Заря молодости Рувима Морана всходила ярко, манила удачей и обещала многие скорые свершения. Ранние произведения уроженца села Берёзовка Ананьевского уезда Херсонской губернии публиковались в газетах, журналах и имели успех даже в Москве. Немалую роль в этом сыграл тот факт, что, переехав в Одессу в 1919 году, Рувим сразу окунулся в бурлящий городской круговорот, познакомился с Эдуардом Багрицким, среди участников пролетарского литкружка «Потоки Октября» приобрёл первый опыт литературной учёбы и работы, поэтических публикаций, повлиявший на всю его дальнейшую творческую судьбу.
Несмотря на желание заниматься литературным творчеством, Рувим Моран был приучен к тяжёлой работе: с 1928 года он трудился в чугунолитейном цехе Николаевского судостроительного завода имени А. Марти. Но упрямо продолжал писать, в свободные часы много читал, эта привычка сохранилась до последних дней. Именно тогда к нему пришла первая известность – стихи увидели свет в «Комсомольской правде», «Молодой гвардии», «Красной нови».
Закончив учёбу в Московском полиграфическом институте, с 1935 года Рувим Моран работал литературным секретарём отдела культуры газеты «Красная звезда». Молодой журналист был на хорошем счету, коллеги отмечали оригинальность его статей и редкую образованность. Редактор «Красной звезды», человек решительный и отважный, предельно требовательный, Давид Иосифович Ортенберг вспоминал о необычном стиле его материалов: «Не помню, чтобы Моран когда-либо предлагал нам свои стихи. Зато его поэтическое вдохновение нашло выход в очерках и, особенно, в передовых статьях. Примером журналистского мастерства Морана была, по-моему, передовая, посвящённая героям боёв у озера Хасан в самый разгар этих событий – в 1938 году. Моран начал её... с народной сказки. В те строгие времена это было слишком дерзновенно. Да, пожалуй, и ныне такие вольности в передовых не поощряются. Я, было, занёс над сказкой красный карандаш, но автор с такой страстью убеждал меня оставить эти строки, что я, в конце концов, уступил ему. А на следующее утро раздался телефонный звонок из «Правды». Звонил Михаил Кольцов.
– Кто у вас писал сегодняшнюю передовую? – спросил он.
Обычно мы этого не раскрывали. Но Кольцову отказать нельзя: я назвал автора.
– Какой молодец! – похвалил Кольцов».
Д.И. Ортенберг оставил заметки и о том, как Рувим Моран стал одним из военкоров «Красной звезды» на полях Великой Отечественной. Во многом это произошло вопреки его редакторской воле, но Моран не собирался становиться «тыловой крысой». Ежедневно рискуя жизнью, он присылал в редакцию оперативные журналистские материалы, получавшие высокую оценку коллег и читателей за непривычную для газеты эмоциональность и образность. На Брянском фронте Р. Моран был ранен, снаряд повредил руку и бедро, от неминуемой смерти спасла каска. Он был первым корреспондентом «Красной звезды», получившим ранение. В медсанбате его навестили главред издания Давид Ортенберг и писатель Илья Эренбург. Последний называл Рувима наиболее эрудированным сотрудником газеты, видел в нём отличного собеседника, недоумевал, как такой знаток поэзии оказался в военном издании, отмечал, что он был очень милым и скромным. Илья Григорьевич вспоминал о той встрече в мемуарах «Люди, годы, жизнь»: «В полевом госпитале лежал раненый корреспондент газеты Р.Д. Моран. Мы пошли его проведать. Ортенберг спросил: «Как вас ранило?» Моран ответил: «Миномёт...» Ортенберг удовлетворённо улыбнулся: «Молодец!». Восстановился Р. Моран только через полгода, и снова был командирован на передовую.
После войны Рувим Моран в полной мере испил чашу скорбей своего поколения. В 1948 году по обвинению в «космополитизме» (дело Еврейского антифашистского комитета) бывшего военкора, кавалера ордена Красной звезды, сотрудника газеты «Известия» арестовали и бросили в лагеря. Там он боролся за жизнь, занимался слесарным делом (пригодился заводской опыт!), чтобы не сойти с ума, при любой возможности перечитывал произведения русской классики. Вышел на волю спустя пять лет, в декабре 1953-го, совершенно другим человеком, точно очищенным от всего наносного и лишнего. Поэт с широким лирическим талантом был перекован безвоздушным пространством тюремной камеры, научился методично оттачивать строфы в уме – и впечатывать в мозг, запоминать навсегда. Очевидец подвигов и преступлений, Моран не только говорил о военном лихолетье, но и оставил потомкам живую память об ужасах сталинских застенков, мракобесии антисемитизма, всеобъемлющем кризисе человечности и милосердия. Двадцатый мандельштамовский «век-волкодав», эхом отзывавшийся в стихах Морана, запечатлел в его душе и другие страшные знаки. Сын времени, он стал свидетелем и призмой преломления чудовищных бесчеловечных явлений, которые потрясли Россию и планету. Поэзия Р. Морана – выстраданная поминальная молитва о загубленном поколении. В его стихах – ужасы войны и Холокоста, трагедия человека в тисках тоталитарной системы, острота нравственного выбора и ответственность за него. Годами Рувим Моран кристаллизовал в себе кредо поэта и человека – порядочность, принципиальность, достоинство, правдивость. Его собственная судьба, истории современников наглядно доказывают, что соглашательство с несправедливостью, искажение сути явлений неизбежно приводят к дальнейшим масштабным подменам, забвению истины, распаду системы ценностей. Прошедший мясорубку войны и ГУЛАГа, Рувим Моран явственно понимал, что самые страшные безумства свершаются на земле с молчаливого согласия большинства. Темы морального выбора, защиты истины, приоритета свободы, осмысления последствий внутреннего рабства, сопричастности преступлениям – ключевые в его поэзии. Внутреннее измерение человеческой свободы даже в период опасностей и гонений пронизывает лирику Рувима Морана.
Испытавший в жизни немало предательств и боли, Р. Моран с большим вниманием относился к дружбе, для него были исключительно важны человеческие отношения. Узнав об очередных невзгодах давнего знакомого Ильи Эренбурга (именитый писатель всю жизнь балансировал на опасной грани между славой и опалой), Рувим Давидович немедленно отзывается письмом. Он пытается поддержать собрата по перу, посочувствовать, разделить его трудности, выразить уверенность, что Эренбург справится, как всегда. «Хочется, чтобы Вы знали, что всё тяжкое, свалившееся на Ваши много вынесшие плечи, вызывает у меня душевную боль и обиду за Вас». И тут же в деталях излагает историю, свидетельствующую об огромном спросе на собрание сочинений И.Г. Эренбурга, донесённую ему из Харькова знакомым журналистом. «Представь себе, – цитирует его Моран, – с ночи у магазина подписных изданий выстроилась очередь свыше двух тысяч человек. Интеллигенция, молодёжь, бывшие вояки и просто «люд». У некоторых, самых отчаянных, на груди надпись: «Не хочу Ермилова, хочу Эренбурга». И кратко о себе: «У меня всё по-старому: перевожу, немного пишу своё, но мало, и не знаю, хорошо ли».
Искреннее общение и подлинная близость, возможность откровенного разговора и обмена мнениями, душевное понимание, сердечность становятся огромной редкостью в советском зазеркалье, поэтому приобретают особенную ценность. Среди немногочисленных близких друзей Рувима Морана и его жены Иллы Боруцкой-Моран – писатель В.С. Гроссман (вместе с И.Г. Эренбургом собирал и редактировал «Черную книгу» – документальный памятник жертвам Холокоста), поэт С.И. Липкин (его стихи не печатали, выживал переводами). Они то и дело вспоминают о «Руне-Рувочке» и его второй половине в переписке между собой. Совсем немногие искренне переживали за судьбу Рувима Морана, ещё меньше было тех, кто реально был готов помочь, поддержать не словом, а делом.
Полвека назад поэзия не только не принесла Морану известности и славы, но и не могла прокормить семью. После освобождения из лагерей Рувим Давидович не имел права жить в Москве, не мог печататься под своим именем. Его реабилитировали, но в дальнейшем поэту пришлось заниматься преимущественно литературными переводами. Этот трудный хлеб спасал опальных писателей от голода, нищеты и неминуемой гибели. Как и в случае со стихосложением, овладевая мастерством перевода, он учился неистово, постоянно совершенствуя приобретённые навыки. Одним из наставников на новом пути оказался выходец из старинной родовитой семьи, выпускник Поливановской гимназии, получивший позже классическое филологическое образование в Московском университете, поэт и переводчик Сергей Шервинский. С ним Рувима Морана на долгие годы связала крепкая дружба, тёплое человеческое взаимопонимание. Сотрудничество и общение с Сергеем Васильевичем задавали для Морана высокую профессиональную планку, развивали и оттачивали литературный стиль. Разносторонне одарённый, чуткий Сергей Шервинский стал одним из тех, кто редактировал переводы Р. Морана, деликатно и бережно поясняя необходимость доработки текста, предлагая свои варианты. Под его руководством Рувим Давидович шлифовал мастерство, добиваясь совершенства каждой строфы. С огромным уважением и трепетом он относился к памятникам искусства и культуры больших и малых народов, в переводах старался избегать любых искажений и неточностей. Скрупулёзный подход к делу поражал коллег и служил показателем высокой профессиональной пробы. Труд Морана высоко ценили признанные мэтры – Семён Липкин, Семён Кирсанов, Арсений Тарковский, переведённые стихи рецензировали Вера Звягинцева, Николай Любимов, Лев Пеньковский, поддержавшие его кандидатуру в Союз писателей СССР.
С.В. Шервинский так охарактеризовал друга и коллегу в рекомендации ко вступлению в секцию художественного перевода Московского отделения СП СССР от 16 мая 1960 года: « Я знаю т. МОРАНА несколько лет и немало редактировал его переводов. Мне приятно заявить, что в лице т. МОРАНА я встретил, оценил, а потом и полюбил выдающегося поэта-переводчика с громадной, кроме того, работоспособностью и редкими душевными качествами».
Приступая к переводам из татарской поэзии, Рувим Моран самостоятельно изучил татарский язык. Он стремился изнутри почувствовать живое биение слова, не любил пользоваться чужими подстрочниками, хотя, конечно, приходилось сверяться и с ними. С некоторыми татарскими авторами Рувима Морана связывали годы совместного труда, переросшие в дружеские отношения. Рувим Моран стал другом татарской интеллигенции, желанным гостем в Татарии, где его действительно ценили и уважали. Именно в Казани, по настоянию коллег и почитателей, увидела свет его единственная прижизненная книга «Выбор» (1968), содержавшая преимущественно переводы и около десяти стихотворений. В письме С.В. Шервинскому от 19 сентября 1968 года Рувим Моран называет долгожданный сборник «книжицей-гибридом»: «кое-что дорогое сердцу удалось в ней сохранить, несмотря на…» И он, и его адресат прекрасно понимали, о чём идёт речь.
Кроме татарского, Моран переводил с английского, румынского, чешского, узбекского, идиша, иврита, открывая новые литературные имена и художественные произведения разных народов. Мастера и критики отмечали, что Рувиму Давидовичу удивительным образом оказывались подвластны самые сложные поэтические формы и ритмы. Труженик пера был привычен к кропотливой и нелёгкой работе. До сих пор Рувима Морана вспоминают преимущественно как блестящего переводчика, о его поэтическом наследии известно гораздо меньше.
Классической любовной лирики в наследии Рувима Морана не так уж много, хотя художнику слова не чуждо восхищение женской красотой как удивительной частью мироздания. Но суровый и одновременно тонкий человек, прошедший муки войны и лагерей, научился глубоко скрывать, оберегать свои чувства. Даже письма из лагеря жене поэт отправляет очень спокойные, но можно только догадываться, сколько боли, надежды, недомолвок и иносказаний скрыто за каждой строкой. Из письма Рувима Морана Илле Боруцкой-Моран от 14 января 1950 г.: «Милая моя, родная! Сегодня старый Новый год, а писал я тебе в последний раз под «новый» Новый. Сейчас очень тороплюсь – есть возможность отправить. Прости за долгое молчание – всё ждал от тебя писем, но у нас перерыв в доставке, и ещё не дождался. Соседи уже начали получать, у нас даже уже и посылки некоторые пришли – значит, и нам скоро принесут. <…>
Морозы стоят сильные. Но вообще-то погода очень быстро и резко меняется, иногда два раза в один и тот же день… В остальном перемен пока нет, хотя разговоры о них всё время идут. Временами тоска берёт за сердце, пощемит, пощемит – но что поделаешь. Читаю Тютчева, кое-что заучил наизусть и стараюсь руководствоваться классическим «день пережит, и слава богу». Правда, это мне плохо удаётся».
Рувим Моран писал стихи обычно медленно и трудно, крылатости и лёгкости пера его литературному дарованию определённо недоставало. «Сопричастностью волшебству» называл он рождение стихотворения, подразумевая чудесную тайну вдохновения, не поддающуюся разгадке. Он нередко удивлялся тому, что другие поэты творили иначе, очаровываясь дыханием, ритмом и слогом, музыкальной составляющей строфы, ведущей за собой в волнующий мир звукописи. У Р. Морана процесс творчества проистекал, как некогда рабочий день в чугунолитейном цехе: через многочисленные правки, преодоление, напряжение. Именно так выверялись филигранные стихотворные формулы, в которых нет ни одного случайного слова. Образы поэта объёмны, осязаемы и конкретны. Лексика сочетает возвышенные обороты и нарочитые прозаизмы, элементы бытового и разговорного словаря, в зависимости от художественных задач стихотворения. Рувим Моран в творчестве неизменно отталкивался от реальных событий, переживаний, впечатлений, наблюдений, в них – источник и предмет его вдохновения. На фоне запутанных интеллектуальных парадоксов и исканий постмодернизма лирика Р. Морана может показаться необычно простой по форме, наивной и чересчур рациональной по содержанию. Поэт называл себя «приверженцем классической ясности», продолжал традиции предметной и психологической точности, развивая их через собственный опыт.
«В себя не верил я в шестнадцать и сомневаюсь в шестьдесят», – пишет убелённый сединами интеллигент, за плечами которого огни и воды нечеловеческих испытаний. Рефлексия, строгость внутренней критики и самодисциплины, характерные для внутреннего мира поэта, не давали успокоиться и расслабиться. Звучание поэтического слова напрямую связано не только с состояниями природы, но и с ходом времени, миропорядком в целом, возможностью влиять на события и их формирование, поэтому настолько важны точность и чистота выражения замысла.
Поздняя лирика Р. Морана полна философских размышлений о судьбах мира и человека. Поэт доверился Богу и осознал своё предназначение. Вероятно, в стихотворениях Рувим Моран высказал не всё, что мог и желал, но оставленное им наследие – бесценно.
Поэт понимал, что при жизни публикация большинства стихотворений невозможна. Но готовя сборник «В поздний час», он задумывался о будущих читателях, хотел быть расслышанным, беспокоился за судьбу новых поколений.
Урок прочтения Р.Д. Морана сегодня заключается в осмыслении творчества поэта, его жизненного опыта с целью сделать собственные выводы в контексте событий современности, ибо история развивается по спирали.
Наталья ЛАЙДИНЕН
