Книга «Фаина Раневская», когда она выйдет, – будет моя четвертая книга в знаменитой серии «Жизнь замечательных людей». (До этого вышли «Соломон Михоэлс», «Самуил Маршак» – его корни тоже восходят к Витебску – и «Леонид Утесов».)

Я прекрасно понимаю, что пребывание евреев в бывшем Советском Союзе завершается, даже вопреки логике и нашему желанию. Но след, оставленный евреями России, не может быть вычеркнут из истории как русской, так и еврейской культуры. Лет десять тому назад я защитил докторскую диссертацию по теме: «Русско-еврейская литература ХХ века». Тогда не только тема не воспринималась, но даже мысль о ней казалась несуществующей. Но в ученом совете Московского Открытого Университета имени Шолохова нашлись люди (замечу, не евреи), которым тема показалась актуальной, что и решило судьбу моей диссертации.

О Раневской написано немало не только статей, но и книг. И все же мне удалось раздобыть много неведомого о ней, ее творчестве.

И, конечно же, не последнюю роль сыграли мои встречи с Фаиной Георгиевной Раневской в доме Елизаветы Моисеевны Абдуловой – вдовы Осипа Наумовича Абдулова. Да и встречи с людьми, хорошо знавшими Раневскую, в значительной мере дополнили мою книгу.

Предлагаю читателям несколько глав из книги «Фаина Раневская».

Пожалуй, бесспорно утверждение, что никогда и нигде в мире не было такого созвездия великих драматических актрис, как в России: Комиссаржевская, Ермолова, Садовская, Коонен, Пашенная, Яблочкова, Гоголева, Бабанова... Раневская, несомненно, входит в эту плеяду. Театр, сцена были для нее святыней и Голгофой одновременно: «Боюсь играть — страшно. А играю шестьдесят лет. И все боюсь, боюсь...» (Здесь и далее использованы материалы фонда из архива Раневской, хранящегося в РГАЛИ, ф. 2788, оп. 1.). Эти слова вырвались у Фаины Георгиевны, когда ей было уже далеко за 80 лет, именно в пору ее работы над очередной ролью.

А начиналось все так давно…

Начало жизни легенды русского, да и мирового театра, имя которой Фаина Раневская, восходит еще к концу XIX века, к 1896 г., 15 (27) августа. Дата ее рождения почти совпадает с 200-й годовщиной основания города, в котором она родилась.

Фаина Георгиевна Раневская (Фаина Григорьевна Фельдман) родилась в провинциальном Таганроге, знаменитом, прежде всего, тем, что в нем родился Антон Павлович Чехов.

Об остальных выдающихся людях, рожденных в этом городе, упоминают куда меньше, хотя среди них были личности, оставившие заметный след в русской истории и культуре. Город этот, основанный Петром I (памятник ему, созданный великим скульптором Марком Антокольским, стал символом города: до сих пор возвышается на набережной Таганрога), пусть и провинциальный, нередко и незаслуженно называемый «легендарной глухоманью», все же занимает значимое место в истории России. Еще в 1900 году А.П. Чехов, всегда любивший и помнивший Таганрог, заметил, что город не имеет не только своей клиники, но даже собственного хирурга. Но уже в 1901 году в Таганроге открывает свою знаменитую клинику и при ней водолечебницу доктор Давид Маркович Гордон, знакомый, да и приятель отца Фаины Фельдман – Гирша Хаимовича Фельдмана. Тот же Чехов в начале 1900-х годов после очередного посещения Таганрога писал: «Итак, в Таганроге, кроме водолечебниц Гордона, будет еще и водопровод, трамвай, электрическое освещение. Думаю, что электричество все-таки не затмит Гордона и он долго еще будет лучшим показателем таганрогской культуры», – писал доктор Чехов, знаменитый уже в ту пору писатель, о своем коллеге, сокурснике по медицинскому факультету Московского университета Д.М. Гордоне. Заметную помощь в создании клиники Д.М. Гордону оказал Гирш Фельдман – о нем, отце Фаины Фельдман, поговорим подробнее. Оказавшийся заметной, даже выдающейся личностью в Таганроге, Гирш Фельдман в то время уже владел многими мануфактурами в городе; человек авторитетный, он был старостой хоральной синагоги.

...Одно из первых воспоминаний детства – смерть Чехова: рыдающая над его портретом мама, тогда же прочитанная «Скучная история». «В этот день кончилось мое детство», – не раз повторяла Раневская. В судьбе героини чеховской повести Кати почти мистически просматривается судьба юной Раневской, когда, вопреки воле родителей, она в 19-летнем возрасте покинула Таганрог, уехала в Москву и вскоре стала актрисой частной антрепризы в Летнем театре подмосковной Малаховки. Вот как рассказала об этом сама Фаина Георгиевна 7 октября 1977 года: «К сожалению, у меня не сохранилось, за давностью лет, никаких документов – ни афиш, ни программ, ни фотографий. Сохранились лишь воспоминания, такие праздничные, такие радостные, вызванные тем, что в Малаховском театре мне удалось увидеть величайших актеров того времени. Великая Ольга Осиповна Садовская, игравшая там в пьесах Островского. Она осталась в памяти у меня навсегда как явление неповторимое. До сих пор я вспоминаю ее на сцене и, несмотря на прошествие шестидесяти лет, помню ее интонации, помню ее голос, помню ее движения. Недавно прочитала в газете о том, что пароходу было присвоено имя Ольги Садовской. Взволновалась и обрадовалась тому, что Великий актер не умирает дважды.

В то лето, в 1916 году, в Малаховском театре гастролировали лучшие актеры России – Александринского и Малого театров. Хорошо помню изумительного актера Радина, его отца – Мариуса Петипа, помню молоденькую пленительную Шатрову, недавно от нас ушедшую. Первым своим учителем считаю неповторимого трагического актера Иллариона Николаевича Певцова. Он любил нас, молодых. После спектакля обычно звал нас с собой гулять, возвращались мы на рассвете, вдохновленные всем тем, что он нам внушал. Мы, молодые, жили его уроками. Он воспитывал в нас понятие, что такое – настоящий артист. Он внушал нам, что актер должен быть интеллигентным человеком, знать живопись, знать музыку, читать лучшие книги мировой литературы. Он в зародыше убивал в своих молодых друзьях все мещанское, пошлое, обывательское. И его заветы так глубоко вошли в мое сознание, что я прожила долгую жизнь, следуя этим заветам.

Мне приятно вспоминать Малаховский театр еще и потому, что это было начало моего актерского пути. В театральную школу я не была принята. По неспособности. Мои друзья очень сочувствовали моей неудаче. Среди них была покровительствовавшая мне знаменитая балерина Екатерина Васильевна Гельцер. Она-то и устроила меня в Малаховский театр, где ее ближайшая приятельница – Нелидова, вместе с Маршевой – обе прелестные актрисы – держали антрепризу. В гастрольном спектакле И.Н. Певцова я была занята в массовке. Шла пьеса Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины». Набравшись храбрости и очень волнуясь, я спросила у Певцова:

– Что же мне делать в спектакле, если у меня нет слов?

На что он мне ответил:

– А ты меня люби, и все, что со мной происходит, должно тебя трогать и волновать.

Весь вечер я жила жизнью героя пьесы, страдала за него, а в конце спектакля, когда уже был дан занавес, я громко плакала. Никакие утешения моих подружек не помогали. Тогда побежали к Певцову сказать ему, что одной статистке стало плохо. Добрый Певцов пришел в гримерную и спросил меня:

– Что с тобой?

Я, продолжая рыдать, выдохнула:

– Я вас так любила, так любила, весь вечер...

Он стал меня успокаивать, а потом сказал моим подружкам:

– Милые барышни, вспомните потом меня, вот она – будет актрисой.

Эти его слова стали для меня как бы благословением...»

В театральной юности Фаина Георгиевна сыграла многие роли чеховского репертуара, в частности, Шарлотту из «Вишневого сада», Мерчуткину из «Юбилея», Змеюкину из «Свадьбы». Чехова она полюбила в юности и навсегда: «Мне попадались люди, не любящие Чехова, но это были люди, не любившие никого, кроме самих себя».

Как заметил Сергей Юрский, ее псевдоним «Раневская» – не случаен. Она обладала некоторыми чертами героини, которую Чехов в письме к Книппер (25 октября 1903 г.) характеризовал так: «Угомонить такую женщину может только одна смерть».

Фаина Георгиевна в 1918 году попадает в Крым и поступает в первый советский театр в Крыму – Театр Актера. Одним из самых запоминающихся событий этого времени была встреча с Максимилианом Волошиным, пришедшим в дом П.Л. Вульф, приютившей Фаину Георгиевну. К ночи началась страшная стрельба, и они уговорили Максимилиана Александровича не уходить. Наутро он прочел им написанные этой ночью стихи – это была знаменитая «Красная Пасха». Между Крымом и Москвой, куда Раневская вернулась лишь в 1931 году, были театры в Баку, Сталинграде, Смоленске, Керчи, Одессе, Таганроге, Ростове-на-Дону, Архангельске... Роли в пьесах А. Островского, Л. Толстого, М. Горького... Одна из самых замечательных ролей «провинциальной эпохи» Раневской – Дунька в спектакле «Любовь Яровая» К.А. Тренева на сцене Смоленского драматического театра в 1926 году. Роль была отмечена и в столичной прессе – появились статьи, в которых писали об оригинальном таланте молодой актрисы. Позже, вспоминая этот период своей жизни, Фаина Георгиевна скажет: «Провинция – кладбище моих лучших ролей». Но именно «провинциальные скитания» привели Раневскую на одну из лучших столичных сцен – в Театр им. Моссовета к Юрию Александровичу Завадскому.

В конце 60 – начале 70-х годов я часто бывал у Анастасии Павловны Потоцкой-Михоэлс. И у нее встречал Юрия Александровича Завадского. Завадский в ту пору работал над книгой «Учителя и ученики». В ней предполагалась глава о Михоэлсе. Однажды во время их беседы – а говорили они о влиянии Михоэлса на творчество Завадского – раздался телефонный звонок. Звонила Фаина Георгиевна Раневская. Когда Анастасия Павловна положила трубку, она обратилась к Завадскому:

– Юрий Александрович, а о Фаине Георгиевне вы напишете в своей книге?

– Не знаю, не знаю... Ведь Фаина Георгиевна среди своих учителей называет только двоих – Павлу Леонтьевну Вульф и Иллариона Николаевича Певцова. Да и был ли я ее учителем? К нам в театр она пришла уже зрелой актрисой – ей было за пятьдесят. Потом – ушла и снова вернулась, кажется, в 63-м году. Не знаю, сумею ли я написать о ней в этой книге, но думаю о ней очень много. Талант ее завораживающий, околдовывающий. В ней так много неожиданного, необъяснимого простой человеческой логикой.

Тем не менее, отношения Раневской с этим театром были непростыми. 29 августа 1969 года Фаина Георгиевна написала письмо Завадскому:

«Дорогой Юрий Александрович! Мне очень жаль, очень жаль Вас огорчать, но я не могу не написать Вам. То, с чем я сейчас сталкиваюсь в спектакле «Севидж», заставляет меня принять твердое решение – уйти из театра. Я не могу мириться с безответственностью перед зрителем, с отсутствием профессионализма в профессиональном театре, я не могу мириться с равнодушием, распущенностью. В начале этого сезона скоропалительные вводы новых исполнителей, не всегда профессионально подготовленных, отсутствие элементарной дисциплины на этих репетициях, полное отсутствие режиссуры – все это поставило меня в условия, когда играть эту ответственную роль стало для меня буквально пыткой... Моя требовательность к себе дает мне право быть в той же мере требовательной ко всем, с кем я работаю... Подумайте, какая горькая у меня судьба: ведь совсем недавно я просила Вас взять меня к себе в театр, когда я бежала от Равенских, не в силах вынести атмосферы, царящей в его театре (речь идет о театре им. Пушкина – М.Г.) – тогда, как и теперь, я тоже рассталась с любимыми ролями («Игрок», «Деревья умирают стоя»). Повторяю, мне искренне жаль Вас огорчать, нас так много связывает, – но знайте, что я огорчена не менее. Ваша Ф. Раневская». Это была не первая и не единственная «размолвка» Фаины Георгиевны с Ю.А. Завадским. Да и уход из Театра им. Моссовета, из театра Завадского, оказался не последним.

В 1973 году отмечалось широко и помпезно пятидесятилетие Театра им. Моссовета – в театр пришел сам Промыслов, тогдашний председатель Моссовета. Завадского по этому случаю сделали «гертрудом» – Героем Социалистического труда, хотя никакой круглой даты у него самого не было. Заметим, этого звания Фаина Георгиевна так и не была удостоена. Случилось так, что то ли из-за обстоятельств, то ли по состоянию здоровья, а может быть, по иным причинам («забыли» пригласить?), во всяком случае, Фаины Георгиевны на юбилее не было. Позже, услышав, что Завадский стал Героем, Фаина Георгиевна сказала: «Завадскому дают награды не по способностям, а по потребностям. Странно, что у него нет звания “Мать-героиня”». Но надо же случиться такому, что орден Ленина Раневской вручили тоже не к дате, а как бы авансом, за несколько месяцев до ее восьмидесятилетия: в апреле 1976 года. 80 лет ей исполнилось в августе. Не будем сегодня вдаваться в причины такого «аванса», для нас важно другое. На сей раз высшим орденом страны была награждена одна из самых значимых, выдающихся актрис своего времени. Зрителям никогда не узнать и не понять (а может быть, и слава богу, что так) огромную игру, которая ведется не на сцене, а за кулисами. Известно немало высказываний Фаины Георгиевны и об обидах на Театр им. Моссовета, и на его руководство. Она не ходила на беседы Ю.А. Завадского – главные уроки, которые он давал актерам. «Я не люблю мессу в бардаке», – объясняла свое отсутствие на этих беседах.

В памяти зрителей Фаина Георгиевна осталась по своим ролям в кино и в Театре им. Моссовета. А между тем, есть еще один театр, с которым не в меньшей мере связано, чем с Театром им. Моссовета, творчество Раневской. Это театр Таирова на Тверском бульваре, с 1950 года носящий имя А.С. Пушкина. Приехав в 1931 году в Москву, она буквально влюбилась в тогда еще Камерный театр, который возглавлял Таиров. После просмотра всего репертуара Раневская решилась обратиться с просьбой принять ее на его сцену. Вскоре состоялся дебют Раневской – она блистательно сыграла Зинку в «Патетической сонате» Н. Кулиша.

«...Молодец! Молодец Раневская!.. Как она умеет работать! Как нашла в роли то, что нужно!» – восклицал Таиров. К нему и к Алисе Коонен Раневская сохранила благодарность на всю жизнь. В театре теперь уже им. Пушкина она сыграла одну из самых значительных своих ролей – Бабушку в спектакле по пьесе испанского драматурга Альвареса Касоны «Деревья умирают стоя».

Фаина Георгиевна не просто изучила пьесу, но и вписала в свою роль множество дополнений и внесла изменения. В театре даже поговаривали, что надо бы в программе указать: «Редакция перевода Ф. Раневской». Впрочем, так было не впервые: роль Маньки в пьесе Билль-Белоцерковского «Шторм» она с позволения автора написала сама. В архиве Раневской сохранились ее заметки о работе над ролью Бабушки: «Работая над Бабушкой в «Деревьях», я отказывалась от соблазнительного для этой роли внешнего колорита испанки. Меня взволновал характер этого человека – прямодушная, добрая, справедливая, сильная, чистая душа. Все это могло привести к некоторой сентиментальности (вся фраза зачеркнута – М.Г.). И когда она выгоняет своего подлинного внука, потому что он ей чужой, – в этом и есть величие ее духа. Никакой «голос крови» не останавливает ее от решения порвать навсегда с преступным ей человеком, о встрече с которым она мечтала все 20 лет его отсутствия». Не только пресса, но все, видевшие этот спектакль, бесконечно восхищались игрой Раневской. Она же, как всегда, оставалась предельно скромна в оценке своего таланта и беспредельно щедра к коллегам. «Помню, как на вечере в Доме актера, – вспоминает Н. Сухоцкая, – Верико Анджапаридзе показывала сцены из спектакля «Деревья умирают стоя»... Взволнованная игрой Верико, Раневская бросилась к ней, целовала ее, искренне восторгалась ею и всю дорогу домой уверяла меня, что только сейчас поняла, как плохо она сама играет эту роль и что Верико – актриса гениальная, а она – бездарь!» «Часто говорят: «Талант – это вера в себя». А по-моему, талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой, своими недостатками, что я, кстати, никогда не встречала у посредственности...» – говорила Раневская.

Десятки ролей, успех, всенародное признание (ее никак не причислить к «альбому портретов неизвестных народных артистов СССР», который она любила демонстрировать своим гостям), и все же на склоне лет Фаина Георгиевна напишет горькие слова: «В актерской жизни нужно везение. Больше, чем в любой другой. Актер зависим, выбирать роли ему не дано. Я сыграла сотую долю того, что могла».

Одна из самых ее значительных ролей – Люси Купер в спектакле «Дальше – тишина». Она играла ее более 200 раз, «и все 200 раз были для меня волнующими, как премьера».

Я много раз смотрел этот спектакль в театре им. Моссовета и уверен, что дуэт Раневская – Плятт в этой постановке был гениален. Однажды я высказал свое мнение Ростиславу Яновичу Плятту. «В отношении Фаины Георгиевны вы абсолютно правы, я считаю ее великой трагической актрисой и понял это еще при первом нашем знакомстве – в фильме «Мечта». Мне кажется, что Люси Купер – в определенном смысле продолжение Розы Скороход. Тема предательства детей – не нова ни в жизни, ни в искусстве. Но сыграть так потрясающе, как это сделала Раневская, мог человек, познавший личную трагедию».

Однажды я разговорился об этом спектакле с Елизаветой Моисеевной, вдовой Осипа Наумовича Абдулова, вспомнил эти слова Плятта. Елизавета Моисеевна рассказала мне о трагедии, которую пережила Раневская в 1918 году: родители ее, сестра, брат, не приняв революции, эмигрировали в Румынию. Раневская не только наотрез отказалась с ними уезжать («Как можно бросать родину, когда в ней происходят такие события!»), но даже не пошла их проводить. Всю жизнь она вспоминала об этом. К счастью, родные ее остались живы и даже нашли ее, когда она стала знаменитой. Но встретиться с родителями ей так и не довелось. Эти переживания отразились на ее творчестве. Эфрос писал: «Между прочим, в том спектакле, над которым мы работали («Дальше – тишина». – М.Г.), Раневская играла почти такого же человека, как она сама. Она играла мать, бабушку, женщину, окруженную людьми, но при том очень одинокую». Как рассказывал Плятт, после каждой репетиции Эфрос держался за сердце, потом вспоминал: «...Я приходил на репетицию, как, вероятно, не очень опытный дрессировщик приходит к львице... Она меня почему-то терпела, но каждый раз это терпение снова проходило серьезное испытание...» Сохранилась записка Ф.Г. Раневской к Ю.А. Завадскому: «Как известно, инфаркт образуется в коре головного мозга, а затем поражает сердце. Вы как-то сказали, что «спасаете» Эфроса, а сейчас я прошу Вас спасти меня от Эфроса. Долго лежала в инфаркте после Эфроса. Садист режиссер». Раневская принимала капли, но на следующий день репетировали вновь и вновь. В результате спектакль этот явился замечательным памятником и Раневской, и Эфросу, и Плятту.

Пожалуй, после Осипа Наумовича Абдулова Ростислав Янович Плятт был единственным актером, которого долго «выдерживала» Раневская.

Небезынтересно вспомнить стихи, которые сочинил и прочел Плятт в день вручения Фаине Георгиевне ордена Ленина:

Я вам признаюсь не виляя,
Когда женился на Люси,
Приданого мне не давали —
Меня лишь чувства волновали.

С тех пор прошел почти уж век,
Но я счастливый человек,
Большая радость мне дана —
Орденоносная жена.

Фаину Георгиевну любили, даже обожали, люди не только не похожие, но далекие друг от друга. Ее искренне любил академик Петр Капица и тогдашний хозяин страны Леонид Брежнев, актеры Аркадий Райкин, Верико Анджапаридзе, Татьяна Пельтцер, Иван Козловский, Сергей Лемешев. Ее искусством восхищались Самуил Маршак и Константин Симонов, Виктор Некрасов и Леонид Утесов. Но, как всегда, не все в порядке в Королевстве Датском – наградить орденом Ленина и вручить его не забыли, а вот Центральное Телевидение горько обидело Фаину Георгиевну. Известно, как серьезно относилась она к своей работе в кино (назовем лишь несколько фильмов, которые без ее участия немыслимы: «Подкидыш», «Мечта», «Весна», «Золушка»). Телепередача к восьмидесятилетнему юбилею Раневской так и не состоялась (ретроспективный показ фильмов Раневской был сполна осуществлен к ее столетию – все приходит слишком поздно).

Последней ее работой стал спектакль «Правда – хорошо, а счастье лучше», поставленный в Театре им. Моссовета Сергеем Юрским – специально для 84-летней актрисы. 19 мая 1982 года она последний раз сыграла роль Фелицаты в нем. Были мгновения в первом акте, когда казалось, что это провал – Раневская стала забывать роль, и подсказки не спасали положения. Но чудо произошло во втором акте – на сцену вышла прежняя Раневская и, как заметит Сергей Юрский, «...во втором акте 19 мая необыкновенная Раневская была необыкновеннее самой себя!»

Однако, как горестно заметил Плятт, «играть ей становилось все труднее. Возраст, болезни подтачивали ее. В последних своих спектаклях она выступала, когда ей оставалось всего три года до ее 90-летия, но она тратилась по-прежнему. Она любила театр самозабвенно... Сойдя со сцены, она умерла»...

Когда
Ф.Г. Раневская была еще
Фаиной Фельдман

Почему чеховский рассказ «Скучная история», написанный зрелым автором, произвел такое впечатление на 8-летнюю девочку? Почему именно его прочла Фаина в ту страшную для нее минуту, когда из соседней комнаты послышались рыдания матери, узнавшей о смерти А.П. Чехова? На этот вопрос едва ли можно ответить определенно. А то, что «Скучная история» – первый рассказ А.П. Чехова, прочитанный Фаиной Фельдман, – сомнений не вызывает. Что это – судьба или мистика? Почему тогда в июле 1904 года она впервые задумалась об одиночестве, ставшем впоследствии ее судьбой при столь широкой популярности в течение всей жизни?

Раневской было далеко за 80, когда она писала: «Узнала ужас одиночества… Большой это труд жить на свете. И такая печаль, такая печаль… Я одинока… Мой голос звучит в пустоте уныло, и никто не слышит меня… Что такое одиночество, мне известно хорошо… Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния…»

Но в 8-летнем возрасте так задуматься над одиночеством?!..

Героине чеховского рассказа Кате в пору, когда она впервые почувствовала горечь одиночества и неотвратимую любовь к театру, было лет 14-15.

«Я говорю об ее страстной любви к театру. Когда она приезжала к нам из института на каникулы и жила у нас, то ни о чем она не говорила с таким удовольствием и с таким жаром, как о пьесах и актерах… Своими постоянными разговорами о театре она утомляла нас. Жена и дети не слушали ее. У одного только меня не хватало мужества отказывать ей во внимании. Когда у нее являлось желание поделиться своими восторгами, она входила ко мне в кабинет и говорила умоляющим тоном:

– Николай Степанович, позвольте мне поговорить с вами о театре!

Я показывал ей на часы и говорил:

– Даю тебе полчаса. Начинай».

Когда же захотелось быть актрисой маленькой Фаине Фельдман?

Ей еще не было трех лет, а она, играя со своими куклами на балконе, каждой из них определяла роль и ее же вместе с игрушками исполняла. Случилось так, что первой «режиссерской работой» Фаины оказался «Петрушка»: «Петрушка» – потрясение № 1… Я переиграла все роли, говорила, меняя голос… Была и ширма, и лесенка, на которую становилась. Сладость славы переживала за ширмой. С достоинством выходила раскланиваться…»

Юдифь Яковлевна Файнберг-Маршак, сестра С.Я. Маршака, оказалась свидетелем такого разговора Самуила Яковлевича с Фаиной Георгиевной:

– А знаете, Самуил Яковлевич, с чего и как началась моя жизнь на сцене? Мне не было еще и 9 лет, когда я с моими артистами-куклами сыграла весь спектакль «Петрушка». При этом я была и режиссером-постановщиком.

Самуил Яковлевич расхохотался:

– А я ведь тоже начинал с «Петрушки»! Это было в нашем с Черубиной де Габриак (Е. Дмитриевой) театре, в Краснодаре, в начале 20-х годов. Мы с Дмитриевой тоже «с достоинством выходили раскланиваться», и актерами у нас были не куклы, а обездоленные дети Краснодара времен Гражданской войны.

Однако первые шаги Фаины Георгиевны к большой сцене начались не в 8 лет, а гораздо раньше. Ей было немногим более пяти лет, когда умер ее младший брат: «Когда-то после смерти брата маленькая Фаина повернулась к зеркалу, чтобы увидеть, какая она в слезах. И почувствовала себя актрисой».

Не вызывает сомнений, что актрисой она не стала, а родилась. Отец совершенно не разделял ее увлеченности актерством: «Посмотри на себя в зеркало – и увидишь, что ты за актриса!»

Совсем по-иному к этому увлечению Фаины относилась мать – Милка Рафаиловна Заговайлова-Фельдман. Она была гораздо моложе мужа, их прошлое во многом не совпадало.

Милка Рафаиловна родилась в местечке Лепель, известном еще с середины XV века, а в начале XIX века Лепель стал уездным городом Витебской губернии. В нем, как и в других местечках Белоруссии, в течение многих столетий жили и христиане, и иудеи. В Лепеле значительную часть населения составляли евреи. До поры до времени Лепель не был ничем знаменит. На Витебщине, да и во всей Белоруссии, неподалеку друг от друга были десятки таких местечек, но судьбе было угодно, чтобы всероссийскую известность приобрел Лепель. Евреи этого местечка отличились своей преданностью Российской Империи времен Отечественной войны 1812 года. Об участии евреев в этой войне, пожалуй, лучше всех рассказал ее участник поэт Денис Давыдов: «Весьма странно то, что сей улан, получив за свой подвиг Георгиевский знак, не мог носить его: он был бердичевский еврей, завербованный в уланы», – читаем мы в дневниках Д. Давыдова. О подвигах же евреев Лепеля остались лишь устные рассказы. А было вот что: еврейская община этого местечка помогла тайно и с немалым риском для себя русским солдатам, изгнанным французами из больницы Лепеля (произошло это в октябре 1812 года). Они прятали и выхаживали раненых русских солдат до отступления французских войск. Позже по собственной инициативе и на свои же средства евреи Лепеля восстановили мосты, разрушенные отступавшими французами. Среди евреев, сыгравших немалую роль в спасении русских солдат, был некий Натан со странной для евреев фамилией Барто. Рассказывали, что Натан Барто был потомок тех польских евреев, которые приветствовали присоединение земель Польши к Российской Империи. Об этом Раневская узнала от сына фотографа-художника Наппельбаума, но, по словам Е.М. Абдуловой (Метельской), Фаина Георгиевна к этой «новости» отнеслась довольно-таки безразлично, а на замечание Елизаветы Моисеевны записать этот рассказ Наппельбаума сказала: «Думаю, даже уверена: мои предки для истории России особого интереса не представляют», – и тут же Раневская прочла по памяти отрывок из пушкинского стихотворения «Моя родословная»:

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудренных дружин;
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава богу, мещанин.

После этого монолога Елизавета Моисеевна с явным сожалением заметила: «Дай бог, Фаина, чтобы ты когда-нибудь не пожалела об этом…» Фаина Георгиевна, конечно же, несправедлива была к своим предкам, но это вполне похоже на нее.

Более чем естественно, что Гирш Фельдман, узнав о рождении еще одной дочери, несколько огорчился – уж больно хотелось иметь сына-наследника! Но, когда впервые увидел новорожденную, у него вырвалось: «Майн фейгеле! Их глейб, аз ди вест флигн оех» (Птичка моя! Я верю, что ты полетишь высоко – перевод с идиша). Фаина – это модификация, вариант еврейского имени Фани, Файна, Фейгел. В быту чаще всего девочек с этим именем называли Фаня. Однако в течение всей жизни Раневскую так никто и никогда не называл.

И вновь вернемся к «Скучной истории» А.П. Чехова.

Героиня повести Катя увлечена была театром в возрасте, который принято считать юношеским: «Позднее она стала привозить с собою целыми дюжинами портреты актеров и актрис, на которых молилась; потом попробовала несколько раз участвовать в любительских спектаклях и в конце концов, когда кончила курс, объявила мне, что она родилась быть актрисой».

С Фаиной все произошло многим раньше: «Мне 7 лет, я не знаю слов пошлость, мещанство, но мне очень не нравится все, что я вижу в окне дома на втором этаже напротив. Я не буду, когда вырасту, взвизгивать, обмахиваться носовым платком или веером, так хохотать и гримасничать».

Может быть, «Скучная история» так ускорила взросление Фаины, что ей навсегда запомнились слова чеховской Кати: «Театр, даже в настоящем его виде, выше аудиторий, выше книг, выше всего на свете. Театр – это сила, соединяющая в себе одной все искусства, а актеры – миссионеры. Никакое искусство и никакая наука в отдельности не в состоянии действовать так сильно и так верно на человеческую душу, как сцена».

«Скучная история» изменила судьбу Раневской – и это неудивительно! Хотя вызывает удивление. Как могла 8-летняя девочка так прочувствовать, воспринять этот чеховский рассказ, вызвавший столько разночтений и толков среди читателей и критиков. Были и такие, кто усматривал в чеховской «Скучной истории» влияние «Смерти Ивана Ильича» Л.Н. Толстого. Если и есть что-то общее между этими произведениями, то это, скорее всего, жизненная правда. Заметный в ту пору литератор Плещеев писал А.П. Чехову: «Со всех сторон слышу восторженные похвалы вашей повести – от людей разных мнений, кружков и лагерей…» Плещеев назвал «Скучную историю» не только выдающейся повестью, но и лучшей вещью из всего до сих пор написанного Чеховым. Но так воспринял повесть Чехова профессиональный литератор. Фаине Фельдман, когда она прочитала эту повесть, было всего лишь 8 лет.

Мучаюсь
Вашей болью…

О великих актерах Соломоне Михайловиче Михоэлсе и Фаине Георгиевне Раневской написано немало статей, книг. И все же есть малоизвестная общая страница их биографий, оставшаяся за пределами исследований и публикаций, — дружба этих двух замечательных людей. Дружба не в том общепринятом понятии, которое сводится к частым встречам, постоянному общению, беседам... Скорее, это была та редкая истинная дружба, возникающая между людьми, на первый взгляд, далекими друг от друга и по образу жизни, и по ее восприятию, но в основе которой таится что-то непостижимое, позволяющее скрашивать горести и умножать радости.

«Дорогой, любимый Соломон Михайлович! Очень огорчает Ваше нездоровье. Всем сердцем хочу, чтобы Вы скорее оправились от болезни, мне знакомой... Мечтаю о дне, когда смогу Вас увидеть, услышать, хотя и боюсь докучать моей любовью. Обнимаю Вас и милую Анастасию Павловну. Душевно Ваша Раневская».

Ниже я приведу еще один отрывок из этого письма, написанного в 1944 году. Пока же хочу рассказать о другом.

Долгие годы меня связывала дружба с Анастасией Павловной Потоцкой-Михоэлс, и я слышал много ее рассказов о взаимоотношениях Михоэлса и Раневской.

В марте 1965 года в ВТО был проведен вечер, посвященный 75-летию Михоэлса. Это был особый вечер и по содержанию (достаточно сказать, что на нем выступили Ю.А. Завадский, А.Г. Тышлер, И.С. Козловский, П.А. Марков), и по царящей на нем атмосфере. Все ожидали выступления Ф.Г. Раневской, но его так и не было.

– Я, как впрочем, и многие, была не только в недоумении, но даже расстроена, – рассказывала Анастасия Павловна. – Попыталась встретиться с Фаиной Георгиевной, но поговорить с ней не удалось – она, видимо, ушла сразу же после окончания вечера. Надо ли вам объяснять состояние моей души после этого вечера? Конечно же, заснула только под утро, да и то сидя в кресле. И тут звонок: «Анастасия Павловна, милая, замечательная моя! Не спала всю ночь после вчерашнего. Думала о Михоэлсе. Счастью моему не было предела. И волнению тоже... Боялась, что не выдержит сердце, так была взволнована. Простите, что звоню в такую рань – это не в отместку за звонок, который сделал мне Соломон Михайлович в три часа ночи после спектакля «Капитан Костров»... Так вот, дорогая Анастасия Павловна, я вчера не выступала не только из-за волнения, но помешало что-то еще: моя излишняя застенчивость и очень яркие выступления на этом вечере... Я хотела после вечера отдать вам свои записи – наброски к выступлению, но вы были окружены людьми, а у меня не было сил еще ждать... Я непременно передам вам эти свои записи».

Когда я помогал Анастасии Павловне в упорядочении архива Михоэлса, – это было в середине семидесятых годов, – я, естественно, спросил, есть ли эти записи у нее. К сожалению, Фаина Георгиевна так и не передала их, не знаю, почему.

Передо мной письмо А.П. Потоцкой от 6 января 1979 года. Она написала его, вернувшись из театра со спектакля «Дальше – тишина», потрясенная игрой Фаины Георгиевны. Это письмо – замечательное свидетельство истинных отношений Михоэлса и Раневской; я воспроизвожу его почти полностью: «А ведь Вы – действительно удивительная, дорогая Фаиночка! Вы дороги тысячам людей, дороги поколениям актеров! Вы бесконечно дороги Михоэлсу и мне, и сегодня я не могу не написать Вам. Спектакль «Дальше – тишина» я смотрела трижды и каждый раз уходила с ощущением огромного нового дыхания, того самого, которое так нужно, чтобы жить и быть человеком. Это то дыхание, украденное зрителем от таланта актера, которое помогает не существовать, а жить, жить, думать и работать.

Меня иногда упрекают в том, что о ком бы, о чем бы я ни писала – я обязательно «свожу все к Михоэлсу». Это не так плохо, Фаиночка, если в этом письме я напомню Вам о том, каким Михоэлс был провидцем, как он умел предвидеть. В день его 75-летия Вы позвонили мне и сами напомнили о поразительном звонке Соломона Михайловича, свидетелем которого я была. Это было в три часа утра (или ночи – как хотите). Он звонил Вам, я пыталась удержать его: «В три часа!» «Нет, – сказал Михоэлс, – она поймет, что я рядом, и ей станет легче, а разве лучше, если она будет метаться в одиночестве?!» И тогда состоялся этот самый телефонный разговор: «Фаиночка, я знаю, что ты не спишь. Ты сегодня играла не так, как ты умеешь! Ну и что? Я тебе говорю очень серьезно – это все ничего не значит. Подумаешь – «Капитан Костров»! Ведь ты такая актриса, которая... ну, обязательно, обязательно... словом, ты сыграешь, и сыграешь не одну роль. И сыграешь замечательно! Да, это я – Михоэлс. Обнимаю». Мне к этому прибавить нечего. Вы играете замечательно, как и обещал Соломон... Спасибо! Обнимаю, целую Вас, Фаиночка, очень-очень Вас люблю «одна за двоих».

Мне довелось быть свидетелем изумительной беседы Фаины Георгиевны и Анастасии Павловны на дне памяти Осипа Наумовича Абдулова, который всегда отмечался в его доме 14 июня. В этот день в доме Абдуловых собирались друзья Осипа Наумовича.

Те, кто бывал в квартире Абдуловых после смерти Осипа Наумовича, непременно отмечали особое умение Елизаветы Моисеевны, вдовы актера, сохранить ту атмосферу, ауру, которая была там при жизни хозяина. Вечер, о котором я хочу рассказать подробно, состоялся 14 июня 1978 года. Тогда я был в доме Абдуловых впервые. В небольшой комнате справа от прихожей было много людей, выделялся среди всех Ростислав Янович Плятт. Он был еще статен, выпивал и курил. Он бурно приветствовал появление Анастасии Павловны, тут же произнес тост в память о тех, кто всегда жив в этом доме: «Я и сегодня не мыслю, что нет среди нас двух людей: Осипа Наумовича и Соломона Михайловича. Мне кажется, сейчас они войдут в эту дверь и споют свой любимый дуэт «Распрягайте, хлопцы, коней»:

Распрягамо, хлопцi, коней
Тай сидаймо водку пить.
Я до дому не пойду —
Дуже жiнка буде бить.

Застолье было в разгаре, когда раздался длинный, требовательный звонок. «Это, наверняка, Фаина Георгиевна», – уверенно сказал Ростислав Янович Плятт. И она вошла быстро, шумно, заполнив собой всю комнату: «Я поднимаю тост за Елизавету Моисеевну, сумевшую сохранить неповторимую абдуловскую ауру в этом доме. Никто, как я, не любил и не мог любить Осипа Наумовича. Как я тоскую и скучаю по нему...» У сидевшего рядом со мной Плятта навернулись слезы. Трагически печальными были великолепные глаза Фаины Георгиевны. Все молча выпили.

Обстановку разрядила милая и обаятельная Елизавета Моисеевна. Она вспомнила историю, которую любила рассказывать Фаина Георгиевна. И хотя история эта скорее трагическая, но очень давняя, и спустя годы вызывает улыбку. Случилось это летом 1940 года. Тогда Осип Наумович впервые почувствовал приступ стенокардии, как тогда говорили – грудной жабы. Он был один в квартире. В испуге очень скоро нашел в записной книжке телефон врача. На той стороне провода послышался слабый голос – абонент взмолился: «Я сам болен и скоро умру». Но Осип Наумович подумал, что это отговорки, и настоял на приходе врача. Через несколько минут в коридоре большой коммунальной квартиры в Улановском переулке появился маленького роста старичок. Он чуть было не упал – его удержал Осип Наумович. Врач сказал: «Теперь вы видите, кто из нас скорее умрет?» И тут уже роль врача исполнял Осип Наумович – приступ грудной жабы прошел. Вот то, что медленно, спокойно рассказала Елизавета Моисеевна. Но все сидевшие за столом покатывались со смеху, а Фаина Георгиевна буквально задыхалась: «Лизочка, прекрати, а то я умру в твоем доме». Немногим позже, когда мы вышли в коридор покурить, Ростислав Янович рассказал мне, что у этой истории весьма печальный конец – старый врач умер на следующий день после визита к Осипу Наумовичу, оказавшимся его последним пациентом.

Елизавета Моисеевна еще не окончила свой рассказ, как поднялась Анастасия Павловна:

– Как старшая за этим столом, я прошу разрешения на второй тост.

– Вы делаете мне комплимент, графиня Потоцкая, – бархатно прозвучал низкий голос Раневской. – Старшая за этим столом, безусловно, я!

– Извините, дорогая Фаина Георгиевна! Меня «старшей» назначил сам Соломон Михайлович. Он сказал мне в первые месяцы нашего знакомства, что мы с ним родились «старшими», то есть ответственными за многих и за многое. А сейчас, знаете, что мне вспомнилось? Наши встречи в Ташкенте, и как мы все жили там во время войны, и какую веру, надежду в нас поддерживали и Осип Наумович, и Соломон Михайлович. Всех нас, собравшихся здесь, объединяет память о прошлом, о людях, которых нет сегодня с нами; я предлагаю тост за память – единственную возможность победить время...

И она напомнила о том, как в Ташкенте, в Театре оперы и балета, 4 и 5 апреля 1942 года была организована благотворительная акция «Работники искусств – эвакуированным детям». В ней принимали участие Б. Бабочкин, Н. Черкасов, М. Штраух, Л. Свердлин, Т. Макарова, Х. Насырова, В. Зускин и О. Абдулов... В вечере 5 апреля выступили А. Толстой, С. Михоэлс, Ф. Раневская. Об этом же Анастасия Павловна написала в своих воспоминаниях о Михоэлсе:

«Последним номером поистине великолепной программы вечера была небольшая пьеса, написанная А. Толстым и поставленная Протазановым и Михоэлсом.

Перед самым началом мы с Людмилой Ильиничной Толстой пробрались за кулисы, запасшись буханкой черного хлеба, так как знали, что наши актеры с утра ничего не ели.

Хлеб очень пригодился. Нашелся какой-то немыслимый нож из тех, которые бывают только у мясников!.. С его помощью огромные ломти буханки быстро исчезли, несколько подкрепив силы актеров.

И вот занавес открыт.

На сцене шумно, беспокойно, волнительно. «Костюмерша», Ф.Г. Раневская, судорожно прижав левой рукой авоську с драгоценными новыми галошами, мылом и зеленым луком («реквизит», взятый на время из самых главных, самых соблазнительных выигрышей лотереи, которая была организована в большом фойе театра), наспех что-то исправляет в костюмах уже одетых, загримированных актеров.

Звучит ее низкий необыкновенный голос, и зрители смеются при каждом ее движении, от каждого ее слова...

И тут появляются два плотника. Впереди Михоэлс, за ним Толстой. Михоэлс в сплющенной кепке, Толстой в рваном берете. Оба в рубахах, в передниках, из карманов торчат поллитровки. Молчаливый проход по авансцене (почти марш). Движения, абсолютно совпадающие и повторяющие друг друга...

К великому счастью, сохранился изумительный фотоснимок «плотников».

Копию этого снимка, подаренного Л.И. Толстой, Михоэлс свято хранил».

Истинно одаренные люди талантливы во многом. И в умении дружить, в верности дружбе, в постоянстве, несмотря на любые трудности и испытания. Настоящая дружба не прекращается, пока жив один из друзей. Свидетельство дружбы Раневской и Михоэлса – письмо Фаины Георгиевны к Анастасии Павловне. И хотя письмо это во многом перекликается с рассказом Анастасии Павловны, я воспроизвел его много выше, и с ее письмом Фаине Георгиевне, все же цитирую часть его, так как оно подтверждает непреходящую преданность старой дружбе. Как жаль, что письмо это по причинам, мне неведомым, так и не было отправлено адресату (Анастасия Павловна не знала о его существовании до конца своих дней). Всего за несколько месяцев до смерти – Анастасия Павловна умерла осенью 1981 года – она послала поздравительную открытку Фаине Георгиевне. В ней были слова, преисполненные любви к Фаине Георгиевне, воспоминания об их встречах и приглашение в гости: «Давно пора повидаться».

Хочу привести еще один фрагмент из письма Раневской к Михоэлсу (1944 год), которое я уже цитировал, – из него становится особенно понятно, сколь крепкая и истинная дружба связывала этих людей, как доверительны были их отношения. Но сперва комментарий к этому письму. Я.Л. Леонтьев – театральный деятель, заместитель директора Большого театра СССР, близкий друг семьи Булгаковых – попытался в 1944 году помочь вдове М.А. Булгакова Елене Сергеевне и написал обращение, которое передал С.М. Михоэлсу для того, чтобы он по своему усмотрению собрал под ним подписи видных деятелей культуры.

Итак: «Дорогой, любимый Соломон Михайлович! Тяжело бывает, когда приходится беспокоить такого занятого человека, как Вы, но Ваше великодушие и человечность побуждают в подобных случаях обращаться именно к Вам. Текст обращения, данный Я.Л. Леонтьевым, отдала Вашему секретарю, но я не уверена, что это именно тот текст, который нужен, чтобы пронять бездушного и малокультурного адресата! Хочется, чтобы такая достойная женщина, как Елена Сергеевна, не испытала лишнего унижения в виде отказа в получении того, что имеют вдовы писателей меньшего масштаба, чем Булгаков. Может быть, Вы найдете нужным перередактировать текст обращения. Нужна подпись Ваша, Маршака, Толстого, Москвина, Качалова...»

А теперь вернемся к тому не отправленному письму, о котором Фаина Георгиевна говорила по телефону Анастасии Павловне после вечера памяти Михоэлса в 1965 году. По счастью, оно сохранилось в архиве Раневской: «Дорогая Анастасия Павловна! Мне захотелось отдать Вам то, что я записала и что собиралась сказать в BTO на вечере в связи с 75-летием Соломона Михайловича. Волнение и глупая застенчивость помешали мне выступить. И сейчас мне очень жаль, что я не сказала, хотя и без меня было сказано о Соломоне Михайловиче много нужного и хорошего для тех, кому не выпало счастья видеть и слушать его.

В театре, который теперь носит имя Маяковского, мне довелось играть роль в пьесе Файко «Капитан Костров», роль, как я теперь вспоминаю, я обычно играла без особого удовольствия, но, когда мне сказали, что в театре Соломон Михайлович, я похолодела от страха, я все перезабыла, я думала только о том, что Великий Мастер, актер-мыслитель, наша совесть – Соломон Михайлович смотрит на меня.

Придя домой, я вспоминала с отчаянием, с тоской все сцены, где я особенно плохо играла. В три часа ночи зазвонил телефон. Соломон Михайлович извинился за поздний звонок и сказал: «Ведь вы все равно не спите и, наверное, мучаетесь недовольством собой, а я мучаюсь из-за вас. Перестаньте терзать себя, вы совсем неплохо играли, поверьте мне, дорогая, совсем неплохо. Ложитесь спать и спите спокойно – совсем неплохо играли». А я подумала, какое это имеет значение – провалила ли я роль или нет, если рядом добрый друг, человек – Михоэлс.

Я перебираю в памяти всех людей театра, с которыми сталкивала меня жизнь, нет, никто так больше и никогда так не поступал.

Герцен говорил, что частная жизнь сочинителя есть драгоценный комментарий к его сочинениям. Когда я думаю о Соломоне Михайловиче, мне неизменно приходит на ум это точное определение, которое можно отнести к любому художнику. Его жилище – одна комната, без солнца, за стеной гудит лифт денно и нощно. Я спросила Соломона Михайловича, не мешает ли ему гудящий лифт. Смысл его ответа был в том, что это самое меньшее зло в жизни человека. Я навестила его, когда он вернулся из Америки. Он был нездоров, лежал в постели, рассказывал о прочитанных документах с изложением зверств фашистских чудовищ. Он был озабочен, печален... Я спросила Соломона Михайловича, что он привез из Америки. «Жене привез подопытных мышей для научной работы». А себе? «А себе кепку, в которой уехал...»

Письмо это не закончено, а уж почему Фаина Георгиевна к нему не вернулась, нам сегодня остается только гадать.

Но о другом можно сказать с уверенностью: много, очень много общего было в отношении к жизни, к искусству и к себе у Раневской и Михоэлса.

Михоэлс привез из Америки только кепку, в которой уехал... Раневская же, когда ее спросили, почему она так скромно живет, почти бедно, не задумываясь, ответила: «Мое богатство в том, что оно мне не нужно!..» И еще об этом же: «У актера в кармане должна быть только зубная щетка, чтобы он свободно мог передвигаться, смотреть, видеть, изучать жизнь». Михоэлс однажды сказал Анастасии Павловне: «Знаешь, что меня беспокоит?! Это что я оставлю в наследство тебе и детям? Разве что мой юмор и следы моего обаяния?»

В восхождении к театру у Раневской и Михоэлса немало похожего. «В театральную школу я не была принята по неспособности», – Раневская; «Я мечтал стать актером... Но мой первый учитель актерского мастерства заявил, что актера из меня не выйдет, так как у меня для этого нет достаточных данных», – Михоэлс.

«Училась в таганрогской казенной гимназии, по окончании которой вынуждена уйти из семьи, которая противилась моему решению идти на сцену...» – Раневская; «...Мои родители отнеслись бы к подобному решению отрицательно: в среде, к которой принадлежала моя семья, профессия актера считалась зазорной», – Михоэлс.

Во многом отношение к искусству в России определяется отношением к Пушкину. «Я боюсь читать Пушкина... Я всегда плачу. Я не могу без слез читать Пушкина... Мне так близок Пушкин. Я прихожу с репетиций, кидаюсь без сил, на кровати лежит пушкинский том открытый. Даже читаю то, что знаю наизусть... Все думаю о Пушкине. Пушкин – планета», – из записей Раневской о Пушкине.

Михоэлс прожил всю жизнь с оглядкой на Пушкина. Он много говорил о Пушкине в своих лекциях, писал в статьях. Есть у него в записных книжках мысль, представляющая особый интерес: «Пушкин всю жизнь черпал огромное богатство не только в русской культуре, но и вне ее... Но, черпая все эти богатства, Пушкин, обогащенный, снова и снова возвращался в русскую культуру, отдавая ей все свои силы и все накопленное им. Пушкин был как бы бумерангом русской культуры. Вылетающий с огромным размахом из русской культуры, он к ней же возвращался и вносил новые свои вклады».

Из записок Раневской об Ахматовой: «Когда появилось постановление («О журналах “Звезда” и “Ленинград”. – М.Г.), я помчалась к ней. Открыла дверь Анна Андреевна. Я испугалась ее бледности, синих губ. В доме было пусто. Пунинская родня сбежала. Молчали мы обе... Она лежала, ее знобило. Есть отказалась. Это день ее и моей муки за нее и страха за нее...»

Из воспоминаний А.П. Потоцкой: «Михоэлс никогда... не мог оставаться зрителем, если друг был в беде. Он не мог быть просто гостем на празднике друга. В дни так называемых разгромных статей по телефону звучали слова: «Это я, Михоэлс, просто подаю голос...»

«Самый прекрасный подарок, сделанный людям после мудрости, – дружба». Эта мысль Ф. Ларошфуко отражает суть отношений Раневской и Михоэлса. И после смерти они оказались рядом – и Михоэлс, и Раневская похоронены на кладбище крематория около Донского монастыря.

Давно известно и сказано не мною: «Кто умер, но не забыт – бессмертен».