ГЕРОНИМУС Юрий Вениаминович родился в 1923 г. в Москве. Отец его имеет могилевские корни. Математик, программист, кандидат математических наук. Работал во многих «закрытых» проектных и научных организациях – в особом конструкторском бюро Туполева, СКБ-589, в ракетостроении. Автор нескольких научных монографий и публикаций, воспоминаний «Арбатская прелюдия» (в сборнике «Я люблю тебя, жизнь». – М., Знание, 1999) и «В молодые годы».  – М., 2004. Сейчас живет в Израиле.

 

Я собираюсь рассказать о композиторе Эдуарде Колмановском. С ним был связан тесной дружбой, а потом и родством. Был близок или знаком со многими членами его обширного семейного и дружеского клана. В многолетнем общении с ними я постепенно узнавал и о других людях, корни которых – из еврейской общины Могилева. Среди них были лица и видные, и скромные, и приносившие счастье, и творившие горе. В их судьбах была весьма точно отражена эпоха.

Вышло так, что с младенческих лет и до смерти Эдуарда Колмановского мы жили рядом в буквальном и в переносном смысле. Это дало мне возможность оценить масштаб его личности по ее проявлениям во многих жизненных сферах и ситуациях: в радости, в горе, на вершине успеха и под окрики недоброжелательной партийной прессы.

Колмановский получил классическое музыкальное образование. Он был высококультурным человеком. У него был взыскательный вкус и высокие требования к собственному творчеству. Этими качествами он в немалой степени обязан ближайшим родным, окружавшим его теплом, любовью, пониманием и духовной атмосферой.

Детство, юность и первые несколько лет профессиональной жизни Эдуарда Колмановского пришлись на свирепые сталинские времена. Он работал в среде тоталитарной политической системы, имевшей то хрущевский, то брежневский, то андроповский, то черненковский оттенки. Колмановский ощущал политические и административные шевеления органов Системы – непосредственно на себе и своих близких.

Колмановский оставался беспартийным. Он не входил в прямую конфронтацию с властью, но не стал и конформистом, ловившим заказы хозяев на лету и жаждавшим их выполнять. Никогда ни прямо, ни косвенно не выказывал любви и преданности правящей партии. Ни разу не поставил своей подписи под письмом, клеймящим по подсказке власти неугодного ей ученого, общественного деятеля, музыканта или писателя.

Колмановский сумел установить твердые нравственные границы своего творчества. С одной стороны, эти границы обеспечивали его независимость от властей; с другой – уважались самими властями, ибо эти власти понимали, что творчество Колмановского, как и творчество некоторых других, близких ему по духу и по квалификации, деятелей искусства и культуры, хотя и ослабляло влияние на души людей прямолинейной и глуповатой официальной идеологии, в конечном счете шло властям на пользу: оно демонстрировало миру, что в одиозном обществе есть человеческие черты. В результате отношение властей к Колмановскому было несравненно лояльнее отношения его самого к этим властям.

Тот факт, что после падения тоталитарного режима Колмановскому не пришлось ничего в своей творческой позиции менять, свидетельствует об этой позиции.

На пороге Всероссийского референдума 25 апреля 1993 года о доверии президенту Ельцину Эдуард Колмановский, выступая на собрании в Союзе композиторов, призывал голосовать за Ельцина. Свою позицию он обосновывал так: «Водка может быть только хорошей или очень хорошей. Власть может либо плохой, либо очень плохой. Теперешняя власть – плохая. Давайте за нее проголосуем, чтоб к нам не пришла очень плохая».

И вот результат отстраненности композитора от власти: лейтмотив его профессиональной и общественной деятельности, звучавший более тридцати лет, сделал его одной из особо привлекательных фигур в культуре России, Белоруссии, Украины и многих других стран.

Всем известны лирические песни Колмановского. Есть среди них – для молодых, вроде «Бирюсинки», есть для людей постарше – «Где ты раньше был?» Есть о людях старшего возраста, вроде «Колыбельной» на слова Рамсула Гамзатова.

Через некоторое время после приезда в Израиль мы с женой ехали в такси и вдруг услышали, что водитель мурлычет знакомую нам песню «За окошком свету мало». Он пел со словами. Но это был не русский, а иврит. Мы спросили у водителя, что за песню он поет. Он отвечал, что это израильская народная песня о любви к матери...

По необходимости, в моем рассказе будет мелькать и моя собственная персона, и за эти появления, быть может, читателю ненужные, я приношу извинения. Эдуард Колмановский был моим близким другом с младенчества. Поэтому мне сподручнее перейти к употреблению привычного для меня короткого – Эдя.

***

Эдины родители были уроженцами Могилева и познакомились друг с другом еще там в гимназические годы. Но поженились они значительно позже, когда каждый из них своим путем Могилев покинул. Не знаю в деталях, как дело было, но будущий отец Эди – Савелий Колмановский переехал в начале двадцатых в Москву и стал студентом, а его будущая мать – Раиса Павловская уехала получать высшее образование в Петроград.

Отец Савелия – Марк Борухович Колмановский был известным человеком в Могилеве. Он руководил, а может, и владел строительной конторой. Он построил в городе много домов и общественных зданий. В их числе была психиатрическая больница, и это обстоятельство очень веселило горожан, ибо многие представители разных ветвей семьи Колмановских отличались кое-какими странностями.

Мать Савелия звалась Эттой. Каким образом Марк познакомился с Эттой, установить не удалось. Известно только, что она была из немецких евреев и приходилась внучатой племянницей известного немецкого композитора Мендельсона и в девичестве носила именно эту фамилию. Таким образом,  музыкальные гены у этого композитора и у Эди имели общий источник.

У Марка и Этты было еще двое сыновей – Александр и Давид, и две дочери – Маня и Соня. Разница в возрасте у пятерых детей была минимальной. Семья Марка не была богатой, но не была и слишком бедной. Они жили в просторной квартире, у них была кухарка, их дети получили гимназическое образование.

***

У Марка в Могилеве жила многочисленная родня. Его брат Савелий был отцом двадцати детей. Савелий был, скорее всего, намного старше Марка. Один из его сыновей придерживался социалистического учения Сен-Симона. Он уехал в Южную Америку с целью основать в одном из индейских племен коммуну. Отец его проклял. Когда из Южной Америки пришло известие о гибели сына, отец на секунду прекратил помешивать сахар в стакане с чаем, сказал: «Царствие ему небесное» и продолжил чаепитие.

Другой сын Савелия – Александр стал артистом цирка. Он выступал как чемпион по греко-римской борьбе. После революции переехал в Москву и вошел в труппу Госцирка на Цветном бульваре. Он и его тезка и родственник Александр Маркович поддерживали отношения и в Москве.

Еще один сын Савелия по имени Лейб был отцом Моисея Колмановского, очень известного строителя электростанций в Западной и Восточной Сибири. Его последним детищем стала Белоярская АЭС. Сперва для конспирации она официально звалась ГРЭС – гидростанцией. Постепенно вокруг строительства на месте густых лесов возник большой город Заречное. После смерти Моисея ему было присвоено звание Почетного гражданина этого города.

Жена Моисея Лидия и ее дочери Лидия, Ирина и Мила провели эвакуацию в Свердловске. Там же с родителями жил и Эдя Колмановский, ставший студентом Свердловской консерватории. Он обратил внимание на музыкальные способности Милы, взял напрокат в консерватории для Милы пианино и организовал ее обу­чение музыке. Мила стала педагогом по классу рояля. Теперь она живет в Израиле и поддерживает родственные связи с нашей семьей.

***

После революции братья и сестры Колмановские переехали в Москву. Можно сказать, что они, как и многие другие их родственники и друзья, попали в некое общее течение: в конце Гражданской войны и в первые послевоенные годы в Москву, Петроград и другие крупные города Центральной России устремился поток евреев, которым до революции въезд в этот регион был заказан. На этой волне в Москве появились (опять-таки каждый своим путем) мой отец и моя мать.

В то время в Москве было много свободных комнат в квартирах, сделавшихся вдруг коммунальными. Пооббивав пороги разных Совучреждений, можно было получить вожделенный ордер. Большая семья могла получить даже не одну комнату, а больше.

Так, большая семья Колмановских получила четыре комнаты из шести в бывшей барской квартире № 20 на пятом этаже дома 35 на Арбате. В эту семью входили три брата: Давид, Александр и Савелий, их сестра Маня и их отец Марк. Этта скончалась еще в 1919 году в Могилеве – до переезда семьи в Москву.

Давид Колмановский был большевиком с дореволюционным стажем подпольщика и занимал после установления советской власти видные посты. Может, именно поэтому Колмановские из Могилева получили в свое распоряжение сравнительно большую жилплощадь в Москве.

В момент, когда Могилев был под властью белых, Давида искали. По ошибке арестовали Александра и приговорили его к смерти. Несколько дней он просидел в камере смертников, и его спас только переход власти от белых к красным.

В Москву переехали многие из большевистских друзей Давида. Упомяну двоих: Льва Марьясина и Якова Агреста (он был членом одного из первых составов могилевского уездного комитета партии, занимался коммунальным хозяйством). Марьясин занимал крупные посты. Одно время был председателем Госбанка СССР. Яков Агрест приехал в Москву, оставив жену с сыном в Могилеве. Агрест поступил на вечерний рабфак. Для того, чтобы заработать на жизнь и получить жилплощадь, устроился на работу председателем – но в отличие от Марьясина – всего лишь председателем домкома, и как раз в доме 35 на Арбате. Возможно, именно Агрест помог получить семье Давида их коммунальные апартаменты... Впрочем, точной информации о том, кто кого перетянул в Москву, не осталось. Тут не будет лишним заметить, что бухгалтера в домоуправление Агрест привез из Могилева. Этого бухгалтера звали Соломон Колмановский. Он был родным братом Моисея Колмановского – строителя гидроэлектростанций.

Александр и Савелий были беспартийными, но подобно многим молодым еврейским интеллигентам той поры, революции и советской власти сочувствовали, хотя бы потому, что новая власть уравняла их в гражданских правах с остальным населением страны. Они могли, например, переехать в столицу и поступить в высшие учебные заведения. Савелий учился в горном институте, Александр – в электротехническом.

Но, как ни старались дети Марка внушить отцу уважение к новой власти, как ни уличали – вслед за Марксом – капитализм в присвоении прибавочной стоимости, старик упрямо повторял на родном идише, в котором сосуществуют немного переиначенные немецкие и древнееврейские слова: «Гановим унд газлоним!», что означает «Воры и разбойники!» Братья и их друзья посмеивались над упрямым консерватизмом отца, не желавшем разглядеть в бурных революционных событиях высшую историческую истину. Они не подозревали, что их отец был к исторической истине гораздо ближе, чем они.

***

В конце 1921 года Савелий поехал на некоторое время в Петроград. Там он, естест­венно, встретился с молодыми людьми и девицами из Могилева, которые, в отличие от него и его братьев, поехали делать карьеру не в Москву, а в Петроград. Среди этой молодежи была и Раиса Павловская, знакомая ему по Могилеву. Возможно, она и была причиной этой поездки. Между Савелием и Раисой возник роман, который привел к их браку и к переезду Раисы в Москву, в квартиру 20 дома 35 на Арбате.

Молодые под хупой больше не стояли. Они ограничивались визитом в ЗАГС, а порой – обходились и без оного.

Все население квартиры приняло Раю радушно. Особенно был рад появлению невестки старый Марк. Он надеялся, что она возьмет в свои руки управление хозяйством, которое носило весьма богемный характер – в частности, из-за того, что у Колмановских постоянно останавливались, и порой надолго, многие земляки-могилевчане, приезжавшие в столицу по делам или просто для того, чтобы нюхнуть столичной жизни.

Нравилось Марку, что Рая – из хорошей могилевской семьи. Эта семья была довольно зажиточной, в отличие от семьи Колмановских, которая была тоже всеми уважаемой, но небогатой.

Отец Раи, Наум Павловский-Павловицкий, был врачевателем от Бога, хотя и со скромным образованием фельдшера. У него сформировалась в Могилеве обширная клиентура, которая предпочитала его дипломированным врачам. Пациенты и их семьи всегда называли фельд­шера Павловского-Павловицкого «доктором Павловицким» и неплохо и регулярно оплачивали его медицинскую деятельность.

Сам же доктор в какой-то момент отбросил именно вторую часть своей фамилии: он и его дети стали Павловскими.

***

Рожать Рая уехала в родной Могилев – под крыло отца и знакомых ему акушерок. Именно там 9 января 1923 года у нее родился сын. Его назвали Эдуардом – в память скончавшейся незадолго до его рождения бабушки Этты. Вскоре молодые родители с младенцем вернулись в Москву, а еще через два года отец Эди Савелий умер от скарлатины. Он умер через несколько дней после двухлетия сына, которое праздновалось шумно. Взяв на руки Эдю, Савелий стал демонстрировать гостям, как этот мальчик точно повторяет вслед за отцом несколько музыкальных фраз из «Интернационала». Довольный эффектом, Савелий сказал: «Увидите – мальчик будет музыкантом». Другие – увидели. Он – нет...

Эдя лишился отца. Братья Савелия Давид и Александр сделали все для того, чтобы ребенок себя не чувствовал сиротой. Рая осталась жить в семье Колмановских в двадцатой квартире. Братья взяли на себя и материальные, и духовные заботы о золовке и племяннике.

…Пройдет несколько лет, и в начале тридцатых в семейном раскладе Колмановских произойдет изменение: Александр Маркович и Раиса Наумовна поженятся….

Примерно в то же время, что и Савелий, женился Давид. Его женой стала Валентина Вагрина (Вава), молодая актриса театра им. Е. Б. Вахтангова. Она начинала работать в этом театре в числе первых его актеров, когда он был еще студией, и была любимицей самого Евгения Багратионовича.

…В двадцатых и тридцатых годах она играла главные молодые женские роли в знаменитых постановках театра: «Принцесса Турандот», «Человеческая комедия», «На крови», «Гамлет», «Коварство и Любовь», «Много шума из ничего»…

***

Я родился летом 1923 года, через полгода после рождения Эди, и стал обитателем двадцать четвертой квартиры. Как рассказали взрослые, в первый раз мы с Эдей заинтересовались друг другом в двухлетнем возрасте, когда поднимались с мамами в лифте. Раиса Наумовна с Эдей вышли на пятом этаже, а мы с мамой поднялись до нашего седьмого.

Году в тридцатом Давид получил где-то в Москве еще одну комнату. В результате сложных обменов семья Залманзонов переехала в очень большую комнату в квартире 29, а Давид получил в двадцатой их комнату.

Давид был советским ответработником. Он руководил «Союзпромэкспортом» – крупным учреждением в системе экспортной торговли. Думаю, он отличался от большинства чиновников своего уровня культурностью. Он часто по долгу службы бывал за границей и привозил для всех членов семьи хорошие вещи, бывшие тогда в редкость.

Давид имел право на персональную машину. Она часто дежурила у нашего подъезда в Кривоарбатском и поджидала своего хозяина. Эти дежурства начались задолго до появления отечественных «Эмок». Поэтому за Давидом закреплялся то «Паккард», то «Бьюик», то «Штейер», то «Мерседес-Бенц». После одной из удачных внешнеторговых операций Давида премировали закрепленным за ним навечно «Линкольном» – шикарным длинным автомобилем с серебристой фигуркой летящей вперед собаки на радиаторе. Это «навечно» оказалось весьма кратковременным...

Александр работал не на столь высоких постах, как Давид, но и он был ответственным работником Гос­плана. Кое-какую материальную поддержку (частично – тайную) Раиса Наумовна получала от своего брата Михаила, обосновавшегося с двадцатых годов в Швейцарии.

Значительность поста Давида, персональная машина у подъезда, слава жены Давида тети Вавы, как блистательной актрисы театра Вахтангова и замечательной красавицы, преданная няня Васса, красивые костюмчики, прекрасные заграничные игрушки – все это делало Эдю чем-то вроде маленького лорда Фаунтельроя. Из всех его разговоров было понятно, что текущие жизненные трудности ему незнакомы. Тем не менее, он располагал к себе не столько своей выдающейся коллекцией почтовых марок и наборами немецких конструкторов «Мекано», сколько веселым шаловливым характером, молодцеватой внешностью и дружелюбием.

***

Эдя рано проник во внутреннюю театральную жизнь, бывал на репетициях в театре Вахтангова и многократно посещал спектакли. Особенно много он бывал на «Принцессе Турандот», в которой заглавную роль Вава играла в очередь с Ц. Мансуровой.

Часто по вечерам Эдя из окна своей комнаты выжидал момента, когда в окнах фойе театра Вахтангова зажигались люстры. Это означало, что начался антракт. Эдя без пальто сбегал вниз, переходил улицу и вместе со зрителями, выходившими к подъезду театра покурить и подышать свежим воздухом, проходил в театр. Поэтому содержание и особенности постановки второго и третьего актов многих спектаклей Эдя знал лучше содержания первого. Эдины рассказы о театре и о его участии в театральном процессе делали знакомство с ним интересным и лестным.

Эдина музыкальная одаренность нами, малыми детьми, тогда не могла быть оценена. Он занимался музыкой, как многие дети. Мне тогда казалось, что необходимость играть на пианино настигает тех и только тех детей, в доме которых этот инструмент имеется, и был очень рад, что у нас его не было. Но кое-что Эдю от других детей, которых родители учили музыке, отличало уже тогда: он на свои занятия никогда не жаловался, объектом родительского самодурства себя не считал и, наоборот, отказывался от многих игр и прогулок из-за того, что ему надо несколько часов отзаниматься музыкой.

Сперва Эдя занимался с домашней учительницей Михалиной Захаровной, но очень скоро его отдали в Гнесинскую детскую музыкальную школу. Там Эдю стала учить Ольга Фабиановна Гнесина. В семье к Эдиным музыкальным занятиям относились очень внимательно. Его серьезность и добросовестность вызывали уважение, иногда окрашенное в юмористический преувеличенно-почтительный тон. Так, для сочиненного шестилетним Эдей вальса дядья предложили превосходное название «Вальс-плагиат», которое Эдей было с удовольствием принято. Чуть позже дядя Яша купил у Эди за старый будильник и три рубля право на использование всех его будущих сочинений.

***

…Во втором классе, через несколько дней после начала нового учебного года, в середине урока завуч ввел в наш класс новую девочку. Она была высокой, полноватой и красивой. У нее были очень длинные темные косы и тюбетейка на голове, что тогдашней моде не противоречило. Ее звали Тамара Майзель.

Между Эдей и ней завязалась дружба – в школе и вне школы. В шестом классе – Эде было тринадцать, ей двенадцать – они осознали неразрывность связи между собой и договорились пожениться, как только это будет возможно.

…В 1943 году Эдя и Тамара поженились и прожили счастливые двадцать пять лет – вплоть до трагической гибели Тамары в автомобильной катастрофе в январе 1968 года…

***

Поступив в музыкальную школу, Эдя стал очень занятым человеком: первая часть дня проходила в общеобразовательной школе, а во вторую он либо ходил в музыкальную школу, либо нескончаемо играл на пианино или делал уроки.

Как-то весной, в одном из начальных классов, мы с Эдей решили школу прогулять и пойти вместо нее в Музей изящных искусств (так назывался в те годы Музей изобразительных искусств им. Пушкина). Мы пришли в музей и увидели, что еще рано и что он откроется только через два часа. Мы стали бродить по переулкам, расположенным между Арбатом и Кропоткинской, и в какой-то момент в Сивцев-Вражке увидели со страхом, что наш прогул обнаружен, ибо нам навстречу шел Эдин дядя Александр Маркович. У нас не было возможности ни юркнуть куда-нибудь с его глаз, ни сговориться, как будем выкручиваться. Но через мгновение выяснилось, что опасности нет. Завидев нас, как всегда вежливый, доброжелательный и уважительный к нашему возрасту, Александр Маркович приподнял шляпу, молча раскланялся с нами и пошел дальше своей дорогой, не заметив или не сочтя нужным заметить, что мы в школьное время прохаживаемся по переулкам.

Александр Маркович рано начал активно приучать Эдю читать взрослую художественную литературу. Аналогичную роль в моей жизни сыграл мой отец. Как мне помнится, Эдино литературное воспитание поначалу делало крен в сторону западной литературы, а мое – в сторону русской. Мы интенсивно рассказывали друг другу о прочитанном, и каждый из нас старался прочесть то, что его друг уже успел прочитать раньше.

Потом мы стали входить во вкус и взрослого поэтического чтения. В первую очередь, это были Жуковский, Пушкин и Лермонтов. Но настоящая увлеченность поэзией пришла позже: в период проведения во всей стране огромной по своим масштабам кампании в связи со столетием со дня гибели Пушкина. Но тогда нам было уже по тринадцать лет.

Любовь и знание литературы усиливались у Эди его вовлеченностью в театральную жизнь. Отсюда – раннее знакомство с Шекспиром, с Бальзаком, с Шиллером. Их пьесы или инсценировки по их произведениям шли в театре Вахтангова. Знакомо нам было и имя Карло Гоцци, автора любимой и родной «Принцессы Турандот».

Александр Маркович, будучи большим знатоком оперы (он мог пропеть наизусть всю «Кармен»), очень основательно знакомил Эдю с оперными спектаклями, которыми и тогда была богата Москва. Частично увлеченность и знание оперной музыки передавались и мне, которого родители в оперу стали водить намного позже. Помню, как Эдя представлял мне сцены из «Кармен», стараясь передать вокальные партии, их оркестровое сопровождение, антракты и увертюру.

Немного – о нашем политическом самосознании тех ранних детских лет. Тогда еще не начались публично рекламировавшиеся или столь массовые, что они доходили до жизни чуть не каждой семьи, репрессии. Слово «Соловки» было нам известно. Но оно никак не связывалось с теми жизненными обстоятельст­вами, в которых мы находились и которые бездумно казались неизменными.

Мы с Эдей мало говорили друг с другом о делах политических, но молчаливо предполагалось, что все в этой области идет хорошо и что мы живем в самом счастливом, гармоничном и передовом государстве. Я иногда ходил с папой на праздничные демонстрации. Эдю высокое положение дяди Давида убеждало в том, что в нашем обществе царят справедливость, целесообразность и адекватное возвышение способных и выдающихся личностей.

В том, что наша страна – праведница в области политической справедливости и интернационализма, нас убеждали со всех сторон. Об этом твердили пьеса «Негритенок и обезь­яна» в театре Наталии Сац, стихи Маршака про Мистера Твистера, истории про американского пионера Гарри Айзмана, совершившего, не помню, какие подвиги против проклятых капиталистов, за которые ему, не помню уж как, отомстили. На уроках пения в школе мы разучи­вали песню про мучеников Сакко и Ванцетти, пели героическое «Народы, вставайте, шеренги смыкайте!» Хотелось вставать и смыкать. Чуть позже к этим песням присоединились антифашистские песни Эрнста Буша, звучавшие из репродукторов.

Но так вышло, что дух справедливого интернационализма входил в нашу жизнь не только через официальные каналы. Мы ненавидели фашизм. Эта ненависть усиливалась тем, что фашисты – антисемиты. Любовь же к евреям со стороны Советской власти была несомненной. Артистический, литературный, медицинский, научный и чиновный миры были густо населены евреями. Еврейские фамилии мелькали и среди наркомов, и среди высших военачальников.

А что такое антисемитизм, мы недурно знали. Время от времени нас задевали на улице мальчишки; время от времени антисемитскую выходку позволяла себе одна из наших соседок по квартире. Но, страдая от атак с антисемитской подоплекой, мы, еврейские мальчики, чувствовали, что задиравшие нас антисемиты действуют наперекор системе, что они нарушители, что если их поймать и отвести в милицию, то они будут очень строго наказаны. Правда, осуществить такой привод на практике нам как-то не доводилось...

***

В тридцать четвертом году наша вера в непогрешимость Сталина как-то потускнела. Толчок этим сомнениям, я помню, дал случайно прочитанный мною заголовок в газете, шедший через всю полосу: «Под мудрым водительством товарища Сталина – вперед к новым победам». Я увидел в этом тексте безвкусную лесть. Меня покоробило, что Сталин ее допускает. Возможно, панегирики Сталину начали появляться в печати и на радио раньше, но этот заголовок мне бросился в глаза впервые. С этих пор мы часто толковали с Эдей о безвкусной славословице Сталину, заполнявшей тогдашнюю журналистскую продукцию, и о том, что имя глубокочтимого нами Ленина появляется в политических текстах все реже. Но сомнений в том, что в главном все идет, как надо, у нас не было. Давид преуспевал и даже получил орден за какую-то удачно проведенную внешнеторговую операцию. А в те годы «орденоносец» – значило много. Сомнения, затрагивающие основы, появились у нас через два года: с началом в тридцать шестом страшных политических процессов и массового террора.

***

Давид продолжал быть преуспевающим руководителем. Теперь я могу только догадываться, что было на душе у этого веселого, остроумного и уверенного в себе человека...

Ему дали квартиру в новом доме в Плотниковом переулке. Как-то раз, когда дом еще строился, Давид повез Ваву, Эдю и меня смотреть свои будущие владения. Путь из Кривоарбатского в Плотников мы совершили, естест­венно, в машине Давида. Мы поднялись по временным досчатым трапам на нужный этаж и ходили с осторожностью по металлическим и бетонным конструкциям, а Давид прекрасно в этом строительном хаосе ориентировался и объяснял нам, где будет столовая, где спальня, где кабинет...

После переезда Давида и Вавы в их новую квартиру в одну из их комнат в двадцатой въеха­ли новые жильцы, а в другую (наверное, Давид как-то об этом хлопотал) был помещен Эдя с его фортепиано. Сначала он жил в этой комнате один, что было тогда неслыханной редкостной роскошью, а потом вместе с ним стал жить дед Наум, отец Раисы Наумовны, знаменитый в Могилеве «доктор Павловицкий», к этому времени уже состарившийся и неспособный жить в Могилеве в одиночестве....

В Испании уже шла гражданская война, растянувшаяся на три года. Мы были, конечно, на стороне республиканцев – в первую очередь, потому, что они были против фашистов. Этого было достаточно. По радио звучали революционные испанские песни, в театре Моссовета шла под овации зала пьеса «Салют, Испания!»

Наша ненависть к фашизму после прихода к власти Гитлера с каждым годом усиливалась, подогреваемая газетной пропагандой и романами Лиона Фейхтвангера и Анны Зегерс.

На этом фоне пошли сталинские процессы. Мы с Эдей были в замешательстве. Подсудимых обвиняли в связях с ненавистным фашизмом, и это обвинение делало их в наших глазах личностями одиозными. Но, одновременно, трудно было отделаться от ощущения, что эти подсудимые – жертвы каких-то чудовищных политических целей высших руководителей страны.

Появилась спешно переведенная на русский язык книжка известного писателя антифашиста Л. Фейхтвангера «Москва,1937», которая оправдывала смертные приговоры оппозиционерам и из которой выходило, что сами осужденные считали постигшую их участь справедливой.

Голова шла у нас кругом. Не знаю вполне точно, но думаю, что, как и я от моих родителей, так и Эдя от своей матери и дядьев, никакой помощи в попытках осмыслить происходящее не получал. Мои родители, возможно, к действиям властей относились либо равнодушно, либо одобрительно. Я не сомневаюсь, что братья Колмановские понимали всю преступность действий властей, но, видимо, не решались делиться с четырнадцатилетним племянником своими мыслями. Впрочем, не исключаю и того, что Эдя был в событиях ориентирован своими взрослыми правильно, но, получив на этот счет строгие инструкции, своим пониманием со мной не делился. Став взрослыми, мы с Эдей эту деталь событий тех страшных лет почему-то не обсудили.

И вот, в тридцать восьмом году, все сплелось в странный и трагический узел. Арестовали Давида и Ваву. С этого момента мы в наших разговорах с Эдей уже перестали сомневаться в фальши официальных объяснений массового террора. Преданность Давида режиму была нам совершенно очевидной, и поверить в то, что он – враг народа, было совершенно невозможно.

Потерпели и сестры Колмановские. Погибли мужья Мани и Сони. Маня осталась на свободе с двумя девочками, а Соню вскоре арестовали тоже. Александр заботился, как мог, о ее дочери Лене, Эдиной двоюродной сестре и его сверстнице.

Как выяснилось уже после начала кампании по реабилитации, Давид был расстрелян через несколько дней после ареста. Вава провела 17 лет в лагере и в ссылке.

Сперва после возвращения из лагерей Ваву приняли в ее родной театр. Но вскоре ее из театра под давлением «органов» уволили.

Хлопотать за нее к Председателю КГБ Абакумову пошли артисты-вахтанговцы Горюнов и Абрикосов. Они неосторожно сказали Абакумову: «Вагриной жить в Москве разрешили. Значит, она должна где-нибудь работать», на что Абакумов сказал: «Это легко исправить» – и тут же отдал распоряжение Ваву из Москвы выслать.

Вава срочно уехала в Завидово Рязанской области, где жила – в то время уже вышедшая из лагеря, на положении ссыльной – сестра Колмановских Соня.

Памяти Давида Эдя впоследствии посвятил один из своих сборников.

Расстреляли в тридцать восьмом и близкого друга братьев – Марьясина, занимавшего, как и Давид, крупные государственные посты...

Александр Маркович от ареста и гибели уцелел, хотя его брат и многие ближайшие друзья, коллеги по Госплану тоже были арестованы. Но из Госплана он был изгнан. Он искал разные способы заработать себе, Рае, Эде и Маше на жизнь. Главным его занятием стало преподавание высшей математики в различных технических вузах. Какое-то время подрабатывала и Раиса.

По еще недавно благополучной семье Колмановских был нанесен страшный удар. В частности, из семьи имущей она превратилась в семью с ненадежным и весьма скромным достатком. Надо сказать, что все оставшиеся на свободе члены этой семьи вели себя достойно и никому, кроме самых близких людей, в голову не могло прийти, что это семья, потерпевшая неслыханное бедствие.

Но – абсурд и ужас тех лет – жизнь, как говорится, продолжалась.

***

После девятого класса Эдя из общеобразовательной школы ушел и стал учиться в музыкальном училище Гнесиных по классу композиции у Евгения Фабиановича Гнесина и Фабиана Витачека. Он был полностью ориентирован на классическую и современную симфоническую и камерную музыку.

Вот эпизод, относящийся, по-видимому, уже к наступившему сороковому году. В Малом зале Консерватории должно было состояться первое исполнение квинтета Шостаковича с участием автора. У Эди не было билета, и он безнадежно толкался среди толпы любителей музыки, находившихся в сходном положении. Вдруг из подъезда вышел какой-то мужчина, который, поискав глазами и выбрав почему-то из толпы Эдю, обратился к нему с вопросом: «Молодой человек, Вы знаете ноты? Можете переворачивать листы исполнителю?» Эдя сказал, что может, после чего оказался в артистической Малого зала и узнал, что будет переворачивать ноты Шостаковичу.

В такой позиции Эдя услышал первое исполнение великого сочинения.

Советско-германский договор о дружбе, заключенный в августе тридцать девятого, и последующие события – участие нашей страны в разделении Польши, аннексия Бессарабии и Прибалтийских стран – все это окончательно отделило нас от власти. Мы стали к ней в решительную, но, разумеется, тайную оппозицию. Она распространялась лишь на режим Сталина. Мы продолжали верить в доброкачест­венность коммунистической идеи, в то, что учение Маркса – великое, потому что верное, и в то, что если б был жив Ленин, то все шло бы не так.

В мае сорок первого в газетах появилось выступление Сталина на выпуске слушателей военных академий. Там он говорил о возможных скорых военных испытаниях молодых командиров. Нам с Эдей почудился в этой речи какой-то намек на наметившуюся конфронтацию с фашистской Германией. К тексту этого выступления добавился слух, будто в этот же вечер на банкете в Кремле какой-то генерал поднял тост «за мир», а Сталин, вроде бы, сказал: «Я с генералами за мир не пью».

Вся эта информация нас с Эдей очень возбудила. Мы жаждали разрыва с фашистской Германией. Последующие бессвязные сообщения ТАСС только укрепляли наши надежды на то, что позорная дружба с Гитлером скоро закончится. Мы, молодые и глупые, и подумать не могли, насколько наша армия была неподготовлена к войне, которую мы с замиранием сердца ждали, которая 22 июня сорок первого наступила и в корне изменила нашу жизнь.

Юрий Геронимус