В Израиле у пожилых людей времени свободного много. И потому новый репатриант Борис Млынский придумывал себе работу. Естественно, общественную. Начал с Музея героизма евреев во время Второй мировой войны в своём уже городе Хадере. Дело, как говорится, знакомое: подростком прибился к партизанской «Бригаде дяди Коли», которая действовала в белорусских лесах.
В музее Млынский мастерил полочки, помогал расставлять экспонаты. А через некоторое время его избрали председателем городского объединения «Узники нацизма». Таких в Хадере человек сто. Во время войны они – дети и подростки – находились в гетто, концлагерях или, как Млынский, прошли ещё и партизанский отряд.
Однажды «Яд ва-Шем» организовал симпозиум для представителей подобных организаций Израиля. Цель встречи – обменяться опытом выступлений перед подрастающим поколением. На симпозиум прибыло человек двадцать. Первый же день – знакомство друг с другом. Когда подошла очередь Млынского, он сообщил, что родом из Минска. В начале войны находился в гетто, работал в штабе Розенберга (так называли министерство по делам восточных территорий, которым руководил Розенберг) и своим спасением обязан немке или латышке (тогда ещё не различал людей по национальностям), работавшей переводчицей в штабе. Но тут раздалась реплика из зала. Фаина Малкина (в девичестве Райсман), представительница беэр-шевского отделения малолетних узников Второй мир мировой войны, заявила:
«Это была не немка или литовка! Это еврейка и зовут её Жанна Ран. Она из Вильнюса. А ныне живёт в Израиле».
Уверенность Фаины носила чисто интуитивный характер. Она не была знакома с Жанной Ран, а только читала о женщине, которая работала под чужой фамилией в минском отделение штаба – министерства Розенберга Надо отметить, что в «Окнах» – приложение к газете «Вести» был опубликован мой очерк «Долгое молчание Жанны Ран», в котором рассказывалась история её жизни, а также упоминался – всего несколько строк – её разговор в минском отделении упомянутого выше министерства с еврейским парнишкой-разнорабочим, которого она предупредила о намеченном на завтра «окончательном решении» еврейского вопроса в Минске. Этот очерк и подсказал Фаине Малкиной ответ Борису Млынскому.
Через некоторое время после знакомства с Млынским Фаина Малкина устроила встречу Жанны Ран и Бориса Млынского. На это свидание он пришёл с крупными (в кулак) и высокими (под облака) розами. Взглянув на «немку-переводчицу», он сказал: «Вы так же красивы, как и шестьдесят лет назад».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖАННЫ РАН-ЧАРНОЙ
Я родом из Литвы. Вместе с отцом, матерью и братом оказалась в гетто. Поддерживала связь с «внешним миром». В частности, проносила поддельные документы в гетто, по которым евреи уходили на свободу. Эти документы готовил литовец Руткаускас.
Однажды он подготовил документы и для меня. Руткаускас взял метрику своей дочери Маргариты, пошёл в редакцию газеты «Wilner Zeitung» и дал объявление следующего содержания: «Маргарита Рутковски потеряла ридикюль с хлебными карточками, паспортом и ключами, деньгами и пр. Просьба вернуть за вознаграждение по адресу: ул. Мицкявичюса, 7, кв. 3».
С вырезкой из газеты – этим объявлением, метрикой Маргариты Руткаускайте, моими и фотокарточками мой «отец» (Руткаускас) и я явились в паспортный стол. В назначенный срок мне выдали паспорт, который на обратном пути «домой» зарегистрировали в полиции на проспекте Гядимино.
Оставив этот документ в квартире, где прописалась, я вечером присоединилась к колонне, возвращавшейся на работу в гетто, не забыв аккуратно пришить жёлтые звёзды.
В городе появился приказ: «Молодёжь Литвы 1921 года рождения должна зарегистрироваться для работы в Германии. В ответ на неподчинение приказу будут приняты строгие меры».
Маргарита Рутковски была именно 1921 года рождения. Я – «дочь Руткаускаса» – была прописана у него, вписана и в домовую книгу сторожа. Сторож уже меня видел, знал в лицо. Как быть? Если я исчезну, за меня должен будет отвечать «отец» И. Руткаускас. Если его за это арестуют, то виновата буду в этом я, а мой настоящий папа и брат Шурик лишатся пристанища, когда покинут гетто... Когда я получила паспорт, Руткаускас сказал мне, что о маме я должна сама позаботиться. И стоит зарегистрироваться и уехать работать в Германию.
Я же решила остаться. Хотелось мне устроиться сестрой-хозяйкой у хорошего ксендза где-нибудь в Литве и с его помощью пристроить поблизости и мою маму, а также иметь контакт с папой и братом Шуриком.
...Я стала усердно просматривать объявления в местных газетах. В основном по объявлениям искали помощника по уходу за скотом на ферме в Vaterland'e. Меня однажды заинтересовало объявление местной немецкой газете «Wilnaer Zeitung». Оно гласило: «Требуется переводчица, владеющая немецким и русским языками, для выезда на восток. Справляться в филиале Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg, Вильнюс, ул. Жигиманто, 21». По моей просьбе туда отправился «отец» Руткаускас. Он узнал, что переводчица нужна в Минске.
Я явилась в гетто, чтобы посоветоваться с родителями.
Было начало августа 1943 года. Папа одобрил этот вариант, добавив, что в Минске партизаны активнее действуют и линия фронта ближе. Он сказал также, что для меня, девушки спортивной, в случае отсутствия транспорта не составит труда двести километров, которые разделяют обе столицы, отмахать и пешком. Он похлопал меня по плечу и сказал: «Что ж, раз ты решила – надо действовать!»
На следующий день я пошла сама представиться в штаб Розенберга, на улице Жигиманто. Мне любезно раскрыли книгу на русском языке и предложили переводить с листа на немецкий.
Я была принята, получила направление, на котором стояла печать с орлом, свастикой и подписями. Оно гласило, что 28 августа 1943 года я принята на работу в филиале Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg в г. Минске. У меня оставалось около двух недель на приготовления. Я мысленно старалась проанализировать, нет ли ошибки во всём, что намечается на близкое будущее.
Итак, при тотальной ликвидации гетто все наши – моя семья – успеют скрыться на чердаке. Затем, выждав как-то время, спустятся через люк крыши третьего дома на лестничную клетку чердака, дождутся людей, выходящих после киносеанса, и, смешавшись с толпой, выйдут на улицу...
Мама, папа и Шурик для начала должны из кинотеатра пойти на улицу Мицкявичюс к Руткаускасам, которые обещали их устроить.
Настало 27 августа 1943 года. Я собралась, и вечером «отец» проводил меня на вокзал.
Я прибыла в Минск на рассвете. Вышла из поезда и стала вглядываться в лица встречающих. Неподалеку стоял мужчина в жёлтой эсэсовской форме. В штабе Розенберга носили точно такую же. Я обратилась к нему: «Вы ищете фройляйн Рутковски? Это я». Он сразу же подхватил мой чемоданчик (а ведь всего несколько дней немцы пинали меня сапогом в живот), мы уселись в его машину и поехали в штаб Розенберга.
Вокруг лежали развалины.
У входа в штаб – два солдата с автоматами. Навстречу выбежал еврейский мальчик в возрасте примерно моего брата Шурика, и тоже с жёлтой звездой на одежде. Он, Миша его звали, подхватил мой чемодан: «Идёмте за мной». Этот еврейский мальчик привёл меня в комнату, где были две кровати, а рядом – тумбочки. По-видимому, здесь мне предстояло жить.
– Хотите принять ванну? – спросил он.
Я ответила: «Пожалуй!».
Он пошёл растапливать колонку. А я, оставшись одна, стала рассматривать комнату. На прикроватной тумбочке моей соседки стояли фото каких-то военных. Я тут же поставила на тумбочку возле своей кровати снимки «своих» братьев – сыновей Руткаускаса, фотографиями этими он меня снабдил заранее. Они тоже были в немецкой форме, ибо были призваны в армию и находились в тот момент во Франции. Я обзавелась не только новой фамилией и фотографиями, но и крестиком, который носила на груди.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БОРИСА МЛЫНСКОГО
Во время войны нашу семью отправили в гетто. Моего отца Марка Млынского, сотрудника минского педагогического института, назначили старшим бригады, работавшей на раскладке и сортировке книг в штабе Розенберга. Надо отметить, что во время оккупации отец зарегистрировался на бирже труда водопроводчиком, он не афишировал своё образование (владел девятью языками), ибо знал, что в первую очередь уничтожению подлежит еврейская интеллигенция.
В свою бригаду он набрал шесть высокообразованных человек. Меня же, четырнадцатилетнего, взял в подсобные рабочие.
В двухэтажное здание склада, размещенном неподалеку от гетто, свозили множество книг, рукописей, громадное количество пергаментов... Взрослые сортировали книги. А я разносил... Самое ценное отправлялось в Германию. А оттуда Швецию, Швейцарию, где менялось на золото, деньги.... Это было духовное ограбление Белоруссии.
Штаб занимался библиотеками, музеями и другими культурными учреждениями. Бригада подчинялась капитану Альфреду Рихелю. Немец приезжал к нам два раза в неделю, часто разговаривал с отцом и всё время удивлялся: «Как это так? Вы, эрудированный и интеллигентный человек, при советской власти – водопроводчик! Вот если б вы жили у нас в Германии, вы были бы доктором наук!» На что отец отвечал: «Если бы я жил в Германии, я бы очутился в таком же в таком же гетто, что и здесь». Рихель развёл руками: «Сие от меня не зависит, но я надеюсь, что закончится война, все зверства прекратятся, и евреи будут жить, как должны жить».
Когда капитан приезжал на склад, где мы работали, то обязательно что-нибудь привозил: сигареты, хлеб, сыр – всё, что оставалось от его пайка. Рихель и отец уединялись в дальней комнате и там беседовали.
На слова отца: «Я не могу с вами разговаривать на равных, потому что я еврей заключённый, а вы немецкий офицер», Рихель заметил, что здесь нет немецкого офицера и еврея-заключённого – здесь два интеллигентных человека. Но когда мы выйдем из этой комнаты и нам встретится посторонний, тогда, к сожалению, мы будем офицер и заключённый. А здесь два человека разговаривают на разные темы».
Однажды капитан Рихель поинтересовался у отца: «Как вы считаете, победят немцы или нет?» И в ответ услышал: «Не могу сказать, “победят или нет”, но есть очень хорошая французская поговорка. На немецком языке она звучит так: “Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним». Через три недели после этого разговора случился Сталинград. Погибла армия Паулюса. Немцы объявили трехдневный траур. После этого Рихель признался отцу: «Мне кажется, что вы что вы правы. Вряд ли мы сумеем победить».
В Минске все знали и мою маму Асю Говсеевну Лев. Она была детским врачом. «Вела» детей от рождения до поступления в институт. Её фамилию произносили с уважением: «Доктор Лев». Может быть, ради неё и таких, как она, белорусы, детей которых она лечила, и создали комитет помощи евреям. В комитет несли что могли: картошку, хлеб, луковицу... Раз в неделю человек из комитета подходил к окружавшей гетто, проволоке, и, когда не было рядом часового, перекидывал нам продукты. Это продолжалось больше года. До расстрела.
Однажды появился приказ: всем детским врачам собраться на лекцию. Мол, в лагере тиф и другие заболевания. За неявку расстрел. Врачи явились, их окружили посадили в бункер. А за семьями врачей отправили полицию: если забирали одного человека, то расстреливали всю его семью.
Когда арестовали маму, явились и к нам. Отцу, мне и восьмилетней сестричке Софочке приказали: «Одевайтесь, пойдёмте!» Что было делать?! Я говорю: «Хочу в туалет». Один из полицейских, держа меня за шиворот, вывел на двор. Я подумал: «А что я, собственно, теряю?» – и рванул. Добежал до дома старосты юденрата. Мы с ним когда-то в одном доме жили: «Забрали отца, отца, сестричку. Помогите!» Он тут же приказал мне спрятаться в подвале, пообещав, что завтра переговорит с начальником биржи труда. А утром следующего дня – было воскресенье – я понял, что в гетто никто мне не поможет: ведь у меня и крупицы золота не было, чтобы выкупить родных. Подлез под проволоку и пошёл в штаб Розенберга.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖАННЫ РАН-ЧАРНОЙ
Возглавлял штаб в Минске Лангкопф из Гамбурга, его заместителем был господин Зайбот. Кроме них в штабе работали также профессор Мюллер, госпожа Кортшлаг, некая фон Холбек, до войны работавшая в немецком посольстве в Москве, госпожа Дессау – завхоз. Немцев, считая и меня тоже, было двадцать пять человек. Комендантом дома был гестаповец в форме SD, господин Гайнен. Все немцы штаба в этом здании работали и жили. На первом этаже располагались комнаты переводчиков, комнаты немецких шоферов. На втором – столовая, гостиная с роялем, кухня, а также кладовые, которыми ведала Дессау. На третьем – кабинеты шефа, его заместителя и другие служебные помещения. Жилые комнаты были на верхних этажах.
Ещё был подвал, куда складывали запрещённую литературу. В штаб свозили книги со всего города. Из тех, что заинтересовывали немцев, они приказывали отбирать по два экземпляра: один оставляли в штабе Розенберга, а другой отсылали в Берлин. Книги, которые немцев не интересовали, отправляли прямо в костёр.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БОРИСА МЛЫНСКОГО
Я сбежал из гетто и отправился в штаб Розенберга к доктору Рихелю. Я знал, где находится штаб. Нас иногда туда привозили напилить дров, затопить печь, убрать... Я знал, что комната Рихеля находится на втором этаже. Я постучал. Вышел заспанный Рихель: «Борис, в чём дело, заходи». Он начал меня расспрашивать, но меня колотило – случилась истерика. Я плачу и ничего сказать не могу. Он отвёл меня в ванную, я умылся и успокоился. А потом: «В чём дело?» Объясняю: «Забрали мать. Потом пришли за отцом и сестричкой. Не спасёте – их расстреляют». Рихель предупредил: «Ты будешь сидеть в моей комнате. Я тебя закрою на ключ. Если кто-то постучит, не отзывайся: в комнате никого нет. А я поеду в лагерь».
Он действительно поехал в лагерь, чтобы переговорить с комендантом. Но было воскресенье и комендант в звании унтер-офицера, фамилию не помню, не работал. Тогда Рихель поехал к нему домой. Но там денщик: «А что вы, собственно, приехали? Он вас не примет. Он отдыхает. Приезжайте завтра в контору». Рихель вернулся и говорит мне: «Придется завтра поехать», «Как не принял? Вы же капитан, а он унтер-офицер!» А Рихель в ответ: «Я, конечно, капитан, но чиновник. он унтер-офицер, но из гестапо это совсем другое ведомство».
На следующий день капитан, взяв для представительства ещё одного офицера штаба, поехал в гетто. Там он узнал, что все пятнадцать детских врачей, среди них и мама, а также их семьи, в том числе отец и сестра, переведены из бункера в тюрьму.
Рихель пытался объяснить коменданту, что арестовали человека, который ему необходим, что, кроме него, нет никого, кто мог бы разобраться в книгах и рукописях. Но унтер-офицер прервал объяснения: «А мне плевать на книги ваши и на евреев ваших. У меня есть приказ гауляйтера Кубе уничтожить всю еврейскую интеллигенцию. И я это сделаю. Но... Если в Вы привезете приказ гауляйтера о немедленном освобождении этого человека, я его освобожу – мне это абсолютно безразлично.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖАННЫ РАН-ЧАРНОЙ
До моего приезда на этой и других работах в штабе Розенберга использовали евреев, но вскоре они были ликвидированы. Остался, как доверительно сообщил мне Гайнен, комендант дома, где размещался штаб, «всего один жиденок, которому осталось дышать ещё пару дней». Я подумала: «Я не я буду, если его не спасу»
И вот я опять заказала ванну.
А когда мы остались одни, я спросила: «У тебя есть знакомые в городе?» Он ответил положительно. Тогда я протянула ему 500 рублей или марок, уже не помню, всё, что у меня было на тот момент: «Немедленно уходи. Твоих родителей уже нет. Иди куда глаза глядят». Я его больше не видела. Гестаповец Хайнен, узнав, что «жидёнок» Миша сбежал, просто взбесился.
По прошествии многих лет я посетила Минск в составе еврейской делегации Литвы. Там мы встречались с евреями, спасшимися во время войны. Я поинтересовалась: «В штабе Розенберга работал еврейский паренёк Миша. Он был моложе меня лет на пять. Вам не знаком этот человек?» Мне сказали, что помнят его, но за несколько лет до моего приезда он умер. Не выдержало сердце».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БОРИСА МЛЫНСКОГО
Немцы уничтожали евреев методично. И не просто скопом, а сортируя по профессиям. В Минском гетто издали приказ по врачам. Я уже говорил, что среди них оказалась доктор Лев – моя мама, а с ней мой отец и сестра. Были приказы и по евреям-строителям, по евреям-инженерам...
Помню знаменитого профессора, терапевта Ситермана. Немецкие кинематографисты даже приезжали его запечатлеть: профессора заставили подметать улицу маленькой кисточкой, а для пущей кинематографичности погоняли врача плёткой...
Унтер-офицер, начальник гетто, к которому обратился капитан Рихель с просьбой об освобождении моей семьи, рекомендовал тому обратиться к гауляйтеру Кубе. Рихель вернулся и сказал мне:
«Я не могу попасть к гауляйтеру. На приём к нему нужно записываться за месяц вперёд. Но если и попаду, то за просьбу об освобождении еврейской семьи он отправит меня на фронт».
Однако разговор Рихеля с унтер-офицером подействовал на последнего. Тот явился в тюрьму и сообщил маме: «За вас ходатайствует немецкий офицер. Я могу что-то для вас сделать. Например, освободить вашу семью, но тогда вместо вас я расстреляю еврейский детский дом. Если вы согласны, напишите заявление, и я вас выпущу». На это доктор Лев ответила: «Я всю жизнь лечила детей, и я не смогу жить, если буду знать, что дети расстреляны из-за того, что я спасла себя и свою семью».
Вскоре моих родителей расстреляли. Да и детский дом тоже. Правда, чуть позже.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖАННЫ РАН-ЧАРНОЙ
Однажды я получила письмо от «отца». Руткаускас писал, что «была эпидемия, и все погибли». Мне было понятно, что это за эпидемия: в гетто всех расстреляли. Я трижды перечитала эту строчку, написанную по-литовски.
Вместе с немцами штаба я села за стол. Не знаю, что я ела и как. Когда кончился этот обед, я пошла в уборную, разорвала письмо и спустила воду.
Я всё думала: «Что делать? Что делать?» Потом решила, что стоит поговорить с Леной Мазаник. Она сортировала книги в подвале.
Я её давно заприметила. По сравнению с другими, она никогда передо мной, немкой, не заискивала. И вот я спускаюсь в подвал и спрашиваю, когда она заканчивает работу. Она отвечает: в такое-то время. Хорошо, говорю, постараюсь с вами встретиться на улице в такое-то время.
В Минске, близ улицы Козакова, есть старое русское кладбище. Нам с Леной, чтобы сократить путь, надо было идти через католический погост. И по дороге домой я решилась: «Елена, слушайте меня внимательно и не падайте в обморок. Я никакая не Маргарита Рутковски, и я не немка. Я только что получила письмо из Вильнюса. Я из вильнюсского гетто. Меня зовут Жанна Ран. У меня погибли мама папа и брат… Помогите мне уйти в партизанский отряд. Я знаю, что могу погибнуть, и даже хочу там погибнуть, но буду знать за что погибла».
Лена минуту целую не могла отдышаться. Потом взяла себя в руки и говорит:
«Фройляйн Рутковски, что вы мне за гадости говорите, я могу вас сразу выдать геста»
Я ответила ей: «Делайте так, как вам велит ваша совесть». И ушла.
Скажу Вам, что ни лагерь, где я находилась после войны, ни Лубянка, где целый год меня пытали, – ничто не сравнится с годом жизни в штабе Розенберга. Кто-то бежит по лестнице – думаешь, что за тобой. Подъезжает машина к дому – ждёшь, что тебя арестуют. Не так улыбнулась, не так и не то подала на праздник, допустим на Рождество, и думаешь, что тебя раскусили. Я всё-таки еврейский ребёнок, а не католический.
После разговора с Леной, я всё время ждала, что меня арестуют. Проходит неделя, вторая – молчание. Я к ней не подхожу, словно никакого разговора между нами и не было.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БОРИСА МЛЫНСКОГО
Я не знал, куда мне деться. Это хорошо понимал и капитан Рихель. Он сказал: «Ты убежал из гетто. Полиция тебя ищет. Если вернешься – найдут и расстреляют. Я тебя никуда не отпущу – будешь работать у меня в штабе». У него работал ещё один парнишка, Миша, который занимался пилкой дров, топил ванную, помогал на кухне.
Рихель сказал: «Будете вместе». Я поселился в подвале, работал с апреля до конца сентября 1943 года. Однажды Миша, мой напарник, ушёл из гетто и попал в облаву. Но смог переправить мне записку: так-то и так-то. Я опять бросился к доктору Рихелю: «Миша в концентрационном лагере. Может быть, вам удастся его вытащить?» Но Рихель сказал в ответ: «Я не в состоянии это сделать. Я не могу туда пойти и сказать, чтобы отпустили моего чернорабочего. Меня просто вызовут в гестапо. Единственное, что я могу сделать, – вот две буханки хлеба, перешли ему». Я взял хлеб, отдал одной девушке, которая передала его Мише в лагерь. А потом расстреляли этого Мишу. Что касается меня, то Рихель спас мне жизнь, оставив меня в штабе.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖАННЫ РАН-ЧАРНОЙ
Штаб обслуживали пятеро водителей, из них трое немцев, живущих в нашем здании, и двое местных. Комендант выделил мне одного из русских, чтобы ездить отоваривать хлебные карточки для всех нас, немцев, а также на базар. Фамилия водителя была Ильчук. Это был высокий стройный мужчина с серебром на висках, лет на десять-пятнадцать старше меня. На правой руке у него отсутствовал указательный палец. Мы с ним часто по-дружески разговаривали.
Как-то после очередной поездки за продуктами он по пути остановился и заскочил в расположенный неподалеку деревянный дом. Ему навстречу выбежал мальчик и загляделся на машину. Я его окликнула. Пока Ильчук отсутствовал, я угостила малыша чем-то вкусным. Дом показался мне убогим.
Иногда мне удавалось прослушивать сводки. не только из Берлина, но и из Москвы. Во время очередного рейса за продуктами я сама, ликуя по поводу освобождения очередного русского города, поделилась с Ильчуком этой новостью.
Он не выказал подозрений. Я стала часто сообщать ему сводки Совинформбюро.
Остановки после отоваривания у того невзрачного дома участились. Как-то я, взяв батон вареной колбасы, немного консервов, хлеба, маргарина, последовала за ним в дом. Постучала, вошла, положила всё это на стол. Ильчук только промолвил: «Что вы делаете, фройляйн Рутковски?» Я ему ответила: «Если вам не понадобится – отдайте нуждающимся».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БОРИСА МЛЫНСКОГО
Это было в сентябре или в конце августа. Приехала молодая красивая немка-переводчица. Я помог ей чемодан поднять на второй или на третий этаж, не помню. Мне сказали натопить ванную. Я напилил дров и разжёг буржуйку, чтобы нагреть воду. А потом, буквально через неделю-две, эта переводчица зашла ко мне. Наш разговор, как мне кажется, проходил в подвале.
Она поинтересовалась: «У вас есть кто-то в городе?» Я говорю: «Есть. А что?» Она: «Немедленно уходите, потому что будут расстреливать жителей гетто и вас. Завтра комендант заберёт вас в гестапо и расстреляет». И предложила мне денег. У меня кое-что было. Немного, 50-70 оккупационных марок. Я не помню, взял ли её деньги или нет. Кажется, не взял. Я поинтересовался у переводчицы: «Вас прислал доктор Рихель?» Только он, капитан Рихель, хорошо относился ко мне в то время. Но услышал в ответ: «Я не знаю никакого доктора Рихеля! Меня к вам никто не посылал, я у вас не была и вам ничего не говорила. Но советую немедленно уйти. Если сможете, пробирайтесь к партизанам». И ушла. Разумеется, я не стал ждать, пока придут за мной из гестапо. Поверил ли я утверждениям переводчицы? А что тут верить! Это носилось в воздухе: гетто уничтожат. Вначале там было 130 тысяч евреев. А к сентябрю осталось десять тысяч, может, и меньше.
Но куда мне бежать? К родственникам, к друзьям? Они убиты. На свою бывшую квартиру? Там живёт полицейский. И я отправился на склад, где мы с отцом и бригадой евреев рассортировывали книги. Конечно, я предполагал, что мне придется исчезнуть из гетто и где-то и прятаться. На крайний случай я выбрал склад, вернее чердак. А потому заранее положил под крыльцо склада доску длиной четыре-пять метров. Дверь склада закрывалась на внутренний висячий замок. Но если приставить доску к стене, то по ней можно было взобраться на второй этаж. А затем уж втащить доску за собой. Таким образом, и замок не взломан, и человек в доме.
Спрятался я на чердаке, с собой прихватил бутылку воды, буханку хлеба. Четыре дня прожил – никто не приходит. Ho вскоре еда закончилась и воды не стало. Пить, скажу вам, хотелось ужасно. Напротив, метрах в двадцати от склада, находилась школа. Немцы в ней устроили зоологический музей: чучела тигров, всякие палеонтологические экспонаты... Там работал Визович, студент моего отца, заместителя заведующего одной из кафедр педагогического института в Минске.
С Визовичем во время оккупации у нас были некоторые «тайные» контакты. Он передавал нам сводки советского информбюро, мы переписывали их и приносили в гетто.
Вечерами, а лучше ночами вбрасывали (наклеивать на стены опасно, ибо если немцы обнаружат, то расстреляют жителей этого дома) в распахнутые форточки наши листовки. Проснувшись поутру, жители не понимали, откуда в их доме сообщения с фронтов. Только я и мой отец знали об этом.
Какие ещё «дела» были у Визовича с отцом, я не знал. Однажды поинтересовался, но услышал: «Ты – мальчишка. И если, не дай бог, попадёшь в гестапо, там из тебя вытянут всё что угодно. А потому, чем меньше ты знаешь, тем лучше».
Когда еда и вода закончились, я решил обратиться к папиному студенту. Я вырвал из книги страницу и карандашом написал, что сижу на складе. А потом засунул письмо в бутылку и, когда Визович шёл на работу, бросил ему под ноги. Мне казалось, что раздался грохот бутылка разбилась. Но Визович и вида не подал. Он просто остановился, вытащил спички, чтобы закурить, но уронил их и, подняв вместе с запиской, ушёл к себе. Через полчаса (у него был ключ от здания) папин студент пришёл на склад. Я рассказал, что нашу семью расстреляли, что сижу здесь несколько дней и ужасно хочется пить.
Надо сказать, в те дни никто на склад уже не приходил. Папину бригаду, по всей видимости, как и остальных евреев, расстреляли. Однажды явился капитан Рихель. Я его по голосу узнал. Но он был не один, и я не спустился с чердака.
Изредка забирались в дом беспризорные мальчишки, брали книги, но они чердаком не интересовались. Да и мне подобное знакомство было ни к чему. О моём существовании знали Визович и ещё три человека: сторож Юзеф и два сотрудника зоологического музея. Они знали, что я прячусь на складе, и приносили мне по очереди еду. Кто холодной вареной картошки, кто хлеба, кто каши в котелке. Короче, я жил там почти месяц, до 20 октября.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖАННЫ РАН-ЧАРНОЙ
Дело шло к Рождеству. Немцы после ужина (вечерами они боялись выходить на улицу) расселись в комнате: кто на гармошке играет, кто подпевает. Один из них сказал: «Скоро Рождество, почему бы нам вместе не отметить праздник?» А я подумала: «Господи, ещё этого мне не хватало! Я ведь сразу влипну». Но вслух отвечаю: «Почему бы и нет?»
Кто-то сказал, что в Вильнюсе все продукты наполовину дешевле.
Другой предложил: «А что, если мы пошлём Гретхен (то есть меня) в Вильнюс?» Мол, она увидит своего отца, а нам привезёт продукты. Я опять отвечаю: «С удовольствием». И началось – надо купить то-то и то-то. Высказался и шеф: «Зима ныне холодная. Для меня купите гуся. Я пошлю его домой, в Германию».
Я смеюсь: «Давайте подсчитаем килограммы. Ну сколько я могу поднять? Нужен кто-нибудь в помощь». Мне говорят: «Выбери кого хочешь из этих белорусов» – «Я бы хотела Лену. Она такая здоровая!»
На следующее утро я спускаюсь вниз к белорусам. Говорю: «Лена, сегодня вечером будьте на вокзале, оденьтесь потеплее, мы уезжаем на несколько дней в командировку в Вильнюс». И ни слова больше.
На перроне вокзала мы встретились.
Лена была закутана в серый пушистый платок, а я красовалась в новехонькой коричневой форме со свастикой на пилотке В то время вагоны не отапливались и не освещались (из-за возможного налета).
Мы были в вагоне не одни и почти не разговаривали.
Доехали благополучно.
Покинули вокзал ранним утром. Лена впервые в Вильнюсе. Мы пошли через Соду сразу на Руднинку... Ворот не было, все заборы с колючей проволокой сняты. Двери, окна скрипят. Всё открыто. Нигде ни живой души, ни собаки, ни кошки. Многие окна выбиты. В бывшем гетто стоял специфический сладковатый запах. По-видимому, не все «малины» разоблачили. Люди же не решились выйти из этих «малин» и выбрали голодную смерть на месте....
Разлагались трупы... Их никто не хоронил. Всё это было гораздо хуже, чем на кладбище...
Я водила Лену по гетто и рассказывала ей обо всём... Мы вышли через Стиклю, то есть через второе гетто, на проспект Гядимино. Об этой главной улице столицы тоже было что рассказать Лене. А потом я повела её к Руткаускасу.
Было уже около семи утра. В ответ на мой звонок раздался голос Руткаускаса:
«Kas cia?» – «Кто там?» Я робко ответила: «As, Zana» – «Я, Жанна».
Он меня не ждал. После той страшной вести я ему больше не писала. Приоткрыв дверь, он чуть не захлопнул её снова. Моя форма и чужая женщина, закутанная в платок, насторожили Юозаса Я спокойно сказала, что она своя, и тогда он впустил нас.
К нам в переднюю вышла беженка-варшавянка. Мы расцеловались, как сестры. Прибежала и её дочка и тоже обняла меня. Нас провели в столовую, где были какие-то незнакомые мне еврейки с выкрашенными в светлый цвет волосами.
Они готовились к отъезду в Германию на работу – как литовки.
Варшавянка Отилия рассказала мне о ликвидации гетто.
При всех разговорах присутствовала Елена Мазаник. Более того, для пущей убедительности я сбегала в погреб – там под картошкой был спрятан мой советский паспорт. Я вытащила его и сунула ей под нос: «Вот моя рожа. Вот моё настоящее имя: “Жанна Ран” – и год рождения».
В своей квартире Руткаускас собрал и тех людей из нашей квартиры в гетто, кто спасся, воспользовавшись лазом, выдолбленным моим братом Шуриком. Они рассказали: как только стало известно, что немцы у ворот, а это на сей раз означало окончательную ликвидацию гетто, все немедленно поднялись на чердак. Все, кроме моих родителей и Шурика. Последний заложил лаз кирпичом, посыпал табаком, чтобы собаки-ищейки потеряли след.
Они провели на чердаке дома Nº 2 трое суток, боясь слежки фашистов. Когда поток людей выходил из кино, они присоединились к толпе и разбрелись каждый к своему спасителю. А мои папа, мама и Шурик ушли, как обычно во время акций, в еврейскую больницу по улице Лигонинес, вот и всё.
После нашего возвращения Лена стала давать мне кое-какие задания, которые я в основном выполняла.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БОРИСА МЛЫНСКОГО
Визович в каком-то селе добыл для меня метрику. И я стал Иваном Ивановичем – белорусским мальчишкой. По метрике мне ещё не было и 14 лет. И это хорошо, ибо по немецким законам до 14 лет ты имел право не работать. А после надо было обладать паспортом, пропуском и так далее. Как только я получил бумагу в руки, то решил уйти из Минска. К партизанам. Дополнительные разъяснения получил у Визовича. Но встал вопрос: какими дорогами уходить? Если по шоссе – там немецкие патрули на каждом шагу, а если просёлками – то на развилках засады. На шоссе – немцы. Для этих и метрика сойдёт. Но в засадах можно нарваться на полицейских. Они из местных – не обманешь. Сразу распознают, что я еврей. И я выбрал шоссе Минск – Москва. На нём движение, как по Невскому: подводы, лошади, машины, броневики... Я вроде копать картошку направляюсь – на мне телогрейка, в руках лопата, через плечо сумка с сухарями. И вот километра через три вижу – стоят двухметровые немцы с бляхами: «Аусвайс!» Прикидываюсь, что не понимаю. Но как только он сказал: «Папир, бумага давай!», достал метрику, отдал, а самого колотит. Оружия у меня не было – только большой сапожный нож. Я его в рукав и прикрепил резинками к руке (обычно – «Руки вверх» – и обыскивают с ног до головы, но руки не досматривают).
Вот я и спрятал нож в рукаве: если обнаружат, что я еврей, выхвачу его и – в глаз немцу. Вот такие детские мысли.
Отдал я метрику немцу, а сам сухарь грызу – мол, наплевать. А в это время подоспели крестьяне, в город едут. Немец останавливает подводу и начинает копаться в соломе. Находит яйца – и одной рукой отдаст мне бумагу, а второй прячет добычу под плащ. Я рад – и вперёд. Но тут меня четыре подводы обгоняют: «Сидай!» Сел в последнюю. Полупьяненький мужичок интересуется: откуда и куда? А я в ответ: еду картошку копать – у меня тётка в деревне. Но белоруса не проведёшь – акцент мой никуда не делся. А тут опять жандармский пост. Возница и говорит:
«Нет, хлопец, ты злазь с возу. Не хочу, малый, иметь неприятности». Я и слез. Иду за подводами. Проверили только первую – решили, что все из одной деревни. И я в том числе. Прошли пост, мужичок говорит: «Сидай – больше проверок нет!» И начал со мной балакать: «Вот приедем в деревню, пойди к старосте. Он тебя устроит.» Но тут женщина, что на возе рядом сидела, вмешалась: «Хлопец, знаешь, не слушай ты этого дурака. Староста ведь полицейский. Иди-ка ты своей дорогой».
А на мужа своего заорала: «Креста на тебе нет! Мальчишку куды посылаешь?!» Соскочил я с телеги и продолжил свой путь.
Надо сказать, что, когда передвигаешься днём, вокруг подводы, люди, машины – можно проскочить посты и без проверки. А ночью ты на дороге один. Проверки не избежать. Свернул я на просёлочную дорогу – переночую неподалеку, а утром двинусь дальше. Пошёл направо, к кустам. Но, не доходя нескольких метров (словно кто шепнул: не ходи туда!), повернул в лес. А в кустах — засада. Они меня отлично видели. Думали – подойду, тут меня тёпленького и возьмут. Но как я повернул в лес – принялись палить. И за мной. Я деру. Они побегали, постреляли и вернулись. А я настолько выдохся, что упал прямо в болото. Там и заснул.
А утром опять на поиски. Как объяснил Волович, директор зоомузея, через тридцать километров – тропинка, которая ведёт в деревню, где я должен найти связного. И я эту тропинку нашёл. Но вместо деревни одни головешки. Куда идти дальше?
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЖАННЫ РАН-ЧАРНОЙ
В один прекрасный день госпожа фон Холбек, до войны работавшая в немецком посольстве в Москве, говорит мне: «Гретхен, мы едем в Вильнюс на два дня. Хочешь передать что-нибудь отцу?» Ну как я могла сказать «нет»?! Я написала письмо по-литовски, дала адрес. Думаю: «Всё, конец. Они придут, а там полно евреев, которых он прячет в своем доме».
Два дня, пока они были в Литве, я места себе не находила.
Наконец приехали. Делясь впечатлениями, они поднимались по лестнице вверх, на третий этаж, прямо к шефу. Я мельком выглянула на лестничную клетку, когда они поднимались, но они продолжали оживлённо разговаривать, будто не замечая меня. Почуяла моя душа недоброе, но поздно, деваться некуда.
Меня позвали к шефу, Лангкопфу. В кабинете шефа, перебивая друг друга, мне рассказывают, как звонили и стучали к Руткаускасам и как сосед им объяснил, что Юозаса Руткаускаса, его «жену» Онуте и девочку забрали гестапо. «Это недоразумение. Папа плохо знает немецкий. Дайте мне возможность поехать и помочь папе». Шеф отвечает: «Мы ещё поговорим. Я сейчас занят».
Вскоре я вновь пришла к нему в кабинет: «Господин Лангкопф, я у вас работаю почти год, я не имела ни одного замечания. Я вас прошу позвоните в гестапо, я беспокоюсь, это недоразумение».
Лангкопф внял моим слезам и позвонил в вильнюсское гестапо. Он произнёс обо мне самые лучшие слова. Что ему ответили о моем «отце» – я не слышала. После телефонной беседы шеф сказал, что как только представится возможность, он отпустит меня на сутки-двое в Вильнюс. После этого я немедленно спустилась в подвал и сообщила Лене о случившемся. А через несколько дней попросила: «Лена, я должна уйти в партизанский отряд. Я тут пользы не принесу. В партизанском отряде я, может быть, ещё что-то сделаю». Лена посоветовала мне обратиться к нашему шоферу Ильчуку. Но он ответил что-то невразумительное. Тогда Лена дала мне адрес своей подруги: «Она тебе поможет»
Это было на Троицу. Меня командировали в Лиду за продуктами. Я одела удобную обувь, юбку, блузку, шерстяную кофту и сверху плащ. При мне были немецкие документы и командировочные. Под подкладкой сумки были спрятаны фотокарточки моих родителей и брата – последние сняты для поддельных паспортов. Как вы понимаете, я готовилась уйти к партизанам.
Я поехала в Лиду по указанному адресу. Подруга Лены Мазаник приняла меня хорошо, но сообщила, что оставить у себя не может. В тот момент в Лиде действовали отряды, боровшиеся за независимую Белоруссию, за независимость Литвы, за советскую власть, за независимость Польши, и, конечно, местные власти – нацисты. От любых у меня могли быть неприятности. «Я вам советую уехать», – сказала она напоследок. А я про себя подумала: «Ну куда мне ехать?»
ЭПИЛОГ
В конце концов Борис Млынский попал к партизанам. В отряд «Буря» бригады дяди Коли. После боев, прорыва окружения, ранения и лечения в госпитале вернулся к мирной жизни. Но жить в Минске, где погибли его родные, не смог.
Что касается Жанны Ран, то и она, пройдя сожжённые села, попала к партизанам. Вернее, в диверсионный отряд НКВД. А потом после выполнения чекистами задания – ушла с отрядом в Москву. Там её и передали Лубянке для проверок. Год допросов – пять лет лагерей.
О своей жизни Жанна Ран и Борис Млынский написали и издали книги воспоминаний, в которых упомянули их встречу в штабе Розенберга. Жанна запомнила еврейского мальчика, которому она спасла жизнь. (Но называет его Мишей – именем другого подростка со склада – и это единственная неточность в её рассказе), А Борис Млынский запомнил её как «немку-латышку (или литовку) переводчицу» (и это тоже единственная неточность в его воспоминаниях), которая посоветовала ему бежать из штаба Розенберга, ибо всех евреев в минском гетто уже расстреляли, а теперь настала его очередь. К слову, и я допустил неточность в своём рассказе, написав, что Хайнен, комендант штаба Розенберга, носил жёлтую форму, как было положено, как я считал, сотрудникам министерства по делам восточных территорий. Жанна Ран-Чарная поправила: Хайнен был гестаповцем и носил форму зелёного, как и в СС, цвета.
Жанна и Борис встретились в Израиле (чего только не бывает в этой стране!) через 60 лет. Во время встречи Борис Млынский попросил Жанну Чарную-Ран, бывшую «переводчицу», переложить текст его письма на немецкий… Он направит его в посольство Германии в Израиле. В этом послании Млынский сообщает историю своей жизни и просит господ дипломатов отыскать капитана Рихеля, если тот жив, которого он, как и Жанну, считает своим спасителем.
Ян ТОПОРОВСКИЙ
