Я никогда не вёл дневники. Но время от времени записывал в блокноты сюжеты, делал зарисовки казавшихся мне интересными событий. Проходил год-другой, и я, перебирая блокноты, листая страницы, с трудом находил где и что когда-то записал. А иногда всё восстанавливал по памяти.
Наконец-то появились компьютеры, ноутбуки, планшеты, смартфоны. Хвала прогрессу! И они, конечно, облегчили литературную жизнь. Я почти не пользуюсь ручкой, все записи делаю на электронике. Удобно. Горы блокнотов лежат в ящиках письменного стола, как напоминание о юности. Я доверяю свои мысли небольшим и удобным приспособлениям, которые всегда под рукой.
Проходит год-другой, и я подолгу ищу, где, что и как запомнил... А иногда всё восстанавливаю по памяти...

Привет из Парижа

Наша встреча была в 2008 году. Борис Заборов приехал в Минск. Мы созвонились, гуляли по городу, потом зашли в кафе на проспекте, заказали по сто граммов водки и винегрет с селёдочкой. Борис сказал, что это закуска его молодости.
Знакомы друг с другом были и раньше. Я издавал книгу воспоминаний его мамы. Делал это по рекомендации Леонида Левина. Мы переписывались, чаще с женой Бориса, которая была редактором книги, но иногда и с ним. Узнав, что я собираю старые фотографии и у меня была выставка «Лики забытых предков», Борис попросил прислать ему сканы семейных фотографий столетней давности.
Я предупредил Бориса, что хочу сделать запись нашей беседы на диктофон, потом, вероятно, опубликую в журнале интервью с ним. Он сказал: «Ничего нового я не расскажу, хочешь – записывай».
– Наша семья корнями из Лиозно. Никогда там не был. Но хочу приехать и посмотреть. Расскажи мне, что это за место.
В Лиозно я бываю часто, хорошо знаю городок. И подробно рассказал о нём Борису. Он заинтересовался и даже сказал мне, что следующим летом хочет собрать всех родственников и привести в Беларусь. Правда, до сих пор так и не приехал в компании родственников.
– А то умру, кто им ещё про это расскажет, – сказал он. – А здесь, в Беларуси, такие красивые пейзажи, может быть, самые красивые в мире. Я ведь и сам до вчерашнего дня здесь на природу выезжал Бог знает когда. А все запахи помню. Вчера под Минском был в Дудудках. Там речка такая маленькая, заросшая. Стоял на берегу. Такой запах кругом. Я детство вспомнил. Ничего подобного в мире нет – только здесь такие запахи у леса, поля, реки.
Позднее, расшифровывая запись нашего разговора, я любовался словами Бориса – поэт!
– Сын мой этого никогда не видел, – сказал он. – Его жена – метиска – тем более.
Обязательно съездим в Лиозно. Я собираюсь уже давно. Но, когда долго собираешься, обязательно что-нибудь обламывается.
Моя бабушка рассказывала, что где-то в здешних местах, недалеко от Витебска, есть деревня Заборье, там жили наши предки и оттуда наша фамилия.
Я посмотрел карту. Наверное, в десяти, а то и больше, районах Витебской области и соседней Смоленской есть деревни с таким названием.
– В Лиозно жил мой отец – Абрам Борисович. Деда звали Борух. Меня в честь деда назвали. Так что мне даже по имени положено о нашей родовой памяти заботиться.
У отца было три брата и сестра. Один из братьев его, мой дядя, похоронен в Лиозно. Я получил письмо от местного краеведа. Он нашёл могилу дяди. Надо обязательно съездить в Лиозно. Там что-нибудь осталось от старого времени?
После разговора с Борисом я был в Лиозно, на том кусочке захоронений, который остался от старого еврейского кладбища. С одной стороны – река Мошна, с другой – новые дома и огороды. Могилы дяди Бориса Заборова я не нашёл. Может, не там искал?
– Моему отцу не надо было уезжать отсюда в Израиль. Он был человеком далёким от политики, от всего, что происходило за стенами дома. Для него в жизни существовали только кисти, краски и холст. Знаете, он часто рисовал и даже не задумывался над тем, что рисовал. Для него важен был сам процесс. Отъездом он разрушил свой мир, а к новому приспособиться не смог. Если говорить на чистоту, я такой же.
Наверное, у всех художников, когда они работают, происходят в мозгах одни и те же процессы. Но результаты получаются разные.
Спрашиваете о влиянии отца? Ну, если и я, и мой брат Михаил, он живёт в Иерусалиме, стали художниками, значит, или гены сработали, или, знаете, как создаются профессиональные династии – никто нас не заставлял, сами втянулись.
Мама… Недавно вышла её книга «Воспоминания». Вы сами её делали. Маме уже за девяносто. Её родными языками были польский и идиш. А книга написана на хорошем русском языке. Нет-нет, жена моя не редактировала текст. Хотя она редактор. Мама всё же семьдесят лет жила в окружении, которое говорило на хорошем русском языке.
…Шагал ведь тоже имеет отношение к Лиозно. Так что у нас есть кое-что общее. И не случайно, наверное, первый мой каталог на Западе издала внучка Марка – Мирьям (Борис Заборов уехал из Минска в Париж в 1980 году.)
Во Флоренции есть галерея Уффици – одна из самых известных галерей в мире. Её основал ещё Казимо Медичи. Там находятся работы титанов Возрождения Леонардо да Винчи, Тициана.
Есть портретная галерея самых известных художников. В 2006 году они купили у меня «Автопортрет». Скромно или не скромно, но как не похвастаться этим! Об этом писали во всех газетах. А до этого у живого художника последний раз купили работу в 1956 году. Как вы думаете, чья это была работа? Марка Шагала. Всюду писали тогда: «работа известного французского художника». Он себя французским не считал.
Борис несколько раз в разговоре подчёркивал, что его биография пересекается с биографией Марка Шагала. И ему не только приятны, но и лестны такие пересечения биографий.
– Я был в Витебске в 1994 году на Первом Шагаловском пленэре. Подарил Шагаловскому музею свою картину.
Я хорошо помню этот пленэр, работал на нём. Борис побыл на пленере, по-моему, один день, а всё остальное время проводил со своим старым другом искусствоведом, художником Олегом Сурским.
– Что там сейчас с музеем? Есть там шагаловские работы? Хочу, чтобы ещё одна моя работа оказалась в этом музее. Это родные для меня места, и я всегда об этом помню.
Потом мы говорили о графике художника.
– С книжной графикой я покончил раз и навсегда, когда уехал из Советского Союза. Ни разу не возвращался к этому.
А графикой я занимаюсь постоянно. Это моё. Я много делаю эстампов, офортов. Это моё, – ещё раз подчеркнул художник. – Опубликоваться в вашем журнале? Может быть, посмотрим.
В Минске похоронен мой младший брат. Он умер, когда ему было всего 7 лет. Я приехал, в первую очередь, привести его могилу в порядок. Конечно, много старых друзей. Много встреч. Нам есть о чём поговорить.
Выставки в Минске? Может быть…
Персональная выставка Бориса Заборова в Национальном художественном музее Минска открылась в октябре 2010 года.
– Скоро в Париже состоится премьера моего фильма «Сонет». В качестве кого выступаю я? Сценарист, режиссёр, продюсер. В фильме три новеллы: осень, лето, весна…
– Зиму не любите?
– На зиму всё закольцовано в фильме. В главных ролях три женщины: известная французская актриса, молодая актриса и дама, которая никогда не снималась в кино, моя знакомая.
– С художественным миром вы связаны, с театральным тоже – оформлением спектаклей, с литературным – как книжный график. Сами писать не пробовали?
– Воспоминания, точно нет. Но к этому фильму выпускаем специальный пригласительный билет на его премьеру, и там будет мой текст об отражении человека.
– На французском языке?
– В пригласительном? Конечно… Я пишу по-русски, и думаю тоже чаще всего по-русски. Переводят.
У меня есть ваши журналы. Знаете, я в первую очередь смотрю фотографии. Начало XX века. Семейные фотографии. И мне важно, чтобы люди смотрели в объектив.
У этих фотографий есть особая прелесть. Пока жил здесь, не обращал на это внимание. Это не от перемены места жительства. В моём багаже были семейные фотографии, какие-то случайные старые снимки. К сожалению, старые фотографии моей семьи не сохранились.
В первое время после переезда я был в поиске, чем заняться дальше. И на глаза попались эти старые фотографии. Трудно восстановить последовательность действий, мыслей, но я стал работать со старой фотографией.
Где нахожу старые фотографии? Чаще всего покупаю на «блошином» рынке.
– Вы интересуетесь, кто на этих фотографиях? Пытаетесь узнать биографии людей?
– Нет. Для меня главное, чтобы были выразительные лица, глаза. Всё остальное домысливаю сам. Еврейская семья, русская, французская… Я обратил внимание, что часто старые фотографии стирают какие-то национальные признаки.
На старых фотографиях умные лица, осмысленный взгляд… Куда делись эти лица? – Борис Заборов посмотрел на меня и засмеялся.
…Какие вопросы мне часто задают и на какие вопросы я не люблю отвечать?
...Что Вы хотите сказать своими картинами?
Кто чувствует, тому не надо объяснять. А если не чувствует, объяснять что-либо бесполезно…
Я заметил, как Борис Заборов украдкой посмотрел на часы. И понял, надо прощаться.
Борис написал на листке из блокнота пожелания читателям журнала, а позднее из Парижа прислал свою фотографию.

Симанович и "Славянский базар"

Я много лет был знаком с Давидом Григорьевичем Симановичем. Очень тяжело писать о человеке, которого хорошо знаешь или знал. Трудно выкристаллизовать что-то, чтобы это были не общие слова, а вспомнить ситуацию, которая ляжет на бумагу и даст представление о человеке.
Я шёл на День памяти Давида Григорьевича, эти Дни ежегодно проводит Витебский музей Шагала, и встретил друга Валерия Шишанова. Говорю ему: «Валера, надо что-то говорить, о чём я не знаю. В голове сплошной “Славянский базар”». Я работаю на фестивале уже много лет, и как раз подходило время его проведения. Валера, наверное, ради шутки, посоветовал: «Вот и расскажи, Симанович и “Славянский базар”».
Тема, откровенно говоря, необычная. И у меня появился интерес. Я писал и про стихи Давида Григорьевича, и как вместе ездили к нему на родину в полесский городок Наровля, и как издавали его книги. А вот про «Славянский базар»...
Это было лет десять назад. Июль. Школьники на каникулах, в институтах тоже нет никого. Читать стихи Давиду Григорьевичу не перед кем. А выступать он очень любил. Выступал всюду, куда приглашали. И вот в первый же день работы пресс-центра фестиваля приходит к нам Давид Григорьевич. Следом за ним охранники: кто, зачем? Я объяснил, сказал, что оформим аккредитацию.
Идёт «Звёздный час» – это такая пресс-конференция с известными артистами, певцами, режиссёрами. Давид Григорьевич сидит в зале. Встреча близится к концу. Симанович подходит к микрофону. Вёл «Звёздныё часы» Виктор Татарский – народный артист России, актёр, ведущий очень популярной в своё время радиопередачи «Встреча с песней». Татарский посмотрел на Симановича и подумал, наверное, что это кто-то из аккредитованных журналистов.
Давид Григорьевич взял микрофон в руки и стал читать стихи – про искусство, музыку. К артисту, который был на сцене, никакого отношения это не имело. Стихи минут на пять-семь… В зале недоумённо переглядывались. Татарский смотрел на меня. Я сделал вид, что не вижу этого взгляда. Дочитал Симанович до конца стихотворение. Ему поаплодировали из уважения.
После пресс-конференции Татарский подходит ко мне и спрашивает: «Кто это?». Голос напряжённый, чувствую стальные нотки. «Не волнуйтесь, – отвечаю я. – Всё будет нормально». «Хотелось бы», – сказал Татарский и ещё что-то добавил уже на ходу…
Подхожу я к Давиду Григорьевичу и говорю как можно вежливей: «У Вас замечательное стихотворение. Но, понимаете, не совсем то место. «Звёздный час» с певцом, как-то в тему должно быть».
Давид Григорьевич обнимает меня за плечо и, как всегда с улыбкой, говорит: «Конечно, понял. Не волнуйся, всё будет отлично».
Через два часа следующий «Звёздный час». Зал заполняется. Приходит Давид Григорьевич, садится на то же место рядом с микрофоном. Вопросы, ответы... Всё идёт хорошо. Пресс-конференция подходит к концу. Татарский собирается объявить её закрытой. К микрофону подходит Симанович. И снова начинает читать стихи. На сей раз это эпиграмма на артиста-героя «Звёздного часа». Строк на 16-20. Я снова отворачиваюсь от Татарского, чтобы не видеть его взгляда. А Давид Григорьевич, радостный, смотрит на меня, мол, теперь всё в тему.
После «Звёздного часа» я подхожу к Симановичу и говорю ему: «Большое спасибо. Конечно, всё в тему. Но у меня есть просьба. Время – час всего. Телевидение работает. Надо, чтобы всё было в темпе». Я обходил в разговоре все острые углы. Давид Григорьевич снова улыбается, обнимает меня за плечо и повторяет: «Не волнуйся. Я же тебе обещал. Всё будет в порядке». «Надеюсь», – ответил я. «Ты будь уверен», – сказал Симанович.
Встречаю в коридоре Родиона Басса – директора фестиваля. «Что ты там за поэтические вечера устроил?» – спрашивает он. «Родион Михайлович, я уже все вопросы решил. Будет порядок».
Назавтра. Первый «Звёздный час». Как только открываются двери зала, входит Давид Григорьевич и занимает своё место. Журналисты у меня спрашивают: «Кто это?». Я объясняю: «Известный поэт. Много лет работал на телевидении».
Пресс-конференция подходит к концу... К микрофону снова подходит Симанович. У Татарского классическое питерское воспитание, и он умеет скрыть эмоции, хотя я вижу, как у него заиграли скулы.
А Давид Григорьевич с вдохновением читает стихи. На сей раз это эпиграмма на четыре строчки. При этом он смотрит на меня с такой доброй улыбкой, мол, стихотворение, как ты и говорил, коротенькое. Я не мог сказать ни слова в ответ.
...Это происходило каждый «Звёздный час». На третий день на «Славянский базар» приехал композитор Игорь Лученок. Он и Симанович были хорошими друзьями. Вместе гуляли по Витебску, выступали. Но на всех «Звёздных часах» Давид Григорьевич обязательно был. Теперь уже вместе с Лученком. Подходил к микрофону, читал эпиграммы и в адрес артистов, и посвящённые Лученку, и даже один раз адресованную Татарскому.
...Во время «Славянского базара» проходит Фестиваль инвалидов. Лученка с Симановичем пригласили туда, и Давида Григорьевича не было на очередном «Звёздном часе».
И здесь произошло неожиданное. Татарский, который каждый раз испепелял меня взглядом, в конце пресс-конференции, окинув взглядом полный зал, сказал: «Сегодня у нас как-то пустовато. Я вынужден закончить пресс-конференцию без стихов». Журналисты, которые в первый день спрашивали, кого я привожу в зал, подходили и интересовались: «А где Симанович?».
В Давида Григорьевича была поразительная способность. Он умел находить общий язык с разными людьми и делал это довольно быстро.
Во-первых, он был добрый человек. А доброта чувствуется на расстоянии.
Во-вторых, он был глубоко убеждён, что в центре мироздания находится поэзия, в том числе и его. И это тоже как-то передавалось людям.
И в-третьих, как и все талантливые, творческие люди, он был немножко сумасшедшим.
Без таких людей, немножко сумасшедших, мир становится серым и однообразным. Такие люди украшают нашу жизнь!

Венцлова, Умка и поход в музей Шагала

Позвонили друзья из Вильнюса: «В Витебск хочет приехать Томас Венцлова и Умка. Сводишь их к Шагалу?».
Фамилия Венцлова мне знакома ещё с 70-х годов. Бродский, Венцлова – эти фигуры выстраивались в один ряд. Помню, как сквозь треск глушилок пробивались «вражьи» голоса и рассказывали о диссидентах. Там звучала фамилии Венцлова. А следом в наших газетах мелькали строки об эмигрантах, которые «клевещут на Советский Союз».
Когда я от вильнюсских друзей услышал эту фамилию, она прозвучала для меня как послание из другого мира.
– Свожу, покажу, – ответил я.
Потом со мной по телефону связалась Аня Герасимова, сказала, что они приезжают из Минска, чтобы я ждал их машину на площади напротив Художественного музея.
…Весенний день. Солнышко, лужи под ногами. В назначенное время стою около поворота на площадь и высматриваю «солидные» машины с минскими номера. На остальные даже внимания не обращаю. За последнее десятилетие я уже привык, стыдно в этом признаться, что людей встречают по машинам, телефонам, маркам часов… А что они говорят, думают, делают – уже не главное.
И вдруг, проехав от меня метров десять, останавливается далеко не самая презентабельная машина, открывается дверь, и женщина с банданой на голове спрашивает:
– Вы Аркадий? Наверное, ждёте нас?
– Встречаю Томаса Венцлову, – ответил я, неуверенный, тем ли людям я отвечаю.
– Значит, нас, – голос женщины заметно повеселел. – Садитесь рядом с водителем.
Я заглянул в машину: на заднем сидении уже знакомая мне женщина и мужчина в куртке и кепке неопределённо солидного возраста.
– Пойдём к Шагалу? – на всякий случай переспросил я.
Мои новые знакомые кивнули головами, и я сообщил водителю, куда ехать. По дороге рассказывал о Витебске. У города хватает тем, о которых можно интересно рассказать. Остановились у памятника Шагалу. Вышли из машины и женщина предложила:
– Давайте познакомимся, – она протянула руку. – Умка.
Я слегка опешил и спросил:
– А где Аня Герасимова?
Это был, наверное, мой самый большой прокол за двадцать лет экскурсионной работы.
– Я и есть Аня Герасимова, – ответила женщина и широко улыбнулась.
Я не самый большой знаток рок-музыки, но имя Умки всё-таки слышал, и не раз. Знаю про её песни, которые были, если это слово уместно, гимном советских хиппи, и про группу, с которой она выступала, – «Умка и броневичок». Но вот то, что Умка и Аня Герасимова – это один и тот же человек, узнал впервые. Аня, как бы между прочим, без обиды и пафоса сказала:
– Посмотрите в Интернете, там про меня всё написано.
Томас с нескрываемой улыбкой смотрел на нас и слушал этот диалог.
Мы стояли у памятника Шагалу, я продолжил рассказывать про Витебск, про художника.
Томас спросил:
– Много евреев живёт сейчас в Витебске?
– Тысячи полторы, – ответил я.
– Сейчас на одну половинку больше, – сказала Аня и показала пальцем на себя.
– Когда здесь жил Шагал, евреев было полгорода. Кто остался в годы войны, погибли в гетто. Когда Витебск освободили, в нём было всего чуть больше ста человек. Так что сегодня название то же, а город, считайте, новый.
– Когда пришла Красная Армия, Клайпеда тоже была пустой, пару десятков человек, – сказал Томас. – В январе 45-го город сильно бомбили. Немцы, а их много жило в Клайпеде, те, что сумели, уехали. Сейчас тоже другой город.
– Вы из Клайпеды? – спросил я.
– Там родился, – ответил Томас.
Аня открыла багажник машины, распаковала большой бумажный свёрток и достала книгу.
– Для знакомства, – сказала она. – Книга Томаса, я – составитель и переводчик.
На обложке латинскими буквами название «Metelinga» и потом уже на русском: «Стихотворения и не только».
Слово «metelinga» я увидел впервые. Но второй раз за десять минут прослыть невеждой явно не хотелось, я молча подождал, пока прямо на багажнике Томас и Аня подпишут мне книгу, поблагодарил их, и мы отправились к музею.
Уже дома я достал книгу и прочитал на последней обложке: «1972 год. Пранас Моркус (литовский писатель, киносценарист и общественный деятель, ровесник и земляк Томаса – А.Ш.) предложил мне назвать книгу «Metelinga». Это искажённое латинское «nota linguae»: позорная табличка, которую в XIX веке учитель вешал на шею ученику, заговорившему по-литовски вместо положенного польского (или позднее русского). “Ты говоришь на своего рода недозволенном поэтическом языке, так что название самое подходящее”» – сказал Пранас».
Тогда из-за цензуры название пройти не могло, и только спустя более чем полвека оно появилось на обложке.
– Обкатываете новую книгу? – спросил я.
Они переглянулись и засмеялись.
– Насколько я вижу, люди вы разные, – меня всегда интересует, как уживаются вместе творческие люди. – Как работали?
– Больше года работали, – ответила Аня. – Томас прекрасно знает русский язык, публицистика у него – на русском, стихи на литовском. Его много переводили, но я всё делала заново. В книге половина – стихи, а половина – то, что вокруг них. Работать с Томасом приятно, а вот деньги собрать на книгу было не просто. Через Интернет собирали, друзья помогали.
Ну и дела, – подумал я. – Книгу человека, которого считают (вполне заслуженно!) самым великим литовцем нашего времени, приходится издавать на русском, собирая по миру рубли. Впрочем, в России не очень чтут своих великих, что уж говорить о чужих.
Чтобы говорить об истории Литвы XX века, хотя бы почитайте биографию Томаса. Отец – Антанас Венцлова – один из первых «левых» поэтов довоенной Литвы, в числе прочих подписавший обращение в Верховный Совет СССР с просьбой о принятии Литвы в состав Союза, после войны автор слов гимна новой советской республики. В дела своего сына не вмешивался, не давил на него. А Томас сегодня с большим достоинством отвечает на вопросы об отце. Что касается деда со стороны матери – Мяркелиса Рачкаускаса, тот был человеком вовсе не советским, профессором классической филологии.
В Вильнюсе открыт Дом-музей семьи Венцлова, в бывшей квартире Антонаса. Но Томас, когда приезжает в Литву из Соединённых Штатов, он профессор Йельского университета, снимает квартиру. (Кстати, у моих друзей, которые и рекомендовали меня.) Много в мире, на первый взгляд, неожиданного и даже забавного.
В Музее Шагала я сказал, что многие еврейские семьи в городах «черты оседлости» жили приблизительно в таких же условиях, как и семья художника.
– А как жили белорусы? – спросил Томас, его интересовали самые разные темы.
– Конечно, были национальные, религиозные различия, но в основном жизнь отличалась по степени финансового благополучия, – ответил я.
– А сейчас? – спросил Томас.
– А сейчас тем более. Все мы стали немножно евреями, немножко белорусами, немножко литовцами, немножко ещё кем-то.
Томас долго из-под очков смотрел на меня. И как-то внутренне я почувствовал, что эти слова пришлись ему по душе.
Уже позднее, читая подаренную книгу, я увидел слова из «Почти автобиографии» Венцловы, написанные ещё в 1987 году. «Окружающие считали меня нонконформистом – причём в двояком смысле. Мне были чужды не только официальные советские ценности, но и то, что обычно считается знаком сопротивления – например, интерес к новейшей западной музыке, технике, моде. Если говорить о более серьёзных вещах, то я никогда не был националистом и ксенофобом, что также вызывало определённые подозрения».
Я прочитал эти слова и почему-то даже обрадовался, вроде, как встретил родственную душу.
Я рассказывал, что Марк Шагал в начале 20-х годов смог уехать из Советской России в Европу с помощью Юргиса Балтрушайтиса, который был не только прекрасным поэтом, но и послом Литовской Республики в Москве, содействовал выезду за рубеж многих деятелей русской культуры. Томас подхватил тему и стал рассказывать про Балтрушайтиса...
Мы вспомнили о картине Марка Шагала «Синагога в Вильнюсе». И Томас сказал, что, возможно, когда-нибудь её восстановят. Нельзя из истории удалять целые пласты...
Во дворике Шагаловского музея пригревало весеннее солнце. К нам на скамейку запрыгнул кот, наверное, действительно, учёный, раз пришёл послушать умные слова Томаса и Ани. Вместе нас и сфотографировали.
Витебск – небольшой город. О приезде Томаса Венцловы и Умки стало известно к концу дня.
Встречает меня Миша Рубин – поэт, автор песен, и выговаривает:
– Умка приезжала. Ну как вы не организовали встречу с ней. Как я хотел её увидеть, послушать. Эх, вы...
– Я не распоряжаюсь их временем, – от неожиданности я даже начал оправдываться.
Разговариваю с Димой Веселовым. Работал в Музее современного искусства.
– Что, правда, Томас Венцлова был в Витебске? Не могли его завести к нам в музей?
– Так никого у вас не было (музей в то время ещё не открылся).
– Позвонить надо было. Это же Венцлова!
А ещё один мой знакомый, не буду называть его фамилию, с недоверием спросил:
– Венцлова и Умка приезжали на такой машине? Видел вас около музея. Странно...
О, времена...
Оказывается, не одному мне в первую очередь в глаза бросаются машина, айфон-смартфон, часы... Правда, это слабое утешение.

Сейчас это модно

Архивные поиски нежданно-негаданно стали прибыльным делом. Раньше кого интересовали прапрадеды? Ненормальных праправнуков. Иногда, правда, говорили, что племена Центральной Африки знают до шести поколений своих предков, но тут же добавляли: «Им больше заняться нечем. Отстали от прогресса, вот и ковыряются в прошлом». А мы, такие передовые, такие целеустремлённые, не знали даже отчества наших дедушек и бабушек.
Архивные работники, которые зарабатывали столько же, сколько библиотекари или работники районных Домов культуры, теперь стали котироваться повыше. Правда, только те, кто хочет заработать. Пришла мода, и появился спрос. Повсюду, начиная со школ, растут сады генеалогических древ. Иногда подтверждённых фактами, а порой – выдуманных. Мол, и мы не лыком шиты: из князьев или лордов, знаменитых раввинов или купцов первой гильдии. Но это на крайний случай.
В фирмы, занимающиеся поиском предков, подались потерявшие было интерес к жизни архивные работники и те, кто раньше из любопытства, и даже вкладывая свои кровные, выяснял имена предков, например, из XVII века. В Интернете сражаются за клиентов рекламные объявления частных поисковиков. Обещают восстановить весь род от царя Давида или Юрия Долгорукого. Прежде выяснив, кто и что заплатит...
Я и сам иногда бываю в архивах, работа обязывает, и знаком с некоторыми поисковиками. Люди они, как правило, скрытные по части работы, но иногда всё же делятся впечатлениями. Особенно, если они прибавляют к их репутации.
Например, одна дама рассказывала, что заказчиком у неё была семья Ельцина. Чего уже Борису Николаевичу надо было выяснить? Если специалисты из ФСБ, а может, ещё и раньше, из КГБ, изучили всех его предков с тех пор, когда земля была тёпленькой. Не зря ведь хлеб едят.
А губернаторы, по утверждению этой дамы, у неё в очереди стояли. Однажды губернатор солидного сибирского региона сделал ей заказ.
– Другие всё знают про своих предков, – сказал он, – а мы безродные получаемся...
До четвёртого губернаторского колена моя знакомая дошла быстро. И остановка. Никаких данных, никаких документов. Правда, рассказывали ей семейную легенду, что кто-то из родных братьев прапрадеда эмигрировал давным-давно за океан. Даже первые годы переписывались, а потом революция, советская власть... Опасно стало. И следы потерялись.
Стала дама исследовать американские портовые книги, искать фамилии прибывших из России. И привалила ей удача. Наткнулась на знакомую фамилию, правда, написанную с английским, извините, прононсом, но ставшую за последний год ей родной и близкой.
Звонит она губернатору и говорит: так-то и так-то, следы ведут в Америку, надо ехать. И для чистоты исследований, и самой хотелось на дармовщинку за океан слетать.
– А чего не слетать, – согласился губернатор. – Всё оплачу.
Думаю, не из последних он проявил такую щедрость.
Две недели моя знакомая моталась по Америке, всех праправнуков русского эмигранта на ноги подняла. Многие с удивлением узнавали, откуда прибыли их предки. Принимали... Правда, не так, как в России, а поскромнее. Но больше ничего путного ни сказать, ни показать не могли.
И вот, уже почти отчаявшись, полетела наша дама по последнему адресу во Флориду.
Приняли её с недоверием. И даже сообщили об исследовательнице в полицию. Но потом расчувствовались от рассказов о предках и выдали семейную тайну. Которая вовсе не была никакой тайной.
– В подвале стоит сундук. В нём хранятся какие-то письма. Кто и кому их писал, не знаем. Может быть, кто-то из тех, кого вы ищете. Мы давно хотели эти письма выбросить, но они нам не мешают, и жалко – а вдруг чего-то стоят, – сказали американцы.
– Можно их посмотреть? – осторожно спросила дама, боясь, а вдруг откажут.
– Смотрите, – с появившимся интересом ответили ей американцы, почувствовав, что может выгореть дело.
Они отправились в подвал, открыли висячий замок на сундуке, до которого никто не дотрагивался уже много лет. Достали холщовый мешок с полустёртой надписью.
Американцы стали спорить, что означает надпись, как будто видели её в первый раз. А исследовательница стала осторожно доставать письма. Серая от времени бумага рассыпалась в руках... Когда-то синие чернила выцвели до желтизны. Но она отчётливо различала странные буквы. Не русские, не латинские... Это был еврейский шрифт.
– Еврейские письма? – переспросила она у хозяев.
Те водрузили очки и с неменьшим удивлением стали разглядывать листы бумаги. Потом, переглянувшись, кивнули.
– Еврейские, – согласились они.
Дама сразу же хотела позвонить губернатору, но потом спохватилась. А вдруг скомпрометирую такой новостью? Она не сомневалась, что губернаторские телефоны прослушивают.
Но неожиданная находка распирала чувства. Она решила позвонить жене губернатора.
– Извините, но кто-то из предков вашего мужа был евреем, – сообщила она.
– Вам перезвонят, – сухо ответила жена губернатора и закончила разговор.
А буквально минут через двадцать позвонил и сам губернатор.
– Говорите, кто-то из моих предков был евреем, – сказал он. – Интересно. Дома никто ничего не говорил.
– Когда сделаем переводы писем, многое узнаем, – ответила она. – Так мне продолжать поиски? – снова осторожно спросила исследовательница.
– Конечно, продолжайте, – уверенно ответил губернатор. – Сейчас это модно. Только кроме меня никому и ничего не рассказывать....

Аркадий ШУЛЬМАН