К заслуженной учительнице Беларуси Тамаре Яковлевне Гуревич я отправился по совету или рекомендации её ученика, коллеги и друга Якова Трембовольского. От него узнал об уникальном архиве Якова Гуревича, который хранится у её дочки Тамары. Дневник, первые записи в котором были сделаны ещё до Первой мировой войны, в 1913 году. Письма (почтовые открытки) отправлялись, начиная с 1914 года, тогда в Россию, а потом – в Советский Союз из Аргентины, Франции.

Мы сидели напротив друг друга. Тамара Яковлевна – в кресле-качалке. Я записывал разговор на видеокамеру. Она говорила медленно с большими паузами между словами.
Наша первая встреча продолжалась три часа. Я видел, что Тамара Яковлевна устала, и готов был сделать перерыв, продолжить разговор в другой день, но чувствовал, что ей самой была интересна, или даже необходима, эта беседа.

Во время первой встречи я бегло просмотрел и дневник её отца, и письма отца к маме. Документы бесценные для этой семьи, интересные для друзей и учеников Тамары Яковлевны. Думаю, что многие читатели, не знакомые с семьёй Гуревичей, тоже не оставят их без внимания.

Я слушал интересный рассказ Тамары Яковлевны, лишь изредка задавал ей какие-то уточняющие вопросы и с каждой минутой понимал, что писать буду не только об архиве семьи Гуревичей, но и о детях Якова и его жены Цили – о Лите и Тамаре, о времени, в котором они жили и живут.

Мой папа, Яков Григорьевич Гуревич, родился в Толочине, ныне Витебская область, в 1888 году. Мама, Циля Марковна Рабовская, – в Брагине (ныне Гомельская область). Родственники папы и мамы жили на Украине в Павлограде, Харькове, Днепропетровске. Молодые люди, ещё не знавшие друг друга, в 1912 году уехали жить в Павлоград (ныне Днепровская область). Маме было 18 лет, папе – 24 года. Они работали в одном магазине, Циля служила кассиршей. Сначала приглядывались друг к другу, а потом появилось нечто большее, чем только внимание.
Надвигалась Первая мировая война. Предвоенная атмосфера буквально висела в воздухе. Усилилась эмиграция молодых людей, которых могли призвать в армию. Папа был военнообязанный, отслужил положенный срок в Петергофе. Подлежал мобилизации.
Он собрался в Аргентину, где жил и работал его брат, на чью поддержку рассчитывал. Но были и другие не менее веские причины для отъезда – забота о любимой девушке. Ему было больно сознавать, что даже одеться теплее она не в состоянии. Яков решил испытать счастье в другой стране…
В 1913 году была хупа, под которой стояли мои родители, а через неделю молодой муж уехал за океан. Хотел устроиться на работу и вызвать к себе жену. Но грянула Первая мировая война, потом революция в России и Гражданская война. Яков не мог вызвать жену в Аргентину. Потом блокада Советской России. Границы закрыты.
Папа в Аргентине жил в Росарио. Это второй город в стране после Буэнос-Айреса.
Циля приехала к Якову только в 1924 году. Почти 11 лет они были мужем и женой, но жили отдельно. В Россарио у родителей в 1925 году родилась старшая дочь Лита. У неё уже было испанское имя – вариант еврейского имени Лея.
Циля, несмотря на заботу, которой её окружал муж, не смогла прижиться в чужой стране. Скучала без мамы, бабушки, любимых братьев. И настояла, чтобы семья вернулась в родные места. Папа подчинился, хотя, думаю, сделать это было непросто. Гуревичи доплыли до Парижа. А дальше – у мамы советский паспорт, у папы – аргентинский. Его в Советский Союз не пустили. Мама с Литой приехали в Хойники. Папа остался в Париже.
Из Франции Яков Гуревич вернулся только в 1928 году. Хойники – небольшой городок, а тогда местечко в Гомельской области. Я родилась там в 1929 году. Первые свои годы помню очень-очень смутно.
Папа должен был поехать в Москву в Коминтерн. В Аргентине он был членом Коммунистической партии этой страны, после прибытия в Париж стал членом Коммунистической партии Франции, и ему надо было поменять партийный билет. Но мама во время родов заболела. У неё было общее заражение крови. Это очень опасно. И папе было не до поездок. Он механически из партии выбыл, что, наверное, спасло ему жизнь в 1937 году, когда репрессировали в Советском Союзе многих членов компартий зарубежных стран. Хотя подписку о невыезде у папы и мамы всё-таки взяли.
В Хойниках папа работал главным бухгалтером в какой-то организации. Был большим тружеником и очень ответственным человеком. Много не зарабатывал, но на жизнь семье хватало.
Между собой родители говорили на идише, но к нам, своим детям, обращались по-русски. Поэтому идиш у нас пассивный, мы всё понимали, но говорить не могли и потом очень об этом сожалели и даже упрекали родителей.
В 1932 году, когда мне было три года, мы переехали жить в Павлоград. Там жил и старший брат отца и его старшая сестра. Папа был из очень многодетной семьи. Родился тринадцатым ребёнком. После него был ещё один брат, но он умер в младенчестве. Старший брат Борис и тётя Оля были его любимыми братом и сестрой.
Папа пошёл работать главным бухгалтером на фабрику «Красный Октябрь». Мама вначале была дома, потом тоже пошла работать. В ту же организацию, что и папа. Институтов мама не заканчивала, но её отец, он рано умер, был учителем, и семья была образованная.
Лита старше меня на четыре года, и обе мы январские. Я родилась 23 января, она – 27 января. Я чувствовала постоянно, что она старше. Лита в детстве была для меня эталоном. Она труженица, в папу пошла. В детстве, когда ещё в Хойниках жили, это по рассказам мамы, Лите тогда было лет шесть-семь, она пропалывала огород. Не хуже мамы разбиралась, где сорняки, а где, например, морковка. В Павлограде жили мы в украинских домах-мазанках, потолки были с балками. Мама однажды пошла на рынок, и Лита за это время побелила потолок. Поставила стол, на стол-табурет, развела мел и щёткой так хорошо побелила, что ни одной щёлочки видно не было.
Лита с детских лет помогала маме в уборке, стирке. А иногда и сама всё это делала. И это с ней осталось на всю жизнь. За два часа до смерти Лита со шваброй убирала квартиру. Она не могла сидеть без работы. Квартира у нас всегда была в идеальном состоянии. Я сейчас стараюсь это поддерживать.
О Павлограде у меня подробные воспоминания. Это южная Украина. В городе жило много евреев. В павлоградской жизни сохранялось много дореволюционного колорита. Даже в обращении друг к другу. Например, соседки обращались одна к другой не по имени-отчеству, а говорили «мадам Каплан» или «мадам Гуревич». Доктор к нам приезжал на извозчике, на пролётке с фаэтончиком, дворники ходили с бляхами. Мы жили в доме, который когда-то принадлежал одной хозяйке. Потом его сделали многоквартирным, а хозяйка осталась жить в этом же доме в одной комнате. Были остатки когда-то, видимо, очень красивого сада. И мы, дети, откопали там огромную пачку царских денег. Что с ними делали? Играли, конечно. Рядом с нами была украинская школа, но я и сестра пошли в русскую школу.
Мы жили на улице имени Карла Либкнехта, но её по-прежнему все называли, как и в старые времена, Дворянской. Была в Павлограде Еврейская улица.
Когда мы приехали на Украину, там был страшный голод. Стояли в длинных очередях за хлебом. Папа и мама работали, сестра – в школе. Хлеб выдавали по спискам. Причём бывало так, что его могло и не хватать всем. Поэтому очередь занимали с ночи. Это выпадало на мою долю.
Папа ездил по деревням. Что-то обменивал на продукты. Однажды на работе премировали патефоном, он обменял его на муку.
Несмотря на такую острую ситуацию, конфликтов на национальной почве тогда не было, мы этого не чувствовали, или у меня в памяти это не сохранилось. Конечно, бытовой антисемитизм оставался. Даже такой казус у меня случился, когда соседская девочка-украинка назвала меня жидовкой во время ссоры, я не знала, что это за слово, но поняла, что плохое. И во время следующей ссоры назвала её жидовкой. Пришла к маме и похвалилась, что я Раю первой назвала так. Тогда мне мама объяснила, что это плохое слово, что так нельзя говорить.
Коммунистическая направленность отца по приезде закончилась. По-прежнему он много читал. Выписывали мы газету «Известия», журнал «Крокодил». Жили очень скромно. По нынешним понятиям даже бедно. Но очень счастливо.
Папа с мамой прожили вместе всю жизнь, и мы с сестрой не видели, не слышали ни одной ссоры между ними.
1937 год я хорошо помню, понимала многое, но далеко-далеко не всё. Ребёнком я прослушала по радиоприёмнику весь процесс над троцкистско-зиновьевским блоком. Я даже сейчас помню заключительное слово Радека. Это предсмертное слово, перед приговором. Он каялся, во всём признавался. Помню газеты с этими призывами… «Выгнать, как поганых собак». Я уже в школу ходила, помню, как в классе моя первая учительница Надежда Григорьевна говорила: «Дети, откройте учебник на такой-то странице. Возьмите бритвочки и вырежьте портрет». То Блюхера, то Тухачевского надо было вырезать. Потом отсчитайте такую-то и такую-то строчку, возьмите ручку и зачеркните такие-то и такие-то строчки. В общем, учебник был полностью изуродован. Так мы учились не только читать, писать и считать, но и политграмоте. Я уже потом говорила, забрать бы эти учебники и сохранить их. Для памяти. К сожалению, не сохранили.
Обо всех политических событиях дома папа с мамой говорили шёпотом, потому что папиного брата, который в Донецке жил и работал прокурором (Донецк назывался Сталино), арестовали и расстреляли. У папиного брата, который в Павлограде жил, партийный билет забрали. Как-то я ночью проснулась и услышала папы с мамой разговор. Говорили на идише. Мама спрашивала: «Что будет с детьми?». Я выходила утром во двор и видела кого-то из детей с заплаканными глазами. Мы уже знали: значит, ночью арестовали родителей. Рядом с нами был дом инженерно-технических работников 55-го завода. Это был завод, где производилось химическое военное оружие. Всех работников можно было без особого труда определить, у них были рыжие руки. Из этого дома беспрерывно кого-то арестовывали. Помню, молоденького инженера. Все дети любят прислушиваться к разговорам взрослых, даже незнакомых. Я слышала, как он, молодой, счастливый, говорил кому-то: «У меня сын родился». Через некоторое время мы узнали, что он «враг народа», и его арестовали.
Потом начались жилищные уплотнения. Начали выселять семьи «врагов народа». Жену с ребёнком арестованного секретаря павлоградского райкома выгнали из квартиры. Потом у нас забрали комнату, и её вселили туда. Я помню свои ощущения, когда приходила комиссия и у всех вскрывали двери. Мой страх немного прошёл в самый канун войны, когда затихли активные аресты.
Моя первая учительница – Надежда Григорьевна. Ещё дореволюционного воспитания. Пожилая, как мне тогда казалось, седовласая, грузная и очень добрая женщина. Когда я заканчивала четвёртый класс, написала рассказ «Первая учительница». На выпускном собрании прочла его. Надежда Григорьевна меня крепко обняла. Вроде бы собирались этот рассказ направить в журнал «Пионер». Но через месяц началась война…
Я закончила 4-й класс. Школа для меня была радостью. И учёба была счастьем. Я участвовала в школьной самодеятельности, в конкурсах. Наша самодеятельность прошла на областную олимпиаду, и мы должны были участвовать в ней. Нужно было костюмчики приготовить. Мне сшили юбочку, блузку. Нужно, чтобы у всех были одинаковые. Мы ждали этого день –
22 июня 1941 года. Ехали в Днепропетровск, два часа на поезде. В 6 часов утра поехали, нас привезли, в гостинице поселили. Успели выступить в областном Дворце пионеров. Узнали, что
прошли на Республиканскую олимпиаду и поедем через некоторое время в Киев. Но когда вышли из здания Дворца, увидели, что заклеивают окна крестиком. Война… Должны были быть в Днепропетровске ещё неделю. Нас, конечно, тут же собрали, и в тот же вечер мы вернулись домой.
В Павлограде на второй день стали рыть окопы. И через пару дней начались воздушные тревоги и налёты.
Папа пошёл в военкомат. Сказал: «Заберите меня в армию». Он уже был в возрасте, и его не взяли. Сказали: «Без вас обойдёмся». Я с сестрой были огорчены, что папу не взяли в армию. Хотели, чтобы он воевал…
Начались налёты авиации, бомбёжки. Уже Днепропетровск немцы взяли, а Павлоград держался. Между городами – река Днепр.
Эшелоны с беженцами из Днепропетровска стояли на станции Павлограда, и тут же эшелоны со снарядами. Во время одного из авианалётов бомба попала в вагон со снарядами. Что творилось в Павлограде! Станция недалеко от города, километра три. В наш двор залетали осколки. Небо было чёрно-красное. Рвались снаряды сутки. Военные говорили, что на фронте такое не видели. От эшелонов с беженцами ничего не осталось.
Сестру мобилизовали рыть окопы за городом. Я была в тимуровской команде. Мы, дети, собрали для двух госпиталей посуду. Ходили по домам, и люди отдавали тарелки, стаканы. Я дежурила в госпитале, кормила с ложечки раненных.
Дома решили, что надо эвакуироваться. 28 августа 1941 года маме и нам с сестрой выдали эвакоместа в эшелоне. Дома был целый чемодан писем отца из Аргентины и Франции, его дневники. Мама перед эвакуацией стала их жечь. Лита забрала пачку писем и дневник. Так они были сохранены.
Папа с нами не поехал. Сказал, что надо сдать в банк деньги и отчёт. Потом рассказывал, когда явился в банк с этими отчётами и бумагами, на него посмотрели как на ненормального. Он выехал спустя четыре дня. Нам дали места в товарных вагонах без крыш. Они были из-под угля. Ехали под бомбёжкой…
Отправили в Ворошиловградскую область, на станцию Отрадное. Попали на хутор Муравей. Год пробыли там. В колхозе работали мама и Лита. Всем давали норму – надо было серпом сжать кукурузу. Местные стояли и посмеивались: как это городская дивчина, ещё и еврейка, будет с серпом управляться. Лита посмотрела, как они жнут, и стала работать. Не только управилась со своей полосой, но вернулась и ещё помогла маме сделать её норму. Местные посмотрели на неё с удивлением и, думаю, с уважением.
Потом папа нас нашёл, мы переехали на станцию Апшерон. Это казачья станица, население которой хорошо помнило Гражданскую войну.
Директор совхоза, где папа работал главным бухгалтером, был очень внимательным человеком, к нам относился по-доброму. Потом его взяли на фронт, он погиб. В Апшероне нам выделили половину квартиры, в которой жил директор. Огородик у нас был.
Школа была хорошая. Я там закончила
5-й класс.
Отношение к нам было разное: кто-то относился по-человечески, а кто-то плохо.
Это 1942 год. Немцы рвались к Кавказу. В Апшероне неизвестно было, будет поезд для эвакуации или нет. Организации никакой. Сначала начальник станции был категоричен: «Больше поездов нет. Всё перерезали». Мама сказала: «Куда нам идти? Там – смерть. Будем сидеть здесь».
Всё-таки эшелон подали, мы поехали вместе с военными. Штурмом влезли в вагон.
Когда уезжали, местные женщины-казачки кричали вслед: «Куда их везёшь? Мы их тут до немцев прикончим».
До сих пор вспоминаю машиниста, который вёл состав. Беспрерывно бомбили. И он то туда, то сюда, то на бешеной скорости ехал вперёд, то задний ход давал, в тоннель загонял. Бомбы летели. Останавливал, мы выходили, прятались в кукурузе. Уже были горы. Северный Кавказ.
Во время одной бомбёжки папа остался в вагоне, потому что наши вещи там, мародёрство и кражи были, а мы лежали в поле, тут же красноармейцы, бомбы рвались рядом. И солдаты прямо на нас легли и закрыли нас.
Привезли в Туапсе, из Туапсе пароходом в Гагры, а из Гагр – в Сухуми, и уже из Сухуми в Кировакан. Это Армения. Мы прожили там до 1947 года. Очень хорошо встретили. Для меня годы в Армении были счастливые, хотя и страшно голодные.
Хочу такую деталь вспомнить. Хлеб, который мы получали по карточкам, делили на каждого, на четыре части. Папе немножечко побольше. Каждый должен был распределять этот кусочек сам на весь день, чтобы не съесть всё сразу. Через какое-то время мама позвала меня и Литу: «Деточки, посмотрите, что с папой. Папа стал очень худой. Всё-таки мужчина, и ему этих 400 граммов хлеба мало». И мы потихонечку от своей нормы отрезали кусочек – мама кусочек, Лита кусочек и я кусочек – и подкладывали папе, чтобы он не видел.
Я закончила в Армении школу. Многое вспоминаю с того времени.
Это было, когда училась в 8-м классе. Мы по русской литературе проходили «Горе от ума» Грибоедова. Я была под сильным впечатлением от Чацкого. И в это время сообщили, что прибыла партия ботиночек, на каждый класс по одной паре, для детей погибших на войне родителей.
У нас в классе училась моя подруга Шарлотта (Шарлик), её отец погиб на войне, а в семье было пятеро детей. Но в нашем же классе училась дочка заведующего кироваканским гороно. И ботиночки отдали ей. Меня это возмутило. Когда уроки закончились, я стала выражать возмущение. Как так, не Шарлик отдали ботиночки, а Римме. Её папа жив, здоров и при ней. Римма всё слышала. Аракеляны жили в здании школы. Она побежала домой, и меня вызвали в кабинет директора. Там сидит зав.гороно, директор школы, завуч, классный руководитель. И начали: почему я устроила митинг? Зав. гороно стал кричать: «Я не имею права получить пару ботинок?». «Если Вы имеете право, то получайте у себя в гороно эти ботинки, – ответила я. – А здесь выделили на класс, для детей погибших, вы живы и здоровы».
Директор и все, кто там были, стали говорить: «Тамара, как ты разговариваешь?».
Хочу ещё один эпизод вспомнить из того времени. Когда эвакуированные освоились на новом месте, а жизнь была очень тяжёлая, они стали пирожки печь из картошки, на рынке продавать их. Мы жили возле рынка. Мама говорит: «Может, и мы этим займёмся? Хоть что-то будет в семью». Мама стала печь пирожки, я на второй смене занималась, шла утром на рынок и продавала. Был какой-то заработок.
Зав. гороно в кабинете директора начал меня попрекать: «На рынке научилась так разговаривать? Позор». Сам он не голодал. Я тоже считала, что торговать на рынке стыдно, но выхода у нас не было.
Грозили, что исключат меня из школы. Ограничились тем, что вызвали на беседу папу. На второй день папа пришёл к директору. Она всё рассказала и спросила: «Ваше воспитание?». Папа ответил: «Я ухожу на работу, моя дочка ещё спит. Я прихожу с работы, она уже спит. Так что особенно заниматься её воспитанием у меня нет времени. Но если она без моего влияния поступила так, как поступила, то я горжусь дочерью».
Разговор на этом был закончен.
В Армению в годы войны приехало много эвакуированных. До этого там не было, как мне кажется, антисемитизма. Но когда появились эвакуированные и много евреев, бытовой антисемитизм появился. Несколько раз я слышала, как мальчишки из армянской школы кричали мне вслед: «Джигут». Это значит «жид». В той среде, в которой я жила, абсолютно не чувствовалось антисемитизма. Правда, иногда что-то прорывалось. Моя подружка Шарлотта (Шарлик) вела дневник. И каким-то образом, случайно, я прочитала одну страничку её дневника. Не помню, при каких обстоятельствах это было. В дневнике было описано, как мы, четыре подруги, шли вместе, и мальчишки из армянской школы на меня крикнули: «Джигут, джигут». Шарлик в дневнике записала, что Тамара, то есть я, не виновата, что она еврейка. Может, Шарлик просто неудачно выразилась, но меня это задело, как будто это вина – быть еврейкой.
В послевоенные годы мы, школьные подруги, поддерживали связь и, можно сказать, пронесли нашу дружбу через всю жизнь. Я ездила после третьего курса в Кировакан. Провела там лето. Жила один месяц у Иветты, один месяц у Эммы. Они меня поделили. У меня хранится фотография мамы Эммы, на обратной стороне подпись: «Тамарочке от мамы Аракс». Она относилась ко мне, как к своей дочке.
В Армении мы встретили Победу. Это было в ночь на 9 мая 1945 года. Назавтра среда, у меня были самые трудные уроки: алгебра, геометрия и тригонометрия, физика, литература и черчение. Я заканчивала 8-й класс. Училась всегда на «отлично». Засиделась за уроками за полночь. Папа с мамой спали. Лита училась в Ереване в медицинском. Радио молчало после 12 ночи. Вдруг слышу треск в репродукторе и взволнованный мужской голос: «Так объявлять?». Потом голос Левитана, сообщение о Победе. Мама и папа выскочили на улицу в одну минуту. Во всех домах распахнулись двери. Два часа ночи, а посредине улицы выставляют столы и ставят на них что у кого было. Всю ночь люди праздновали, обнимались.
У меня в Армении жизнь сложилась счастливо. У моей сестры Литы не так хорошо всё сложилось. Она окончила с отличием школу, медалей тогда не было, поступила сначала в Тбилисский институт инженеров транспорта. Но Лита не смогла выдержать все трудности военных лет в одиночку. В семье это было перенести легче.
Когда она училась в Тбилиси, там случилось наводнение. К ней в это время приезжал папа. Когда она уже проводила его, пошёл ливень, начался настоящий шторм, и моментально затопило улицы. Они превратились в реки. Лита упала и стала тонуть. Её вытащила из воды какая-то русская женщина. После этого случая папа и мама настояли, чтобы Лита оставила институт. Она приехала в Кировакан и год работала. А на следующий отправила аттестат в Ереванский медицинский институт. И уже там училась.
Когда Павлоград освободили, многие павлоградские вернулись домой. Мы задержались: родители хотели, чтобы я окончила школу, и папу не отпускали с работы. Он работал сначала на фабрике «Меховая шуба» в Кировакане, а потом в зверосовхозе, где выращивали чернобурых лисиц. Можно было уезжать только по вызову. Получил папа вызов, а в Ереване министр разорвал его и не отпустили папу с работы. Мы уехали только 30 июня 1947 года. На вокзал проводить меня пришёл весь класс, и учителя, и родители учеников. Помню букетик гвоздик, который мне подарили на прощание.
Почему решили в Белоруссию? Мама отыскала в Бобруйске младшего брата, второй брат в Москве. Решили ехать не в Павлоград, а в Белоруссию.
Папа сразу устроился на работу в Минске главным бухгалтером стройтреста. Квартиру на Грушевской улице ещё достраивали пленные немцы. Я окончила школу с золотой медалью. Мечта была поступить в Московский университет на филологический факультет. Хотя замминистра просвещения Армении уговаривал меня остаться в Армении и поступать в Ереванский университет. Я оканчивала десятый класс, последний экзамен был 30 июня, а в ночь с 30 июня на 1 июля мы уезжали. Поэтому мой аттестат и медаль были присланы в Белоруссию по почте.
Мечту о МГУ пришлось отложить. Поняли, материально никак не получится. Подала заявление на филфак в Белорусский государственный университет. Меня зачислили, поскольку я с золотой медалью , без экзаменов на новое отделение – логики и психологии русского языка.
Когда я училась на первом курсе, у университета ещё не было своего здания. Мы занимались в здании 17-й школы. Занятия начинались в семь часов вечера, заканчивались в двенадцать часов ночи. Жила мы на Грушевке. Автобусы тогда не ходили. Пешком добиралась. Осень, слякоть, лужи. После войны всё было разрушено, кругом руины. А у меня туфли из американской гуманитарной помощи, на каблуках, очень смешные. Багаж, который шёл из Армении в Бобруйск, обокрали, выкрали зимнюю одежду. Ходила я в телогрейке, причём не в своей, а двоюродного брата, которую ему для работы дали. По грязи идёшь, туфельки в грязи застревают, я по инерции прошла несколько шагов в чулках, потом с трудом отыскала свою туфлю. Пришла домой расстроенная. Папа взял мою золотую медаль, ломбард в Минске напротив Дома правительства был, сдал её. Ему дали 500 рублей за неё, и он купил две пары калош. Одну мне, другую – сестре.
Все годы в университете ходила в телогрейке. Остальные студенты одевались, конечно, по-другому.
Окончила университет я в 1952 году. Годы сталинского антисемитизма. «Дело врачей», «беспачпортных бродяг», всюду искали происки мирового сионизма. Я это хорошо на себе почувствовала. У меня все предметы за пять лет были сданы на «отлично». Тема дипломной работы «Вопросы логики в книге Ленина «Материализм и империокритицизм». Руководитель из Московского государственного университета, потому что в Минске не было руководителей по этой теме. На защите он сказал, что моя работа – это не дипломная, это законченная кандидатская диссертация. Это было вечером, а утром распределение, но я уже чувствовала, хорошего для меня – ничего. Хотя преподаватели говорили: «Вам чего беспокоиться? Вас, конечно, в аспирантуру». А я знала, в аспирантуру – нет.
Папа уже сталкивался с проявлениями антисемитизма. Именно государственного. По газетным статьям это очень хорошо чувствовалось. И разговоры кругом были об этом.
Сестра окончила медицинский институт и работала в Молодечно. Она – врач. Когда было распределение, я попросила Молодечненскую область. Мне сказали: «В Молодечненской области мест нет. Выбирайте: Полоцкая, Полесская, Пинская». Я назвала почему-то Пинскую. Мне всё равно было. Почти всем сокурсникам – аспирантура, институты, областные города. Они подходили ко мне: «Нам стыдно смотреть тебе в глаза». «Но вы же не виноваты», – отвечала я. Отец моего сокурсника работал в Министерстве просвещения, и он ему рассказал обо мне. Тот вызвал меня в министерство и поменял направление с Пинской области на Молодечненскую.
Направили меня в Вязынь завучем средней школы и преподавателем литературы. А через полгода директора школы забрали в Молодечненский обком комсомола, и я осталась в первый же год работы директором, завучем, преподавателем литературы. Прежний директор была историком. Значит, и история тоже на мне. С высшим образованием я одна в школе.
В Вязынь я поехала в мамином зимнем пальто. Первое пальто купила уже на свою учительскую зарплату.
Пятьдесят второй – начало пятьдесят третьего года… Газеты по-прежнему гудели от антисемитизма. Меня это тоже задело. Мне потом председатель сельского Совета сказал: «Тебя спасли твои ученики». Его две дочки учились у меня. «Ты знаешь, сколько пришло доносов на тебя об организации сионистского заговора?», – сообщил он мне.
В школе я была одна еврейка. В Вязыни кроме меня жила ещё одна еврейка. Сын её в 10-м классе у меня учился. Тем не менее сионистский заговор.
Во время выборов у нас присутствовал кгбэшник Мичурин. Спустя некоторое время заходит Мичурин в школу в учительскую и говорит: «Пройдёмте в Ваш кабинет». Стал меня допрашивать: «С кем Вы ездили в Молодечно?». Хлеба не было в Вязыни в магазинах, я ездила на попутных машинах в Молодечно за хлебом. «Кто был тот мужчина, с которым вы ездили?» – «Не знаю». – «А ваша сестра, врач?» – «Да, врач». У меня сразу ноги похолодели. Папу уже заставили уволиться с работы. Я подумала, что Литу арестовали. «Рассказывайте, нам всё известно», – говорит он.
Потом Мичурин ночью к нам в школу рвался. Мы заперли двери палкой. Техничка осталась ночевать со мной. Эти события происходили уже после 5 марта 1953 года, после смерти Сталина.
А утром 1 апреля по радио сообщение о разоблачении Берии, о сфальсифицированном деле врачей, о торжестве советской законности. Я провела два урока и в тот же день пешочком пошла в районный центр в райком партии и всё доложила первому секретарю: и про допрос, и как ночью пытались ворваться в школу. А потом приехал ко мне в Вязынь начальник районного КГБ. Я ему всё рассказала. Мичурина уволили.
В этой школе я проработала два года. Потом был годичный перерыв в моей педагогической деятельности. В Харькове была. Не смогла там устроиться. Вернулась в Молодечненскую область, пошла в районо. Меня направили в Вишнево завучем. Три года проработала там. Была довольна этой работой.
В Минск я вернулась в 1959 году. Год снова без работы. У меня пятилетний стаж, причём завучем. Сестра в Минске работала. Но папа уже не работал. На что жить?
В гороно меня направляли только в детский сад воспитательницей. А уже в «Настаўнiцкай газеце» мои статьи публиковались. Моя сокурсница и подруга работала в СШ № 15. Там учительница уходила в декретный отпуск. Директору школы рассказали обо мне. Это было в конце августа. И директор сказал: «Пусть приходит 1 сентября, есть 8-й и 9-й класс». Подруга мне позвонила: «Готовься». Я быстренько взяла программу, подготовилась. Пришла 1 сентября и сразу урок в 8-м классе, и урок в 9-м классе. И на обоих уроках сидит завуч. И на второй день, прихожу, даю уроки, на уроке у меня завуч и директор. Прихожу третий день – на уроке завуч младших классов. Потом вызвали меня к директору: «Вы нам очень понравились. Но если сейчас подадим заявку на оформление в районо, нам пришлют другого человека. Сделаем так: Вы работаете, зарплату будем начислять на Вашу подругу, она будет Вам отдавать». Конечно, это было нарушением, и директор, и завуч рисковали. Я согласилась. «Работайте, а там посмотрим, – сказали мне. – Может, получится вас оформить». Я полгода работала, но меня в штате не было. И тут школа попадает под фронтальную министерскую проверку. Ходят на уроки инспектора, и ко мне ходили. У меня была неполная нагрузка – 15 часов. Очень расхвалили мои уроки. Спрсили: «Почему у вас такой учитель на неполной нагрузке?» Им объяснили, что я в штате не числюсь. Из министерства сказали зачислить в штат.
У меня полный ящик грамот и дипломов. Была отмечена значком «Отличник народного просвещения». Каждый раз мне вручали грамоты со словами: «Конечно, Вы достойны более высокой награды».
Я ещё в 15-й школе работала. Приводили студентов на практику. По итогам практики я написала статью в «Настаўнiцкую газету». Делилась мыслями о том, как готовит университет к педагогической работе. Статья вызвала большой резонанс. Приходил ко мне на работу декан филологического факультета БГУ и предлагал в аспирантуру поступать.
Когда ввели звание «Старшы настаўнiк» я была в числе первых. В «Настаўнiцкай газете» была моя фотография. Статьи мои в «Учительской газете» публиковались.
В тот же год, что и звание «Старший наставник», я уже работала в 20-й школе, меня удостоили звания заслуженного учителя БССР. Это произошло в начале 70-х годов. Меня несколько раз представляли к этому званию, но высшие инстанции убирали. Заведующим районо была Кобяк Вера Ивановна, её выдвинули на заслуженную. Она поставила условие: если Гуревич не получит в этом году заслуженную, она от своего звания отказывается. Такая честная и принципиальная была и педагог, и руководитель.
Сталкивалась и с другим отношением ко мне. Это было в начале 80-х годов. Я в 20-й СШ работала. Бывшая директор этой школы стала заведующим гороно. Она мне звонит и предлагает перейти на работу в институт усовершенствования учителей – заведующим кабинетом русского языка и литературы. Я свою преподавательскую работу любила и уходить не хотела. Но она так настойчиво меня просила об этом. Я без охоты, но согласилась. Нужно было пройти через партийные органы. Документы подала в горком партии. Звонит мне заведующий гороно, говорит, что будут утверждать. Меня вызывают в горком на предварительную беседу. Смотрят документы и спрашивают: «С национальностью у Вас всё в порядке?». Я говорю: «Что в нашей стране с национальностью может быть не в порядке? Я – еврейка». Женщина, которая проверяла мои документы, смутилась. Меня больше никуда не вызывали, не звонили. Чем я была, откровенно говоря, довольна.
Педагогическая работа – это творчество. Надо постоянно совершенствовать, придумывать что-то новое. Я многое вводила в свою работу. Во-первых, что получило всесоюзную известность – это «Литературные пятницы». У меня они начались ещё в 15-й школе и расцвели уже в 20-й школе. Мы вели беседы о поэзии, говорили на этические темы. Это не входило в школьную программу. Например, Пастернак, Цветаева, Мандельштам. Они тогда ещё были нечасто упоминаемые в школе поэты, писатели. Мы их читали, говорили о них. Тема объявлялась заранее. Например, сегодня «Пятница» посвящена Пастернаку. Руководство на это реагировало, слава Богу, хорошо. Проводились «Пятницы» в классе, который мы специально оборудовали. Приходило много людей. Родители приходили, учителя из других школ. Яков Трембовольский написал гимн «Пятниц». Заранее я не знала, кто и что будет читать, какие стихи. Была камерная, уютная обстановка. Зажигались свечи. Звучала музыка. Сидя читали. В кабинете стояло пианино, которое купили за счёт премии, которой меня наградило Общество книголюбов. Рядом со мной двое ведущих из учеников, которые помогали мне. Они менялись каждую пятницу. Приходили музыковеды, художники, обсуждали статьи из газет, журналов на этические темы. Для того времени всё было очень необычно.
У Литы с работой тоже всё получилось. Она работала сначала в Молодечно, потом вернулась в Минск. Она была оперирующим гинекологом. Работала в 1-й клинике, в 3-й, 4-й, потом в гинекологическом отделении 8-й больницы. Не потому, что она меняла работу, их переводили всем отделением. Работала самоотверженно, порой казалось, что дома телефон не умолкал. Когда у неё были тяжёлые больные, она приходила с работы и постоянно сама звонила, спрашивала, как их состояние. Бывшие пациенты звонили ей даже по вопросам, не связанным с медициной.
Она бралась устраивать детей в детские сады, решать бытовые проблемы. Папа называл её «Бюро добрых услуг». Если больная нуждалась в продолжении лечения, а была норма койко-дней и нужно было выписывать больную, а Лита чувствовала, что следует продолжить лечение, она связывалась со своими подругами-коллегами, договаривалась и пациента переводили в другую больницу. Подарков никаких и ни от кого не брала. Редкий человек!
Как-то под Новый год Лита была на дежурстве, я делала уборку квартиры, в дверь позвонили. Открываю, стоит пожилая женщина с каким-то свёртком. Спрашивает Литу Яковлевну.
Я говорю, что она на ночном дежурстве.
«Знаете, она мою дочку лечила, – говорит женщина. – Она такая хорошая, она столько для моей дочери сделала, но она же ничего не берёт, мы хотели её отблагодарить. Я вот пирожков напекла. Может от пирожков горяченьких не откажется?»
Я, конечно, поблагодарила.
Лита помогла троим или четверым женщинам, у которых после операции, а это была первая беременность, уже не могло быть детей. Все женщины страшно переживали. И тогда Лита им предложила имитировать беременность и держать с ней связь. Когда подходило время, Лита обзванивала все роддома по поводу отказных детей и договаривалась, что этих детей заберут женщины, которые под её присмотром. Помогла нашему племяннику из Харькова, который сейчас в Америке, и девочка, которую они взяли в семью, стала очень успешным человеком в Америке. И это безо всяких подарков! Одна женщина, которой она помогла, сказала ей: «Лита Яковлевна, спасибо. Но если мы с Вами встретимся на улице случайно, я Вас не знаю, Вы меня не знаете». Чтобы никто и ничего не заподозрил.
Лита сказала мне: «Я её понимаю».
Жена одного артиста, которой Лита помогла, приходила к нам, у нас были добрые отношения. С некоторыми эти отношения и сохранялись.
При этом сестра была патологически застенчивая. Все годы. Хотя ещё в школе в разных кружках участвовала: хоровом, балетном. Очень музыку любила. Вот пример из её собственных рассказов. В Хойниках у нас была лежанка возле печки. А над лежанкой висел репродуктор. Когда звучала музыка, Лита маленькая становилась на стремянку и с репродуктором говорила: «Я когда вырасту, к вам приеду. Буду с вами петь». Она думала, что в репродукторе сидят люди и её слышат. В детстве она просила маму купить ей маленькую скрипочку. Дома не было никакого музыкального инструмента. Какие у нас были возможности? Бедно жили.
Рядом с Литой прошла вся моя сознательная жизнь. Мы составляли единство противоположностей. Лита – человек со сложным характером. Очень ранимая. Беспредельно искренняя во всём, что делала и говорила. Ненавидящая фальшь, если замечала её в других людях. Было в её характере что-то от цветаевской безмерности. Таким людям очень непросто жить. Если она что-то заметила в человеке, что ей не нравится, не притворялась.
Для неё не было чужого горя, беду другого человека она воспринимала, как свою, и всячески старалась помочь.
Вот один эпизод из её жизни.
Возвращаясь с работы, Лита увидела из окна трамвая стоящего на остановке старика. Было это поздней осенью, моросил холодный дождь, а старик был в сандалиях на босу ногу, и у него было такое страдальческое, несчастное выражение лица. Хоть от площади Якуба Коласа до нашего дома было пять остановок, сестра вышла из трамвая, поговорила со стариком. Оказалось, что он живёт недалеко, на Красной улице, у сына, и что невестка часто выгоняет его из дома. Вот он и стоит на остановке, дожидаясь, пока не вернётся сын с работы. Литу это тронуло и возмутило. Она купила старику продукты и отвела его домой, увидела, в каких ужасных условиях (в коридоре, у входной двери) он живёт. Сын уже был дома, и Лита очень сурово отчитала его. На следующий день она пошла в райисполком и обратилась с просьбой помочь старику. Это обращение в исполком возымело действие. Лита ещё раз навестила старика, его постель уже была перенесена из коридора в комнату, он был благодарен. Сын старика благодарил Литу и заверял, что больше такого не повторится.
Я так подробно рассказываю о своей сестре, потому что со времени её ухода постоянно думаю о ней. Она и сейчас рядом со мной…
В «Литературной газете» появилась статья Сергея Львова «Письмо без подписи». Тогда «Литературка» была самая читаемая газета. В этой статье Сергей Львов рассказывал о судьбе одной женщины, которая прислала ему письмо. Женщина с трудной судьбой, заикающаяся и страдающая от своего заикания. Сергей Львов помог этой женщине попасть к знаменитому харьковскому доктору Казимиру Марковичу Дубровскому, который излечивал от заикания. И дальше – вторая половина статьи – рассказ об этом замечательном докторе. У меня в классе было два ученика, это второй год моей работы в
15-й минской школе. Они заикались, причём один из них круглый сирота, жил у бабушки. Я написала Львову, рассказала об этих учениках. Через некоторое время в «Литературке» появилась заметка, что на статью «Письмо без подписи» пришло очень много откликов. Автор не может всем ответить. Сестра мне говорит: «Ну, вот, ты тоже писала». А я через некоторое время получила письмо от Сергея Львова, что он связался с доктором Дубровским, и доктор, несмотря на то, что у него всё было расписано на год вперёд, готов принять меня с моими учениками в начале июня. Через некоторое время я получаю письмо от доктора Дубровского. Он назначил мне время, и я через родственников в Харькове повезла двоих ребят, и десять дней мы были там. Жили у моей двоюродной сестры. Так началась моя переписка с Сергеем Львовым. Долго переписывались. Потом появилась его статья, где он мою историю описал, а потом прислал мне книгу с этой статьёй.
Этот ученик, которого я возила лечиться от заикания, хорошо рисовал. И я ему в 11-м классе посоветовала пойти на подготовительные курсы при архитектурном факультете политехнического института. Он пошёл. Потом пришёл ко мне и сказал, что курсы платные, а денег у него нет. Я оплатила эти курсы. Он успешно сдал вступительные рисунки, а математику провалил – двойку получил. Сообщил мне. Я пошла в политехнический, выстояла очередь к комиссии во главе с ректором и рассказала ему всю историю про ученика. Он предложил председателю предметной комиссии пересмотреть его работу, и исправили двойку на тройку. Декан факультета сказал: «Зовите Вашего ученика, мы ему дадим зелёный коридор». Он поступил. Окончил институт, стал членом Союза архитекторов. Живёт в одном доме со мной, ни разу ко мне не зашёл. Когда он был ещё студентом, я со своим классом была в Ленинграде не экскурсии. Он там практику проходил. Встретились случайно. И он мне прочитал лекцию, что я неправильно живу: «Надо думать о себе, а Вы всё ученикам». Я про себя подумала: «Если бы я жила по такому принципу, где бы ты сейчас был, и чтобы ты сейчас делал».
Разные были у меня ученики, но благодарных намного больше. Если я ещё держусь, то только благодаря помощи моих учеников. С некоторыми из них наши дружеские отношения насчитывают более пятидесяти лет. Это особая гордость для каждого педагога.
Как-то раздался у нас дома телефонный звонок. Какой-то незнакомый женский голос говорит: «Мой сын будет поступать на филологический факультет университета, и я бы хотела, чтобы Вы с ним позанимались». Это было летом, каникулярное время. «Мне Вас рекомендовали как…» Я никогда не занималась репетиторством. Так и сказала. «Я Вас очень прошу». – «Я даже не знаю, как к этому подойди». В ответ такой решительный голос: «Тамара Яковлевна, мне Ваш адрес известен, завтра в 11 часов мой сын будет у Вас». И положила трубку. Мама моя спрашивает: «Кто звонил?» Я говорю: «Какая-то женщина, – я даже немного возмутилась: – Я никаким репетиторством не буду заниматься». Я вообще считала, что за деньги заниматься это неправильно. Я маме говорю, что завтра в 11 часов я его отправлю.
Назавтра в 11 часов раздаётся звонок в дверь. Я открываю. Стоит передо мной красивый юноша. Поздоровался. Показал программу. Я посмотрела, что по языку, что по литературе. Так начались наши занятия. Когда на следующем занятии попросила его немножко рассказать, о чём мы беседовали, поняла, что он очень способный. Я с удовольствием с ним это лето позанималась.
Так началось моё знакомство с Яковом Трембовольским. Со временем он стал и для меня, и для сестры как сын.

Рассказывает Яков Трембовольский:

«Это был потрясающий по уровню курс индивидуальных занятий-лекций. Особенно по Пушкину, Достоевскому, Толстому, Блоку. И я поступил! Причём все запомнили, как я отвечал на приёмных по литературе.
После окончания университета мой научный руководитель профессор Адам Яковлевич Супрун хотел взять меня в аспирантуру. На кафедру теоретического и славянского языкознания, но не было в тот год места, и Тамара Яковлевна предложила мне преподавать вместе с ней русский язык и литературу в 20-й СШ Минска.
Тамара Яковлевна была уникальным учителем русской словесности.
Она великолепно и глубоко знала литературу: русскую прозу и поэзию в особенности. Стихотворения на уроках она читала только наизусть. С изумительным темпоритмом. Это производило сильное впечатление.
И ещё важно было вот что: когда эта маленькая и хрупкая женщина входила в класс и начинала урок, все ученики моментально чувствовали её внутреннюю волю, и в её классах на уроках всегда была необыкновенная творческая тишина, заинтересованная работа. Это дорого стоило.
Три года мы работали вместе. И это было отличное время, замечательный опыт.
Я подключился со всей энергией к знаменитым «Литературным пятницам». Это был островок свободомыслия… И сильные ученики были у Тамары Яковлевны, и у меня. Затем я поступил в очную аспирантуру, защитил диссертацию по палеославистке, стал доцентом кафедры теоретического и славянского языкознания в БГУ. Андрей Зинкевич, кстати, был учеником Тамары Яковлевны в школе, а затем уже моим учеником в университете. Такое наследование.
Все эти годы я был близким другом Тамары и Литы. Мой сын, Дмитрий Трембовольский, был тоже учеником Тамары Яковлевны, прошёл тот же курс обучения и воспитания. Он не стал гуманитарием, но я считал, что это важно, нужно и полезно».

Мы – продолжение родителей. Мы из своих семей. Папа работал главным бухгалтером в Минской строительной организации. Был очень совестливым человеком. Так был воспитан. Когда ему дали квартиру, вполне заслуженную, он отдал её своему заместителю, потому что тот больше в ней нуждался. Мы по-прежнему жили в коммуналке, пока я с сестрой не построили квартиру, в которой сейчас живу. Папа здесь успел пожить всего 8 месяцев, а до этого жил на Грушевке в послевоенном доме. Мама его никогда не трогала, не ругала. И нам всегда, когда мы видели, что кругом живут побогаче, говорила:

– Зато у нас папа кристально честный человек.

Мама в нас воспитывала гордость за папу. В Павлограде, городе небольшом, у папы была репутация «честный дурак». Когда директор фабрики начал делать свои «делишки», а без главного бухгалтера это сделать было невозможно, папа уволился с работы.

Мама похоронена на Северном кладбище, папа – на Московском. Мама просила сделать, чтобы она была похоронена рядом с папой, и мы это сделали. И сестра там же похоронена. Я одна осталась. Держат меня мои друзья, мои бывшие ученики. Я уже писать не могу. Своё стихотворение назвала «Стишок» и держу его в памяти:

Я научилась жить одна,
Сама с собой беседую,
Себе стихи читаю,
И вечерами длинными
Сама себя на чашку чая приглашаю.
Прогулки совершаю из окна,
Любуюсь красотой деревьев,
Моя подруга – тишина,
И одиночество – не бремя.
Есть у меня концертный зал,
Где музыка звучит порой вечерней,
И час болезни трудной миновал,
И память, кажется, осталась прежней.
На полки книжные смотрю с тоской,
Ну что же, жизни путь почти прочитан.
Тот трудный и счастливый путь,
Где были папа, мама, Лита.