Так получилось, что деда Ефима я почти не знала. А когда решила познакомиться, то счёт шёл уже на дни.
Такая вот несправедливость жизни: я выросла и заинтересовалась, а он как раз ушёл из этого мира. Достаточно долгое время у меня не получалось найти источник, чтобы узнать не только историю жизни моего деда, но и его детство, его семью, его родословную. Контекст, сформировавший характер. На моё счастье, однажды моей бабушке позвонил некто Семён Эйдельман, родственник моего деда из Минска, как выяснилось позже – троюродный брат. Мы начали с ним переписку.
Каждое письмо от Семёна Зеликовича было сентиментальным путешествием в прошлое, карта которого детализировалась, обрастала бытовыми подробностями, типичными для эпохи, но такими личными для моего собеседника и теперь для меня. Несколько семей были так дружны, что вместе переезжали, вместе учились, женились, работали, искали друг друга в период войны и находили. Меня потрясли эти письма! Особенно теперь, в цифровую эпоху, эпоху довольно скромных личных связей.
Я предлагаю вам к прочтению некоторые отрывки из этих писем, воспоминания послевоенного периода. В них нет драмы, но есть ценные подробности бытовой стороны жизни семьи того времени.
Нам часто кажется, что времени ещё вагон. Или что мы не помним, не знаем ничего важного, но это совсем не так. Я полагаю, что долг каждого взрослого, тем более пожилого человека, взять ручку, бумагу или планшет и настрочить порядочный том о своей жизни. В этом нет ничего нескромного! Скромность тут ни при чём. То, что кажется таким понятным и самим собой разумеющимся для нас, оказывается удивительным для последующего поколения. Эти письма, как и другие воспоминания родственников, которые согласились написать или рассказать о своей жизни на диктофон, дали дополнительный объём моей жизни. Я как будто продлилась в веках, или наоборот – «вспомнила» своё становление себя нынешней, от поколения к поколению.
Это может показаться фетишем, но в моей семье мы завели календарь, вписали туда все дни рождения и собираемся в памятные дни читать в семейном кругу мемуары, военные письма, целые родословные книги, найденные в процессе увлечения семейной историей. Я надеюсь, этот необходимый для культурного человека экзистенциальный опыт вовлеченности в мировую историю впитают и мои дети. Чего и вам желаю!

ВОЙНА

Я навсегда запомнил, как для меня началась война. Обычно летом мы снимали дачу где-нибудь под Минском. Но в 41-м году ни у папы, ни у мамы летом не было отпуска. Поэтому вместо загородной дачи родители сняли комнату в жилом доме на улице Академической, недалеко от нового здания Академии наук, где папа тогда работал. Это был почти загород.
22 июня было воскресенье, у папы и мамы выходные, погода хорошая, и мы с папой пошли на Республиканский стадион. Стадион построили в 30-е годы недалеко от парка Челюскинцев, рядом с Ботаническим садом, на том месте, где сейчас водно-спортивный комплекс. Этот стадион был тогда, возможно, самым большим в Минске, хотя выглядел, по теперешним понятиям, довольно убого. В этот день на поле и на беговых дорожках шли какие-то соревнования. Народ на трибунах был, но не слишком много. По радио играла музыка. Внезапно музыка смолкла, и диктор объявил, что с важным сообщением выступит В.М. Молотов. Масса зрителей прямо через поле ринулась к трибуне, где были установлены динамики. Молотов объявил, что Германия напала на Советский Союз. Стадион сразу опустел. Я помню, что в тот же день во дворе дома, где мы тогда жили, стали рыть щели на случай бомбежки. Назавтра Минск начали бомбить. Несколько раз объявляли воздушную тревогу. Надо было спускаться в бомбоубежище. Там было абсолютно темно. Мне было очень страшно. Тревога объявлялась всё чаще, бомбежки усиливались, и люди вместо убежища бежали прятаться в парк Челюскинцев (это было рядом). Так прошло два или три дня. Вечером, кажется, 25-го, после очередной тревоги мы почему-то из парка не пошли домой, а вышли на Московское шоссе и повернули направо, к выходу из города, в сторону Борисова. Было уже поздно, но ночь лунная, на небе облака, правда, не сплошные, и было довольно хорошо видно. На шоссе народу было, как на первомайской демонстрации в советское время, только без флагов и плакатов, да и настроение было не то. Почти все шли пешком. Иногда через толпу медленно пробирался автомобиль, чаще грузовой. В этой толпе шли самые разные и неожиданные люди: шла минская милиция; тут же шли артисты МХАТа. Люди узнавали знаменитых артистов (Качалова, Москвина, Тарасову, других). Они были сразу после спектакля, даже не сняли грима (МХАТ встретил войну на гастролях в Минске). Между прочим, я недавно читал в чьих-то воспоминаниях, что всю труппу театра видели на станции в Смолевичах; туда из Минска она пришла пешком.
Решение уходить из города было, видимо, принято моими родителями внезапно, когда мы прятались в парке, – с собой у нас ничего не было (одежды, еды, денег, документов, кроме паспортов). Папа с нами не пошёл. Он вернулся в город, чтобы помочь выбраться оттуда своим сёстрам с детьми и дедушке, заодно захватить самое необходимое на городской квартире. Договорились, что мы доберёмся до Колодищей (небольшая железнодорожная станция недалеко от Минска) и там, у знакомых, будем ждать папу и его спутников, а потом постараемся сесть на поезд. В Колодищи мы добрались пешком утром и стали ждать папу. Но в условленное время он не пришёл. Мы ждали его ещё несколько часов, но так и не дождались. Тогда по настоянию бабушки мы пошли на станцию и смогли сесть на поезд, на открытую платформу. Потом выяснилось, что это был последний поезд с беженцами, прошедший из Минска через Колодищи. Поезд часто останавливался. Немцы его бомбили, обстреливали с самолётов из пулемётов. Бабушка каждый раз при обстреле просила нас всех сесть поближе друг к другу, чтобы, если убьют, то пусть всех вместе. У нас, слава богу, никто не пострадал. Но у Симиной тёти, старшей сестры её матери, когда она примерно в то же время и таким же способом пыталась спастись из Осиповичей, так же (под немецкими пулемётами) погибли две дочери-школьницы.
Наш поезд медленно, с частыми остановками, но всё же двигался на восток. Через несколько дней с открытых платформ все переселили в теплушки. Было, конечно, голодно, теснота, полная антисанитария. Но, пожалуй, самое неприятное – полная неизвестность, что нас ждёт впереди, куда нас везут. Среди беженцев пошёл слух, вскоре подтвердившийся, что поезд идёт в Кзыл-Орду. Где это и что это такое, никто не знал, но слово уж больно страшное. Все расстроились ещё больше. И вдруг поезд остановился в Саратове. Пассажиров выпустили на перрон. В город никого не выпускали, но на перроне – столы с горячим борщом, белым хлебом и другими забытыми яствами. Для нашей семьи самым главным оказалось даже не это. Самое главное, что в Саратове жила мамина близкая подруга по музыкальному техникуму, а муж её был врачом (не рядовым) на железной дороге. Мама подозвала на перроне какую-то девушку в железнодорожной форме и спросила, знает ли она доктора Бобрицкого. Девушка даже обрадовалась: «Ой, это же наш доктор!». Через какое-то время Бобрицкий прибежал на вокзал и забрал нас с поезда к себе домой. В Саратове мы жили месяц или два.
Самое главное теперь было узнать что-нибудь о родных: о папе, дедушке, тёте Фане, дяде Евеле, их сыне Семе, о московских маминых и папиных родных. Мама отправила фототелеграммы родным в Москву. Примерно в то же время папа из Крупского района через Оршу добрался до Куйбышева и оттуда тоже связался с Москвой. Ему сообщили мамин адрес. Папа связался с нами и приехал в Саратов.
Он рассказал обо всём, что с ним произошло за это время. После расставания с нами вечером 25 июня папа вернулся в город. Сестёр он не нашёл. Они, видимо, тоже пытались выбраться из города, но неудачно. Потом он встретился с дедушкой. Уехать они не смогли – поезда уже не ходили, и они пошли пешком на восток по Московскому шоссе. Так они прошли около 100 км. Дедушка идти дальше был не в силах, и в деревне Ухвалы Крупского района они зашли к дедушкиному знакомому аптекарю Биргеру. Он с семьей уже были готовы к отъезду (у них на утро была заказана лошадь) и договорился с дедушкой и папой, что назавтра утром дедушка поедет вместе с ними, а папа будет выбираться сам. Назавтра уехать они не смогли, а вскоре немцы уже были в Ухвалах, и все евреи там погибли, в том числе и наш дед. Но об этом мы узнали только после освобождения Белоруссии.
После приезда папы оставаться всем в семье Бобрицких было невозможно, и мы переехали в посёлок Дергачи, райцентр на левом берегу Волги. Почему именно в Дергачи, я не знаю. Там мы жили несколько месяцев (с августа до октября 41-го года). За это время многие наши родственники добрались до Чимкента. (…) Собрались все вместе в Чимкенте не случайно. Все, кто смог выбраться из пекла, старались связаться с родными в Москве, сообщить о себе, узнать, где остальные. Так наши москвичи узнавали, где кто, и сообщали остальным. В частности, после статьи в «Медицинском работнике» в конце июля 41-го года о награждении дяди Евеля орденом «Красной Звезды» мы узнали, что он жив, и смогли связаться с ним и с тётей Фаней. Кто первый из наших попал в Чимкент, я не знаю. Помню только, что наша семья была последней: мы приехали в октябре или ноябре, причём я по дороге заболел корью, и в Чимкент меня привезли больным. Помню, как я лежал в комнате один, ко мне, конечно, никого не пускали, а в окошко заглядывали все дети: Фалик, Фима, Боря и Сёма.
Мы с Сёмой, Фридом и Борей были одногодками и пошли в первый класс в 1942 году, причём мы почему-то оказались в двух разных школах, хотя эти школы были обе начальные и располагались на одном дворе. Фаня Беркман с мальчиками жила недалеко от нас. Эту семью отличала особая любовь к книгам и чтению. У них был культ книг. Особенно тётя Фаня любила Некрасова и привила эту любовь детям. Вся их библиотека в Орше, конечно, пропала, и, хотя жили они в эвакуации очень трудно (впрочем, как все тогда), книги всё же иногда покупали и, в первую очередь, любимого Некрасова. Я помню, как тётя Фаня читала нам, детям, вслух «Декабристок» или «Дедушку». Я с тех пор тоже люблю Некрасова. Вскоре после войны я получил на день рождения в подарок от их семьи однотомник «Полное собрание стихотворений» Некрасова 1934 года издания под редакцией Чуковского и с его предисловием. Эта книга и сейчас, конечно, у меня.
Мы, дети, жили дружно, учились, гуляли, играли. Мне запомнилось, что мы летом любили лепить всякие игрушки из глины (почва там – чистая глина). Эту глину замешивали на воде, потом лепили танки, самолёты, всё, что угодно, сушили на солнце и раскрашивали акварельными красками. Краски продавались в книжном магазине и были очень дешёвыми. Боря в младших классах школы сочинял патриотические стихи; писал ли он стихи позже, я не знаю. Фима, кажется, уже тогда собирал марки (впрочем, как и все мы). Но у него это хобби осталось на всю жизнь. (…)

КОНЕЦ ВОЙНЫ. ВОЗВРАЩЕНИЕ В МИНСК

В конце мая 45-го года мы вчетвером вернулись в Минск: отец, мама, бабушка и я. Нам обещали предоставить жилье. Правда, то, что нам подготовили, жильём назвать нельзя было. Это было довольно большое помещение (порядка 20 кв. м) в деревянном доме на территории предполагаемого витаминного завода, где моим родителям предоставляли работу. Это помещение (комната) во время войны использовалось как сарай (сосед держал свинью). Чтобы оно стало жилым, необходим был основательный ремонт с перепланировкой. Эти работы к нашему приезду завершить не успевали. Поэтому на время до окончания этих работ родители сняли комнату в районе Юбилейной площади, на улице Фруктовой (этой улицы уже давно не существует). На минском вокзале какой-то мужик взялся доставить нас до места. Он погрузил наш небольшой багаж на свою повозку (или ручную тележку), и мы поехали. Мне кажется, что лошади у него не было, и он тащил тележку, как рикша, а мы шли пешком. Тогда мы впервые увидели, как страшно разрушен наш город: сохранились только маленькие деревянные дома; по дороге мы, кажется, не видели ни одного целого большого здания.
Наконец мы добрались до своего временного жилья. Взрослые стали понемногу устраиваться, а мне не терпелось выбраться в город. Ведь когда мы уходили (бежали) из Минска, мне было шесть лет. Теперь мне уже десять, и все четыре года я мечтал вернуться в свой родной город. И вот я в него вернулся, но ещё почти ничего не видел. Короче, у меня пятки чесались. Я сказал, что пойду погулять. Мне разрешили, но со двора велели не выходить. И я пошёл. Мне трудно точно восстановить сейчас свой маршрут, особенно его начало. Топографии города я не знал. Мне нужно было как-то добраться до Дома Правительства, но как это сделать, я не представлял. (…) На всей Советской я не встретил ни одного целого здания: кругом были полуразрушенные коробки с пустыми глазницами окон и горы битого кирпича. Дом Правительства был цел. Памятник Ленину стоял на своем довоенном месте. Потом я узнал, что его восстановили совсем недавно – к 1-му Мая (в Ленинграде сохранилась модель памятника, и его отлили заново). В общем, домой я вернулся в три часа дня (ушёл в девять утра). Паника была, конечно, большая, и досталось мне здорово. Правда, не били – этого у нас не было.
Как мы жили на Фруктовой, я совершенно не помню. Через какое-то время перепланировка и ремонт выделенной нам квартиры закончились, и мы вселились в своё новое жилище (улица Даумана, дом 13, квартира 3). Большую комнату разделили кирпичными перегородками на две маленькие комнаты и кухню (она же – прихожая). Вход в обе комнаты был из кухни, вход на кухню – через тамбур со двора. На стыке комнат и кухни сложили голландскую печку с плитой со стороны кухни, привели в порядок стены, пол и потолок. Таким образом, получилась небольшая двухкомнатная квартира с изолированными комнатами. Водопровода и канализации там, конечно, не было. Воду мы брали на территории комбината, метрах в двадцати от нашего дома. Уборная была тоже на территории, в метрах 100 или больше. По тем временам это было шикарное жильё. Многие тогда жили в гораздо худших условиях. (…) Я помню мое первое впечатление после вселения (мне было 10 лет): «И это всё нам?!».
Так как наша квартира была последней в длинном доме, мимо нас никто не ходил, и около нас получился довольно уютный дворик. Во дворе мама и бабушка посадили много цветов, возле стены дома вкопали удобную скамейку со спинкой. Возле другой стенки, под нашим окном, поставили топчан, положили на него сенник, какую-то подстилку и подушку. Получалось так, что этот топчан закрыт стенами с трёх сторон, так что в хорошую погоду на нём можно было отдохнуть и даже немного поспать. В следующем году вдоль нашего дома в метрах десяти от него посадили молоденькие прутики – тополя. Тополь растёт быстро, и через несколько лет это были уже небольшие, но вполне приличные деревца, дающие уже заметную тень. С другой стороны дома, куда выходило окно второй комнаты, (это уже вне территории завода) был наш огород: помидоры, огурцы, другие овощи. Так что можно считать, что это была почти дача. Тем более, что на заводском дворе, за цехами и складами, около забора мы обнаружили кусты земляники.
Почему-то запомнилось, что мы там в так называемом клубе (зал со сценой) разыгрывали какие-то сценки собственного сочинения. Кто эти сценки сочинял, и кто их ставил, представления не имею. Может быть, уже тогда проявлялось будущее актёрское дарование Ларисы Бельской, позже актрисы Минского ТЮЗа? Точно так же я не помню, кто был нашими зрителями. А зрители были точно.
В нашей компании был мальчик, которого звали Марат, но у нас его называли Матрас. На заводе он не жил. Мне кажется, что мать его работала уборщицей, и он приходил вместе с нею каждый день. Говорили, что он с матерью был в Минском гетто, там прятались в «малине» от погромов («акций») и так спаслись. «Малины», то есть схроны в домах или подвалах, делали многие. Иногда людям удавалось отсидеться там, чаще – нет. Но «малина», в которой прятались Марат, его мать и другие евреи, была уникальным убежищем. Когда стало ясно, что гетто будет уничтожено, старый опытный печник решил спасти свою семью. Он вырыл большой подвал под своим домом, обустроил его, обеспечил вентиляцию, бытовые помещения и прочее. Туда перенесли запасы продовольствия и воды. Как он это делал, я не представляю, но сделал. Когда все было готово, под землю ушло 26 человек. Там кроме его семьи были родственники, знакомые, родственники знакомых, знакомые родственников. Они скрывались в «малине» восемь месяцев, до освобождения Минска, почти всё время без связи с внешним миром. За это время умерло 13 человек. Их хоронили там же, под землей. Остальные спаслись. Сам печник умер в 1951 году. Марат с матерью тоже были там и спаслись. Я читал в еврейской русскоязычной газете, что Марк (там была его фамилия, но я, к сожалению, её не записал и не запомнил) опубликовал в США воспоминания о жизни этих людей в подземелье. Я в Национальной библиотеке пытался найти эту публикацию, но не нашёл. Возможно, что Марк из газеты – это наш Марат. (…)
Летом 46-го и 47-го года меня отправляли к дяде и тёте на месяц вместо дачи или лагеря. Это время я и теперь вспоминаю с удовольствием. Во-первых, мы с Сёмой опять были вместе, а во-вторых, там было много ребят и было очень весело и интересно. Мы играли, в основном, в «казаков-разбойников». Местом для игры были обширные подвалы под домом и парк Челюскинцев (тогда это был великолепный сосновый лес). Несколько раз за месяц вечером приезжала кинопередвижка и прямо во дворе показывали кино. Тогда жильцы обоих домов стекались со своими стульями и табуретками. В общем, было здорово. (…) В 47-м году дяде Евелю дали трёхкомнатную квартиру в восстановленном доме по улице Ленина, 15. Дядя вскоре заболел и умер, а Сёма и тётя Фаня жили там до конца жизни.
Вернусь к первой послевоенной осени. Приближался сентябрь, и нас с Сёмой нужно было записывать в школу, в четвёртый класс. С этим тоже была проблема. У нас на Сторожёвке была 28-я женская русская школа и 44-я мужская белорусская, а мужской русской школы поблизости не было. Так что нас записали в 24-ю русскую начальную школу (смешанную). Правда, обещали, что школа будет растущей, через год в ней будет пятый класс. Школа находилась на улице Герцена, рядом с площадью Свободы, от нашего дома довольно далеко. Как мы там учились, я почти не помню: ни учительницу, никого из учеников. Помню только, что в классе было много переростков (война), и про некоторых девочек говорили, что по вечерам они гуляют с офицерами. Учился я неплохо, правда, за первый диктант по белорусскому языку получил единицу. Но было бы очень странно, если бы получил больше. (…)

О ЖИЛИЩНЫХ ПРОБЛЕМАХ И КОЕ О ЧЕМ ЕЩЁ

Жилищная проблема – одна из самых острых в жизни советских людей, особенно в послевоенное время. Наша семья – не исключение. Правда, после возвращения в Минск в 1945 году эта проблема для нас решилась совсем неплохо (по тем временам). Я уже про это писал. (…) Теперь я хочу немного рассказать, как обстояло дело с жильем в Симиной семье. В то время, когда мы с ней познакомились, осенью 53-го года, они жили на Комсомольской улице недалеко от Немиги, в старом, дореволюционном, доме на первом этаже (…). Знаменит он был тем, что в нём была популярная керосинная лавка. Ведь газа в Минске тогда ещё не было, и готовили в основном на примусах, керосинках и керогазах. А для всех этих приборов необходим керосин. Потом, когда в Минске появился природный газ, лавку закрыли, помещение использовали как-то иначе, но запах керосина держался там ещё много лет. Водопровод в доме был, но канализации не было (как и на всей старой Немиге). Да что канализации, даже обычного дворового туалета там не было, да и двора, как такового, тоже. Ближайший общественный туалет был на Немиге, возле улицы Школьной, то есть полтора квартала от их дома. Туалет был капитальный, кирпичный, круглой формы, и Симин отец, Зиновий Яковлевич, человек очень остроумный, прозвал его Малым оперным. Его снесли, наверное, одновременно с Холодной синагогой, старейшим культовым зданием Минска, когда возводили корпус института «Белпромпроект».
Вернусь к жилищу Симиной семьи. Это была довольно длинная, высокая и узкая комната. Мне кажется, что её высота была намного больше ширины. В 53-м году в этой комнате жило шесть человек: Сима с родителями и Симина сестра Эмма с мужем и пятилетним сыном. Как они там размещались, я сейчас не могу вспомнить, знаю только, что одно время у них жил племянник из Осиповичей (когда учился в техникуме), так он спал на столе. В 1954 или 1955 году оперный театр, где отец Симы был главным бухгалтером, а мама работала в пошивочном цехе, выделил им комнату в помещении театра. Это была небольшая комната с «предбанником», который служил прихожей и кухней (там был водопроводный кран и стоял керогаз). Остальные удобства – в длинном коридоре. В театр переселились родители с Симой. Эмма с семьей остались на Комсомольской. В августе 55-го года у них родился младший сын Илюша, а через несколько лет им дали двухкомнатную «хрущевку» по Обувной улице. (…) Сима с родителями жили в театре до осени 57-го года. Но потом, как говорится, «не было бы счастья, да несчастье помогло». Несчастье произошло в Бресте. Там случился пожар в здании кинотеатра, в котором жили люди. Они пострадали, кто-то, кажется, даже погиб. По этому поводу было принято решение срочно выселить всех, проживающих в нежилых помещениях учреждений культуры. Почему это касалось только учреждений культуры, я никогда не понимал. В связи с этими событиями Симиному отцу дали комнату в новом доме оперного театра на Омском переулке…
В октябре 2016 года я посетила Минск. Я прошлась по центру, видела гостиницу, построенную на месте дома, где родился мой дед Ефим, была в театре Янки Купалы, где ставил свои постановки Лев Литвинов, брат моей прабабушки, почтила память всех невинно убитых в Холокосте в мемориальном комплексе «Яма» и, конечно же, зашла на огонёк к Семёну Зеликовичу. Его большая семья живёт в хорошем сталинском доме в центре Минска. Редкость когда несколько поколений уживаются вместе, но это тот случай: Семён Зеликович вместе со своей супругой Симой Зиновьевной живут вместе уже 58 лет, а заботятся о них уже взрослые дети Юлия и Зиновий. Оба программисты, как и внучка Марина. Мы смотрели фотографии за большим столом, пили чай, как-будто уже сто лет знали друг друга.
Дело потихоньку шло к зиме, но в моей памяти там всегда остается лето...