У Лазаря Шерешевского я была дома. Его мне рекомендовал Семён Виленский, узник сталинских лагерей, мемуарист и издатель, он был его приятелем. Жил Шерешевский в маленькой однокомнатной квартире один. Его жена и дочка жили отдельно  за городом. Думаю, виделись очень редко. Когда я приехала к нему домой, чтобы провести интервью, ему привезли только что изданные книги с его замечательными, очень остроумными стихами. Одну из них он подарил мне. 

Вскоре, после этого интервью он заболел. Болел долго. Умер в больнице. Его друг детства Наум Коржавин жил в это время в Штатах. Написал после его смерти очень проникновенное письмо. Его читали во время поминок. Это письмо хранилось в архивах Виленского. Архивы Семён Виленский завещал передать музею Истории ГУЛАГа, что и было исполнено.

Светлана БОГДАНОВА

 

Лазарь Вениаминович Шерешевский — поэт, переводчик. Родился 5 января 1926 года в Киеве в семье бухгалтера Вениамина Ароновича Шерешевского, впоследствии арестованного по вымышленному обвинению и в 1938 году расстрелянного.
В 1941 году эвакуировался с матерью в Богородск, в 1944 году был призван в армию, служил в гвардейских миномётных частях.

В 1944 году, во время пребывания на фронте, по обвинению в антисоветской агитации был арестован и приговорён к пяти годам лагерей и трём годам ссылки. В заключении работал в лагерном театре, сначала в Бескудниковском лагере под Москвой, а с 1948 года — при строительстве № 501.
В 1949 году был освобождён из лагеря и оставлен в ссылке администратором эстрадной группы театра при строительстве № 501.
В 1952 году был освобождён из ссылки, в 1958 году окончил Горьковский государственный университет (историко-филологический факультет).
Член Союза писателей СССР с 1966 года, в 1972 году переехал из Горького в Москву.
Лауреат премии журнала «Литва литературная» (1980).
Много внимания уделял также иронической поэзии, эпиграммам и стихотворным фельетонам. В 1996 году был удостоен премии «Золотой телёнок» «Литературной Газеты» («Клуба 12 стульев»).
Скончался Лазарь Вениаминович Шерешевский в Москве 15 января 2008 года.
Публикуем отрывки из интервью, которое взяла у Лазаря Шерешевского Светлана Богданова. 

– Лазарь Вениаминович расскажите, пожалуйста, о ваших предках.

– Предков со стороны отца я почти и не знаю. Дедушку и бабушку не застал. Они умерли в начале двадцатых годов, когда меня ещё на свете не было. Дедушку звали Арон, бабушку – Малка.

– Откуда произошла фамилия Шерешевский?

– Происхождением своей фамилии я интересовался. Мои предки со стороны отца родом из Белоруссии, которая в своё время входила в состав Речи Посполитой. Однажды польским королем был избран венгерский князь Стефан Баторий, современник Ивана Грозного. Он приехал в Польшу и привёз с собой венгерскую свиту. Когда он стал королём, то венграм, которых привёз как свиту, стал раздавать в Польше поместья, землю. Среди его приближённых был человек по фамилии Шереш. Это венгерская фамилия, означает «пивовар». Шерешу он дал кусок земли, который сейчас находится на территории Беларуси. Возле этого поместья стало расти местечко, которое по имени владельца называлось Шерешев. Называется так до сих пор. Потом эти земли стали частью Российской империи, а когда в 19 веке было велено гражданам Российской империи обзавестись фамилиями, то жителей этого городишки записали Шерешевскими. В городе жили поляки, белорусы, евреи. Все стали Шерешевскими. Поэтому среди моих однофамильцев можно встретить евреев, белорусов, поляков. Например, Эдуард – специалист по собаководству, кинологии. Его книги в библиотеках по алфавиту стояли рядом с моими. Об этом я случайно узнал на севере, когда познакомился с книгой «Служебное собаководство». Я никогда не встречался с Эдуардом, ибо я не специалист по собакам, а он, видимо, не занимался литературой такой, не собачей. Был известный профессор эндокринолог Шерешевский, в честь его названы пилюли Шерешевского. Был музыкант с такой фамилией, был в своё время блиставший в Москве человек, очень одаренный математик, который в уме совершал с многоцифровыми числами различные умножения: деление, возведение в степень, давал такие сеансы. У меня много однофамильцев.

Дедушка со стороны отца начинал видимо жизнь как мещанин местечка Туриц, есть такое место в Беларуси. Он писался в паспорте как мещанин местечка Туриц. Потом оказался в городе Новогрудок. Мой отец родился в Новогрудке, тоже территория нынешней Беларуси и славен этот город тем, что там несколько раньше моего отца родился Адам Мицкевич. Потом, по каким-то деловым или ещё по каким-то причинам мой дед переехал, но не в центр Киева, туда евреев вообще «не пущали», а в предместье, сейчас это часть Киева, называется Демеевка. Поэтому в дореволюционном паспорте, у моего отца было написано «мещанин села Демеевки». У деда со стороны отца было шестеро или семеро детей, в том числе пять мальчиков. Мой отец был самый младший из мальчиков, родился в 1892 году и в самом раннем детстве ходил в хедер, изучал ту часть древнееврейского языка, которая нужна была, чтобы читать Тору. Программу хедера изучил. Остальные братья уже подросли, семья бедная была, и они работали, не получив должного образования. А тут подрос самый младший, и решили сложиться, и заплатить за образование и младшего выучить. Таким образом, мой отец единственный во всей семье прошёл курс гимназии, знал немецкий и французский языки.

Вероятно, мой отец сдавал экзамены за гимназический курс экстерном. Когда он учился в гимназии, целиком вписался уже в русскую культуру. Язык он знал отлично, знал хорошо русскую классическую литературу. Если бы не стал бухгалтером, то вероятно, пошёл по гуманитарной части, потому что все мои литературные пристрастия, начала моих познаний, связаны с тем, что мне в детстве рассказывал отец.

– Хочу спросить о братьях отца. Их было четыре брата и сестра.

– Они жили и под Киевом, и в Киеве и потом разъехались. Приобретали профессии, женились, завели семьи…

Из братьев отца я знал только двоих: старшего, который был на 10 лет старше моего отца – дядю Самуила, Самуила Ароновича, у которого была интересная биография. Он получил специальность по кожевенному делу и работал в кожевенном производстве сначала в Белоруссии, в Сморгони, а когда началась Первая мировая война их предприятие эвакуировали в Нижегородскую губернию, в город Богородск, где тоже были кожевенные заводы. Дядя стал работать на заводе, что сыграло роль и в моей жизни. Он прошёл путь от рабочего до мастера, вступил в партию и, где-то перед войной он на этом заводе уже занимал ответственные должности, руководил отделом. Всю жизнь в Богородске прожил, умер в 1964 году в возрасте 82-х лет. Другой дядя – старше моего отца на 6 лет – дядя Тевье, Тевье Аронович, имел тоже интересную биографию. Он прокламации и революционные брошюры читал, ушёл восемнадцатилетним в революцию. В девятьсот пятом году сражался на баррикадах и лично, видимо, убил какого-то полицейского, или жандарма. В девятьсот шестом году его арестовали и припаяли ему 10 лет царской каторги, которую он отбывал в Орловском централе, а потом он должен был после каторги ехать в Сибирь на поселение, но тут началась революция, и он вернулся в Киев. Оставшуюся жизнь был почётным человеком, членом общества политкаторжан, ну, и так далее. Умер в 1938 году.

– Кем дедушка был по профессии?

– Дедушка занимался ремёслами, связанными с деревом, лесом.

По линии матери дед тоже был лесной техник или, как-то по-другому назвалось, он в Полесье часто ездил. В Демеевке многие занимались лесным промыслом, тогда под Киевом были леса…

Отец после гимназии работал счетоводом, был грамотный мальчик. Но работал недолго, потому что его взяли в царскую армию в 1913 году. Отправили служить на западную границу Российской империи, в Литву нынешнюю, в город Шауляй, очень близко от Восточной Пруссии. Но в августе 1914 года, когда началась Первая мировая война, их воинская часть, их полк имени генерала Неверовского, вступил в бой в составе известного корпуса Самсонова, который рванулся в Восточную Пруссию в августе четырнадцатого, о чём Солженицын роман написал. Полк участвовал в знаменитых сражениях при Мазурских озёрах, где этот корпус был разбит, генерал Самсонов покончил с собой, а уцелевшие солдаты и офицеры были немцами взяты в плен, в том числе и мой отец. В немецком плену он находился несколько лет. И только после заключения Брестского мира, когда между советской уже Россией и Германией начался обмен пленными, и в России появилась организация с прекрасным названием «ЦЕНТРОПЛЕНБЕЖ», он был обменен. Возвратился в Киев, где уже родители его, по-моему, или умерли, или доживали последние месяцы. Потом служил в Красной армии до конца Гражданской войны, а потом учился, продолжая своё образование на бухгалтерских курсах. Он работал бухгалтером на большом киевском заводе «Ленинская кузница». В тридцать восьмом году его арестовали и расстреляли, о чём я узнал 50 лет спустя.

– Ваш папа отнёсся к революции?

– Мой папа принял революцию. И брат его был революционер, и папе моему тоже не нравились царские порядки. Я думаю, что он довольно намыкался, добиваясь образования. Он принял революцию, но её крайности, по-моему, не одобрял, но я был мал, не понимал многое. Мой папа, как я уже говорил, прекрасно знал русскую классическую литературу. Он мне, когда мне было ещё пять-шесть лет, начал читать Пушкина, Лермонтова и так далее. Он знал хорошо библейскую историю, и он мне как сказки для ребёнка рассказывал историю Самсона, историю Давида и Голиафа, историю Бар-Кохбы, вообще много таких интересных новелл по еврейской истории мне папа просто как рассказы сообщал. Когда я ещё был маленьким, меня папа приобщил к этому.

– Старшие братья отца тоже ушли от религии?

– Дядя Тевье был революционер. Дядя Самуил был членом партии, советским ответственным работником, а других братьев я просто не знал. Я, кстати, назван в честь одного из этих братьев, дяди Лазаря. У отца был ещё брат по имени Лазарь, который умер молодым, оставив двух сыновей, Исаака и Абрама. И вот этих ребят, тогда ещё маленьких, взяли на воспитание их дядья, то есть мой отец взял Абрашу себе, а дядя Самуил, живший в Нижегородской губернии в Богородске, взял Исаака, моего двоюродного брата. Они их поддерживали, дали им выучиться. Исаак в Богородске окончил кожевенный техникум, а потом уехал в Ленинград в институт и стал инженером-химиком, видимо очень талантливым, потому что его научные работы печатались в соответствующих журналах, но он погиб во время ленинградской блокады. А мой двоюродный брат Абраша кончил ФЗУ при заводе, где работал мой отец. Он у нас жил, некоторое время работал на заводе, а потом, по ходатайству дяди Тевье, который был уважаемый человек, был принят в Ленинграде в военно-морское училище и дослужился до звания капитана 2-го ранга, с чем он и вышел в отставку. В общем, он и войну, и довоенное время провёл на флоте. После войны ещё долго служил. Был артиллерист, специалист по порохам, поэтому после войны работал в основном военпредом при военных заводах, принимал продукцию, которая изготовлялась для флота.

– Давайте теперь поговорим о маминых родственниках.

– Ну, про маминых знаю несколько больше. Во-первых, я помню дедушку и бабушку, они живы были в годы моего детства.

– Как их звали?

– Дедушку звали Хаим, фамилия Финкельштейн, а бабушку звали Голда или Ольга по-русски Ольга Лазаревна или Голда Лазаревна. Её отец, мой прадед тоже был Лазарем. Бабушка из города Пинска, из многодетной семьи, у неё было 10 братьев и сестёр и периодически они у нас появлялись, в гости приезжали, большая часть их жила в Ленинграде. Дедушка был из города Мозыря, был образованным человеком, хорошо знал еврейский язык, еврейскую литературу, русский язык хуже знал.

– Чем он занимался?

– Работал по лесной части, закончил какое-то учебное заведение в Белоруссии. И, служа в этом лесном ведомстве, он из Мозыря переехал в Киев, где было какое-то управление. И было у них трое детей, старший брат моей мамы дядя Исаак, дальше шла моя мама, которую звали Ханна – Анна и младшая сестра тётя Маня и ещё кто-то умер в младенчестве. Они все жили в Киеве. Маня просто жила в одной квартире с нами и со своим мужем Изей.

– Почему семья Вашего дедушки перебрались в Киев?

– Я думаю, дедушку туда по службе перевели. В Киеве было очень интересно: были районы, в которых евреям нельзя было жить, в самом центре, на Крещатике нельзя было, так называемых Липках, в районе Печерской Лавры и так далее. Кажется даже по нашей улице, проходило деление внутригородских районов. На одной стороне евреям можно было жить, а на другой – нельзя было жить. Вот мы жили, верней, дедушка, снял квартиру как раз на этой самой линии. Дедушка зарабатывал неплохо, поэтому он всем своим детям дал образование.

Старший сын, дядя Исаак Финкельштейн, занимался журналистикой, избрал себе псевдоним «Ифин», то есть Исаак Финкельштейн в сокращённом виде.

Ушёл в революцию молодым человеком после гимназии дядя Исаак, и его арестовали. Это было после 1905 года. Дедушка хлопотал. В конце концов, дяде Исааку разрешили эмигрировать. Он уехал в Швейцарию и высшее образование получал уже в Политехническом институте за границей. В 1914 году, когда началась Первая мировая война, всем русским подданным было приказано вернуться в Россию и в армию идти, у кого соответствующий возраст. Дядя Исаак вернулся. Да, в 1913-м году была амнистия, по случаю четырёхсотлетия дома Романовых, так что ему уже тюрьма не грозила, и он тут же был взят в армию. Сначала отправлен на турецкий фронт, где заболел брюшным тифом, потом его в порядке более лёгкой нагрузки, определили служить в санитарном поезде. Когда началась революция, дядя вспомнил, что он тоже революционер, и, когда Деникин захватил Киев, он участвовал в каких-то подпольных делах, его посадила деникинская контрразведка, но он убежал. Потом жил только на основании своего Диплома, как инженер, так и работал, его не затронули репрессии, несмотря на то что он жил какое-то время за границей. Дожил до войны, вступил в ополчение и погиб в 42-м году.

– А мама, какой специальности?

– Мама родилась в 1895 году. Окончила частную гимназию женскую, по-моему, она училась вместе с Голдой Меер, только немножко старше её. Голда Меер какое-то время жила в Киеве, училась в тамошней гимназии. После того как мама окончила гимназию, она поступила на высшие женские курсы при Киевском университете на юридическое отделение и получила диплом юриста. В 1917 году, когда все старые законы, которые она изучала при царе, были отменены, поэтому ей юристом никогда не пришлось работать, она всю остальную жизнь работала в библиотеках, так как знала литературу. Она была высокообразованным человеком, всю жизнь проработала и заведовала библиотекой, она всю жизнь работала, так сказать, с книгами.

А младшая сестра, тётя Маня, тоже окончила гимназию, но работала секретарем, делопроизводителем. Потом вышла замуж и дожила до войны, вместе с нами ехала в эвакуацию, погибла в 43-м году во время бомбежки. На оборонном заводе она работала под Нижним Новгородом.

– Дедушка и бабушка когда умерли?

– Дедушка умер на моей памяти в 36-м году, мне было 10 лет, поэтому я его помню, а бабушка умерла в эвакуации в 43-м году. Она поехала с нами, заболела воспалением лёгких. Было холодно, голодно. В Богородске она скончалась.

– Ваши дедушки и бабушки были религиозные?

– Я как раз хотел сказать, что деды и бабушки у меня с обеих сторон старозаветные, традиционные евреи, которые всё соблюдали и так далее. Вот второе поколение: мои родители, их братья и сёстры – это уже были, в общем, русско-еврейская интеллигенция с передовыми взглядами. Я думаю, что они были атеистами. Во всяком случае, моя мама была атеисткой точно. Она перед смертью просила никаких обрядов не производить и никаких молитв не читать. В таком духе была воспитана. Она скончалась в 78 лет в 73-м году.

Дедушка и бабушка жили так как полагалось. На косяке двери их комнаты в Киеве была прикреплена мезуза. В субботу ходили в синагогу, вечером в пятницу зажигали свечи и молились, соблюдали все праздники. Мне это очень нравилось, тогда ещё были серебряные полтинники, мне их давали как ханукагелт. Соблюдали и Хануку, и Пурим, и Рош Ха-Шана и Йом-Кипур. Была полная религиозная жизнь. На Песах ели мацу, бабушка готовила пасхальный борщ, какие-то блюда из тёртой мацы, рыбу. У них был кошерный стол, была специальная пасхальная посуда, серебряные кубки для пасхального вина в доме. Мои родители тоже в этом участвовали, просто собирались. Когда пасхальный сейдер проходил, дедушка произносил все нужные молитвы, зажигал свечи, преломлял мацу над вином, агада... Полный пасхальный церемониал.

– Родители не старались вас изолировать от этого?

– Ни в коем случае.

– Как Ваши дедушки и бабушки относились к тому, что их дети ушли от религии?

– Я не знаю, как они к этому относились, поскольку я был мал и со мной эти вопросы не обсуждались. Терпели, наверное.

Дело в том, что, когда я появился, когда я рос, дедушка уже не работал, он получал какую-то пенсию, а бабушка вообще никогда не работала, поскольку, ну, не принято было еврейским женщинам работать. Бабушка всю жизнь воспитывала детей, вот, она вела даже немножко светскую жизнь, курила «похитоски», правда при мне уже не курила, но я помню, фотографии молодых лет.

– У мамы с папой была религиозная свадьба? Не рассказывали?

– Что у них была гражданская свадьба – это я знаю точно, потому что у меня в столе лежит их брачное свидетельство. Они в 1924 году поженились, и я знаю, что после женитьбы медовый месяц они провели в Крыму, совершили свадебную поездку. Ну, а потом уже я родился уже в 26-м году.

– Вы один у них, единственный ребёнок?

– Я у них единственный ребёнок. У дяди Исаака, маминого старшего брата, тоже только одна дочка была. А у младшей маминой сестры и её мужа вообще детей не было.

А у бабушки моей было десять братьев и сестёр. Причём, мой прадед её отец дедушка Лазарь был очень строгим, ревнителем всяких устоев. У бабушки была сестра тётя Берта, я её никогда не видел, но о ней много слышал. Она вышла замуж за еврея Пинхоса, за Пиню, но её отцу, моему прадеду, их брак не понравился, без его разрешения. Он так строго наказал, что они из Киева уехали во Владивосток – ни дальше, ни ближе. А потом оттуда уехали в Америку. Жили уже последние там годы, мы мало что знали о них, иногда письма присылали, а потом связь оборвалась, настали очень такие жестокие времена. И тётя Берта оказалась в Америке.

– Папа рассказывал о том, как он был в плену?

– Конечно. Вообще историю августа 14-го задолго до того, как Солженицын её описал в своём романе, я знал из рассказов моего отца. Он жил в немецком концлагере, плохо очень жил, с ними обращались неважно, кормили плохо, заставляли выполнять тяжёлую работу. Лагерь был интернациональным в смысле пленных – Германия воевала не только с Россией, но и с Францией, Англией, и у них были пленные англичане и французы. И мой отец подружился, зная языки ещё по гимназии. Английского не знал, а французский знал. У него появились друзья из числа пленных французов. Ну и, соответственно, и русские товарищи тоже по плену к нему приезжали. Там разные судьбы были. Он из плена привёз много фотографий, где он с этими с французами, с англичанами, в общем, солдатская компания. Ну, когда начались аресты в 37-38 году, отец уничтожил все эти фотографии, потому что факт пребывания за границей тогда был криминалом. С некоторыми французами, пока это не стало криминалом, он даже переписывался. А потом появились товарищи отца по плену, но это были русские солдаты – евреи, которые остались в русском подданстве, но не вернулись из Германии: кто-то, может, быть там женился, кто-то просто устроился на работу. Но когда Гитлер пришёл к власти, он их всех выслал.

И вот один его товарищ, я даже помню его фамилию, приехал в Киев после того как их выслали из Германии. К моему отцу пришёл и тот ему помог устроиться на работу. Этот человек, который около двадцати лет 20 прожил, русский язык не забыл. Больше я его не видел.

– Антисемитизм ощущали? Погромы были в Киеве? Рассказывали вам ваши родные?

– В 1905-м году в Киеве был большой погром. Мой дед спрятал всю семью в подвале, и там переждали погром. Конечно, помнили погромы времён Гражданской войны, петлюровские, деникинские.

– В Германии, когда папа был в плену или, когда мама с бабушкой там, отдыхали, они ощущали антисемитизм?

– В плену они все считались русскими солдатами. Первая мировая война не гремела антисемитизмом. Вот Вторая – это другое дело.

– Когда пошли в школу?

– В 33-м году.

– Когда посадили отца?

– Отца посадили в 38-м году, когда мне было уже 12 лет, я учился в 6-м, по-моему, классе.

– В чём обвиняли? Вы знали об этом, когда его арестовали?

– Я узнал об этом только через 50 лет. Ну, тогда всех шпионами объявляли. Это длинная история.

Как вы понимаете, старая квартира в этом старом доме после революции стала коммунальной, жило ещё две семьи. Наша семья занимала две комнаты, в одной жили папа, мама и я, во второй – дедушка и бабушка. В 34-м году столицу Украины перенесли из Харькова в Киев и в Киеве стали давать жилплощадь переехавшим из Харькова работникам украинского ЦК партии, ЦК комсомола и правительства. Путём каких-то дел две комнаты в нашей квартире занял сотрудник ЦК партии Украины, и одну комнату заняла молодая женщина с дочкой, которая работала в ЦК комсомола. Тот, кто работал в ЦК партии, загремел первым. Его посадили в конце 37-го или начале 38-го года и обвинили, а он во времена Гражданской войны был на Дальнем Востоке, – японский «шпиён». И, видимо, его так колотили там, что своим сообщниками назвал всех своих сослуживцев и всех соседей. И в одну и ту же ночь арестовали и моего отца, и вот эту соседку – у нас в квартире не осталось не арестованных семей. Я, памятуя о том, что мой отец несколько лет провёл в Германии в качестве пленного, полагал, что его обвинят в том, что он немецкий шпион. Однако, когда уже в конце 80-х – начале 90-х годов мне удалось познакомиться в КГБ с архивным делом моего отца, оказалось, что он японский шпион, хотя они никогда восточней Волги не ездил.

– И языка не знал?

– Что он завербован был своим соседом. И был связным между какими-то шпионами. Обоих мужчин расстреляли, а вот соседка досидела до того, что сняли Ежова и часть людей выпустили, она вернулась, перед войной её отпустили. Она нам рассказала.

– Расскажите про школу.

– Обычная была русская школа. Кстати, было нелегко устроить меня в русскую школу, потому что тогда шла могучая волна украинизации, и в Киеве было мало русских школ, большинство – украинских. Я помню, что моя мать ходила по каким-то инстанциям, но, в конце концов, я попал в русскую школу №44 на Жилянской улице города Киева.

– Какой национальности были ученики?

– У нас процентов 80 класса были еврейские дети.

 – Как вы учились?

– Где-то к четвёртому-пятому классу я стал увлекаться литературой. Познакомился с моим товарищем по школе, нынешним Наумом Коржавиным – тогда Эмкой Манделем. Он писал стихи, я начал писать стихи в десятилетнем возрасте и вот пошли у нас увлечения такого литературно-гуманитарного плана, но это уже было в более старших классах.

Мы стали ходить в литературный кружок при киевской детской газете «Юный пионер». Кружком руководила Ариадна Григорьевна Давиденко, молодая тогда литературовед, аспирант Киевского университета. Потом она стала известной писательницей Ариадной Громовой (Громова – по мужу). Тогда она была ещё молодая. Она нас знакомила с сокровищами отечественной поэзии, а главное, так как этот кружок был при газете, нас печатали в этой детской газете.

– А почему Коржавин взял себе такой псевдоним вместо Манделя?

– Когда он всерьёз стал заниматься литературой в 40-х годах, антисемитизм довольно четко уже проявился. И ему, ныне покойный его товарищ – поэт Николай Старшинов, который жил в Москве, после войны сказал: «С твоей фамилией, даже если ты очень хорошо напишешь, они не станут печатать. Надо тебе взять псевдоним». Вот они придумали этот псевдоним Коржавин.

– Арест отца сильно повлиял на ваше мировоззрение, на вашу судьбу?

– Раньше я был абсолютным благонадежным пионером, членом совета отряда, а вот в комсомол меня уже принять не хотели, поскольку я был сын «врага народа». Много заставили пересмотреть. И главное не только меня! Главное, что вот у того же Эмки Манделя, слава богу, родители благополучно прошли сквозь эти годы, но он был наблюдательный молодой человек и переживавший, и интересовавшийся историей, политикой, литературой. Он об этом написал, и он тоже многое стал пересматривать, и мы уже попали в неблагонадежные элементы: и Эмку, и меня перед войной исключили из школы. Мы закончили восьмой класс тогда.

– За какие-то стихотворения, которые Вы написали?

– Ну, и это, так сказать, числилось. У нас был директор школы такой сверхбдительный товарищ. Однажды я забыл свой дневник в парте, уборщица нашла, отнесла директору, тот прочитал, я там чего-то высказывался по разным проблемам. И на меня вообще с тех пор, как я стал сыном «врага народа», так сказать, директор посматривал… С ребятами у меня были хорошие отношения, с учителями, в общем, тоже, но директор, там, ещё кто-то из начальства на это смотрели косо. И, обвинив нас в хулиганстве, сначала Эмку исключили, а я, так как его исключили совершенно необоснованно, написал балладу о том, как его необоснованно исключили, закамуфлировав её под восточные сказания в духе, так сказать, элегическом, и в школьном литкружке прочитал. Начальству стало об этом известно. И потом, придравшись к одному действительно озорному поступку, они меня тоже исключили за хулиганство. Это была весна 41-го года, месяца за полтора-два до начала война.

– Это был какой класс?

– Закончили восьмой, в девятом я уже учился в эвакуации. Началась война, эвакуировали учреждение, в котором работала моя мать библиотекарем в институте экспериментальной биологии. Был академик Богомолец в Киеве. Весь их коллектив эвакуировали. А мы не доехали, нас должны были куда-то в Казахстан отвезти, но мать вспомнила, списалась с моим дядей, братом отца. Тот сказал: «Приезжайте к нам», мы поехали в Нижний Новгород

– Судьба отца Вам тогда вам была неизвестна?

– Арестовали и всё. На все запросы отвечали: «Если бы он не был жив, мы бы вам сообщили». Сказали, что ему дали «10 лет без права переписки». Коржавин описывает в первом томе своих мемуаров, как мы с ним вместе пошли в приёмную НКВД узнавать о судьбе моего отца, и мне там сказали, что ваш отец осужден на 10 лет без права переписки. Ну, это означало расстрел, но мы тогда не знали. Мать всё время ждала, что он как-нибудь вернётся.

– Итак, Вы приехали к дяде…

– Мать пошла работать, в библиотеку при техникуме, где она потом много лет работала, а я в школу, девятый класс. Потом меня в армию взяли в 43-м году.

– Это вам было сколько лет?

– Семнадцать. В 43-м году, весной, призвали в армию ребят, родившихся в 25-м году, а осенью того же года, видимо, такая напряжёнка, как говорится, была, что взяли в армию ребят, родившихся в 26-м году и в октябре 43-го года я туда же угодил.

Эмка тоже был 25-го года, но его взяли и по здоровью он не подошёл, не очень с головой у него было и зрение. В общем, его через месяц-другой из армии просто отпустили, он уехал в литинститут.

Я к тому времени уже писал стихи, уже там размышлял, поэтому ко мне в армии тут же приставили стукача, который притворился тоже пишущим стихи, а сам попутно на меня писал доносы. И, в конце концов, прослужив в армии шесть или семь месяцев…

– Где вы служили в армии?

– Сначала там же под городом Горьким я учился в учебной бригаде. В Горьком делали «Катюши», там же был артиллерийский парк и бригада. Курсы обучения у меня проходили в Горьковской области, я служил на «Катюшах», а это считалось тогда очень засекреченным оружием.

Тут я с моей анкетой, что вот у меня такой-сякой отец, сразу они на меня положили взгляд, а потом, значит, нас в 44-м уже году двинули на северо-западный фронт, в район города Невеля, но за мной уже тянулась эта заведённое, в тайне от меня дело…

– Вы были в какой должности?

– Солдат. Занимался артиллерийской разведкой. Задача была такая: я вооружён стереотрубой и должен был определять оптические ориентиры для стрельбы, находить удобные места для расположения наших орудий, ползать там с этой стереотрубой на спине вдоль кромки фронта, там меня даже немножко и ранило – попал под миномётный обстрел. До сих пор под лопаткой шрам. Но не сильное ранение, через две недели уже вернулся. Ну, а потом меня, значит, привезли в Москву.

– Как это было, расскажите.

– Состряпали дело. Это было 22 марта 1944 года. Я раньше говорил, что ко мне приставили стукача, который писал на меня доносы. Потом он, зная, что я пишу стихи, состряпал стихотворение против Сталина и так состряпал, что его можно было читать только в зеркале, но под ним подделал мою подпись. И меня посадили.

– Куда?

– В Москве меня посадили в подвал, на Пречистенке, на Кропоткинской улице.

– Они вместе с Вами поехали в Москву?

– Со мной поехали, во-первых, приехавший за мной из Москвы майор, во-вторых, начальник особого отдела нашей части с папкой материалов на меня. В-третьих, главный стукач и провокатор – он поехал при полном параде, в звёздочках и погонах, а с меня уже всё сняли. И ещё, два автоматчика – конвоира. Меня в этот подвал спустили, где не было окошка, поэтому я до сих пор не знаю, сколько дней и ночей я там был. Дня и ночи не было, подвал – это камера подвальная, не освещалась, был коридор, в коридоре горела лампочка, над дверью камеры была дыра, и в эту дыру луч света падал.

– Вы один сидели в камере?

– Один. Это был СМЕРШ Московского округа. И я там просидел с недельку, думал, что меня расстреляют, потому что из такого подвала – куда же ещё. Но меня не расстреляли, увезли в Бутырскую тюрьму, начали докапываться до моих преступных деяний. Там на меня начали шить кучу всяких обвинений, вплоть до того, что я в Киеве, в возрасте 12 лет состоял в подпольной троцкистской организации. Затем я жил в Нижнем Новгороде, в Горьком. Там, как раз в это время, посадили некоторых писателей, а, так как, я захаживал в тамошний Союз писателей, будучи начинающим стихотворцем, да и печатался в горьковской газете, меня хотели подшить к этим делу. Тоже не получилось, в общем, остались только пункты «Имея злобу на Советскую власть за арест своего отца...» – это я цитирую обвинительное заключение – «он, такой-сякой вёл такие-то разговоры и писал упаднические стихи». Кстати, с этим стихотворением против Сталина вышел странный казус. Я в Москве сказал, что я этих стихов не писал, что я требую экспертизы почерка. И тогда они сказали, что протокол, который вели в воинской части, ну там, в землянке, это, естественно всё было, что он там плохо написан, заляпан маслом или керосином, там горели коптилки, что его надо переписывать. А я должен протокол подписывать каждую страницу. Мне предъявили перепечатанный текст этого протокола, где упоминания об этом стишке не было. Только через 10, вернее, через 11 лет я узнал, что они поняли, что если будет экспертиза, что я не автор этих стихов можно будет очень легко определить, поэтому они этого стукача моего взяли, которого привезли вместе со мной. Правда, меня в камеру сунули, а он там наверху остался при всех своих регалиях – спросили: «Это ты писал?» Он говорит: «Я, писал по вашему заданию». Они говорят: «Заданию, не по заданию, у них ведь материалов не было реальных, но ты написал стихи против Сталина и в этом признался!» Он в этом признался – ему дали три года, как своему человеку. Это я узнал потом, когда меня реабилитировали, вернее, когда шёл пересмотр моего дела на предмет реабилитации. Прокурор военный его нашёл, вызвал в прокуратуру, он тогда был жив, с тех пор тоже 50 лет прошло, да, и признался, что он тогда тоже сидел. Это мне уже прокурор рассказал и сидел вот именно за это самое.

– За это стихотворение?

– Да, которое он написал, подделав мою подпись. Но его там по-божески держали. Он и трёх лет не просидел, потому что была мелкая амнистия, его отпустили, через года полтора. Я сидел сначала в Подмосковье, в Бескудниковском лагере, потом нас политзаключённых из Московской области велели убрать и отправили на ту самую 501 стройку, на эту знаменитую «Мёртвую дорогу», где я досиживал свой срок, пятилетний плюс три года поражения в правах. Полуссылочное существование в городе Салехарде доживал. Но мне повезло, в том смысле, что не копал мёрзлую землю механическими ржавыми лопатами, не грузил камни и прочее, потому что ещё в Подмосковном лагере попал в ансамбль и они всю группу ансамбля, ибо она состояла из политзаключённых, нас всех отправили одним эшелоном, а там был театр, в Северном лагере. Я заведовал литературной частью, писал всякие репризы и интермедии, разъезжали мы с гастролями, обслуживая эти лагеря вдоль трассы, «мёртвой дороги», поэтому, удалось выжить.

– Расскажите коротенько о «мёртвой дороге».

– Была такая идея, сделать ещё одну Транссибирскую магистраль, за Полярным кругом, связать Воркуту с Норильском, а в последствии с Колымой, и чтобы добываемые в Норильске заключёнными же, полезные ископаемые, и колымскими заключёнными золото шло по железной дороге в центр.

Кроме того, по Северному Ледовитому океану ходил флот, и военный, и гражданский, и эта дорога должна была иметь выход и к портам, к устьям рек, впадающим в Ледовитый океан, и снабжать эти корабли углём, или ещё, чем удастся. И её начали буйно строить. В тех условиях, какие предложила природа, как говорили – 12 месяцев зима, остальное – лето.

– И зимой тоже?

– Нет, зимой нет, зимой не долбали – бесполезно, долбали летом. Туда же привозили людей, в тундру. Сначала там прошли изыскатели, которые прокладывали трассу дороги и ставили там колышки. Эти колышки определяли – вот тут будет лагерь. Эти лагеря, «Колонны», так называемые, были каждые 10-12 километров по участкам дороги. Вот туда привозили летом по рекам, тогда путь был, в тундру. Тогда сплавляли по Печоре, по Оби, по Енисею. Приходили баржи с заключёнными, со всяким оборудованием, материалами и прочим. И тогда в этой голой тундре начинали строить, прежде всего, зону. Сами себя окружали колючей проволокой.

– Сами же заключённые?

– Разумеется. Начинали строить землянки. Вырезали из этого грунта заполярного кирпичи и из них делали землянки, протыкая мхом, всё равно там было очень холодно. Живя в этих землянках, – всё привозили, (лес там не рос) бревна, доски. Начинали потихоньку там строить бараки и так далее. Большая часть такого строительства была зимой. А летом начинались разработки на каменных карьерах, на склонах полярного Урала, начинали отсыпать трассу – сыпать насыпь и так далее, за лето отсыпали примерно 100 км трассы и поздней осенью укладывали рельсы. И вот она так двинулась – один год – 100 км, другой год – 100 км и так далее, так далее.

– Но всё это было бесполезно?

– Оказалось бесполезным. Вообще-то проекты там ещё даже дореволюционные были – связывать Север железной дорогой. Но в 53-м году она начала хиреть, эта дорога. Тогда внимание властей переключилось на Волго-Дон. Даже нашего начальника строительства Василия Арсентьевича Барабанова, который сначала этой стройкой командовал, перевели командовать созданием другого объекта, и стало строиться ни шатко, ни валко, а в 56-м году её вообще закрыли. Заключённых разогнали. Вот, и я тогда тоже уехал оттуда. Я там провёл в общей сложности больше пяти тяжелейших лет.

– Несмотря на то, что Вы были хоть и в бригаде театральной?

– Ну, жили мы в лагере, все как полные арестанты. Все мы жили в вагонах, а где кончалась трасса, там мы ездили на машинах и ночевали в лагерях, в бараках, таская на себе всякие инструменты, декорации и прочее.

– Где мама Ваша в это время жила?

– Моя мама жила в Богородске, она меня дождалась. Она даже дождалась и реабилитации отца, получила за него компенсацию. В 56-м году реабилитировали меня, так мне сказал прокурор: «У Вас теперь одно обвинение осталось – что Вы сын своего отца, который «враг народа». Давайте пересмотрим дело Вашего отца». Пересмотрели дело отца, его тоже посмертно реабилитировали, а матери там какую-то мизерную компенсацию назначили.

Реабилитация началась практически в 54-м, в 55-м стала набирать обороты, а широко развернулась после ХХ съезда. Но ещё в 55-м году начали в лагерях работать комиссии по пересмотру дел. Подталкивали работать эти комиссии те обстоятельства, что после смерти Сталина, особенно в 54-м году, в лагерях начались восстания. Могучее восстание было в Казахстане, в Кингире, было восстание в Воркуте, было восстание в Норильске, а вот неразумно, раньше времени, было восстание на нашей стройке, в 48-м году, ну, они там все погибли, кто восстал. Тогда ещё никаких пересмотров не было. Эти люди были обречены.

Я в 53-м году оттуда уехал, поскольку после смерти Сталина была амнистия 53-го года, она с меня сняла судимость. Тогда я уехал, мог уже жить в других городах, уехал к матери и поступил в Нижнем Новгороде в университет, образование закончить хотел.

– Вы успели кончить 10 классов перед войной?

– Девять, не перед войной, а во время войны. А десятый класс я заканчивал в вечерней школе города Салехарда, будучи ещё лишенным прав и так далее, но в школу брали. Я десятый класс закончил там и как раз закончил весной 53 года, а уже в мае оттуда можно было уехать. Когда Берию расстреляли...

– Несмотря на такие ужасные условия, все-таки неодолимая тяга к знаниям, к образованию?

– Это мать настаивала, чтобы я получил диплом, вот я закончил школу.

– Окончили школу, и поступили в Университет?

– Но это уже была целая проблема. Принимать меня в университет не хотели, учитывая мою биографию и то, откуда приехал

– Что было важнее, то, что Вы были заключенным или то, что Вы еврей?

– Нет, то, что я был заключенный, это было сильнее, чем еврей.

– Скажите, пожалуйста, там, в лагере, антисемитизм был?

– Среди заключённых практически нет. Начальство? Смотря, какое попадалось начальство. Дело в том, что в те времена в лагере, в системе НКВД ещё было некоторое количество начальников – евреев. У нас зам. начальника строительства некто Цфас был еврей, ещё какие-то начальники колонн, ещё кто-то там были евреями. Ещё не всех выгнали.

– Эти евреи поблажки какие-то делали евреям?

– Я что-то не замечал поблажек. Но, антисемитизма в общем, среди заключённых практически не было, я это не видел. С антисемитизмом я столкнулся уже потом, на воле, когда я окончил университет, когда я начал работать в газетах, куда меня тоже не хотели брать, вот тут уже были другие причины.

– Как же удалось Вам поступить в Университет, не смотря на то, что евреев не брали?

– В университет я пробился благодаря телеграмме министра культуры. Дело обстояло так. Уехать-то из Салехарда удалось. А перед отъездом я сдал хорошо государственные экзамены и мне хотели дать медаль. Но для получения медали за вечернюю школу, надо было, чтобы Салехарду, разрешил давать медаль областной центр. Это была Тюмень – довольно далеко от Салехарда. А уже был август, шли вступительные экзамены в университет, а у меня аттестата нет. Наконец, когда мне прислали аттестат, уже там экзамены были в полном разгаре, а меня не допускали, у меня была копия аттестата, а копии не брали, нужен оригинал. Я написал министру культуры, тогда был хороший человек – Пономаренко, и он дал телеграмму ректору, чтобы меня допустили к экзамену. Я впопыхах, пристраиваясь к разным другим факультетам, другим потокам, в общем, в течение, по-моему, пяти дней, сдал все эти экзамены. Так как я знал, что с моей биографией они меня не хотят принимать, то у меня был только один способ это преодолеть – выбить 25 из 25 возможных балов, то есть сдать все экзамены на 5, я так и сделал, им не чем было крыть, они меня приняли. На историко-филологический факультет.

– Работали во время учёбы?

– Конечно. Стипендия была маленькая, я уже был женат. В течение первого года меня не печатали. Но где-то к лету 54 года я начал сотрудничать в местных газетах, и все эти оставшиеся годы учился и работал, ко мне хорошо относились в Горьком в Союзе писателей. В 56-м году меня послали на Совещание молодых писателей в Москву, и к концу учёбы я получил направление в газету и стал работать в ней. В газету я писал всё, что угодно, и фельетоны, и рецензии, и стихи. Печатал очерки, всё, что можно было, я писал. Вечерняя газета, называлась «Горьковская рабочая».

– Как в Москву попали?

– Я работал в газете, тут как раз еврейский вопрос меня догнал, было сокращение кадров, меня быстренько под это сокращение подвели. Я стал вольным. Это был 59-й год.

У Хрущева был очередной антисемитский «взбрык». А потом, не были отменены все эти кадровые тайные установки, и меня подвели под сокращение. С тех пор я стал вольным литератором, то есть я продолжал сотрудничать в газете, на телевидении, на радио, но внештатно. Им важно было, чтобы я не проходил по штату, в отделе кадров говорили: «У Вас много евреев».

Гонорар платили, потом я книжку издал, меня приняли в Союз писателей, я уже стал, как я выражаюсь, тунеядцем со справкой. Я жил этим литературным трудом в Горьком, несколько книг издал, но потом я понял, что по настоящему заниматься литературой, жить на литературный труд можно только в Москве. Книга выходит, раз в пять лет в лучшем случае. Мы ещё подрабатывали, есть такое заведение – Сов.бюро пропаганды художественной литературы – лекции там и так далее. Мы с женой моей второй, поменяли квартиру...

– Жену как, зовут?

– Я два раза был женат, первая жена скончалась.

Маргарита Васильевна Ногтева, она тоже литератор, мы поменяли квартиру в Горьком на Подмосковье, Красногорск. И стали работать в Москве, потому что там было много литературной работы в области переводов. Примерно 50 книг выпущено с моими переводами.

– Проза или стихи?

– Стихи. Я в Москве уже жил как профессиональный литератор. Я уже к тому времени пять лет или сколько-то состоял членом в Союзе Писателей.

– Много Ваших книжек вышло?

– Переводных много. В Москве, мои собственные книги не очень-то печатали, начали только где-то в 80-х годах, но у меня где-то штук семь или восемь книг вышло в Москве. Книги выходили не только в Москве. Всего я издал книг штук пятнадцать, наверное.

– Стихи?

– Стихи. Переводы.

Интервью записала Светлана БОГДАНОВА