Всем лицам и учреждениям, имеющим мольберты, предлагается передать таковые во временное распоряжение художественному комитету по украшению г. Витебска к Октябрьским праздникам. Губ. уполномоченный по делам искусства – Шагал».

«Здесь (в Витебске – А.Ш.) было не так уж мало мастеровых. Я собрал их всех – стариков и детей и сказал: “Послушайте, вы и ваши дети – все будут учениками моей школы. Закрывайте ваши мастерские вывесок. Вот дюжина эскизов. Перенесите их на большие полотна и в день, когда рабочие пройдут по городу со знамёнами и факелами в руках, вы развесите их на стенах города и его окрестностях”».
(М. Шагал. «Моя жизнь»).

Главными элементами оформления города стали панно и плакаты на полотне. Большинство изображений делалось на белом фоне, что усиливало броскость их восприятия. Широко использовались символы и аллегории. На Соборной площади (площадь Свободы – А.Ш.) возвышалась трибуна из крупных прямоугольных объектов, обтянутых кумачом.

«Учеников художественной школы, – вспоминает Елена Аркадьевна Кабищер-Якерсон, – послали в помощь маляру Ханину. Он увеличивал эскизы. Ученики помогали оформлять плакаты. Рисовать большой малярной кистью было очень тяжело. Ханин говорил, что с вашими ручками только мазать маленькие картинки».

25 октября в первую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции по всему городу, как пишет М. Шагал, «раскачивались разноцветные животные. Рабочие шли по улицам с пением “Интернационала”. Видя, как они улыбаются, я был уверен, что они меня понимают. Начальство, коммунисты казались менее довольными. Почему корова зелёная и почему лошадь летит по небу, почему? Какое отношение это имеет к Марксу и Ленину?».

В центре внимания был огромный транспарант «Вперёд».

Впрочем, символы и аллегории М. Шагала были непонятны не только начальству. Их не понимал даже первый учитель Марка Шагала Юдель Пэн.

Ко второй годовщине Великой Октябрьской социалистической революции художник снова оформлял город. Значит, несмотря на непонимание местных чиновников, оргвыводы не были сделаны, вероятно, боялись А. Луначарского.

7 ноября 1919 года витебляне были изумлены. Здание Николаевского собора было затянуто большими полотнищами. На них были нарисованы длиннобородые старики на ярко-зелёных конях в яблоках, устремляющиеся в небо. Это было красочно, любопытно, но непонятно. По свидетельству И. Абрамского, между Ю.  Пэном и М. Шагалом произошёл разговор:

– Ну, скажи, что ты нарисовал на своих панно? Куда летят эти седобородые старики на зелёных лошадях?

– Неужели не понятно? – вздохнул М. Шагал. – Это очистительный вихрь революции смёл все преграды. А лошади – это человеческая мечта, молодая, как распустившийся сад, зелёная, как молодая надежда…

– Вот как, – вздохнул Пэн, – к сожалению, это понятно только тебе одному. Но раз ты решил говорить с народом, так изволь разговаривать так, чтобы тебя поняли».

Ученики художественной школы, потом она много раз меняла названия, были вправе выбирать своих педагогов. Получилось так, что с каждым днём всё больше и больше учеников М. Шагала уходило к Малевичу. Кстати, не хотел Шагал принимать Малевича на работу, но настоял Эль Лисицкий. Говорил, что для художника превыше всего искусство, а не кабинетные разборки, кто кого подсидит, кто кого выживет. Он говорил, что Малевич проповедует другое искусство, но у молодёжи должна быть свобода выбора. И Шагал принял Малевича на работу.

Казимир Малевич развернул в Витебске бурную деятельность, даже превзошёл в этом Шагала. Появляется новая организация – УНОВИС (Учредители нового искусства).

«Ныне группировки “направлений” достигли своей остроты; это: 1) молодёжь кругом Малевича и 2) молодёжь кругом меня. Мы оба, устремляясь одинаково к левому кругу искусства, однако, различно смотрим на средства и цели его».
(Из письма М. Шагала к П.Д. Эттингеру. Витебск, 2 апреля 1920 г.).

Студенты, которые раньше тянулись к Шагалу, потому что он был новый, революционный, авангардный и уходили, в том числе и от старого и мудрого художника Пэна, теперь стали отворачиваться от Шагала и уходить к Малевичу. Но если Пэн с его мудростью лишь тихо замечал: «Мода переменчива, сколько течений в искусстве я пережил на своём веку!».Но, безусловно, переживал, что его ученик Шагал, которого он вывел в люди, ни разу не подошёл к нему, не объяснился. Пэн никогда не устраивал публичных обсуждений достоинств или недостатков Шагала, не устраивал демаршей. Реакция Марка Захаровича, когда история отыгралась на нём, и ученики от него ушли к Малевичу, была не только бурной, это был взрыв негодования. После громкого объяснения Шагал покидает Витебск. Это было в середине 20-го года. Он уезжает в Москву.

А, возможно, ссора с Малевичем была предлогом для отъезда. «В конечном итоге у нас теперь в городе “засилье” художников… Спорят об искусстве с остервенением, а я переутомлён и мечтаю о загранице. В конце концов для художника (во всяком случае для меня) нет более пристойного места, как у мольберта, и я мечтаю, как бы засесть исключительно за картины».
(Из письма М. Шагала к Павлу Давидовичу Эттингеру. Витебск, 2 апреля 1920 г.).

29 июня 1920 года по губотделу просвещения издаётся приказ № 14 «Зав. секцией ИЗО подъотделом искусств Шагал за переездом в Москву освобождается от занимаемой должности. Временно заведовать секцией ИЗО возлагается на зав. Музейной секцией художника Рома».

Во главе института становится В.М. Ермолаева – сторонница Казимира Малевича.

Шагал уехал из Витебска, уехал навсегда и больше уже никогда не возвращался в этот город. Но спустя более полувека, в июне 1973 года, выступая на открытии своей выставки в Государственной Третьяковской галерее, Марк Шагал сказал: «Вы не видите на моих глазах слёз, ибо, как это ни странно – я, вдали душевно жил с моей родиной и с родиной моих предков.

Я был душевно здесь всегда. Но я, как дерево с родины, висел как бы в воздухе. Но всё же рос…

Можно обо мне сказать всё, что угодно – большой я или маленький художник, но я оставался верным моим родителям из Витебска».

В каждой работе Шагала обязательно присутствует сам художник. Где-то явственно, а где-то незримо. Он и на цирковой арене, и рядом с Эйфелевой башней, и среди покосившихся заборов Витебска. И, конечно же, в небесах, где летают влюблённые и старые евреи, рыбы и коровы, где в невесомости парит весь мир.

Художник был рождён для полёта, и этот полёт продолжается до сих пор.