По крупицам теперь собираешь то, что утеряно безвозвратно. Иногда, разговаривая с людьми, кажется, будто беседуешь с историей, живой историей родного города.
Но она такая далёкая, что всё больше полагаешься уже на архивные материалы, хотя всячески пытаешься разговорить людей на тему еврейского Глубокого: о жителях, взаимоотношениях, буднях, праздниках, привычках… Это всё постепенно уходит в забытье, а тебе не хочется с этим мириться и ты ищешь, и сводишь концы разных картин в один сюжет, будто собираешь мозаику.
И это интервью из разряда поиска той недостающей части, которая давно не давала покоя, вокруг которой вертелись многие предыдущие рассказы глубочан…
Здесь рассказы о близком, о детском, о традиции, о сохранении памяти погибших в годы Холокоста и идише, языке того самого времени, обо всём том, что когда-то было в местечке Глубокое.
Главным героем выступил коренной глубочанин Константин Яковлевич Пелькин, врач-хирург, сын Якова (Янкеля) Пелькина, непосредственными усилиями которого хранилась память целой общины уже в послевоенное время…
Мой собеседник начал рассказ о семье издалека: «Предки коренные глубочане, жившие в довоенном местечке по улице Ломжинской (ныне Энгельса). Дом их стоял по правой стороне, недалеко от поворота на улицу Полевую. Дедушку звали Рубин, он был портным. Бабушка Кейле была домохозяйка, что типично для еврейской женщины того времени. Меня, кстати, в честь бабушки и назвали, по первой букве в её имени – Константин, а брата – в честь дедушки. Так у нас принято было – называть в честь умерших родных, в честь живых никогда не называли.
Папа мой родился в 1924 г., в семье у них было 8 детей. До войны он окончил польскую школу, 7 классов, это была польско-еврейская школа, где преподавание велось на польском языке, там учили и идиш. Отец хорошо знал и писал на идише.
В те годы (до войны), конечно, евреи Глубокого старались соблюдать все традиции, ходили в синагогу, отмечали праздники. Папа вспоминал, что в городе были 3 синагоги, а вот, где именно они находились, я, к сожалению, не знаю. Кошер старались всегда соблюдать, мясные продукты с молочными не смешивали никогда. Даже в послевоенное время, папа никогда не клал сметану в борщ».
Разговаривая о еврейском прошлом родного местечка, невозможно обойти тему войны, как бы тяжело не было об этом говорить и мне, и собеседнику.
– Вся большая семья папы: родители и братья с сестрами погибли в Глубокском гетто. Только один он остался из этой семьи. Повезло! В 1939 г. он пошёл учиться в ФЗО (фабрично-заводское обучение) в г. Молодечно. Это было как училище. С началом войны папа не успел вернуться к родителям и был эвакуирован, а позже попал в регулярную армию.
В первые дни войны никто и не думал, что немцы будут так себя вести по отношению к евреям, потому что во время Первой мировой войны они вели себя иначе. А то, что уже творилось до 1941 г. в Польше, здесь никто не знал.
После войны папа вернулся в Глубокое в надежде, что найдёт свою семью, но вся семья погибла...
–А возвращались евреи, бывшие во время войны в эвакуации обратно в Глубокое?
– Возвращались, но их было немного. В основном все эти люди в конце 1950-х гг. уехали в Израиль, в первую волну эмиграции. Тогда выпускали в первую очередь тех, кто до войны жил в Западной Беларуси. У папы было два друга, которые уехали в 1957 г. Многие настолько хотели уехать из Советского Союза, что заключали фиктивные браки. Друг отца пошёл на подобный шаг с женщиной-еврейкой из Латвии. А уже позже, после этой волны, никто из местных евреев не уезжал из Глубокого вплоть до распада СССР.
Папа уезжать не хотел. Всю жизнь проработал закройщиком обуви на комбинате бытового обслуживания (КБО).
– А на каком языке общались ваши родители?
– Папа с мамой практически всегда разговаривали на идише, а с нами, с детьми, уже по-русски, потому что вокруг было русскоязычная среда, мы учились в русской школе, и им казалось, что так будет лучше. Иногда они при нас говорили на идише, чтобы мы какие-то моменты не понимали. Сначала мы, конечно, не понимали, но потом мы понимали всё. С родителями я не говорил на идише, лишь иногда мог вставить какие-то словечки. Хотя, на самом деле, идиш очень простой язык: там как читаешь, так и пишешь. Интересно, что идиш в каждой местности разный. Мама говорила, что у папы «литвише\пойлише идиш». Например, мама моя, которая была родом из Могилёвской области, говорила на колбасу «колбас», а отец говорил «вурст».
– А мама ваша не из Глубокого?
– Нет, моя мама была родом из Бобруйска. Её звали Фрейда, девичья фамилия ее была Ниссенбаум. Она окончила 8 классов еврейской школы, где научилась писать и на идише. Семья мамы смогла спастись во время войны, потому что была эвакуирована в Узбекистан. Мама рассказывала, что там было очень голодно. Она работала в госпитале, а ее сестра была комсомольским организатором. Работа давала возможность получать в итоге пайковый хлеб.
С папой они познакомились уже в Глубоком, куда маму распределили после Могилёвского фармакологического техникума.
Каждое лето я бывал у бабушки Хавы Айзиковны в Бобруйске, которая очень плохо знала русский и со мной разговаривала только на идише. Вообще в Бобруйске в то время много людей разговаривали на идише.
– А вы помните, какие-то выражения, пословицы, поговорки на идише, которые звучали из уст ваших родителей или бабушки?
– Не всё уже, конечно, могу назвать, но что-то осталось в памяти. Например, если хотели пожелать что-то хорошее, то могли сказать: «Зол зайн гезунд» (досл. «Чтобы было здоровье»), «Зол зайн фрейлахс а фон гарцен» (досл. «Чтобы было счастье в сердце»). «Зол зайн штил ин дер вэлт унд фрэйлэхс афун гарц» (досл. «Пусть будет тихо в мире и радостно на сердце»). Если говорить про различные тосты, то могли произносить «Фор алэ гут эидн» (досл. «За всех хороших евреев»), «Лэбн ибр'а ёр» (Чтобы дожить до следующего года). Из разряда проклятий, могли звучать «Грос зол аф дир ваксн» (досл. «Чтобы над тобой росла трава»), «Рак дир ин галц» (досл. «Рак тебе в горло»). Ну, также поговорки. Например, если кто-то рассказывал какую-то историю, а ему не верили, то говорили «Зол ду азэй лэбн» (досл. «Чтоб ты так жил»), или «Генук цудрэйн дер коп»(досл. «Хватит крутить голову»). На немного сумасшедшего могли сказать «Цудрэйте аф ганцэ коп» (досл. «Закрученный на всю голову»).
– А в непростое советское время в вашей семье соблюдали еврейские традиции, отмечали религиозные праздники?
– В семье всегда праздновали Песах, Рош а-Шана. На Песах мама обязательно готовила рыбу, холодец из говяжьих ног (на идише «пуча»), рубленую печенку (гехакте лебер), рубленую селедку (гехакте геренг), ну, и суп маце-кнейдлех. В то время мацу надо ещё было достать! В Глубоком её не пекли. Отец ездил к другу Хаиму Муницу в Вильнюс и там покупал. Не знаю где, но там были дома, где её выпекали. Позже, когда Хаим умер, и в последние советские годы отец за мацой ездил в Минск. Я переехал в столицу в 1989 г., жил на квартире у друга родителей, который был родом из Верхнедвинска. Я помню, как мы с ним перед Пасхой ходили в какой-то из домов в районе нынешней улицы Богдановича, и там покупали мацу. 2 рубля стоил килограмм. Она была в обычных картонных коробках. А позже, когда ввели талоны на продукты, нужно было привезти муку и оплатить выпечку, взамен ты получал мацу. Я тогда покупал её и отправлял родителям в Глубокое.
Отец обязательно соблюдал пост на Йом-Кипур: не ел, не пил, не брился, не чистил зубы. В синагогу не ходил, потому что в Глубоком синагоги не было.
Был талес у него, молитвенник, но много молитв он не знал, а заупокойную молитву «Кадиш» он всегда читал в августовские поминальные дни, когда приезжали гости из США, Израиля.
Кстати, традиция ежегодно поминать погибших в годы Холокоста глубочан началась ещё в 1940-е гг. Каждый год на День строителя, во второе воскресенье августа, к нам приезжали люди из Лепеля, из Лужков и из других населённых пунктов. Не все они были уроженцами Глубокого. Человек 15-20 приезжали на большой грузовой машине, которая была оборудована сидячими местами. Садились на эту машину и ехали в Борок, к братским могилам, а также к памятнику по ул. Чкалова. Потом все ехали к нам во двор дома, где поминали близких и родных. Это было каждый год, сколько я себя помню.
– Ведь непростая история у глубокского еврейского кладбища, одного из самых старых из сохранившихся на территории Беларуси… Папа ваш непосредственно участвовал в процессе восстановления, приведения его в порядок. Вы помните, как это всё происходило?
– Да, судьба у кладбища непростая. Уже после войны мацевы брали люди на хозяйственные нужды: камни пошли на фундамент одного из зданий в Глубоком. Со стороны озера был образован карьер, где какое-то время брали песок для строительства. Есть версия, что еврейское кладбище разрушали немцы во время войны, но отец мне ничего такого не рассказывал.
Приводить в порядок кладбище начали в конце 1980-х гг., когда приехала из Израиля уроженка Глубокого Рахель Клебанова (в девичестве Иоффе). Она было озабочена его состоянием, ведь в то время оно нередко использовалось как пастбище для скота… Позже идею Рахель поддержали выходцы из Германии, Израиля и Америки. Папа занимался организационными моментами: он ходил в исполком решать соответствующие вопросы, строительные подряды. Благодаря стараниям этих людей, 1991 г. были приведены в порядок не только кладбище, но и братские могилы в Борке, где похоронены расстрелянные евреи.
…И мне казалось, что спрашивать можно ещё долго, слушая о маминых рецептах, ностальгию по родному еврейскому, вместе вспоминать Глубокое: его улицы и лица… Но время неумолимо бежало вперед, давая надежду, что мы обязательно вернемся к этому разговору, к этим чудным рассказам.
Маргарита Коженевская,
Минск
