Музыка удваивает,
утраивает силы армии

А.В. Суворов

Больше этой диковинной реликвии я в жизни ни разу не увидел. Моя двоюродная сестрица – дочь дяди Арона вскорости выскочила замуж за музыканта (а за кого же могла выйти, коли ее папа был известным московским дирижером и имел обширнейший круг студентов-музыкантов, оркестрантов и прочих представителей творческой интеллигенции), и он был кларнетистом. Клара у Карла украла кларнет… Моя сестрица Клара у меня «украла» раритет. Естественно – подарок моего дяди достался ее муженьку.

Но сначала о маме и папе.

Отец в юные годы учился игре на скрипке в Одесской музыкальной школе, основанной знаменитым музыкантом и педагогом Петром Соломоновичем Столярским, который родился в Киевской губернии в 1871 году. Игре на скрипке Столярский учился в детском возрасте у своего отца. Некоторое время занимался в Варшаве у С. Барцевича. А в 1900 году окончил Одесское музыкальное училище Российского Музыкального Общества по классу скрипки у Й.Й. Карбульки и у Э. Млынарского. Затем работал скрипачом в оркестре Одесского оперного театра, вел педагогическую деятельность и в 1911 году открыл собственную музыкальную школу. Преподавал в Одесской консерватории в звании профессора. Все эти сведения необходимы читателю, чтобы понять, какой могучий педагог выпестовал в стенах своей школы (Столярский о ней всегда шутливо, но с гордостью говаривал: «Школа имени мене») таких знаменитых учеников, как Давид Ойстрах, Натан Мильштейн, Елена Гилельс и других, прославивших советскую музыкальную школу на весь мир, побеждая на различных международных конкурсах. А скольким ученикам дали путевку в музыкальный мир эти музыканты!

Два Давида – Ойстрах и Вайнштейн познакомились именно под зорким оком Столярского. Мой отец – Давид Вайнштейн был старше своего приятеля Давида Ойстраха на семь лет, но это им не мешало в юности часто встречаться. Давид Авнерович (Авенирович) стал в довоенные годы концертмейстером Харьковской оперы, а Давид Ойстрах?

Его судьба известна всему культурному миру. В далекой юности Давид Федорович всякий раз проездом через Харьков из Одессы в Москву останавливался у нас на ул. Короленко , 16, где однажды, как гласит семейное предание, они с папой «взяли на грудь» не сельтерской отнюдь, а чего-то покрепче, и в артистическом раже, обнимаясь и целуясь, поклялись друг другу в вечной дружбе, в знак чего обменялись скрипками.

Скрипка Давида Федоровича Ойстраха до сих пор напоминает мне о нем и о моем папе. С ней отец и на фронтах побывал, и умирал с ней от ран в Москве в хирургическом отделении Первоградской больницы.

А скрипочки те, хоть и были немецкой старинной работы, не представляли большой ценности в качестве раритетов 1700-годов, коими становились сохранившиеся инструменты великих скрипичных мастеров. Эти же были хорошие скрипки, изготовленные «мануфактурным» методом, то есть по-нашему – «ширпотреб», хотя и немецких фабрик. Внутри каждой скрипочки красовалась наклейка «Страдивари – 1712 год».

Что значит – изделие по модели, «а ля Страдивари». Хотя и звучали они сочно в баске и выразительно в верхних регистрах.

Моя мама…

О маме каждый вспоминает с любовью, нежностью, радостью и с глубоким оттенком печали: не додали мы ей внимания, заботы и просто мало говорили слов любви и признательности. Рядом с мамой, хоть и не всегда бок о бок, даже в разлуке, ты еще ребенок... А когда мама уходит навсегда, ты сразу становишься взрослым сиротой, одиноким и беспомощным… Балансируешь, словно с завязанными глазами, по балке, вытянув руки, ища опоры, теряя равновесие в этом огромном холодном враждебном мире, который тебе подарила мама. Мужайся, крепись, держись. Расти и живи с мамой в сердце. Мама все видит, все знает, что-то подсказывает твоему сердцу и разуму. Она следит за твоими поступками и мыслями, за каждым твоим шагом, она твой Ангел-Хранитель. И в радости и в беде советуйся с ней, спрашивай, прислушивайся к ней в себе...

Закончив первый курс Санкт-Петербургской консерватории по классу фортепиано, мама хорошо провела лето у родителей в Конотопе на Украине. Со свежими силами вернулась в северную столицу к любимым учителям и музицированию. Но нагрянули революции – одна за другой. Началась для юной студентки такая круговерть, что через некоторое время старший мамин брат Арон настоятельно советовал:

– Циленька, думаю, тебе лучше прервать обучение в консерватории и собираться домой.

– Как? Я ж только вошла во вкус! Только окрепла в постановке рук и работаю над серьезной программой по схеме Антона Григорьевича.

– Рубинштейн подождет! Подумай о дальнейшей жизни! Мама с папой волнуются. Началась такая катавасия, что лучше держаться всем вместе. Я то уже определился, получил назначение после консерватории. Поеду в Варшавскую консерватории – там основательно займусь симфоническим дирижированием. Весь Питер гудит и кишит отрядами матросов и красных пролетариев. Агитаторы говорят красиво и зажигательно. Не речи, а симфонии Вагнера. Что будет с Россией? Устоится, все успокоится, и будут снова и Рубинштейн и Бетховен… и наверняка, думаю, не станет пресловутой «черты оседлости» для евреев.

И мама стала собираться домой…

Та весна была хлябной, бурной и стремительной.

Поезд шел с большими задержками на станциях, со «штурмами» безбилетников и криками охрипших проводников – мешочники и многодетные матери с мольбами умоляли пустить их хоть в тамбур, хоть на крышу. Железнодорожная милиция стаскивала людей с буферов и крыш вагонов.

Арон волновался, усаживая сестру в вагон того состава на Украину: «Ты береги себя в пути, мало ли что может случиться, как приедешь домой, сразу напиши мне открыточку в Питер».

Дорога была неспокойной. Ходили слухи о белогвардейских отрядах, о бандах вовсю шнырявших по Украине. И как раз где-то под Бахмачем такая банда, то ли Шкуро, то ли Зеленого, с дикими криками и визгом налетела на состав. Пассажиров грабили, вышвыривали из вагонов. В панике и неразберихе, захватив пожитки, люди бросались наутек – подальше от того злосчастного состава. Их догоняли, били плетьми, плашмя шашками. Крики, плач, бабий вой, стрельба и бандитский гогот перекрывали тревожные гудки паровоза, пока несколько пьяных налетчиков не выволокли машиниста паровоза из кабины. Мама видела, как он лежал в крови у ступенек, обдуваемый шипящим паром.

– Бежим! Скорей! Со мной! – кричала маме какая-то дивчина в украинской хусточке и расшитой рубашке.

Девушка-попутчица, родом из этих краев, знала, куда бежать – за станционными постройками была дорожка, ведущая в небольшое сельцо, где жила ее, Маши, тетушка. Туда они и летели без оглядки, задыхаясь и спотыкаясь. Но за ними гнались. Дворами и тропинками, известными Маше с детства, попали они в одну хату и закрыли дверь на засов. Притаились за старым комодом.

– Ты, Циля, дай-ка твое личико, – и Маша, зачерпнув золы из поддувала русской печки, вымазала нежное девичье лицо. – Тихо-тихо, красотка, нехай будешь старушкой. Я тэж зроблю – и вымазалась сажей.

В дверь уже ломились.

Дюжий казак ворвался в хату. Циля в панике кружила по комнате.

– Не бегай, убью! – сбил ее на кровать.

– Не тронь, не тронь! – кричала она, протягивая бандиту золотую цепочку и обручальное колечко – подарок жениха.

– Давай, давай! Все давай! – навалился на девушку, потный, разящий сивухой. – Ишь, красавица, старухой намалявалась, молодка!

Вдруг страшная сила оторвала насильника и отшвырнула его к стенке. Ворвавшийся в хату красноармеец схватил бандита за горло, заорал в ярости:

– Выходи, сволочь!

Вытолкнул его во двор, где уже разоружали пойманных бандитов.

– Всех судить будем. Именем Революции! – объявил перед толпой плененных беляков комиссар.

Допросы проводили в избе.

– Заходи, – сказал красноармеец Циле. Она увидела того казака, который издевался над ней.

– Смотри, кто из этих насильничал? – спросил комиссар.

Циля ни на кого не показала: ей стало жалко молодого бандита…

Отца родные и друзья звали Мишей. Хотя он по паспорту Давид. Может, оттого, как мне объясняли старшие родственники, что в те времена у евреев было два-три имени при одном отчестве. Из религиозных поверий. Если заболел ребенок, его защитит второе имя. Дай Бог благополучия на Небесах древним еврейским мудрецам!

Поэтому я до сих пор в восхищенном недоумении от имен моих дядей и теть – родных братьев и сестер моего отца Давида; у одного имя и отчество Марк Григорьевич, а папа, то есть мой дедушка, в честь которого я ношу его имя, был Авенир, у другого – Абрам Иосифович при том же отце Авенире, у одной тети – Эсфирь Абрамовна, у другой Раиса Абрамовна. Почему не Авнеровны или Авенировны? Вопрос. Я не смог его никому из старших задать лично – стеснялся. Был мал. И ассимилирован, в те годы не осознавал себя евреем. Жил в казармах по военным советским законам. Частенько не давали забывать, что я еврей. А стал повзрослей, слышал о себе: «Хороший парень, хотя и еврей».

Такой вот экскурс в прошлое…

Шел, летел, разрываемый кровавыми бурями, 22-й год – Гражданская война. А любовь времени не выбирает. Общие интересы в музыке, объединяющий обоих талант и жажда деятельности укрепила любови молодых. Они поженились. Расписались в Харькове в 22-м году, о чем я с радостью узнал года четыре назад, получив из архива Украины свидетельство о браке моих родителей. Держал в руке бесценный документ. Дохнуло родным и теплым, хотелось смеяться и плакать! Почему мы в юные лета ничтожно мало знали о самых родных и дорогих людях? Почему разметали нас по земле страшные события в только открывающемся для нас, детей, мире, в котором не стало ни дома, ни семьи, ни традиций. Ни запахов детской кроватки, ни разноцветья игрушек и книжек – ничего, кроме воя сирен, лучей прожекторов в небе, гавкающих залпов зенитных орудий, свиста бомб!

…Михаил и Циля разъезжали по воинским частям и бригадам, выступая перед красноармейцами. Получали за свой артистический труд на благо Революции в виде солидного гонорара буханку хлеба. В Советской России свирепствовал голод.

Вот так для них продолжалась революция для скрипки и фортепиано….

***

Я родился 8 июля 1934 года в Харькове. В июне 41-го оборвалось наше детство. Папа запихнул нас в тамбур одного из последних составов с беженцами. А сам отправился в ополчение оборонять Харьков. С боями вышел из окружения. Израненный, мотался по госпиталям и в 1947 году умер в Москве в возрасте 45 лет. Мы оказались в Челябинской области. Старший брат Исаак в феврале 1942 года ушел на фронт добровольцем. Воевал до Победы.

В 1947 году я пошел учиться в московскую школу военно-музыкантских воспитанников по классу кларнета. С 13-летнего возраста жил в казармах. Одиннадцать лет служил в военных оркестрах.

В 1955 году стали печататься мои заметки о музыке, стихи, рассказы, фельетоны. Окончил Калининградское областное музыкальное училище. Приехал работать в Минск, в оркестр Госансамбля танца БССР.

С 1967 года сотрудничал с газетой «Вечерний Минск». Публиковался в газетах «Советская Беларусь», «Знамя юности», журнале «Беларусь». Вел музыкальные программы на Белорусском радио. Журналистская работа дала возможность знакомства с  Аркадием Райкиным, Вольфом Мессингом, Арамом Хачатуряном, Евгением Мравинским, Георгием Свиридовым, Святославом Рихтером, Эмилем Гилельсом, Ириной Архиповой, Зиновием Гердтом, Владимиром Этушем.

Увлечение – фотография. Персональная фотовыставка экспонировалась в минском кинотеатре «Победа».

Работал на белорусской эстраде. Музыкальный руководитель различных эстрадных коллективов. Создал первый в республике «Белорусский диксиленд», с которым объездили весь Советский Союз. Играл как солист-кларнетист.

Уже шесть лет на афишах анонс концертов организованного мной ансамбля «АVENIR-BEND» «В джазе только дедушки». Привыкли к аншлагам и благодарному вниманию публики. В коллективе музыканты, средний возраст которых 60-70 лет. А наша публика от 7 до 80 лет.

Сейчас я живу в Киле (Германия).

Авенир Вайнштейн,
Киль, Германия