Нет дня, чтобы я не вспомнила маму Стеклову (Симкину) Иду Исаковну.
Я не сказала ей столько слов любви и благодарности, которых так много у меня сейчас, когда она их не услышит.
Последним эшелоном, каким-то чудом она, 27-летняя, увозит 3-летнюю меня, 2-х летнего брата и свою юную сестру из горящего Смоленска. В пути бежит на остановке за водой и отстаёт от поезда. Опять каким-то чудом догоняет его.
Я всю жизнь помню свой страх и вижу бегущую маму...
Далёкая оренбургская деревня Богдановка. Мы долго идём с мамой и приходим на поляну, сплошь усыпанную земляникой. Как ловко она её собирает, я не успеваю за ней.
За компанию с деревенскими девочками мне прокалывают уши. Не знаю, на какие деньги, но она мне купила серёжки с тремя зелёными стеклянными камешками, в которых я вернулась в Смоленск, где их запретили надевать в школу. Мои самые любимые серьги с зелёными камнями.
…Я не отдаю тряпочную куклу своей подружке. Придя уже поздно с работы, мама заставляет меня её отнести. Я иду в темноте по зимней, морозной деревне и реву.
Возвращаемся в Смоленск. Живём почти на знаменитом сейчас на весь мир Северном аэродроме. Школа и одноклассники далеко, учебников нет. Она на последние деньги приносит мне с базара «Родную речь» за 180 рублей (помню!), столько стоит буханка хлеба.
В 6-м классе, читая запоем всё, что можно было взять в двух библиотеках, я кое-как делала уроки, а математику запустила совершенно. Учительница вызвала её в школу и посоветовала так не расстраиваться, но после 7 класса отдать меня на «Красный швейник» (фабрика). Мама сказала мне так, что я запомнила на всю жизнь: «Пока я жива, ты будешь учиться, ты будешь учиться, потому что тогда у тебя будет другая, интересная жизнь!» Как она была счастлива, когда мы с братом принесли ей свои институтские дипломы.
«Да, шарит память по кустам десятилетий...»
За какую только работу она ни бралась, всё получалось в её золотых руках! Любое жильё она делала уютным, любая сшитая или связанная ею вещь были не похожи ни на какие подобные, даже цветы в комнате цвели как-то особенно пышно. В старости, после неудачной операции на глазах, она горестно говорила, как тяжело, если не можешь ничего делать. Она во многом находила красоту. «Красивый, красивое, красивая», – как часто мама это говорила. Это относилось к людям, песне, цветам, всему, что привлекало её внимание. Она и папу выбрала в мужья за его красоту (слава Б-гу не ошиблась!)
Она прожила трудную жизнь простого рабочего человека и умела ценить с благодарностью всё хорошее, что она давала. Я долго не могла понять, что она стареет, меняется. Я видела её прежней. «Как ты не понимаешь?» – говорила она, когда я не понимала её жалобы на одиночество. Теперь-то я понимаю, что в старости есть какое-то другое одиночество, независимое от наличия родных и близких.
На фото: Моя мама Стеклова (Симкина) Ида Исаковна. 1930 год.
