Я очень люблю героев этих историй. Я писал их в разное время, и у меня не было никакой идеи собрать их вместе. Я просто писал их, как и остальные рассказы, вспоминая истории из моей жизни, что-то придумывая, что-то оставляя таким, как было. Но сейчас, прочитав их подряд, я понял, что это не просто рассказы о животных, а жизнь замечательных животных – такая же не простая, как и наша человеческая жизнь.

КОТ, КОТОРЫЙ ВСЕ ПОМНИЛ

Божа, паспагадай усiм, –
I магутнаму, i слабому,
I вiдушчаму, i сляпому,
Каб у згодзе жылося iм.
Божа, паспагадай усiм, –
Каб вайной не йшо¢
Брат на брата,
Каб ржавела сякера ¢ ката,
Каб вячэраю пахну¢ дым.
Божа, паспагадай усiм!
Рыгор Барадулiн

Хоня Кремер жил в этом доме до войны. Во время войны ни его жена с детьми, ни родители не успели уехать из Краснополья и все погибли в гетто. Вернулся он один в свой старый дом на краю местечка. Единственный, кто ждал его дома, был их довоенный кот Лантух. Так его назвал сынок Хони Наумчик. На идише «лантух» – это чёрт-проказник, вроде домового, и кот был именно таким домашним проказником. Что только он ни вытворял: забирался в кастрюлю с супом, утаскивал кусочек рыбы буквально из-под рук, охотился за соседскими цыплятами.
– Лантух ис лантух, – успокаивала всех после проделок кота Хонина мама Рива-Клара, – вoс эр вонт, эр тут! Эр, ви а кохлэфл! Эр крыхт ву мэ дарф ун ву мэ ви дарф ныт! (Проказник всегда проказник, что он хочет, то он делает! Он, как ложка для супа! Он забирается туда, куда надо, и туда, куда не надо, тоже! – идиш).
Когда Хоня вошёл в дом и, бросив на пол свой солдатский мешок, сел за стол, то услышал знакомое мяуканье, и откуда-то из-под печки появился облезлый, худой, весь в саже Лантух. Сделав два шага, он остановился и удивлённо стал рассматривать Хоню, не зная, верить своим глазам или нет. Потом прыгнул на стол, прошёлся по нему и подставил спинку под руку Хоне. Когда-то он вот так подставлял спинку Наумчику. Хоня погладил кота по спине и, вынув из кармана кусочек хлеба, протянул ему. Кот не заурчал, как когда-то, а просто схватил хлеб и стал жадно есть. Наверное, это был у него первый послевоенный хлеб.
...Прямо за домиком начиналось поле, вдали за полем виднелся лес, и улица переходила в просёлочную дорогу, которая вела в этот лес. А перед лесом был ров, в котором убивали евреев, в котором лежала и вся Хонина мишпоха. Хоня всё время надеялся, что кто-нибудь построит рядом с ним дом и он не будет жить на краю, но почему-то никто не строился на этом месте. Со стороны посёлка рядом с домом Хони было тоже пусто: стоял заброшенный дом, в котором, когда Хоня вернулся с фронта, никто не жил. До войны здесь жил Трофим, бухгалтер молокозавода. Во время войны он стал полицаем и, как рассказывали, особо отличился, убивая евреев. Как говорили на суде, он убивал детей, разбивая их головки о забор. Его осудили на двадцать пять лет. И дом его остался стоять заколоченным и пустым. Семья Трофима, боясь людского гнева, переехала после войны в дальнюю деревню, где у них была родня. Они пытались дом продать, но никто не решился покупать это проклятое место. Хоня сначала тоже хотел продать свой дом и перебраться куда-нибудь подальше и от дома палача, и ото рва, но и на его дом не нашлись покупатели, и он остался в нём жить. Вернулся он с войны не стариком, и местные вдовушки посматривали на него с надеждой, и даже местный неофициальный ребе Борух-Шлома как-то остановил его и поговорил на деликатную тему, сказав, что жизнь течёт, старое не вернуть. Хоня согласился с ним, но в конце разговора сказал:
– Они рядом во рве. Два шага от моего дома. Каждый день я им в глаза смотрю. Мне кажется, когда я сплю, они приходят в дом. Кот, конечно, их видит, но мне рассказать об этом не может. Но по глазам его я вижу, что он их видит каждую ночь. Вчера откуда-то притащил тряпичного клоуна, которого когда-то давно я купил Наумчику на базаре, в автолавке из Пропойска. Клоун был обгоревший и чёрный от сажи, как сам Лантух, когда я вернулся. Притащил и положил передо мной! Ну, скажите, откуда он взял клоуна, реб Борух? Не иначе, как Наумчик ему принёс! А вы говорите, женись! Вот приведу я в дом новую жену, а они придут и увидят. И что я им скажу?
Устроился Хоня работать на автостанцию диспетчером. Автостанция находилась на противоположном от дома Хони краю местечка. Идти до неё было минут сорок. Первый автобус уходил в пять утра к кричевскому поезду, и Хоня шёл к нему затемно. Выйдя из дома, он несколько минут молча смотрел в сторону рва, потом переходил на противоположную сторону улицы, чтобы не проходить возле дома Трофима, и шёл на работу. Возвращался он тоже поздно, встретив последний автобус из Минска. Чаще всего этот автобус задерживался, и приходил домой Хоня где-то около двух часов ночи. Лантух и провожал, и ждал его всегда возле калитки. Заметив его, он, как уважающий себя кот, не бежал навстречу, а продолжал сидеть, ожидая приближения Хони. Когда они встречались, то оба поворачивались в сторону рва, несколько минут молча смотрели в ту сторону, а потом шли в дом ужинать. Лантух, как и Хоня, был непереборливым в еде, особенных изысканностей Хоня не варил, чаще всего готовил картофельный суп и тушёную картошку. И этим делился с котом. Правда, всегда перед ужином наливал Хоня себе и Лантуху немного сливовой наливки, которую сам делал из единственной сливы, уцелевшей от большого довоенного сада.
Так и проходила их жизнь, год за годом, и может, дальше текла бы с той же неторопливостью, если бы однажды, встречая последний автобус, Хоня неожиданно для себя не увидел выходящего из автобуса Трофима. Последний раз он видел его до войны, в предпоследнее перед войной воскресенье. Была как раз первая в том году ярмарка, и они по-соседски купили вместе овечку на мясо. Вместе разделывали её на дворе у Трофима.
Осудили Трофима за полгода до того, как Хоня вернулся в местечко. Хоня вычеркнул его из своей памяти, надеясь, что не увидит его больше в своей жизни. Двадцать пять лет ему казались огромным сроком. Может, и вправду это был огромный срок, но вышел Трофим из автобуса ровно через десять лет и четыре месяца, как милицейский воронок увёз его из местечка. Сойдя с автобуса, Трофим осмотрелся, и взгляд его как-то сразу уткнулся в Хоню, может потому, что никого из местных не увидал на вокзале: местные приезжали по пятницам, а в среду пассажирами были в основном командировочные. И единственным знакомым человеком был Хоня.
– Здравствуй, сосед, – сказал Трофим, как будто ничего за то время, как они не виделись, не произошло, и протянул руку.
Хоня по инерции протянул руку в ответ, но, спохватившись, отдёрнул её, как будто натолкнулся на горячую сковороду. Трофим по-своему понял его движение и сказал:
– Я не беглый. Меня освободили. Досрочно. За примерное поведение и раскаяние. Государство простило! Товарищ Сталин снял грех с души. Искупил я свою вину! – и добавил: – И в вашей религии говорится, покаявшийся грешник не грешник!
Хоня никак не отреагировал на его слова, и тогда Трофим спросил:
– В старой хате живёшь или в новую избу перебрался?
– В старой, – ответил Хоня.
– Значит, опять соседи. В одну сторону идти!
Всю дорогу до дома Хоня молчал, а Трофим говорил без остановки, как будто выговаривался за все тюремные годы. Говорил о довоенной жизни, вспоминал школьные истории, как-никак они учились когда-то в одном классе. Но его слова не доходили до Хони, как будто вдруг заложило уши и в них только что-то щёлкало, как после контузии от разорвавшегося рядом снаряда. На этот раз впервые за все годы Хоня не перешёл на противоположную сторону улицы, а прошёл до трофимовой калитки и, не кивнув Трофиму на прощание, пошёл к своему дому. Лантух встретил его на этот раз не у калитки, а на краю палисадника, прямо на трофимовой меже. Он изогнул спину, как будто готовился к драке, и смотрел в сторону соседского дома.
– Трофим вернулся, – тихо сказал Хоня, обращаясь к коту, и вопросительно посмотрев на него, спросил то ли кота, то ли самого себя: – И как нам жить дальше?
Кот ничего не ответил.
Возле калитки они, как обычно, посмотрели в сторону рва, и Хоня повторил свой вопрос:
– И как нам жить дальше?
В этот вечер он ничего не ел. Только выпил наливку и пошёл спать. Кот от еды не отказался. Хоня всю ночь ворочался в постели, вскрикивал во сне. Он его криков Лантух вздрагивал, но продолжал спать.
Назавтра в дом вернулась Трофимова жена Настя. Приехала она со свояками. На трёх подводах привезли скарб. Стало понятно, что собрались они жить здесь долго.
Разгрузив всё, отметили возвращение Трофима, и поздно вечером свояки уехали. Лантух весь день сидел на заборе и наблюдал за соседскими хлопотами. Трофим на кота не обращал внимания, а Настя, когда отъехали гости, сказала:
– Смотри, Трофим, это ж их довоенный. Всю войну не видели.
– Он, – удивлённо признал Трофим, – а я думал, что издох вместе с жидами. Я ж его в яму столкнул до них. И землёй присыпал. У него жидовское имя было. Помнишь?
– Уж не помню, столько лет прошло, – пожала плечами Настя и озабоченно добавила: – А он весь день сидит, как будто за нами наблюдает.
– Донаблюдается, – буркнул Трофим и фыркнул в сторону кота. Но тот не шелохнулся.
Когда Хоня возвращался с работы, свет в доме соседа уже не горел, но сам сосед сидел на завалинке и курил, будто поджидая соседа. Хоня, не доходя до соседской избы, собрался перейти на противоположную сторону, но Трофим окликнул его:
– Может, отметим мой приезд. Братан хорошую самогонку привёз.
– Не пью, – сказал Хоня и почему-то извиняющее добавил: – Мне завтра к пяти на работу.
– Как знаешь, – сказал Трофим и неожиданно спросил: – А как кота твоего звать? Сегодня увидал, сразу узнал. Ваш, довоенный. Помнил раньше, как его звали, а теперь запамятовал.
– Лантух, – сказал Хоня.
– Во-во, вспомнил, – сказал Трофим. – Чертёнок, значит, по-вашему. Ох, помню, цыплят он у нас таскал. Моя хотела ему голову скрутить за это. Смотри, чтобы опять за старое не принялся. Настя выводок привезла. Будем кур разводить. Предупреди его!
– Он, что, человек, чтобы предупреждение понимать, – пожал плечами Хоня и добавил: – Ему и без твоих цыплят еды хватает.
– Моё дело сказать, твоё дело послушать, – хмыкнул Трофим и затянулся самокруткой.
И в эту ночь Хоня спал беспокойно. Опять ворочался и стонал.
Утром, вспомнив слова соседа, он оставил кота дома. Но, как только щёлкнул дверной замок, кот спокойно вспрыгнул на скамейку в сенцах, а с неё перепрыгнул на бочку с квашеной капустой, а оттуда на маленькое не застеклённое окошко в стене, которое было вырублено для того, чтобы соление, хранившееся в пристройке, не плесневело. Посидев несколько минут на окошке, Лантух осмотрелся по сторонам и прыгнул на забор. И замер, обозревая соседский двор
Выйдя утром во двор по нужде и увидев на заборе кота, Трофим, прежде чем сделать своё дело, подошёл к скирде с дровами и, взяв полено, швырнул им в кота. Кот подпрыгнул, пропустив летящее полено под собой, и, как ни в чём не бывало, опять приземлился на то же самое место на заборе.
Трофим выругался и, под наблюдением кота сделав свое дело, вернувшись в дом, сказал:
– Опять жидовская морда смотрит! Надо Фрица привезти из деревни.
– Так Авдей не отдаст, он у него сад сторожит, – сказала Настя.
– Да не на всё время он мне нужен! Загрызёт эту падлу, и вернём! – хмыкнул Трофим и, неожиданно рассмеявшись, добавил: – Загрызть не дам сразу, лапы отрублю, пусть на животе ползает. Я, когда малой был, любил такие штучки устраивать. Как в цирке!
Ничего не зная о готовящейся расправе, кот продолжал ежедневно сидеть на соседском заборе. Всякие уловки с камнями и поленьями на него не действовали и только больше изводили соседа. Хоня удивлялся появлению соседских дров на своём дворе, но ни о чём не спрашивал соседа, собирал их и молча относил назад. Про проделки Лантуха он не знал, ибо, придя домой, находил кота греющимся на лежанке…
Авдей привёз собаку в воскресенье. Это был громадный чёрный ротвейлер, наверное, единственный во всём районе пёс такой породы. Досталась собака Трофиму от немцев: майор фон Шульц, отправляясь в отпуск в Германию, поручил Трофиму присматривать за собакой. Но из отпуска он не вернулся: разбомбили поезд, в котором он ехал, и собака осталась у Трофима. А потом Трофим отдал её брату в деревню, чтобы от партизан охраняла.
Фрица Трофим посадил на длинную цепь, чтобы у него была возможность доскочить до забора и схватить Лантуха. Хоня работал и по выходным, ибо в выходные автобусов прибывало и отходило от станции значительно больше, чем в будни. Как всегда, закрыв кота дома, он ушёл, и Лантух занял свой пост на заборе. Фрица привезли при нём.
– Вот она, жидовская падла, – сказал Трофим, показывая брату на кота.
Тот, как и Трофим, поупражнялся в метании камней и поленьев в кота, но, как и у Трофима, старания его оказались безрезультатными. Фриц, как только его сняли с подводы, завидев кота, начал метаться и лаять. Но Лантух абсолютно спокойно встретил эти угрозы. Даже стал издевательски изгибать шею и шипеть на мечущегося Фрица. Посадил Трофим собаку на длинную цепь, чтобы она доставала до забора. Но перепрыгнуть через забор ротвейлер с цепью не мог. И это понял кот. Он подпускал собаку поближе и буквально перед ней спрыгивал на свою сторону, чтобы через секунду опять вскочить на своё место, доводя собаку до бешенства. Трофим с братом полчаса наблюдали за бесполезными усилиями Фрица добраться до Лантуха и потом, плюнув, пошли выпивать в дом. За столом, не выдержав, Трофим сказал:
– Надо спустить Фрица с цепи. Иначе он его не поймает! Этот кот хитрый, как тысяча жидов! Но Фриц все хитрики жидов знает!
Брат замахал руками, отговаривая от этой затеи Трофима:
– Назад на цепь не посадишь! Он же Фриц, по-нашему не понимает!
– А я по-ихнему понимаю, – хмыкнул Трофим.
После застолья брат с женой Трофима пошли по магазинам, а Трофим опять вышел во двор. Фриц заливался лаем, а кот продолжал сидеть на заборе и издеваться над собакой.
– Как все ваши, во рву будешь лежать, жидовский кот, – сказал Трофим и, сняв ошейник с собаки, показал на кота и скомандовал: – Юдэ! Фас!
Но и без команды, как только Фриц освободился от цепи, он бросился к забору, на котором сидел кот. Взлетел он на забор в мгновение, и именно в то мгновение, когда его зубы вот-вот должны были сомкнуться, перегрызая кота, Лантух неожиданно прыгнул не от собаки, а прямо на неё, пролетел над нею и приземлился за хвостом собаки, уцепившись в него. Фриц взвыл, развернулся и увидел перед собой ухмыляющегося кота, болтающего на собственном хвосте. Он завертелся на месте, пытаясь ухватить кота и свирепея от криков Трофима, призывающего его разорвать обидчика. И когда, казалось, закрутившись, он уже дотянулся до Лантуха, тот, царапнув его по морде, оторвался от хвоста, взлетел вверх и… опустился на голову Трофима. Он от неожиданного нападения закричал, схватился за голову, но кот выскользнул из его рук, прыгнув на крышу, а Фриц, ничего не соображая, прыгнул в погоне за котом на Трофима и с яростью вцепился в шею хозяина, разрывая её…
Трофима увезли хоронить в деревню, а Фрица застрелили на следующий день, в нескольких километрах от посёлка, устроив на него облаву из местных охотников и милиционеров.
В Краснополье долго говорили о страшной немецкой собаке.
– От Божьего суда не уйдёшь, – говорил Хоня, рассказывая коту про случившееся с соседом. – Не напрасно сказано: «И придёт День, и каждый получит по заслугам его...»
Кот внимательно слушал, как будто ничего не знал о происшедшем.

КОРОВА НЮСЯ

Всем дает здоровье
Молоко коровье.
С. Маршак

Не знаю, кто придумал нашей корове имя Нюся, но с таким именем мы её купили. Купил её папа, как только я родился. Ибо в Краснополье молоко в магазинах не продавалось, а покупать у соседей было дороже, чем содержать свою корову. Папа собрал к ярмарке кое-какие деньги и с утра пошёл на базар. Молочных коров редко продавали на ярмарке, торговали в основном телятами. Конечно, можно было бы купить тёлочку и растить из неё корову, но об этом надо было думать до рождения ребёнка, а сейчас папе нужна была корова, которая сразу даёт молоко. Особо выбора на базаре не было: всего три коровы и те не особо приглянулись папе. И он уже расстроенный собирался идти домой, но случайно встретил знакомого учителя из Выдренки, который привёз на базар продавать кур. Поговорил с ним, и тот, узнав, что папа ищет хорошую корову, сказал, что у его соседей две хорошие коровы – голландки и одну они собираются продавать. Должны приехать на ярмарку сегодня.
– Подожди, Маркович, скоро они явятся!
И вправду, примерно через час они появились на базаре. Папа, конечно, кинулся сразу к ним, но они назвали такую цену, к которой папа со своими деньгами подступиться не мог. Папин знакомый попытался уговорить их сбавить цену, но ничего у него не получилось. Папе корова очень понравилась, и он побежал к парикмахерской, где работали его братья, чтобы взять взаймы у них денег на корову. Пока они ходили домой за деньгами, пока их жёны решали, дать деньги или нет и сколько, прошло несколько часов, и когда папа вернулся на базар, корову с Выдренки он не нашёл. Хозяин коровы стоял возле своей подводы и всем объяснял, что корова почему-то очумела, сорвалась с привязи и убежала неизвестно куда.
– Не карова была, а цяля! Клiкнеш: Нюся! З другога краю вёскi пачуе i бяжыць! I на табе! Важжа пад хвост трапiла! Вяроўку парвала i збегла! I дзе я яе цяпер знайду!? – жаловался хозяин, едва не плача. Увидев папу, в сердцах сказал: – Лепей табе б уступiў! Нездарма кажуць, за дoўгiм рублём пацягнешся, aпошнюю капейку згубiш! (Не корова была, а телёнок! Позовёшь – Нюся! С другого края деревни бежит! И на тебе! Вожжа под хвост попала! Лучше тебе бы уступил! Не напрасно говорят: за длинным рублём погонишься, последнюю копейку потеряешь! – бел.).
Папа посочувствовал ему и пошёл домой. Что оставалось делать? Попробовать поездить по деревням или подъехать на ярмарку в Пропойск... Но, подойдя к дому, папа неожиданно увидел у нашей калитки сбежавшую корову, которую он узнал по белому пятну, окружавшему рога. Она дёргала рогами дверную клямку, стараясь приподнять щеколду и войти во двор. Почему она пришла к нам, никто никогда не мог объяснить. Только бабушка сказала:
– Вэн Гот велт, ал махцах! (Когда Б-г желает, всё делается! – идиш)
Загнав корову во двор, папа опять побежал на базар искать хозяина. Нашёл он его с помощью знакомого в забегаловке, возле автобусной станции. Там он запивал потерю. Узнав, что пропажа нашлась, он очень обрадовался и тут же предложил папе купить корову за предложенную папой первоначально цену:
– Не буду з цябе лiшнiх грошай браць! Яна ж сама да цябе пайшла, i тут грэх лiшнiя грошы браць! Пейце малачко на здароўе! (Не буду с тебя лишние деньги брать! Она же сама пришла к тебе, и тут грех лишние деньги брать! Пейте молочко на здоровье! – бел.)
Так корова Нюся у нас оказалась. Была она вправду и тихой, и ласковой, и молочной. Но с характером. И этот характер познала бабушкина родственница из Москвы, которую звали, как и корову, Нюсей. Когда бабушка написала ей письмо, что мы купили корову, в Москве зашевелились и впервые за десять лет решили приехать к нам на молоко, как написала тётя Нюся.
Тётя Нюся приехала к нам на сыродойчик, чтобы поправить здоровье от городской жизни. И, появившись на нашем пороге, она сразу поинтересовалась, где наша корова. Бабушка сказала, что она пасётся в поле. Тётя Нюся попыталась уговорить бабушку пойти с нею в поле, чтобы познакомиться с Нюсей, но бабушка сказала, что до поля далеко и сейчас гонят коров «на ранки», то есть выгоняют их в поле до рассвета, а днём, в жару, пригоняют на несколько часов домой для дойки, и посему тётя Нюся скоро сможет лицезреть корову Нюсю во дворе и выпить первую кружку сыродоя. Корова Нюся, как всегда, постучала рогами в калитку, и бабушка впустила её во двор. Тётя Нюся выскочила на крыльцо с кружкой, как будто корова должна была принести ей молоко в бидоне, а не в цыцках, как по-простому объяснила ей бабушка. Корова окинула тётю подозрительным взглядом и пошла в сарай дожидаться бабушку с доёнкой. Бабушка не заставила её ждать, ибо вымя у коровы было уже переполнено. Но появление с бабушкой тёти Нюси с кружкой корову совсем не воодушевило. Не успели первые капли молока застучать по дну ведра, как тётя Нюся протянула бабушке свою кружку:
– Первое молоко самое полезное, – прокомментировала она своё желание.
Бабушка послушно взяла у неё кружку и наполнила молоком. Выпив его, тётя Нюся не покинула сарай, а стала дожидаться окончания дойки. Корова время от времени поворачивала голову, неодобрительно смотрела на тётю, но молчала, продолжая жевать жвачку. Когда бабушка встала с ведром, тётя Нюся неожиданно взяла у бабушки ведро с молоком и пошла к умывальнику, висевшему во дворе. Бабушка удивлённо посмотрела на неё, не понимая её движений, но, когда тётя Нюся перелила молоко из доёнки в умывальник, ойкнула и спросила:
– Нюся, воз ду туст? (Нюся, что ты делаешь? – идиш)
– Умывание свежим молоком полезно для кожи, – пояснила Нюся и добавила: – Жалко, что у вас нет ванны. Ванна из свежего молока укрепляет организм. Так говорит доктор Левенбук! А он лечит самого товарища Сталина.
Бабушка о докторе Левенбуке ничего не знала, но поняла, что сегодня молоко внуку не достанется. Не досталось оно и в последующие дни. Каждый раз корова Нюся наблюдала за этими манипуляциями с её молоком, и взгляд её с каждым разом становился всё тяжелей и тяжелей. Но, как и бабушка, она терпела. Бабушка могла терпеть долго, ибо для неё желание гостей было превыше всего. А корова не выдержала после того, как тётя Нюся всё же устроила ванную из молока в ночёвках, в которых бабушка стирала бельё. Для ванной понадобилось не только утреннее, а и вечернее молоко. Тётя Нюся плескалась во дворе, радуясь сельской жизни, а корова Нюся, прервав жвачку, мотала головой то ли отгоняя шершней, то ли высказывая своё неодобрение.
Утром бабушка, как всегда, в пять утра вывела корову «на ранки», и, вернувшись в дом, начала хлопотать на кухне. Но возилась бабушка на кухне в это утро недолго: неожиданно прибежал к нам подпасок и сказал, что наша Нюся отбилась от стада, забралась в кусты дурнопьяна и наелась ядовитых ягод! Живот у неё вздулся, и надо бежать за ветеринаром. Ветврачом был бывший папин ученик, жил он недалеко от нас, и папа побежал сразу к нему домой. В это утро хватило всем забот, но после укола корова успокоилась, и ветврач сказал, что поколет недельку и всё пройдёт, правда, молоко нельзя будет пить недели две. Тётя Нюся, услышав такие слова, схватилась за голову:
– Неужели две недели нельзя будет пить молоко, молодой человек? – бросилась она переспрашивать врача. – У нас в Москве отравление лечат в течение суток! – укоризненно сказала она.
– Это у вас в Москве сутки, – хмыкнул врач, – а у нас, в Краснополье, четырнадцать дней!
– А умываться этим молоком можно? – с последней надеждой спросила тётя Нюся.
Ветврач сделал удивлённое лицо: молоком в Краснополье никто никогда не умывался. Потом посмотрел на папу и, прочитав по выражению его лица нужный ответ, решительно сказал:
– Помоетесь молочком – в коровку превратитесь! Как в сказке! Очень опасное заболевание! Кожа пигментирует, – ввёл он заумное слово и подмигнул папе.
После этих слов тётя Нюся немедленно стала собираться в обратный путь.
– Не хватало мне ещё получить здесь инфекцию. Я в вашем доме больше ничего не возьму в рот! – сказала она, но от бабушкиных вкусностей не отказалась и заполнила ими два огромных чемодана. С одним она приехала, а второй мы ей отдали наш.
Дедушка договорился с шофёрами, что ехали в Кричев за товаром, подвезти её до станции к московскому поезду. И папа поехал с ней, чтобы помочь загрузить чемоданы в вагон.
А корова дня через четыре поправилась, и нам разрешили пить молоко.
Корова Нюся была у нас долго, пока не пришла к ней старость. Старых коров сдавали в местечке в совхоз, который потом отправлял их в Могилёв на мясокомбинат. Но никто у нас не решался сдать Нюсю. И видеть, как она слабеет на наших глазах, было тоже больно. И Нюся своим коровьим чутьём поняла это. И, как говорила бабушка, чтобы не мучить нас, убежала из стада, когда пастух привёл коров на опушку леса. Заметил пастух её исчезновение, когда собрался гнать стадо домой. Её долго искали, но не нашли. Леса вокруг Краснополья были густые, непроходимые. Тянулись они до самого Брянска…

ПАСХАЛЬНЫЙ ГУСЬ

Ах, свобода, ах, свобода.
Ты – пятое время года.
Ты – листик на ветке ели.
Ты – восьмой день недели.
Иосиф Бродский

Сразу после войны гуси в Краснополье были почему-то большой редкостью, а если иногда появлялись на базаре, то стоили очень дорого, и мы не могли позволить себе их купить даже на Пасху. Каждый год за пасхальным столом бабушка вспоминала, что всегда перед войной на Пасху покупали гуся. В каждом еврейском доме были на столе гусь с яблоками, гусиные шкварки и суп гусиный с манделах. Воспоминания бабушки повторялись из года в год, но гусь на нашем пасхальном столе не появлялся. И вдруг неожиданно для нас всех бабушка принесла с базара корзину цыплят и маленького гусёнка. Раз в году в Краснополье собирался не просто базар, а ярмарка, на которую съезжались продавцы из всех близлежащих районов. И на этой ярмарке для бабушки случилось небольшое чудо: её ещё довоенная знакомая из Костюковичей привезла на продажу птенцов и уступила бабушке одного гусёнка по дешёвке, от радости встречи.
– Увидала меня, так чуть не расплакалась, – рассказывала бабушка, сама не веря своему счастью. – Говорит, думала, что мы все погибли здесь... Ей кто-то сказал, что мы не успели в эвакуацию уехать и с полдороги назад вернулись, когда Чериковскую дорогу начали бомбить, – бабушка вздохнула и, утерев фартуком набежавшую слезу, сказала: – Это она про нашего Шеела слышала, наверное... И подумала, что и мы с ним...
Воспоминания о дедушкином отце, реб Шееле, вызывали у бабушки всегда слезы: ей всегда казалось, что она в чём-то виновата, что потеряли его во время бомбёжки в лесу, хотя никакой вины её в этом не было. Бежали евреи из Краснополья буквально в последнюю минуту, всё время веря в непобедимую сталинскую армию. Немцы двигались по пятам, и на Чериковской дороге маленький еврейский обоз был уничтожен почти полностью: в живых остался едва ли каждый третий. Слава Богу, бабушке удалось с детьми выбраться из этого ада, а реб Шеел отбился от основной массы, потерялся, его искала бабушка, но недолго, ибо все стали кричать, что немцы сбрасывают десант и надо бежать, и все побежали в сторону Кричева, надеясь, что Шеел туда побежит тоже, а он, поблуждав несколько суток один в лесу, вернулся в Краснополье, где уже были немцы...
Вспомнив свёкра, бабушка несколько минут сидела молча, не выпуская из рук корзину с птенцом, а потом тихо сказала:
– Это, наверное, Шеел послал нам такую удачу! Он всегда говорил, что пасхальный стол без гуся не стол! Вот и подумал про нас, – бабушка тяжело вздохнула, вытерла опять появившуюся слезу и, подозвав меня поближе, сказала: – До Пасхи ещё далеко, гусёнку надо вырасти. Присматривай за ним, зуналэ, чтобы, не дай Бог, не пропал, а то в прошлом году у Двойры всех цыплят собака Стешица задушила, да и коршун как-то залетел в местечко: курицу у Нехамы унёс, чуть ли не из рук вырвал... Так что стой на страже, как пограничник Карацупа!
– Хорошо, – сразу согласился я, обрадованный поручением бабушки.
Надо сказать, что за гусёнком и вправду надо был глаз да глаз. Переваливаясь со стороны в сторону, он медленно и важно ходил по двору в отличие от бегающих и галдящих цыплят, но хождение его было не праздное шатание, а поиск щелей в заборе, окружающем двор, чтобы проверить их на возможность побега, и только моя неусыпная бдительность не дала ему исчезнуть с нашего двора в первые же дни. Когда бабушка высыпала во дворе зерно и цыплята стаей бросались на еду, гусёнок спокойно стоял в стороне и ждал, когда насытятся его желторотые товарищи. В конце концов, от зерна не оставалось ничего, и гусёнок, бросив унылый взгляд на оставшееся место пиршества, шёл искать чего-нибудь в закоулках двора. Заметив это, я стал кормить его отдельно, но и при этом цыплята успевали с его стола похватать, что можно, и он уступал им, и даже смотрел на меня осуждающе, если я пытался отогнать цыплячью ватагу. В нём была какая-то негусиная доброта и степенность, как у знаменитого гуся Нильса. С каждым днём он всё больше и больше привыкал ко мне и, в конце концов, стал ходить за мной, как собачка. И я, как собачке, придумал ему имя – Шлёма. И он иногда откликался на его, лениво поворачивая в мою сторону голову. Бабушка, оценив наши дружеские отношения, стала разрешать мне выходить с ним на улицу и гулять в нашей знаменитой луже.
Во время дождя прямо напротив нашего дома посреди улицы образовывалась огромная лужа, которая была мне почти по колено, а в некоторых местах и глубже. Вся ребятня с нашей улицы сразу после дождя собиралась в этой луже счастливая до невозможности. И этим счастьем я, конечно, поделился с гусёнком. Несмотря на свою обычную медлительность, к луже гусёнок буквально летел, махая крыльями и гогоча от радости. И потом долго не хотел уходить, плавая и ныряя в ней, как заправский пловец.
Каждый раз, когда мы со Шлёмой выходили на улицу, бабушка предупреждала меня, чтобы я за ним смотрел в оба, ибо, как говорила бабушка, мамзэйрым, хулиганов, хватает на улице. И, надо сказать, бабушка была права: ни дня на улице не проходило без баталий между ребятами с нашей Советской улицы и Садовой. На нашей улице все гусёнка любили, но садовцы были для него, конечно, опасны, и я, видя их приближение к нашей луже, всегда сразу уходил с гусёнком домой, но однажды я зазевался, а они подобрались к нам через огород Каменщиковых, чем дом был напротив нашего, и с криком ворвались на нашу территорию, и гусёнок оказался в середине боевых действий. Я кинулся спасать гусёнка и буквально налетел на атамана садовцев Яшку Тарзана. Он c налёту сделал мне подножку, и я плюхнулся лицом в лужу, и он тут же прижал меня коленкой к низу: мол, глотай, сопля, воду! И тут мой гусёнок, всегда мирный и спокойный, загоготал, вытянул шею, зашипел и бросился на моего обидчика. Яшка от шлёмкиного щипка взвился на месте, подпрыгнул, поскользнулся, упал, вскочил, закричал и бросился бежать, преследуемый гусём. Гусь гнался за ним до Банного переулка, и я бежал следом, боясь, что потеряю гуся, но Шлёма возле переулка остановился, развернулся и медленно пошёл назад к нашему дому, как солдат, выполнивший свой долг.
К Пасхе гусёнок стал большим гусем, и бабушка, неожиданно для меня где-то за несколько недель до Пасхи сказала, что сейчас гусю надо отдохнуть, а то он со мной совсем забегался, забрала его со двора, посадила в большой мешок, завязала мешок где-то на уровне шеи, выпустив наружу гусиную голову, и подвесила мешок в доме, в сенцах на балке, пристроив рядом кормушку с зерном и ведёрко с водой. Я тогда не знал, что так откармливают гусей, чтобы они стали жирнее, и думал, что бабушка и в правду устроила гусю отдых. Шлёма первое время сопротивлялся, шумел по ночам, не давая нам спать, а потом привык к своей ленивой жизни и всё время торчал клювом в кормушке с зерном, а я все эти дни ждал, когда он, наконец, отдохнёт и его опять выпустят во двор... И совсем забыл, что когда-то бабушка говорила, что купила гуся для пасхального стола.
В этот год к нам на Пасху должны были приехать гости из Москвы, которые у нас никогда до этого не бывали, и бабушка крутилась по дому, десять раз всё убирая и готовя вкуснятину к их приезду. Приезжали они в воскресенье кричевским поездом, и папа должен был ехать в Кричев встречать их на райсоюзовской машине, с шофёром которой дедушка договорился за месяц до их приезда. Поезд приходил в пять утра, и ехать папа должен был в четыре. Я просыпался всегда поздно, но в это утро я проснулся ещё до папы, лежал и думал про кино, ибо по воскресеньям у нас в клубе показывали днём детские фильмы, и в этот день должны были показывать «Джунгли», о которых говорили все мальчишки уже целый месяц и которые видел мой друг Норка в Могилёве, куда ездил с мамой к врачу. Я лежал и представлял, что я увижу в кино, и в это время услышал разговор папы с бабушкой, который меня потряс: бабушка просила папу, чтобы он зарезал гуся, когда я буду в клубе! Я едва не подпрыгнул на кровати, но удержался, внезапно поняв, что криком мне Шлёму не спасти. И как-то моментально придумался иной план спасения Шлёмы. Я долго лежал в кровати, дожидаясь, когда мама с бабушкой рано побегут на базар, чтобы что-то купить до приезда гостей, потом дождался, когда дедушка пошёл в свою контору, как называл он горпо, где работал бухгалтером, и только потом быстренько оделся и сразу приступил к выполнению своей задумки. Чтобы снять мешок со Шлёмой, мне пришлось взобраться на табуретку, я долго возился с завязками и, так и не осилив их, принёс из бабушкиной швейной машины ножницы и перерезал тесёмки, шлепнувшись вместе с мешком со стула. Потом я выпустил гуся из мешка и потащил его во двор. Сам он никуда не хотел идти. Я пытался расшевелить его во дворе, но он не поддавался на мои уговоры.
– Пошли, миленький, хорошенький, Шлёмочка, – кричал я ему, но он, растолстевший и ожиревший от трёхнедельной жизни в мешке, стоял на месте, не решаясь сделать ни одного движения.
Тогда я в сарае отыскал корзину, в которой бабушка носила картошку, посадил в неё гуся, приладил её на ручку папиного велосипеда и, ведя велосипед в руках, быстренько выехал со двора и покатил с гусем к речке, которая была за сушильным заводом. Вёз я гуся огородами, чтобы не попасться на глаза знакомым. Возле речки я вынул гуся из корзины и потащил к воде. Безразличный до этого ко всему, он при виде воды неожиданно ожил, заворочал головой, даже прогоготал и на радость мне бодро пошлёпал к реке...
– Прощай, Шлёмка, – сказал я сквозь слёзы и, подхватив велосипед, умудрившись впервые подлезть под рамку, помчался домой.
В воскресенье дедушка ходил на работу ненадолго. Он вернулся домой раньше бабушки и первым заметил пропажу гуся: я даже не убрал порезанный мешок, и он валялся посреди двора. Дедушка подумал, что гуся украли, пока я спал, и начал кричать, что бабушка всегда не закрывает двери, когда уходит, что у нас не дом, а открытый двор. В это время вернулись домой бабушка с мамой и подъехал папа с гостями. Прямо на пороге двора, у калитки, дедушка поведал всем о пропаже гуся. И всем стало не до гостей. И тогда папа догадался спросить у меня прямо, куда я спрятал гуся. Я не мог обмануть папу и признался, что отпустил Шлёму на речку. Дедушка ойкнул, и они с папой, схватив мешок и почему-то печную кочергу, побежали к сушильному заводу ловить гуся. Я мучился, что признался, где гусь, и страшно боялся, что они вернутся с гусем, но они пришли с пустыми руками. Я от радости едва не запрыгал на месте, но дедушка оборвал мою радость, сказав:
– Наверное, уже у кого-то в супе наш гусь, – и добавил: – И дурак его словит, он же, наверное, и ходить разучился совсем! Вот нам и пасхальный гусь...
От этих дедушкиных слов слёзы полились из моих глаз ручьём, я уткнулся в мамину юбку, пряча заплаканное лицо, и тут бабушка сказала:
– Вос ду зогст, Анчэ? Что ты говоришь, Анча? Ты разве не видел, как дикие гуси пролетали? Мы с Лэей видели, они над базаром ещё кружились! Все серые, а один среди них белый, наш! Я ещё говорила, а не наш ли Шлёма в гуси-лебеди подался!
– И я подумала, что это наш, – подхватила бабушкины слова мама. – У него одно пёрышко в краску вымазано. Помнишь, как он на крашеную скамейку забрался. Так вот тот белый гусь, что над нами кружил, был с вымазанным пером.
Дедушка посмотрел на маму с бабушкой и неожиданно сказал:
– А вообще-то, наш гусь не такой дурак, чтобы кому-то в руки даваться.
– Гусю счастливой дороги, – сказал папа и добавил: – а нам пора за стол, – и мы все пошли в дом.
В тот год мы опять не имели за пасхальным столом гуся, но это была самая счастливая Пасха в моей жизни.