Он часто присутствует в моих фильмах, а в картине «Столетие с бесконечным продолжением» (производство «ЧК» – Чырвоны касцёл, 2009 г.) выступает с вдохновенным монологом: описывает проект памятника Яну Павлу ІІ перед Красным костёлом – и тут же рисует. Это при жизни Леонида Левина не свершилось. Как не свершился и наш совместный замысел, которому я дал название, и оно ему очень понравилось – Моня Лиза.

…Фамилия его у меня на слуху с 1967 года.
Тогда я снимал «Добренёво – отчий дом». Герой фильма партизан-инвалид, директор сельской школы Михаил Заремба открыл мне, что дальше по Логойскому шоссе поворот направо – и там, в пяти километрах, на месте сожжённой немцами деревни Хатынь по распоряжению самого Машерова создают какой-то огромный, на всю площадь бывшей деревни мемориал. Что за он?.. Мы, отсняв объекты, конечно, рванули туда.
Суть увиденного – рвы, бетонные балки, стройка – не поняли, не оценили. Подвернувшийся дядька-подсобник сказал, что главный тут “заводила” какой-то Левин.
Этот “какой-то” стал известен стране СССР и миру после открытия в 69-м мемориального комплекса “Хатынь”, название которого стало, как испанская Герника, как французский Орадур, нарицательным, после вручения Левину Ленинской премии.
А как это создавалось среди непонимания, интриг, вражды, предательства, запретов, я узнал только из его книги.

* * *

На книге “Хатынь” автограф: «Дорогому Володе! Художнику от художника. С любовью – Леонид Левин. 22.01.09 г. (подпись)».
Там признание:

«Центром земного шара стала Хатынь.
Годы творчества, годы жизни.
Не один и не два отдали мы этому маленькому клочку белорусской земли…»

По подсказке 1-го секретаря ЦК КП(б) Беларуси Петра Машерова группа Левина – будущих создателей мемориала – впервые пробралась на его «Запорожце» к сожжённой деревне.

«Сегодня всё под накрахмаленным покрывалом инея».

Отметил: как ёмко и образно описано состояние природы.

«В глубине поляны – стволы сгоревшего сада.
Волнистая земля застыла в молчании.
Она слушает, как открывают глаза почки.
Набухшие весенним соком,
они будто оплакивают своих погибших хозяев».

Отчерчиваю в подаренной книге впечатлившие образы: это же высокая литература!
На месте сарая, где взошли дымом к небесам все сельчане Хатыни, ещё сохранился прибитый дождями пепел.

«Кажется, где-то скрипит калитка, раздаётся лай собаки,
глухо звучат голоса людей…».

Прочитав это, всплыл образ поющей деревни Тонеж – родины славного хормейстера Михаила Дриневского. Там побывал, снимая фильм о нём «Як пайду я дарогаю…» (Белвидеоцентр, 2000 год).
Немцы согнали людей в церковь. Соседка Дриневских отправила своих четверых детей узнать: что там затевается? Пришедших жителей, в том числе четверых любопытных детей, немцы заперли и подожгли церковь.
Сейчас её фундамент стал составляющей мемориала: по четырём углам фигуры сожжённых…
Левин описывает единственного спасшегося из огненного ада жителя Хатыни Иосифа Каминского:

«Короткая стрижка, заросшие щёки.
Картуз.
Старенькое пальто.
Старенькая тёмная рубашка с пришитой белой пуговицей.
Потёртый воротничок смотрит в разные стороны.
Одинокая фигура старика чернеет на фоне белой земли».

Таким его, с мёртвым сыночком на руках, изваял член левинской творческой группы скульптор Сергей Селиханов.
Мемориал открыт.
Перед номинацией на Ленинскую премию Хатынь посетила Министр культуры СССР Екатерина Фурцева.
Дегероизация привела её в ужас:
«– Что скажут потомки, когда увидят такого старика?
Оборванного, несчастного…
Неужели нельзя было поставить фигуру солдата, спасшего детей?
Как, например, это сделано в Трептов-парке.
Где гимн Победе?
Здесь и близко нет НАШЕГО искусства!
Глухая пауза.
Окончательно:
– Работу нельзя выдвигать на премию, тем более – Ленинскую.
Памятник нужно сносить.
Под бульдозер».
Как всё просто: под бульдозер!
Это были их методы: разгром Хрущёвым экспозиции в Манеже, «бульдозерные выставки».
Как точно сформулировали художники восприятие искусства представителями партийной элиты: «Изображение вождей средствами, доступными их пониманию». Точнее не определишь!
Спас «Хатынь» от бульдозера Машеров.

«Идём на могилу отца.
Оставляем газету с сообщением
о вручении Ленинской премии».

Как схожи наши поступки! После публикации в «Немане» моей первой повести «Смолино – в год, когда были геологи», я решил положить в Москве цветы к памятнику Пушкину, в Гродно встретиться с «крёстным отцом» повести Василём Быковым и… принести журнал на могилу вырастившей меня бабушки.

* * *

Тогда же, 69-м, приехавший из России Игорь Коловский взялся за фильм о Хатыни. Несомненно, заинтересовал режиссёра темой белорус Алесь Адамович. Это он пригласил плодовитых сценаристов Никиту Хубова и меня участвовать в создании литературной основы. Мы там и значимся в титрах как сценаристы рядом с Адамовичем и Коловским.
Полнометражный фильм «Хатынь, 5 км» обвинили в том же, в чём обвиняла создателей мемориала Фурцева – в дегероизации.
Левин познакомился с Коловским, вспоминает:
«К сожалению, фильм не был выпущен на экран.
Запретили.
Я увидел его лишь спустя несколько десятилетий.
По телевизору.
Был вечер памяти
по безвременно ушедшему из жизни талантливому художнику,
режиссёру».

* * *

Встречались-пересекались с Леонидом Менделевичем время от времени: топали ведь по одним и тем же “богемным” дорожкам.
Осенью 2004-го он позвонил:
– Володя, ты знаешь, что такое Ханука?
– Еврейский праздник какой-то… кажется, зимой…
– Да, радостный, светлый. Мы хотим тебя попросить поставить этот праздник на сцене концертного зала “Минск”: что-то действенное, праздничное, яркое… ну, как ты это умеешь.
– Но, Леонид Менделевич, я вам не подхожу… не подхожу по “5-й графе”.
Для не живших в СССР поясняю: “5-я графа” в паспорте – это “национальность”.
Он рассмеялся:
– Мы всё про тебя знаем. Так хочешь это поставить, берёшься, поможешь?
– Да, мне интересно – новое, незнакомое… Но я совершенно не в материале.
– Тебя всем обеспечат, всё разъяснят. Ты только должен определять: что для постановки нужно.
Инициативная и энергичная Виктория Брумина по подсказке Леонида Менделевича передала мне книги по иудейскому празднику: о его происхождении, истории, обрядности, массу видеоматериалов. А потом мы вместе с ней и Инной Бездежской отбирали по театрам, по складам киностудии и филармонии нужные костюмы, реквизит, музыкальные инструменты.
Встал вопрос оплаты. Я, посовещавшись со сценографом Вениамином Маршаком, предложил Левину:
– Если б это была эстрадная постановка, мы бы назвали размер гонорара. Но тема другая, а потому: мы сделаем, что можем, а вы заплатите, сколько сможете.
Всех устроило.
Наслышанная о предстоящем празднике общественность предвкушала праздничное зрелище, в зал к/з “Минск” набился народ за два часа до начала, галдели. Я не знал, как вести последний прогон на сцене.
Левин меня успокоил:
– Не обращай внимания. Репетируй, как тебе нужно, – и с улыбкой добавил, – евреи, сам понимаешь.
Когда начали пускать в зал, так сказать, “официально”, люди занимали места, не взирая на обозначения гостевых мест. Позже мне рассказывали: прибывшего к началу посла Франции Шмелевского не раздели в гардеробе – за неимением свободных вешалок. А в зале он пристроился на ступеньке: места дипломатов уже заняты.
Запомнились мне участники: национальные фольклорные коллективы “Тхия”, “Гиль Захав”, блистательная пианистка Алла Данциг с пятиминутным парафразом на тему “Бублики”, тенор Юрий Городецкий с трагической песенкой “Шемеле на скрипочке, Хаим на трубе…” Сейчас он солист оперы, побеждает в конкурсах на российском телевидении.
С подачи Левина тема “Хануки” продолжилась для меня уже после его смерти: приемники приглашали меня осуществлять постановку праздника в 2014-м в том же к/з “Минск”, в 2015-м – на сцене Белгосфилармонии.

* * *

Уникальная по замыслу и содержанию его книга “Война и любовь” вышла тиражом… 50 экземпляров.
Один подарен мне – какая честь! – да ещё с автографом:
«Володя! С любовью Леонид.
6 января 2009 г. Твой День».
Последнее указание – о моём дне рождения в сочельник.
Там вычитал: в их послевоенном минском жилище на гвозде в туалете висела «авоська» с какими-то бумагами. Странно, что не выбросили. Ещё более странно: никогда не интересовались, а что там?
Леонид однажды порылся в тех пожухлых, рассыпавшихся от ветхости бумагах. И, оказалось – открылось: письма с фронта и ответные из эвакуации, из посёлка Кара-Балты в Киргизии – на фронт! Переписка его воюющего отца Менделя Левина с его мамой Елизаветой Левиной, письма детским почерком его, маленького Лёнечки – папе на фронт! Там же их единственная, снятая до войны, совместная фотография.
«Помню, что с папой у них были
одинаковые свитера…»
И всколыхнулись ранние детские воспоминания Леонида…
Отец участвовал в сооружении Комсомольского озера в их родном Минске…
«Отец, мать, сестра и я
в голубой лодке на голубой глади воды.
Отец сооружал это озеро.
Квартира, грамота и патефон –
награда за работу.
Через день.
Утро под бомбами…»
А потом этот степной киргизский посёлок Кара-Балт…
«Чёрные стены,
чёрный потолок и пол.
маленькое-маленькое окошко.
Как я любил смотреть в эту светлую дырку,
ведь оттуда на меня смотрело солнце».
Это отметил и поэт Леонид Дранько-Майсюк:
«Солнечный свет появляется в доме благодаря окнам, а окно –любимый художественный элемент архитектора Левина».
Это роднит Леонида с Марком Шагалом. В книге «Магия многоцветного экрана» в главе «Окна Шагала» я описал музей художника в Ницце: почти на всех картинах – окно или взгляд через окно. Даже в Париже виделся Шагалу его Витебск – через окно.
В письме с фронта: «Дорогая Лиза…» – вопросы, пожелания. В ответном: «Дорогой Моня…» – ответы, пожелания, вопросы бойцу.
«Дорогой Моня… Дорогая Лиза…» – Моня Лиза! Я заметил это созвучие: рассказал Левину о пьесе Джерома Килти “Милый лжец”. Пьеса смонтирована как диалог из писем: он, драматург Бернард Шоу, пишет ей, а она, актриса Патрик Кемпбелл, – ему, вопрос – ответ, информация – реакция. Так и тут: треугольники и открытки Менделя Левина с фронта в глубокий Среднеазиатский тыл жене Елизавете Левиной: “Дорогая Лиза”… Она – ответ: “Дорогой Моня”…
Вот и драматургический ход: Моня – Лиза!
Левин решил: будем писать такую же пьесу!
– Я поговорю с Колей Пинигиным!
И поговорил! Пинигин наш замысел не отверг, хотя понимал, что материала для пьесы маловато, да и ход уже испробован английским драматургом, но дал нам позабавиться.
И мы взялись за работу.

* * *

«Пришло письмо от папы с фронта.
Такого счастливого дня у меня ещё не было».
Мальчик рисует картинки на тему единственной имевшейся книжки «Три поросёнка» – и шлёт на фронт. Папа в восторге.
«Лёнечка наш маленький художник – молодец…»
Мальчик освоил грамоту: пишет папе самостоятельно, от себя.
И тут у нас общее: под диктовку бабушки я писал на фронт её воюющим племянникам, моим дядям.
Мама Лиза шлёт папе Моне фото: она с детьми. Ответ с фронта:
«Суровые ваши лица и нет улыбок. Согнал с ваших лиц их проклятый мерзавец Гитлер».
Близится третий год войны. Папа пишет, как эту дату встретили на фронте.
«Даже ёлка, и та у нас имеется. Гирлянды патронов свисают с неё. Каких только на ней не найдёшь из светящихся: и бронебойные, и проч., и проч. Гранаты их дополняют. Трофейный барометр показывает бурю по направлению к немцам».
В ответном письме ему сообщают, что и у них ёлка, на которой вместо игрушек самое дорогое: его фронтовые открытки и письма, сложенные треугольником.
Близится освобождение Беларуси, Минска. Левины планируют возвращение из эвакуации. Получают указание главы семьи:
«В отношении засева огорода… как бы не сложился вопрос с вашим отъездом – засеять нужно».
Истерзанная тоской по мужу, заботами о детях и бытовых лишениях мама Лиза болеет, угасает.
В книге «Война и любовь» Леонид вспоминает песенку из фильма военных лет «Александр Пархоменко».
«Ты ждёшь, Лизавета…»
Мать звали Лизой.
Мне всегда казалось, что это песня – о ней».
Маму погребли в чужой земле.
«Мама умерла в годы войны. Я остался наедине с её любовью».
И так существовали впроголодь, а тут ещё – сиротство.
«…лишились материнской ласки.
Не было рядом отцов.
Не знали, что такое игрушки.
Не знали, что такое лакомство».
Вернулись в Минск, вернулся отец.
«Начинаю понимать, почему у отца такая белая голова.
Ему ещё не было сорока».
Прильнули друг к другу – двое родных, осиротевших.
«У него война отобрала любимого человека.
У меня – мать.
Отец никогда не говорил о прошлом.
Будто оберегал от чего-то.
У него была зримая война.
И незримая для других его любовь».
Раздумывая о пережитом, «прокручивая» в памяти события, даты, Леонид неожиданно вник в магию цифр.
«Мать не дождалась Дня Победы.
Не дождалась два месяца.
Отец не дожил до открытия «Хатыни».
Не дожил двух месяцев».
Пьесу мы, конечно, не написали: он занимался своими архитектурными проектами, я – своим кино.
Чем памятны встречи соавторов: его предложением.
– Я тебя – «Володя», а ты меня «Леонид Менделевич». Давай, на «ты».

* * *

Тема войны, страданий, в общем-то, основная в его творчестве.
Хатынь, куда возим желающих всесторонне познать Беларусь.
Проезжаю через Красный Берег – мемориальный комплекс Левина.
Снимаю фильм «Слуцкая аномалия» – в центре города его создание: именные камни на месте гетто.
Иду в Минске в зубную поликлинику – его работа: покосившийся обеденный стол с прислоненным стулом на месте гетто.
В трёхстах метрах от моего дома место скорби «Яма» – его творение: обречённые сходят вниз, в небытие, в вечность…
Судьба отца-воина подвигла Леонида 25 октября 2010 года отправить письмо Президенту Республики Беларусь.

«Уважаемый Александр Григорьевич!
В 1975 г. были разжалованы в рядовые и лишены пенсий бывшие фронтовики – полковники Давидович Ефим Аронович, Овсищер Лев Петрович и подполковник Альшанский Наум Мордухович. Вся их «вина» заключалась в том, что эти честные и мужественные люди открыто выступили против процветавшего тогда в СССР государственного антисемитизма и высказали стремление уехать в Израиль… Ныне этих людей нет в живых. Мёртвым пенсия уже не нужна. А вот поруганная офицерская и гражданская честь взывают к полной реабилитации офицеров, героически сражавшихся на фронтах Великой Отечественной войны».

Такая же драма, о которой Левин, несомненно, знал, разыгралась и с хорошо знакомым мне кинорежиссёром «Беларусьфильма» Иосифом Абрамовичем Шульманом. Из-за сына Виктора, женившегося на японке и уехавшего из Союза, его, лётчика-фронтовика, лишили воинского звания, боевых наград, исключили из партии и вынудили эмигрировать.
Эта гнусная несправедливость, несомненно, сократила на чужбине жизнь интеллигентнейшего и талантливого творца.

* * *

На моих, почти ежегодных, творческих вечерах – в Союзе кинематографистов, в театрах Киноактёра и «Зьнич» – Леонид Левин непременно присутствовал. Перед одним из них передал мне записку. Там – размашистым почерком:
«Дорогой Володя! Я очень, очень, очень сожалею, но буду в Берлине на открытии персональной выставке в Бундестаге – Левин и архитектура.
Передай всем привет и скажи им – ТЫ – ЧУДО! Леонид Левин (подпись)».
Выяснилось, что он перепутал месяцы, и на том моём вечере присутствовал.

* * *

В дождливый день июня 2013-го в галерее Савицкого приехавший из Израиля художник Иосиф Гринберг открывал свою выставку. По плану Левин должен держать речь: как коллега, как Председатель еврейских общин Беларуси. Все зрители стояли, а он, единственный, присел на какой-то выступ перед художником, чуть справа.
Я стоял рядом с Иосифом, слушал выступающих, время от времени поглядывал на Леонида. Он сидел, как-то неловко согнувшись; поймал мой взгляд, кивком позвал к себе. Обойдя за спинами стоящих рядом с Гринбергом, я подошёл, наклонился.
Леонид пробормотал:
– Володя, мне плохо. Помоги выйти.
Я взял его под руку. Минуя зрителей, медленно повёл к выходу. Спустились по крутым мраморным ступеням, вышли на крыльцо. Он, не отпуская моей руки, позвонил по мобильнику.
Накрапывал дождь. Я раскрыл над нами свой большой зонт.
Молчали.
Подъехала на машине Виктория Брумина. Я подвёл его к машине, открыл дверцу, помог усесться.
– Спасибо, Володя… спасибо.
Он за стеклом прощально помахал мне.
Спасибо, Леонид… Менделевич.

Владимир ОРЛОВ

Снимки Аркадия Шульмана и из личного архива автора.