Глава из новой книги

Из редакторской справки к моей книге “Валеры Рубінчык” с изумлением узнал: “Спіс літаратуры. Акрамя рэцэнзій на фільмы, аб ім не напісана нічога”.
Не пользуюсь выражениями “один из лучших”, “один из выдающихся”, “один из ведущих”… У меня так: или лучший – или нет, или выдающийся – или нет.
Даже странно, что о лучшем, ведущем, самом выдающимся – по-моему пониманию – режиссёре беларуского кинематографа нет монографии, хотя много написано о других, которые в сравнении с ним как бы “в тени”.

 

Припомню, что доверяла мне в беседах – кроме интимного, исповедального – более чем за полвека дружбы, “воспеваемая” здесь личность… Если напишу о нём не я, кто ещё вспомнит? Валерий Рубинчик – режиссёр с мировой славой. Своими фильмами он значительно поднял профессиональный уровнь беларуского кино. Но как тяжело, в напряжённом ожидании входил он в съёмочную группу фильма “Красные листья”! С  марта до августа 1957 года, ежедневно я слышал от Валеры одни и те же слова: “Говорят,  что берут…”

ЗНАКОМСТВО

Носил он тогда недоступный мне светлый китайский плащик с плетёными кожаными пуговицами – это, естественно, вызывало зависть, – на голове с жёсткой шевелюрой тёмный беретик.

Первое впечатление: почти всегда приоткрытый от любознательности рот, воспалённые от обкусывания заусениц у ногтей пальцы. Валерий удивлял неординарными рассуждениями об искусстве, о спектаклях Русского театра, воспоминаниями о джаз-оркестре Эдди Рознера, который мне с детства виделся таинственной легендой. Это был столичный юноша из интеллигентной семьи, – словом: богема.

Он, окончив школу, крутился у киностудии – Красного костёла, что через переулок от его дома, как-то “просачиваясь” мимо бдительных стражей в проходной. Он желал участвовать в кинопроцессе, обозначив цель: стать кинорежиссёром.

Почти ровесники, мы познакомились, сошлись, общались ежедневно. Переживая за его судьбу, я всякий раз спрашивал: “Ну, Валера, как?” Ответ полгода я слышал один: “Говорят, что берут”.

В конце концов, его зачислили в съёмочную группу “Красных листьев” буквально накануне отъезда на натурные съёмки в Вильнюс.

Поспособствовала тому, конечно же, беседа Валеры с постановщиком фильма, классиком советского кино Владимиром Владимировичем Корш-Саблиным. Легендарного кинематографиста подкупило желание юноши стать режиссёром. Вспоминая фамилии помощников и ассистентов Корша, можно убедиться, что брал он в своё творческое окружение только тех, кто эту профессию желал сделать главным выбором жизни: Валентин Виноградов, Валерий Рыбарев, Николай Калинин, Нина Савва, Ричард Ясинский, Валерий Рубинчик, я.

* * *

Вильнюс, хоть  и советский, но всё же воспринимался нами как город “иноземный”: свои нравы, культура, руины замка в центре и сама окутанная романтикой гора Гедимина, где шли съёмки, уютные кафешки, бульонные, ароматные кондитерские – всего этого не было в Минске, и мы, юноши, чувствовали там себя некими дэнди.

Опекуном над нами, по сути, пацанами, стал отличный оранизатор, противоречивая в поступках личность, ассистент режиссёра Юрий Рыбчёнок. После съёмочного дня мы обязаны были ужинать на базе группы в ДОСААФе – его какое-то вспомогательное помещение стояло под знаменитой горой, над речкой. Дом сохранился, вызывая во мне при наездах в Вильнюс элегические воспоминания.  Сытный ужин готовил реквизитор – однорукий остроумец Лев Макаревич.

После еды записывали в своём исполнении песенки, не всегда пристойные, на магнитофоны, которые работники радиозавода “Эльфа” тягали оттуда десятками. Выносили единственно электромеханические внутренности, без деревянных футляров. Магнитофоны задёшево, а то и просто даром, в подарок, сбывали нам. А ещё мы перегоняли с катушки на катушку подборку польских “пёсэнэк” в исполнении набирающей популярность солистки ансамбля “Дружба” Эдиты Пьехи. Самой “щемливой” воспринималась песня “Каштаны”… Не мог представить, что через полгода создателей “Красных листьев” кинодороги сведут с Эдитой – напоёт в тонателье “Ленфильма”: “Белая, несмелая ромашка полевая…” В декорации “Кабаре “Жорж” под её фонограмму будет подлаживать свою артикуляцию Клара Лучко.

Рыбчёнок задерживал нас за ужином, как можно дольше, чтоб не болтались по ночному городу, а шли сразу спать.

Валерику он внушал:

– Завтра сложные съёмки!.. И чтоб мне в Минске не отвечать перед твоим папой Додиком, что ты тут подхватил триппер. Сразу спать!

В Вильнюсе мы, оба коршевские помощники, сблизилсь ещё тесней, вместе питались, гуляли и вняли мудрому завету старших: никогда не курить.

В Минск вернулись друзьями.

ЯРЧАЙШЕЕ  ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА

Его можно считать  “дитём джаза”.

Родился Валерий 17 апреля 1940-го в Минске.

А через два месяца в Москве, в дни Декады беларуского искусства,  в Летнем театре сада “Эрмитаж” с ошеломляющим успехом гастролировал Государственный джаз-оркестр БССР под управлением и при участии трубача-виртуоза Эдди Рознера. Сюрприз жизни-драматурга: судьбы Эдди Игнатьевича и Валерия переплетутся на многие годы.

Его отец, Давид Исаакович, кажется, заведовал в Минске каким-то клубом. Мама, Мария Абрамовна – советский служащий: то ли рядовой инженер, то ли бухгалтер. Грянула война – и Рубинчики успели эвакуироваться. В эвакуации оказался и джаз. Он поредел после того, как часть музыкантов тайком улетела в польскую “Армию Крайову” генерала Андерса. Вот тогда, для укрепления коллектива коммуниста Давида Рубинчика и назначили директором беларуского оркестра.

Конечно же, элегантный, всегда в облаке парфюмерии, богемный музыкант, который близко сотрудничал с отцом, не мог не произвести впечатления на мальчика. Как-то Рознер подарил то, о чём Валера мечтал: велосипедик!

Кем был Рознер в его жизни, вспоминал Валерий часто и в подробностях: верно, потому, что личность выдающегося музыканта повлияла на формирование творческих метаний будущего кинорежиссёра, вообще отразилась на его судьбе.

Монолог Валерия в моём фильме “Эдди Рознер” (2008 год):

– Все, кто общались с Рознером, замечали, что разговаривал он на всех европейских языках – и на всех с акцентом. Часто употреблял “иностранные” слова, типа: “КолоссАль!.. ПрОграмм!” з ударением на “О”. Злился почему-то исключительно по-польски: “О, холера ясна!”

Он был очень умный и проницательный: смотрел тебе в глаза – и всё понимал. Трубач он был великий, может, даже гениальный. И такой же великий шоумен. Привык к успеху: царь!

Отец мой относился к нему с великим уважением, как к великому музыканту. Помню, как сидели они часами и обсуждали дела тихими голосами. Самым драматичным в биографиях обоих стал ноябрь 1946-го: неудачная попытка Рознера с женой и дочкой выскользнуть нелегально в Польшу, где уже устанавливался такой же, как в СССР, коммунистический режим.

Папу ночью вызвали на Лубянку. Мы с мамой и музыкантами в гостинице “Москва” ожидали его сутки с невероятным напряжением. Отца выпустили. Что там с ним происходило, знаю с его слов.

Дознание вёл сам всемогущий министр госбезопасности Абакумов. Вопрос ставился жёстко: знал ли директор о намерении Рознера сбежать из страны? Отец кроме того, что являлся ближайшим соратником Эдди Игнатьевича, был единственным в огромном коллективе коммунистом – аж с 1932 года! А до того – преданным комсомольцем. И на допросе к теме попытки Рознера убежать возвращались всю ночь. Отцу как-то удалось убедить Абакумова, что никто в оркестре ничего не знал. И постепенно темы и сам тон допроса стали меняться. Абакумов начал интересоваться: как проходят репетиции, кто шьёт музыкантам такие элегантные наряды, куда оркестр намерен ехать на гастроли? А под утро Абакумов поинтересовался: “Вы, наверне, ничего не ели?” И папе принесли чай и бутерброды. Закончилось чаепитием. “До свидания”. Папа вернулся в гостиницу. А что с Рознером, никто не знал.

Узнали вскоре: тот в ГУЛАГе.

Директор, его сын и трубач увиделись через восемь лет. 

* * *

А до того, после освобождения Минска в июле 44-го, джаз размещался во “2-й Советской” гостинице на нынешней Комсомольской улице – там теперь турагентство.

А Рубинчики поселились в однокомнатной картире, в так называемом, доме Советов: между Красным костёлом и деревянным кинотеатром “Первый” – на его месте теперь гостиница “Минск”. Об этом доме я уже писал – Ноев ковчег! Если сохранилась домовая книга, начиная с 44-го года, то там можно встретить фамилии половины деятелей искусства и науки послевоенного Минска. Валерий в последние годы начал составлять список жильцов этого славного дома, рассказывал о них мне.

Окна и кухонный балкон Рубинчиков выходили во двор, на сквер с фонтаном и нынешний Музей кино. Валерий уже был режиссёром-постановщиком, а жили они втроём всё там же. Он, сидя с нами, друзьями, на шестом этаже ресторана “Минск”, показывал на отца, который в пижаме с газетой отдыхал на балконе.

Давид Исаакович после ликвидации джаз-оркестра работал администратором Русского театра, где подраставший сын, конечно же, всех знал, цитировал напамять сцены из репертуарных спектаклей.

– Представляешь: встречает меня некий пожёванный тип – согнутый, в морщинах, – бросается обниматься. А я не могу опознать: что за дедок? Он заставляет: “Ну! Ну, Валерка, вспоминай!” Я неуверенно: “Минск?” Он: “Да, уже теплее. Думай!” Я: “Может… 42-я школа?” Он радостно орёт, соглашается: “Да! Мы же одноклассники!” Я ему: “Может, ты оставался на второй год?” Он: “Нет, даже с шести лет пошёл в школу!” А я гляжу на него и думаю: “Я же ещё такой видный хлопец… Да неужели и я такой уже старый?”

42-я школа… Она славилась в Минске замечательными преподавателями, высокой численностью медалистов и успехами выпускников. Учиться там было престижно. Вот по её окончании Валерий и прибился к съёмочной группе “Красных листьев”.

ВЕСЁЛЫЕ ДЕНЁЧКИ В БГТХИ И В ЗАУРАЛЬЕ

После “школы” практических навыков на “Беларусьфильме” мы с разницей в один год – 1958 и 59-й – поступили на только что образованный режиссёрский факультет в мастерскую Андрея Андреевича Ефремова. В те годы для поступления на этот факультет нужно было иметь два года производственного стажа.

Валерий сразу же обратился ко мне – издателю институтской газеты – с предложением поместить там очерк “Чёрный гладиолус” о встрече в московском доме отцовых приятелей со знаменитым писателем Юрием Олешей, который после долгих лет молчания выдвинулся из тени. Рассказ я поместил, собственноручно, как все прочие материалы, перепечатав на машинке. Одна копия до сих пор у меня.

Оба первые режиссёрские наборы пользовались непоколебимым авторитетом по причине необычной для вуза нашей специальности. Учились самоотверженно, но и весело: вместе с актёрскими курсами работали над фрагментами пьес, дружили с художественным факультетом, выпивали в их мастерских при полуобнажённых натурщицах. Под Новый год и 1-е мая ладили острые весёлые “капустники”, на которые ломилась “золотая молодёжь” города. Валера помогал мне их ставить.

Весной 61-го показали слишком продолжительный для комедийного зрелища двухчасовой “капустник”. Наши институтские ситуации и всем знакомые преподаватели предстали в пародийных видах во всех возможных сценических жанрах: пантомима, оперетта, опера, выездной драмтеатр, Краснознамённый военный хор, цирк, эстрада. Валера играл ведущую и связывающую всё действие роль конферансье. Банка от консервов, с которой болтался кусок верёвки, служила ему “микрофоном”. Пара десятков фотографий, сделанных в тот вечер неизвестно кем, восстанавливают в памяти забавное зрелище.

* * *

Большой нагрузки в вузе нам было мало. Мы ещё по ночам писали с Валерой киносценарий “365-я ночь”. Там случайные люди под Новый год оказываются в кабине лифта, который завис между этажами. Там они, остыв от досады, перезнакомились, смирились с ситуацией – и начали  весело встречать праздник: у каждого же было что-то в пакетах и свёртках!.. А под утро они почти с неудовольствием встретили освобождение. Прототипами сценарных героев стали друзья-приятели, с которыми болтались по проспекту: типичные представители общественности, а в основном, молодёжи той светлой для нас и тогда много чего обещавшей эпохи – 60-е!

Напомню: в 61-м сотовых телефонов не было даже в мечтах. Мы на пятнадцать лет ранее разыграли ситуацию, похожую на рязановский фильм “Ирония судьбы, или с лёгким паром!” Сценарий “365-й ночи” в моём архиве.

* * *

Добрейшая Валерикова мама Мария Абрамовна всё угощала, насыщала меня, приезжего, домашними блюдами. Накрывала она шикарные, по тем временам, столы ежегодно в день рождения сыночка и вообще часто, когда тут по какому-то поводу, а то и без него, собиралась молодёжь. Постоянными гостями, своими считались Люцина и Олек Бельзацкие – дети музыкального руководителя рознеровского джаза, – друзья Валеры, волоокая красавица Лора, симпатизировавшая молодому хозяину, парадоксально мыслящий журналист-веселун Саша Радуцкий, кинооператор-любитель Миша Смольский, с которым Валера снял новеллу “Осенний этюд” – и уже пошла молва об этом творении. Оба кинолюбителя получили призы на не очень пока значительных фестивалях.

Однажды родители куда-то уехали, и Валера оставил меня на ночёвку. Проснулся на рассвете и показалось, что куда-то падаю, проваливаюсь. А это непривычный мне, высокий – под четыре метра – потолок. Когда поделился ощущениями с проснувшимся другом, он повёл меня к соседям-артистам: Сергею Дубравину из Русского театра и Оксане Королёвой из ТЮЗа. Они своё высокое пространство поделили по горизонтали: на полкомнаты надстроили антресоли, куда вела лестница. А там, наверху: тахта, торшер, книги.

Валера стал подумывать: а не соорудить ли такое в своей однокомнатной?

* * *

Летом 1961-го нас, студентов-режиссёров обоих курсов, “купило” Министерство Вооружённых сил СССР – не знаю, с чьей подачи. Надлежало со спектаклем “Пучина” по А. Островскому и с некой концертной программой двинуться за Уральский хребет. Спектакль уже готовили к диплому, а концерта не было и в помине.

Оставался всего день до отъезда, каждый вносил предложения по программе: кто что умел. Девочки, конечно, стихи: Диамара Нижниковская читала Блока, остальные что-то лирическо-трогательное.

Рубинчик вспомнил сатирические куплеты из репертуара популярных тогда эстрадников Шурова и Рыкунина, наскоро разучили их на двоих под мою гитару. В куплетах действие происходило в Америке: миллионер, гангстер, безработный и милитарист ехали почему-то в одном купе. Куплеты так и назывались: “Поезд идёт в Чикаго” – ну, и доставалось же в них американскому образу жизни!

Студент-консерваторец Миша Казинец аккомпанировал на баяне вокалистке Вале Поповой. Сегодня Михаил Антонович народный артист Бларуси, многолетний ректор консерватории, художественный руководитель Национального Академического оркестра народных инструментов.

И спектакль, и концерт предварительно должны показать в Москве военным идеологам в театре Советской Армии.

И вот сцена, на которой блистают ежевечерне легендарные артисты: Владимир Зельдин, Андрей Попов, Любовь Добржанская, Перцовский... И вдруг на ней нахальный ансамбль беларуских студентов, который в темпе показывает ладно сбитую буквально накануне разнообразную программу!

Военные начальники нас похвалили. “Пучину” смотреть не стали. Нашим старшим в группе Павлу Бекешу и Ярославу Громову дали маршрут: за Урал, в Свердловск, а там – по “закрытым точкам”.

До отбытия туда появился шанс несколько дней болтаться по Москве. Культурная жизнь в ней тем летом кипела! Мы с Рубинчиком кидались из театра в театр, с выставки на выставку. Я, конечно, сбегал в Зелёный театр ВДНХ на концерт джаза Леонида Утёсова, где своим, купленным на предыдущие кинозаработки, “Зенитом” в полумраке сделал несколько снимков легендарного артиста.

И вот Зауралье. Выезжали из Свердловска в вагончиках с замазанными краской стёклами – на секретные ракетные “точки”. Встречали нас солдаты-рядовые: бритые столичные ребята, все с высшим техническим образованием; интересовались: “Давно из Москвы? Как там она?”

И спектакль, и концерт играли-показывали, бывало, по три раза в день. Проходили “на ура!”, часто “бисировали”. Наш дуэт на просьбу солдат повеселить их ещё шуточными куплетами показывал на часы: мол, рады были б, да время не позволяет, хотя кроме “Чик-Чик-Чикаго” ничего в репертуаре больше не было.

Затем всегда следовали “командирские обеды”, на которых военачальники подкатывались к нашим девушкам с комплиментами, а те в благодарность сыпали им  стих за стихом.

* * *

Вечера же у нас, как правило, были свободны.

Проводили их с Валерой в московском Театре Сатиры, гастролировавшем в Свердловске. В театре работала бухгалтером приятельница Давида Исааковича, и потому весь репертуар самого модного тогда в стране театра мы просмотрели.

Никто из актёров не давил, но получился очень смешной спектакль “Обнажённая со скрипкой” про модного художника-модерниста – подразумевался Пикассо. После его смерти слуга раскрывает тайну: все “разноцветные периоды” творчества точно соответствуют смене очередной любовницы художника, и это они, женщины, рисовали, а он только подписывал работы.

Скромно, тонко, виртуозно играл слугу Георгий Менглет. Отвечая на сочувственные телефонные звонки, скорбел одинаково: “Да, да, для искусства это потеря, а для человечества – трагедия!”

Впечатляла драма популярного тогда турка Назыма Хикмета “Дамоклов меч” с Солюсом в роли комплексующего лётчика, который должен утром сбросить на человечество атомную бомбу. До того в Минске мы не раз видели замечательный спекткль Бориса Эрина “Забытый всеми” по тому же Хикмету с выдаюимся артистом Павлом Молчановым. И вот, ревниво оценивая московскую постановку, убеждались, что наш “хикмет” не хуже. У москвичей, правда, впечатляли неожиданные находки: скажем, роль без текста в “Дамокловом мече” – Боксёр. Неизвестный молодой актёр, играя громилу, вдруг застывал, едва звучала сентиментальная песенка “Купите фиалки”. Он слушал её на авансцене, словно на крупном плане, до конца, на глаза наворачивались слёзы. В программке прочитали: “Боксёр – Анатолий Папанов”.

Валерий запомнил этого актёра.

Но наибольший интерес вызвали постановки пьес, за которые после самоубийства их автора Маяковского и репрессированного в 38-м режиссёра Всеволода Мейерхольда никто не брался: “Клоп” и “Баня”. В Сатире их поставил Валентин Плучек. Присыпкина в “Клопе” играл Владимир Лепко – эталонный, кажется, исполнитель персонажа “из грязи в князи”. Олег Баян – вновь ироничный насмешник Менглет.

Необычайным показалось нам введение персонажа без единого слова: “Гость на свадьбе”. Его настолько выразительно сыграл немолодой Георгий Тусузов, что получил за этот, по сути, эпизод звание “Заслуженного артиста”.

И, конечно, нас, начинающих режиссёров, поразила в “Клопе” первая же массовка “Ярмарка”: Плучек разместил персонажей на движущейся ленте транспортёра.

И подбор драматургии – добавить сюда “12 стульев” с Евгением Весником, – и решительные режиссёрские приёмы, и красавицы-героини во главе с Ниной Архиповой, и актёрские судьбы, – скажем, Валентины Токарской, которая из мюзик-холла попала в ГУЛАГ, – всё в этом театре стало для нас открытием, всё становилось “нашими университетами”.

Рубинчик увиденное многословно комментировал, оценивал.

Начинались 60-е – самая “оттепель”.

* * *

Конечно же, в Свердловске показали нам то, что ныне не существует: кирпичный дом купца Ипатьева, где расстреляли царскую семью. Тогда ещё не было ажиотажа вокруг этого убийства, но вот же люди знали и вели нас к главной чёрной достопримечательности города.

Естественно, у молодых деятелей искусств случились в Свердловске кавалерские приключения, о чём мы, перемигиваясь и пересмеиваясь, вспоминали с Валерой. В его 20-минутном тосте 6 января 1994 года, в день моего рождения, целиком отснятом кинокамерой, звучат лукавые намёки на это.

 На обратном пути с Урала Рубинчик задержался в Москве. Он решил перевестись на режиссёрский факультет ВГИКа. “Козырем” при поступлении на курс мастера Якова Сегеля стал “Осенний этюд”.

ПЕРВАЯ  МОСКВА

С 3-го курса нашего института он перевёлся на 2-й ВГИКа. Снял курсовую работу “Сын” по стихотворению Евгения Евтушенко “Уходят наши матери от нас”. В новелле сын является в разных возрастах. От этой ленты можно отсчитывать фильмографию профессионала. И его, и все последующие московские фильмы Валерий привозил в Минск для показа друзьям и коллегам в нашем Доме кино – в Красном костёле. После просмотров мы шли мимо его дома в ресторан “Минск”. Там Давид Исаакович для друзей сына накрывал стол: то в банкетном зале на 2-м этаже, а чаще – в левом от входа зальчике, где теперь бар.

Человек искусства, взращённый соцреализмом, Рубинчик-папа уже тогда чувствовал в рассуждениях сына и в его первых творениях явную ломку традиций – “формализм”, как он это упрощённо называл. Меня же он считал более рассудительным, серьёзным, всегда обращался примерно с такими просьбами:

– Володя, скажите Валерику, что искусство принадлежит народу! – На этих словах сын за спиной Давида Исааковича беззвучно “корчился”, словно помирая со смеху. А отец продолжал: – Объясните ему, Володя, что народу не нужен формализм, народ хочет, чтоб всё было просто и понятно. – Тут сын, словно в ужасе, затыкал обеими руками рот. А отец, заметив его реакцию, настаивал на своём: – Вот смеёшься, Валерик, а из всех искусств для нас важнейшим является кино. Разве не так, Володя? Внушите это Валерику.

Давид Исаакович позже возглавлял городские театральные кассы. Благодаря ему, мы с Валерой были зрителями не только спектаклей минских театров и цирка, но и почти недостижимых без блата концертов испанского певца Рафаэля, джаза Дюка Эллингтона.

Как-то приехал Валерий – уже московский студент – на каникулы и, переполненный впечатлениями, весь вечер пересказывал мне буквально по эпизодам, по кадрам “8 ½” Феллини, играл за всех персонажей, подскакивал, как герой фильма Гвидо Ансельми придуривался в безлюдном коридоре, дудел за клоунов финальный цирковой марш Нино Рота. Потом так же показывал мне Глорию Свенсон в её “Бульваре Сан-Сет”, персонажей прочей зарубежной киноклассики, до поры незнакомой мне.

Показывал коллегу-студента, зацикленного на спецслежке: цедя через зубы, шептал:

– Смотри: вон тот пассажир метро – “стукач”. Видишь, как озирается… А та, в подворотне, чего, думаете, стоит? Следит за кем-то… А вон тот, что на нас глянул, – ну, явный же “попка”! Во, во, высматривает… Пошли отсюда!

Хвалил преподавателя курса теории драматургии Григория Фрадкина, который читал этот предмет и нам в Минске:

– Однокурсник написал новеллу лозунговую, очень уж “верноподданную”. А Фрадкин ему: “Не защищайте Советскую власть – для этого у неё есть линкоры и ракеты. Сосредоточьтесь на искусстве”. Правда же, точно?

Через много лет за моим столом при гостях вспоминал:

– Володя доставал из меня хорошее. Когда приезжал я из Москвы, он выпытывал про лекции, про киноновости, про интересные фильмы.

Видеть и слушать, как рассказывает Валера Рубинчик, – наслаждение!

* * *

Производственную практику проходил, конечно же, на родном “Беларусьфильме”, на картине-сказке “Город мастеров” в постановке фантазёра Владимира Бычкова. Позже Валерий вспоминал об этом:

– Я был режиссёром-стажёром на том фильме. Туров, Рыбарев, Бычков – вот мои “беларусьфильмовские маяки”. Бычков – выдающийся творец, но его часто сбивали при движении к цели, к осуществлению замысла.

Это он имел в виду уже следующий фильм Бычкова “Христос приземлился в Гродно”. Валерий стал свидетелем “распятия”, настоящей “Голгофы” этой картины: двенадцать (!) редакций и рекорд “лежания на полке” – более двадцати лет! Он так оценивал драматизм ситуации:

– Короткевич и Бычков не владели системой “обманных ходов”. – А далее с болью признавался, сам уже угнетённый редакциями своей первой полнометражной картины – кинолегенды “Могила льва” по мотивам Янки Купалы: –  У нас, искренних идеалистов, не было тогда “дара маневрирования”.

Фамилия Короткевич ещё останется глубокой зарубкой в творческой биографии Рубинчика.

В коридорах киностудии его уже называли “Феллинчик”, как Бычкова – “Бычкок”: понятно, с чьими фамилиями это было созвучно.

ФИЛЬМЫ В МАЖОРЕ И В МИНОРЕ

Когда он приехал на “Беларусьфильм” снимать дипломную новеллу, я свёл его с моим другом и соратником композитором Евгением Глебовым.

Уже случалось, я приводил к нему коллег, но не со всеми Глебов находил общий язык. А тут…

Вот Валерий о Глебове, авторе балета:

– “Тиль Уленшпигель”… Тут есть тайна, потому что произведение искусства – это всегда выражение тайных чувств. Я воспринял “Тиля” как протест, душевный протест против чего-то. Я понимал, что это про меня, а не про Бельгию. В отчизне нашей художник – это, прежде всего, исповедь. И “Тиль Уленшпигель” – объединился с тайной Глебова. Я в этом абсолютно убеждён.

Их первым совместным фильмом стала короткометражка “Красный агитатор Трофим Глушков”.

Драматургическая основа 40-минутного фильма – рассказ писателя, знатока периода Гражданской войны Всеволода Иванова.

Режиссёр соединял немые мелодрамы “Русской золотой серии”, которые демонстрировал киномеханик, с событиями 20-х, снабжая эпизоды титрами, типа: “Трофим Глушков проявил смекалку”. Так была определена стилистика повествования.

В одной из своих дебютных публикаций будущий знаменитый беларуский литератор Евгений Будинас очень подробно проанализировал этот киноприём будущего знаменитого кинорежиссёра.

В первой съёмочной группе работали те, кто знал юного Валерия ещё по “Красным листьям”: художник по костюмам эрудит Александр Лозицкий и художник-гримёр Валентин Антипов. Присоединились новые соратники, с которыми Рубинчик будет сотрудничать в дальнейшем: художник-постановщик Александр Чертович, монтажёр Людмила Кузьмич. Но ближайшим другом-соратником стал Виктор Шульман, сын беларуского кинорежиссёра, правая рука и единомышленник Валерия на долгие творческие годы: до женитьбы Виктора на японке и эмиграции. По поводу их будущих детей Рубинчик шутил: “Будут по национальности “еврейбанзайцы”.

Когда в съёмочном процессе постановщик нервничал, повышал голос по поводу, скажем, предмета в кадре не той эпохи, сурово выговаривал: “Не такой бокал должен быть, не из ресторана“Космос”, а…”, 2-й режиссёр Шульман с тихим изумлением восхищался: “И откуда вы, Валерий Давидович, это знаете?!” Валерий не выдерживал напряжения ситуации, глядя на лукавую усмешку Виктора, и успокаивался. Нужный бокал откуда-то появлялся.

Уже с этого, первого своего фильма, Валерий не мог обойтись без обнажённой натуры: медсестра в вагоне Трофима переодевалась в присутствии “красного агитатора”. Играла её студентка актёрского факультета ВГИКа Ирина Азер.

Она и Валерий приглашали меня в служебную квартиру киностудии на Макаёнка – первый дом по левой стороне: ужинали, болтали, пели: “Берегу любо-овь от недобрых гла-аз…” Красавица Ирина, вероятно, рассчитывала стать в будущем “музой” стартующего режиссёра.

* * *

Получив диплом, Валерий вернулся в Минск, начав с полнометражной картины “Могила льва” по мотивам Янки Купалы.

Любопытно задуматься над некоторыми фамилиями в титрах: неизменный 2-й режиссёр Виктор Шульман, консультант-историк Гурий Барышев – энциклопедист, наш преподаватель в институте курса истории мировой сценографии; актёры: Валентина Шендрикова – вот она, пожизненная муза режиссёра! – Марис Лиепа – солист-легенда балета Большого театра СССР, – Валентин Никулин – режиссёр будет приглашать его в свои фильмы не раз, – знакомец по институту Лёня Крюк, сосед по дому Сергей Дубравин из Русского театра, оттуда же Кузьма Кулаков и Виктор Шрамченко… А вот: в эпизоде Светлана Пенкина – будущая жена Владимира Мулявина.

Некоторые киноведы ставили эту картину в один ряд с “Тенями забытых предков” Параджанова, другие упрекали в запутанности драматургических ходов, в безадресности, в выборе на роль богатыря-кузнеца Машеки невысокого “сладкого красавчика” Олега Видова.

Подробности “ломания” режиссёра при сдаче “Могилы льва” редактурой и дирекцией не вспомнит уже никто. Валерий был в отчаянии и растерянности, когда заставили отрезать придуманный им и уже снятый и смонтированный финал.

– Спорили, клевали, набрасывали мне при обсуждении советы, варианты… А после Корш всё решил. Как ты думаешь, что предложил? Стоп-кадр, конечно. Категорически: стоп-кадр!

Как  цирке: когда у смешной репризы, клоунады нет концовки, то клоуны достают или огромный фанерный нож, или резиновую фигу – и гонятся друг за другом, убегают за занавес. Аплодисменты.

Так и в кино: когда финал фильма спорный или его, драматургического, вообще нет, то какой-нибудь последний план задерживают, словно бы символ некий, многозначительную развязку, хотя, по сути: беспомощность. Так на студии уже было в 64-м с несчастным фильмом “Христос приземлился в Гродно”: задержали план Дурова-Христа, написали вместо Нагорной антипроповеди Короткевича какие-то лозунги “Народ, я с тобой, ты со мной…” Лёва Дуров, приехав на озвучивание, отказался произносить предложенные глупости – и уехал. Выкрикивал идейные призывы кто-то иной, но фильм это не спасло от укладывания на полку – более, чем на два десятилетия.

И Рубинчику пришлось смириться, подчиниться: Видов-Машека на экране застывает в эффектной позе, звучат какие-то нужные идейные призывы. А упрекают за примитивизм и схематизм кого? Режиссёра.

* * *

Я не буду рассматривать, анализировать достоинства и недостатки рубинчиковых фильмов – оставлю это киноведам. Верный своей позиции, поделюсь только тем, в чём участвовал или чему был свидетелем. А ближе меня с героем этой книжки в Минске не был никто.

И опять, опять собирались в доме Валерика, часами болтались по городу; переполненные идеями, замыслами, что-то подсказывали друг другу, советовались.

Единственный вопрос не задавал я ему – сдерживался: почему музыку к “Могиле льва” он пригласил писать модного тогда композитора модерниста-атональника Андрея Волконского, а не Глебова, к сотрудничеству с которым вернётся и будет успешно работать в дальнейшем?

Рассказывали, что оркестр радио волновался, ожидая встречи с Волконским, настроил инструменты. А он, идя к дирижёрскому пульту в тесной студии по улице Революционной дом 3, мимоходом откручивал колки у скрипачей и виолончелистов, – чтоб, значит, нарочито не строило.

Так вот, что касается Глебова, ответ я знал: Рубинчик со сценаристом Юрием Лакербаем “тянули”, – возможно, под давлением редактуры – социальную тему и трактовали Машеку как “борца за народное дело”, выставляли его почти Чапаевым, Котовским или Робин Гудом. А Глебов, который разрабатывал тот же купаловский сюжет в балете “Избранница”, считал сельского кузнеца попросту бандитом. Рубинчик в осторожном касании этой темы в диалогах с Глебовым прознал суждения композитора и в результате – Волконский, которому важна была не трактовка национальной истории, а творческие искания, эксперименты.   

* * *

– Идём с актрисой Светланой Тома по Бухаресту, – рассказывает Валерик, – а она: “Вот тут моя тётя Фира живёт… А вот там – тётя Фаня. Зайдём?” Я вот так удивлённо посмотрел на неё. А она: “Да-да, Валерий, ты правильно всё понял!”  Это она еврейскую тему задела.  

Свидетельствую: преподаватель сценической речи, глубокий знаток литературы Борис Яковлевич Вишкарёв однажды, расширяя нашу эрудицию, прочитал венок сонетов Валерия Брюсова, подчеркнул изысканность формы, перетекание строчек со строфы в строфу. Студенты-режиссёры, как говорится, приняли к сведению. А Валерию это, оказывается, отложилось в памяти, и через много лет в поисках формы фильма о военном детстве подсказало форму повествования: поэтическая легенда с отдалённости восприятия сегодня давних событий.

Валерий, вернувшись с родителями и джазом Рознера в Минск в 44-м, увидел город в руинах. Поэтому в фильме так выразительно предстают перед зрителями разрушенная школа, несуразный бюст Пушкина, танцплощадка, вообще руины городских объектов. Он сумел передать видения, воспоминания и ощущения свои художнику-постановщику Александру Чертовичу.

Знаю, с предложением написать «венок» Валерий обратился к поэту Давиду Самойлову. Тот, возможно, не поверил в серьёзность намерений молодого творца, а может, был занят «в кругу себя» – и отказался. А Белла Ахмадулина поверила, – он уговорил её, уговаривать Валерий умел! –  поэтесса сочинила венок сонетов:   

“Где ныне те, которых нет нигде? Зачем душа не расстаётся с ними?”

Взволнованный серебряный голос её звучит в фильме, и, как жизнь героя фильма, поэта-подростка – он погибает накануне конца войны, за мгновения до Победы, – “венок” этот остался незавершённым, недописанным: всего шесть стихов…

В форме “венка” писало множество поэтов. А найденная, придуманная Валерием “сонетно-венковая” форма фильма – неповторима: ею никто не осмелится воспользоваться. Как с формой-ритмом “Болеро” Равеля.

– Формализм, – опять вздыхал Валериков отец, наивный Давид Исаакович. – Володя, скажите Валерику, что искусство принадлежит народу, что… – И далее – те же сентенции коммуниста-консерватора.

Словом, получилась “фантазия на тему юности” – юности военного поколения, предыдущего перед поколением режиссёра.

Его упрекали во влиянии на него фильмов Феллини. Да, возможно. И вспоминаю: другого моего друга, Евгения Глебова, упрекали во влиянии на его творчество музыки Шостаковича, Стравинского. Безусловно и несомненно: и тут имело место влияние. Но это же: влияние гениев!

Не без его влияния я стал искать формы своих фильмов. Ну, вот например: “Слуцкая аномалия”. В городе, история которого по богатству и насыщенности уступает, может, только Киеву и Полоцку, абсолютно нечего снимать: исполком, Дом культуры, универмаг, памятники Ильичу и погибшим воинам, типовая застройка, сплошь новострой. На спор с самим собой придумал: археологи в раскопках находят коробку с киноплёнкой ХІІІ века – и пошла история. Жанр: откровенная “лукавая сказка”. Валерик бы оценил…

А про “Венок сонетов” он вспоминал и такое:

–  Как-то в компании, где были молоденькие девушки, я, как говорится, “распустил хвост”, хотел выглядеть таким, знаешь, “утомлённым солнцем”. Вдруг одна очаровашка, прознав, что я создатель “Венка сонетов”, восхищённо воскликнула: “Ой, а я ваш фильм в детстве смотрела!” В детстве она, видите ли, смотрела, “в детстве”! И я поник: неужели я такой старый для этой сикухи-соблазнительницы?!

Он до конца дней жалел, что не снял фильм о своём Минске, который так любил.

* * *

Валерий о сотрудничестве с композитором Евгением Глебовым:

– “Венок сонетов” – счастливая картина. Счастливая потому, что у нас к тому времени уже был опыт совместной работы, и Глебов мне немного доверял. Мы понимали друг друга. Я говорил ему: “Вот тут, вначале или на титрах, нужно…” А он: “На что, Валерий,  похоже?” Я говорю: “Предчувствие беды”.

– Он всегда смеялся над моими комментариями в режиссёрском сценарии. Сбоку я так и написал: “Предчувствие беды”. Он смеялся, но всегда понимал, что я этим хочу сказать. На самом деле я не хотел лезть в святая святых музыки. Он мне: “Попробуйте, Валерий, напойте”. – Так вы же смеяться будете. – “Не буду. Напойте. Я очень серьёзно вас слушаю”. И я напел, показал. Глебов: “Понял”. – И я потом услышал на записи изысканное музыкальное начало фильма.

Сотрудничество с Глебовым, с которым я Валерия свёл… Они создали вместе три серии телефильма “Последнее лето детства”, “Венок снетов”, “Дикая охота короля Стаха” – захватывавшее обоих творчество! Высокие профессионалы, они с полуслова понимали друг друга.

Рубинчик считал некоторые глебовские мелодии образцом киномузыки.

А композитор самые удачные темы к рубинчиковым фильмам позже включал в свои балеты, или они исполнялись просто как оркестровые пьесы.

Это именно Валерий сформулировал задачу для “Последнего лета детства”: тема “Часы 20-го года”; к “Дикой охоте короля Стаха”: темы “Новый, 1901-й год – первый год ХХ века”. Обе стали прозрачными лирическими адажио в балете Глебова “Маленький принц”. Пульсирующая темповая тема из “Последнего лета детства” композитором перерабатывалась то в “Олимпийский марш”, то – в замедленном варианте – в оркестровую миниатюру.  

* * *

Бывало, что режиссёр оставался недовольным: композитор не понимал его!

Поводом для колебаний и озабоченности были формулировки в зарубежной печати, типа: “Одни и те же обрывки совсем непригодной слащавой музыки бесконечно повторяются до тех пор, пока зрители готовы уже заткнуть уши и визжать от отчаяния” (“Нью-Йорк Таймс”, США  26.3.1982 г.).

Понятно, что американцам нравится только своё:  какое-нибудь однообразно-надоедливое кантри на трёх струнах, трёх аккордах.

Валерий делился со мной этими сомнениями, зная безусловно, что претензии к композитору останутся между нами.

После смерти Глебова он написал в книге воспоминаний о композиторе: “Мы сделали с ним “Красный агитатор Трофим Глушков”, “Последнее лето детства”, “Дикая охота короля Стаха” и “Венок сонетов”. Глебов везучий. Все эти фильмы – мой актив. Я его чувствовал как творца-философа, который хоть и инстинктивно, но обязательно выйдет на наивысший уровень”.

ЗА  КАДРОМ

Почему-то вспоминается одно тёплое летнее воскресенье.

Утром, возвращаясь с ночёвки не  дома, встречаю у Главпочтамта Валеру: отец послал его заправить газировкой сифон – тут, неподалёку, за магазином “Под часами”. Двинулись туда вместе. Предварительно, не спеша, заглянули в “Кулинарию” – тут же, на проспекте: там было белое вино на разлив. Взяли по стакану. Выходя, встречаем Валеру Ткаченко с актёрского факультета – он жил рядом на Карла Маркса, и вышел глотнуть утренний кофе. Его “кофейный” рублик с “сифоновой” добавкой мы отоварили вином. Потом встретился некий малознакомый Гурам – богач и плейбой. Честь пройти по оживающему проспекту с такими личностями из мира богемы, как мы, обошлись Гураму в серьёзную проставу на всех  – в той же “Кулинарии”.

Спустились по проспекту к цирку. На Янки Купалы, у входа в кафе “Молочное” встречаем Гарика Клебанова: стоял красный от злости, размахивал сложенной шахматной доской, в которой гремели ферзи и пешки. Оказывается, пришёл он в кафе, разложил шахматы, уткнулся в газету, заказал кофе.

Валерий прокомментировал тут же:

– Это всё следствие просмотра зарубежных фильмов и чтения Ремарка и Хемингуэя. И дальше?

– А официантка мне: “Сколько вам водки? Чем будете закусывать?” – возмущался Гарик. – Когда услышала только про кофе, поджала губки и отрезала, что тут, мол, не изба-читальня – и выперла меня, сучка!

– Гарик, так цивилизованно скоро будет и у нас, а ты просто опередил время. У тебя есть рублик-два?

– Есть. Может, заглянем в “Кулинарию”?

А часы уже “натикали” полдень.

Фланируем по проспекту, прирастаем подружками и знакомыми, рассуждаем об искусстве большой, меняющей состав компанией, заходя время от времени в “Кулинарию”.

Рубинчик выдаёт зажигательные монологи, размахивая плетёной “авоськой” с пустым сифоном. В полемическом запале он цеплялся к любой фразе собеседника.

Кто-то, – возможно, и я – посетовал на необязательность подчинённых.

– Если не выполнено задание, – кричал Валерий, – значит, ты плохо его поставил, плохо объяснил!

Тут, через улицу, его родная 42-я школа, говорит о ней с умилением – возвращаемся к ней не единожды, крутимся почему-то около. Почему? А кто это сегодня вспомнит…

В “Кулинарии” до темна нас встречали уже, как родных. Предлагали налить в долг, просто за запись в тетрадку. Там увидели в списке должников знакомые фамилии: “Генка Рыжий – 3 р. 40 коп”. Это про будущего народного артиста СССР Геннадия Овсянникова.

Домой, вспоминал потом Валерий, пришёл ночью – то ли с пустым сифоном, то ли вообще без него…

Возможно, это воспоминания о нескольких подобных днях, но как-то слились в один: видно, были схожи.

* * *

28 апреля 1972-го, в это время он заканчивал “Могилу льва”, заглянул ко мне, как бы случайно: выговориться. Вышел мой сынок, поздоровался со знакомым дядей. А Валерий:

– Алесик, как ты сегодня празднично выглядишь!

– А у меня, дядя Валера, сегодня день рождения.

– И сколько же тебе?

– Пять лет.

– Уже целых пять, да неужели? – Валерий раскрывает свою сумку. – Тогда вот тебе: пять машинок.

Были, помню, два микроавтобусика – синий и красный – и три игрушечные легковушки. Он, видно, вспомнил свою детскую радость, когда в таком же возрасте получил от Эдди Рознера вожделенный велосипедик.

Об этих машинках вспомним через 22 года, когда Валерий будет общаться с моими младшими детьми.

ВОСХОЖДЕНИЕ  ПО  СТУПЕНЬКАМ  “БЕЛАРУСЬФИЛЬМА”

Постановка “Последнего лета детства” выпала ему, можно сказать, случайно. Коля Калинин, также, как Валерий, бывший ассистент Корш-Саблина, уже снял по  сценариям Анатолия Рыбакова “Кортик”, “Бронзовую птицу” и должен был завершить трилогию. Но внезапно скончался.

Проект передали Рубинчику.

Он взялся за сценарий. Название телефильма, который по замыслу Валерия стал трилогией, принадлежит ему. Отсюда концепция: не просто  скромная детективная фабула в стиле ретро, а развёрнутый показ эпохи 20-х, когда в стране сворачивался НЭП, а у действующих лиц истекало время детства и начиналась юность. Это требовало включения хроники,  соответствующей музыки.

Режиссёр-сценарист обратился к москвичу с Арбата Булату Окуджаве с просьбой написать куплеты конферансье – в стиле песенок кабаре тех лет. Поэт написал:

 “Я не богат,

Червонцу рад,

Мне нужен клад, а не оклад…

Ах, если каждый бы из граждан

Дал мне по рублю,

Так я купил себе бы то, чего люблю…”

Глебов положил стилизованный стишок на музыку – «нэповский» фокстротик. А Валерий, вспомнив и куплеты “Поезд идёт в Чикаго”, и своё исполнениен роли конферансье в студенческом капустнике, решил сам напеть весёлую песенку, сам же и сыграл развязного артиста. Жаль, что его конферансье-чечёточник занимает так мало экранного времени: камера от его персонажа почти сразу панорамирует на главных действующих лиц.

Евгений Евстигнеев играет франта-жулика – как бы эскиз схожей роли Ручечникова в будущем знаменитом сериале “Место встречи изменить нельзя”. Великий актёр будет приглшашён и в следующий фильм Валерия “Гамлет Щигровского уезда”, – значит, поняли они друг друга, зауважали. Содружеством очень гордился папа, Давид Исаакович: я слышал, как он в троллейбусе громко рассказывал об этом знакомому.

Из фильма в фильм, как у его учителя Корш-Саблина, снимались у Рубинчика любимые актёры: инвалид Вадим Ганшин, наш “тюзовец” Валерий Лебедев. Занял он в эпизоде и преподавателя сценической речи Бориса Яковлевича Вишкарёва, который открыл ему когда-то форму венка сонетов.

Как-то во время его работы над “Последним летом детства” мы полчаса толклись на остановке у Суворовского училища – почему именно там, сегодня не понять: далеко и от его дома, и от моего. Он, как всегда, колебался, мучился: искал, как решить сцену для участника банды жуликов в исполонении острохарактерного актёра ТЮЗа Георгия Ручимского? Я, собеседник, нужен был ему как стена в игре в сквош: лишь в качестве “отбивания” его придумок-находок. И там и тогда он додумался: этот персонаж будет приёмщиком пустых бутылок! Валерий тут же разыграл, какая там будет перестрелка, как тысячи бутылок разлетятся осколками!

И вот натыкаюсь на рецензию доктора искусствоведения Ольги Нечай: “Приёмный пункт стеклотары снят в слегка гротесковой манере, которая чем-то напоминает стиль сатирических пьес Маяковского “Баня” и “Клоп”.

Вот как через годы отразились в творчестве кинорежиссёра просмотры 1961-го года в Свердловске спектаклей Валентина Плучека!

* * *

Рассказывая о Рубинчике, стараюсь припомненными штрихами дать панораму творческой среды, атмосферы  студии, где довелось ему работать.

Высокой, но отнюдь никак не детективной и, конечно же, не “экшн” прозе Ивана Тургенева в советском кинематографе везло: “Отцы и дети” конца 50-х с Аллой Ларионовой, затем третья, совсем недавняя экранизация того же произведения, “Му-му” с Максаковой, ещё тонкая мелодрама “Ася” с Еленой Кореневой…

И тут ярко засветился “Беларусьфильм” – четыре “Тургеневых”: “Господин Чертопханов” Виктора Турова со вставной новеллой “Певцы”, где бесподобный вокал-соло Валерия Золотухина; “Отцы и дети” Вячеслава Никифорова; “Затишье” Виталия Четверякова, – бесспорно, лучший фильм в его кинобиографии; и “Гамлет Щигровского уезда” Валерия Рубинчика с Олегом Борисовым в главной роли. Экранизации – одна другой талантливее!

Сценарий Валерий писал сам, в мыслях, верно, уже прикидывая роли на желанных актёров.

Тут у режиссёра Рубинчика выпала его жене главная женская роль: крепостной Матрёны, в которую влюбился бедный помещик, не её владелец. Когда обнаружился самовольный побег холопки от законной хозяйки, Матрёна оставляет возлюбленного… Но как Валентина сыграла сцену расставания с ним, провинциальным “щигровским гамлетом”! Шендрикова смотрелась достойной партнёршей талантливейшему Олегу Борисову. Ну, а тот – мастер! – выдал ночной монолог  почти на четверть экранного времени всего фильма: единственная и последняя исповедь раздавленного судьбой неудачника.

Привычно заняты в ролях второго плана актёры Русского театра Анна Обухович, Юля Полосина, Кузьма Кулаков-Рутберг, ТЮЗовцы Оксана Королёва – соседка по дому, – Валерий Лебедев, из Театра киноактёра – Светлана Турова, Лидия Мордачёва, приятели-типажи Серафим Милицын, Игорь Смушкевич, Юрий Суриков.

После “Фальстафа” Давид Исаакович гордился: “У Валерика снимался Папанов!” А после “Гамлета…” Добавлял: “И сам Евстигнеев!”

Томительно длинный, снятый со спины, какой-то обречённый уход артиста вдаль, вне сомнений, придумка режиссёра. Но как Евгений Александрович воплотил это: в подпитии, замедленно и неуверенно переставляя ноги, пошатываясь, удерживая равновесие скрипкой и смычком, исчезает в зарослях его несчастный нищий приживал Фёдор Михеич!

* * *

На киностудиях страны завёлся такой обычай: перед запуском фильма выписывали из Белых Столбов – хранилища зарубежной кинопродукции – картины схожей тематики, чтобы, значит, вдохновиться, а то и позаимствовать то-сё: широкий зритель ведь не ведал источника. Через много лет ситуация заимствования на короткое время поссорит нас.

И вот, перед запуском “Дикой охоты короля Стаха” Валерику привезли на пару дней несколько выдающихся фильмов. Он пригласил в маленький зал друзей. За субботу и воскресенье – это, чтобы не набежало на закрытый просмотр полстудии, – мы без перерыва просмотрели фильмов семь-восемь. Среди них были “Заводной апельсин”, два “Хичкока” – “Психо” и “Птицы”, –  “Доктор Стрейнджлав” и “Маленькая мышка, которая умела рычать” с Питером Селлерсом.

Вновь продолжились  наши беседы в прогулках по городу. В такой ситуации он придумал место дуэли Белорецкого и Вороны: в склепе с насыпанным картофелем. В следующую прогулку у него родился облик Надежды во время её чародейства: обнажённая, в облаке белых перьев. Эти “перья” всплывут ещё в его знаменитом спектакле “Комедия о Лисистрате”.

– Почему на главную роль взял болгарскую актрису? – позже, после просмотра, поинтересовался я. – Ничем особо от наших не отличилась, и наши бы так сыграли.

– А не знаю, – Валерий пожал плечами. – Тогда модно было брать актрис из стран народной демократии.

– Может, имел место короткий “служебный роман” с Димитровой?

– Да нет, – вздохнул он. – И этого не было.

И стал привычно грызть заусеницы, от чего я его так и не отучил.

Не устраивала его Голубая женщина, действовавшая в повести Короткевича: неопределённая тень-видение, которая блуждает по замку, как бы просто для таинственности.

– Кто такая? Что за “она”? Наивно как-то, – кривился он. – И без неё нельзя – скучно… Как оправдать? Ну, подскажи.

Подсказал:

– Это сама же героиня твоя, Надежда. Ей страшно спать в своих покоях, вот и крадётся ночами по переходам замка, просто прячется от опасности, сменяет места.

Он сразу же принял предложенное и закричал:

– В голубой ночной сорочке!.. – Ухмыльнулся: – В прозрачной, конечно.

Ни единого проходного эпизода в его фильмах нет: все непростые решения рождались в мучительных колебаниях, отвергаемых и переосмысляемых не раз – при обкусывании заусениц до красных припухлостей вокруг ногтей.

Вот в этих придумках и упрекал автора фильма наивеличайший знаток и радетель “беларушчыны”, блюститель первоисточника Адам Мальдис: “Адвольнасцей, неадпаведнасцей, вялікіх і малых, у фільме багата”. –  И перечислял: и стародавние книги – не те, и одежда персонажей – не та, и родовые портреты – не те, и замок – не тот. Вывод: недоверие к показанному. Похвалил, правда, дерево, которое само падает в трясину – и на том спасибо. Ох, уж эти “хранители древностей”…

А как же отнёсся к экранизации сам Короткевич?

О его реакции после просмотра знаю со слов Валерия.

– Зажёгся свет в зале. Тишина долгая. Я волнуюсь. Вдруг Короткевич заговорил: “То, что я увидел, очень далеко от того, что я написал. Но это – выдающееся произведение кинематографа. Поздравляю создателей!.. Хлопцы, кто сбегает за коньяком?”

В моём фильме “Вторая Голгофа Христа” (2008 г.) Валерий описывает Короткевича:

– Ходил в светлом плаще, в берете, с папироской – такой денди! А в сущности: самобытный европейский интеллектуал с энциклопедическими знаниями. На одной из наших встреч со зрителями после просмотра “Дикой охоты” кто-то из зала задал ему вопрос: “Владимир Семёнович, а что это у вас всё погони, дуэли, переодевания, шифры, привидения?” А Короткевич в ответ: “А это я придуриваюсь”.

Успех у фильма был оглушительный: пресса, касса!

“Совэкспортфильм” продавал его в десятки стран. Автор сценария и режиссёр оставались, как у нас и водилось, в тени, “мимо кассы”. И в неведении. Создателей  даже не пускали на Международные фестивали, бессовестно утаивали приглашения.

Приз фильму на Международном фестивале в Монреале… Не знаю, именно про этот фестиваль с горечью рассказывал Валерий мне или про какой-то другой, – какая разница!

Дело в том, что Председатель комитета по кинематографии БССР Владимир Матвеев сломал руку и на несколько дней исчез. Позже Рубинчику как-то вскользь сказали о фестивале, о призе… И тишина.

Через год он в Праге, – кажется, не путаю, пересказывая факты, – встречает польку-киноведа. Она упрекает Валерия, что не приехал на прошлогодний фестиваль по причине якобы занятости. А его фильм, рассказывала полька, представлял какой-то человек с рукой в гипсе. Там  допытывались у него: “Кто вы? Продюсер? Владелец студии?” А тот, с загипсованной рукой, всё пробовал растолковать: “Я Председатель комитета по кинематографии…” Об этом, повторяю, Валерий узнал только через год. Вот так относились чиновники к творцу, который уже начал выводить кинематографию Беларуси на международный уровень.

В будущем это станет одной из причин его переезда в Москву.

Вторая причина – личная.

* * *

Фамилия жены, считал он, по-немецки звучит как “шён” – прекрасный, “дрёк” – кака: “прекрасное г…но”.

Приз за своеобразную характерную роль в “Дикой охоте короля Стаха” получила она, жена Валентина Шендрикова.

Режиссёры – мужья актрис – рассматривают мировую литературу и сценарии через, скажем так, щель – не будем уточнять, какую: есть ли в материале что-то стоящее, чтобы блеснуть жене? И не всегда имеет значение наличие у неё таланта. Но не у всех кинорежиссёров жёны Любови Орловы или Инны Чуриковы.

Валя блеснула в роли Корделии в фильме Козинцева “Король Лир”. Валерий не строил свой творческий путь из произведений, где в главной роли непременно должна быть Шендрикова. Он воспринимал её талант объективно: имелась роль в его фильме – играй, если нет – снимайся у других. Таких, правда, находилось не много.

Вдовица Кульша – второплановый образ, который, однако, не забывается: вуалетка, подчёркнутый макияж, пытливый взгляд. В глазах страх от воспоминаний о дикой охоте о сотрясающем землю топоте коней-дрыкгантов!.. Замысел, разумеется принадлежал режиссёру, но Валентина поняла, чего он домогался, – и мастерски воплотила. Существовала она будто в двух мирах: в реальном и в недоступном нам.

Каждой жене хочется, чтобы муж был рядом, и Валя тянула его в Москву. А там ещё был “магнит”: дочушка-пригожуня Марианна. Валерий объяснял мне, почему её так назвали: Мария – имя его мамы, Анна – имя мамы жены, тёщи. Отсюда: Марианна.

Он, что называется, “дозревал” к переезду: Москва – киностолица СССР – манила. А тут студийные “друзья” подталкивали к тому Феллинчика, ухищрённо выдавливали его со студии.

Не зря же по сегодня нет о нём монографий – “Няма”!

ТВОРЧЕСТВО  ПО-ЗА  СТУДИЕЙ

Тогда же, в 84-м, вместе начали писать для него сценарий следующего двухсерийного фильма “Их портрет с обречённым императором”.

Это была фантазия-реконструкция несостоявшихся событий ночи с 13 на 14 сентября 1823 года в Бобруйской крепости. Туда на один день с целью инспекции гарнизона приезжал “кочующий деспот” – царь Александр I. Приметность ситуации в том, что шестеро из будущих 121 декабриста, находившихся тем днём в крепости, подготовили арест царя с целью требования ввести в стране конституцию: нужна была – зачем-то?! – его подпись. Конституцию – первую в истории России – минувшей зимой написал в Минске Никита Муравьёв. И воспоминания о той зиме, и о Минске, и о пребывании русской гвардии в Париже после низложения Наполеона виделись нам вставными эпизодами, параллельными сценарными ходами – всё писалось «под Рубинчика».

А он, коренной минчанин, уже с московской пропиской в родном городе, на родине, не имел угла: жил в комнатушке киностудийной коммуналки на улице Мирошниченко. Там ежевечерне и работали. Предварительно заходили мы в ларёк «Овощи», где кроме прочего Валерик обязательно набирал зелёных солёных помидоров – очень их любил. Никогда не употребляли алкоголя.

Про тот период сотворчества он вспоминал:

– Сколько часов мы проговорили – сутками! Мой сосед по общаге режиссёр Марковский заглядывал иногда в мою комнатку: что мы там вдвоём с Володей делаем? Может…

Однажды, после написанной сцены, показавшейся нам удачной, он воскликнул:

– Знаешь, а сейчас, в эти часы, интеллектуальный центр Минска – здесь!

В начале ноября 84-го я получил квартиру на улице Заслаской – и наш “дом творчества” переместился туда. Моей Тамаре не составляло труда варить суп уже на пятерых – трое взрослых и двое малышей. Работали в моём кабинете, где не было ещё никакой мебели. Валера обычно сидел на раскладушке, опираясь спиной на стену. Через десять лет на праздновании моего дня рождения в 94-м, уже в “обмеблированной” квартире он в застолье вспоминал со смехом:

– Володя всё просил меня: “Валерик, не трись спиной: на обоях останется пятно!” Но я нечаянно всё откидывался, тёрся-тёрся – и правда: к концу работы осталось большое пятно. И Володя, наконец, нашёл ему применение, сказав: “Я вырежу этот кусок замызганных обоев и отдам в музей кино!”Володя, где этот экспонат?

Как-то, задумавшись, спросил:

– В фильме “17 мгновений весны” –  запомнил хоть одну дату или указание дня: часы, минуты?.. Нет? И никто не помнит. Но, посмотри: какой это придаёт нерв, какую детективность! Надо придумать такие “врезки”.

 Если моё предложение не очень нравилось, опустив взгляд, рассуждал вежливо:

– Надо подумать

Сценарий с единым местом и временем действия дописали… Что же произошло  или не произошло той ночью в Бобруйской крепости?

Офицеры-воины, не боявшиеся французских пуль и ядер ни под Бородино, ни под Малоярославцем, ни под Лейпцигом в “битве народов”, когда гнали Бонапарта аж до Парижа, заколебались и в самый последний момент не решились осуществить свои вольнолюбивые порывы. Как же: они – здоровые, многочисленные, вооружённые! – должны совершить покушение на жизнь немолодого и больного государя, которому присягали “на верность”, целовали при том крест?!

Валерий горел желанием снимать это. Но…

Тогдашний “начальник кино” Беларуси – тот же Матвеев – вызвал нас обоих и величественно заявил: мы, мол, ожидали сценарий о революционерах, а вы написали о переживаниях и морально-этических комплексах дворян-аристократов…

Через годы Валера разрешил мне самостоятельно распоряжаться наработанным материалом сценария. Я вспомнил, как он советовал:

– В повествование, в прозу,  включай побольше вводных необязательных слов, типа: “мне кажется”, “повидимому”, “как говорится”… – придаст разговорность, доверительность, читатель это любит.

 Предложению внял: написанное нами основательно переработал, переписал, делал “врезки”, превратив в повесть “Их портрет с обречённым императором”, её издал “Харвест” в 2005 году. После предисловия на первой странице повести, сразу под заглавием написано: “Когда-то события, связанные с визитом царя в Бобруйскую крепость, мы бурно обсуждали с другом юности, кинорежиссёром Валерием Рубинчиком. В недавней беседе он убедил меня вернуться к тому давнему замыслу”.

Прекрасно оформленная книга быстро распродалась. На том же материале я создал документальный фильм в проекте “Обратный отсчёт”. Часть планов снята в Бобруйской крепости, масштабные строения и казематы которой впечатляют и, кстати, неплохо сохранились.

Но игровому фильму Валерия Рубинчика уже не суждено состояться.

* * *

Ему передали книжку “Два президента”, и началась работа над новым материалом, результатом чего стала картина “Отступник” – последняя работа Валерия на “Беларусьфильме”.

После премьеры собрались мы с Борисом Луценко и актёром Григорием Гладием, исполнителем главной роли, в номере гостиницы “Минск”: в двадцати шагах от дома его детства, в тридцати от Красного костёла – бывшей киностудии, где он “стартовал”, – в двухстах метрах от его 42-й школы. Просидели до утра: понемножку выпивали, обсуждали. Валерий “остывал” после блистательно прошедшей премьеры… Некому было, как прежде,  организовывать банкет.

 “Формализм”, – вздохнул бы его Давид Исаакович, если б увидел этот фильм сына или, скажем, следующий, уже московский “Пейзаж с тремя купальщицами”.

Но лежат папа и мама Рубинчики рядом, на Северном кладбище. Сын стал редко бывать в Минске. Я возил его туда проведать предков. Теперь бывать там уже некому.

Мария Абрамовна отошла раньше, а когда умер Давид Исаакович, я предложил Валерику забрать богатую домашнюю библиотеку, дорогие ему памятные вещи, какие-то семейные реликвии и разместить у меня, хотя бы в гараже. Он так и не собрался. Все вещи растворились в пространстве, разошлись, разлетелись, исчезли…

* * *

Всегда меня как-то утешало, если в фильмографии режиссёров видел – много лет, из картину в картину – одну и ту же фамилию оператора: как у раннего Чаплина – Ролли Тотеро, у Феллини – Джанни ди Венанцо, а после смерти того Джузеппе Ротунно, у Никиты Михалкова – Павел Лебешев.

Не так у раннего Рубинчика. Новый фильм – новый оператор: “Трофим Глушков” – жёсткий несговорчивый Эдуард Садриев, “Могила льва” – амбициозный, сам претендующий на режиссуру Юрий Марухин, с которым Валерий потому и “не сошёлся”.

 “Последнее лето детства” и “Гамлет Щигровского уезда” снимал меланхоличный Марк Брауде. Вот, кажется, нашёлся талантливый  единомышленник, сын кинематографиста, вдумчивый профессионал!.. Так нет: уехал Марик за рубеж на ПМЖ, затерялся там, исчез.

“Венок сонетов” и “Дикая охота” – за камерой Татьяна Логинова. Работать бы им вместе и дальше, но поманил её “на Короткевича” же, на “Замок Ольшанский” Михаил Пташук. Правда, Валерий позже пригласит её в свой, уже российский, проект “Пейзаж с тремя купальщицами”.

“Кульпоход в театр” и “Отступник” снимал Юрий Елхов. За “Отступника” он получил приз на ХХІ Международном кинофестивале в Ситджесе (Испания) «За высокое изобразительное искусство».

Валерий в одной из наших бесед смеялся:

– Киноведы хвалили операторское решение: некоторые эпизоды фильма были монохромными, и они гадали, ломали головы: какой же потаённый смысл вложили в это решение создатели, что это за символы?.. Володя, всё проще простого: у нас на съёмках в Германии заканчивалась цветная плёнка, мы с Юрой скинулись и на свои командировочные пфенниги-дойчмарочки купили коробку чёрно-белой “агфы” – на цветную денег не хватало. Вот и весь “творческий замысел”!

Может, работали бы с вдумчивым и пытливым Юрой Елховым и дальше, но…

Впереди у Валеры была “перебазировка” в Москву. Навсегда.

* * *

Оглядывая его “минский период”, отмечу: от него исходила какая-то “режиссёрская инфекция”, он “заражал” соратников вирусом кинорежиссуры.

Смотрите, стал режиссёром-коллегой его бывший оператор Юрий Марухин, снял “Радовницу”, “Мать урагана”.

Стал режиссёром-коллегой его бывший оператор Юрий Елхов, снял “Прости нас, мачеха-Россия”, “Анастасию Слуцкую”.

Подступалась к режиссуре его бывший оператор Татьяна Логинова.

Влияние Рубинчика-творца было настолько, как бы сказать, концентрированным, что уклониться, избежать  невозможно. Соратник из его окружения Ефим Грибов (Шляпентох) снял на “Ленфильме” картину, после просмотра которой зрители-знатоки пожали плечами: “Один к одному – типичный Рубинчик”.

ПРИОТКРЫТЫЙ ТЕАТРАЛЬНЫЙ  ЗАНАВЕС

Историю театра читал нам в институте сам профессор Владимир Иванович Нефёд, женатый, кстати, на актрисе Русского театра Олимпиаде Шах-Парон. Рубинчик по знанию материала был у нас бесспорным лидером: в Русском театре, где главным администратором работал его папа Давид Исаакович, Валерий считался “дитём закулисья”. Там шли “12-я ночь” с Борисом Вишкарёвым в роли герцога, “Отелло” и “Король Лир” с Александром Кистовым в главных ролях, “Оптимистическая трагедия”, “Варвары”, “Барабанщица” с Кистовым и Александрой Климовой – сплошь классика! Валерий знал театр, а, главное: любил и в конце жизни жалел, что так мало сделал постановок на сцене.

 В глухие годы тотальных идеологических запретов зазвал нас с Валерой к себе, в квартиру на Пулихова, Художественный руководитель Русского театра Борис Луценко. Стояло жаркое лето. Мы втроём, раздевшись, сидели над мисками холодного борща – не до еды было. Борис читал нам неведомую нам пьесу, которую Всеволод Мейерхольд поставил где-то в самом начале 30-х, что стоило режиссёру жизни, а автору – ГУЛАГа: “Самоубийца” Николая Эрдмана. Автора забрали прямо со съёмок кинокомедии “Весёлые ребята”, соавтором сценария которого он был. В написании сценариев следующих комедий Александрова он, находясь в ссылке, участвовал анонимно.

С тех пор запрещённую пьесу “Самоубийца” не ставили, не печатали – по инерции, из страха. А где-то же добыл Борис машинописный экземпляр!

 Мы, режиссёры, слушали чтение режиссёра, задерживаясь, смаковали особо острые реплики персонажей, просили перечитать их, повторить.

Персонаж Подсекальников, решивший покончить с жизнью:

– “В газете “Известия” пишут, что жизнь стала улучшаться!.. Я думал, что будет опровержение”.

– “В моей смерти прошу никого не винить, кроме нашей родной Советской власти”.

– (по телефону) “Девушка, соедините меня с Кремлём, дайте мне самого главного!.. Что ему скажу? Скажу, что читал Маркса… и Маркс мне не понравился!”

Пиршество остроумия!

Через много-много лет, когда уже стало “всё можно”, когда Борис Луценко после министерской опалы вновь возглавил Русский театр, он поставил спектакль по этой пьесе. Но до того, в годы неразумной опалы, он был “в ссылке”: руководил Театром киноактёра. Те годы – середина 80-х – стали периодом расцвета коллектива.

Этому содействовало и приглашение на постановку друга руководителя театра – кинорежиссёра Валерия Рубинчика.

* * *

Спектакль “Комедия о Лисистрате” творчески лидировал даже среди высокого репертуара – “Гамлет”, “Смотрите, кто пришёл”, “Нам не страшен серый волк” (Не боюсь вирджинского волка), “Лето в Наане”, – который сформировал Луценко.

Во-первых, Валерий основательно перелопатил античные комедии, чтобы скомпановать или, по-киношному, смонтировать литературную основу: жёсткий сценарий.

Во-вторых, – всё же постановщик спектакля режиссёр кино! – форма театрального зрелища задавалась изначально: с правого “тупикового” входа в зал на трубчатых рельсах выкатывалась тележка со съёмочной камерой, там сидели “оператор” и “режиссёр” с обязательным рупором. Пролог решался как киносъёмка.

Сюжет прост, а потому вечен: чтобы мужчины перестали воевать, женщины запираются в крепости, лишив супругов своих чар и ласк.

Как же блистали соблазнительные полуобнажённые красавицы-актрисы во главе со Светланой Кузьминой – Лисистратой!

Как жаждали, домогались их, цепляясь за выступы крепостной стены богатыри-мужчины во главе с предводителем Петром Юрченковым-старшим, тогда ещё совсем молодым!

Впечатляли эротические ситуации, двусмысленные рискованные реплики, юмор, обнажённая раскованность, бесчисленные выдумки, всегда свойственные режиссёрской индивидуальности Рубинчика.

Конечно, вспомнил он про эффектность летающего пуха: употребил его в заключительной сцене 1-го акта. На премьере спектакля, идя в антракте мимо сцены, прихватил я белое пёрышко и носил в кошельке, время от времени демонстрируя его Валерику, носил, пока кошелёк тот не украли.

Свидетельствую: “Комедия о Лисистрате” – лучший в Минске спектакль в те годы, а в Театре киноактёра – по сегодняшний день. Правда, уже мало кто об этом помнит.

Я “угощал” им гостей, тем самым отсмотрев раза четыре. А моя подруга Алла Нехай ходила на “Лисистрату” восемь раз, и она такая была не одна!

Валерий, как настоящий мужчина, был неравнодушен к женскому телу. В финале 1-го акта, соблазняя по сюжету античных мужчин-воинов, на стене крепости появлялась абсолютно – совершенно! – обнажённая девушка-ню и двигалась на зал. Она была приглашённая, не из актрис театра. Ревели – по ролям – и мужчины-персонажи, и без ролей – мужчины-зрители.

Валерик мне:

– Ну, если на Бродвее выйдет обнажённая на сцену, – обычно, привычно: что тут такого?! А, представляешь, в самом центре города-героя Минска, на проспекте Машерова (так тогда назывался нынешний проспект Победителей) выходит обнажённая женщина! И сцена – впритык к 1-му ряду зрителей, она идёт прямо на них! Нет, представляешь: в самом центре Минска?!

Это работало точно и безотказно, молва шла, растекалась по столице, что вызывало дополнительный ажиотаж.

Время от времени, когда от какого-либо чина предполагалась опасность запрета на эту мизансцену, девушке накидывали лёгонькую тюлевую тунику: самый мизер, хоть что-то прикрыть просто, чтобы не приставали.

В Минском театре  такая обнажёнка была одна. А когда Валерий поставил на “Мосфильме” свой первый там фильм на том же материале – “Лиситрату” с Константином Райкиным, – то под стенами реальной Дербентской крепости бегала уже сотня обнажённых людей. Кислые рецензии на почти незамеченный прессой и зрителями фильм завершались одним обидным словом по поводу этого эпизода: “баня”. Константин Аркадьевич, перечисляя свои киноработы,  о главной роли в этом фильме не упоминает.

Второй вход Рубинчика в ту же “лисистратную” реку оказался не очень удачным.

* * *

Через много лет после того звучного минского спектакля 9 мая 2005 года на Международном фестивале в честь 60-летия Великой Победы Борис Луценко показывал в Москве наш спектакль “Случайный вальс” – я выступал как соавтор сценария. Валерий пришёл в Театр Гоголя, посмотрел и очень хвалил нашу работу. Кстати, спектакль получил два Гран-при, а мы с Борисом – по российскому ордену.

И там, когда остались друзья втроём, продолжились переговоры, до того неведомые мне. Оказывается, Борис – тогда худрук Русского театра – уже несколько раз приглашал Рубинчика на постановку, даже пьесу подобрали: “Мандрагора” – тоже произведение античной эпохи.

Но не выбрался наш друг из Москвы.

Не увидеть нам “Мандрагору” в постановке Рубинчика.

Уже – никогда.

И ВНОВЬ – РОЗНЕР

Кинодороги часто приводили меня в Москву. К счастью, в двух работах проекта “Обратный отсчёт” (телеканал ОНТ) снимался у меня мой дорогой друг.

В 2008-м это был фильм “Эдди Рознер”, – а ведь кому, как не Валерику,  просто предназначено там сниматься!

Вспомнилось, как молодыми, бродя по Москве, захаживали мы с Валерой в книжный магазин “Дружба”, что на улице Горького – теперь Тверской, – рядом со зданием Моссовета. И там, в зарубежном отделе, много лет работала продавцом пани Ирэна Маркович, которая знала несколько европейских языков, – жена Лео Марковича, гитариста легендарного джаз-оркестра Эдди Рознера. До войны с 39-го, в войну, до и после “отсидки” Маэстро – с 54-го – и до пенсии Лео играл в этом оркестре, пел с уникальными тремоло тирольские йодели, а в составе трио шлягеры “Ковбойская”, “Мандолина, гитара и бас”, и вообще дружил с Рознером.

Связь с пани Ирэной, уже давно пенсионеркой, уговоры сниматься – уговаривать пришлось: у неё недавно умер сын, – Валерий взял на себя. Оказалось, он не часто, но наведывал её, звонил – “курировал”, словом.

Созвонившись и уточнив время, мы договорились встретиться у её дома, чтобы войти вместе и с кинооператором, конечно. Валерий явился с цветами, что не догадался сделать я. Пообнимались с ним, оператор сделал нам фото. Вошли. Валеру пани и её взрослый уже внук приняли как своего.

Благодаря Рубинчику и моему знанию истории оркестра, музыкантов знаменитого джаза и роли гитариста, “дистанция доверия” между пани и съёмочной камерой сократилась.

“Разговорили” пани Ирэну, сняли её воспоминания: светлые в начале жизни Рознера в СССР и грустные в конце.

Сидел Валерий на фоне двери, обитой половинками бутылочных пробок, разрезанных вдоль, – такой примитивный самодельный “модерн” моден был в 60-е. Сняли и его рассказ:

– Оркестр уже играл, только тогда занавес раздвигался. Музыканты красивы: белые костюмы, галстуки, причёски! Во втором отделении пиджаки голубые… И он сам начинал играть за кулисами. Зрители взволнованно перешёптывались: “Это Рознер! Слышите: Рознер!” Зал буквально вибрировал!.. Что с занавесом может сделаться? Ну, раздвинется, поднимется, сдвинется вправо или влево – и всё. У Рознера занавес падал! Он знал простые законы эстрады: эмоциональный контраст. Раньше, вначале, был гениальней всех – привык к этому. А тут уже как трубач стал выдыхаться. Но теперь в его оркестре был трубач Ваня Просенков: незаметно, не поднимая трубы, страховал Рознера, когда тот  брал высокие ноты.

* * *

Рознер  гордился, что сын его друга, бывшего директора, поступил в Институт кинематографии. В середине 60-х он пригласил молодого кинорежиссёра поставить вместе с ним новую, одну из последних в творческой биографии Маэстро, программу оркестра – “прОграм”, как привычно называл Рознер эту работу, делая ударение на звук “о”.

Об этом Валерий рассказывал подробно:

– Он предложил на афише мою фамилию несколько переиначить: на “Рубинчук” – ему было виднее… (Я видел эту афишу в Москве.) Моя постановка программы: без пауз, без объявок, а прямо номер за номером, песня за песней – это была его идея. Зал буквально бушевал!.. Начало лета, сад “Эрмитаж”, главная эстрадная площадка. И вдруг традиционно открывает сезон не он, а оркестр Лундстрема. Это – как удар! “А вы, – говорят ему, – потом”. Ему показалось: круг сужается! Конечно, он преувеличивал. Обновлял оркестр, собирал лучших музыкантов. Но всё было уже не так: возраст. И потом: он утомился от притворства. На художественных советах шла игра: заявлялась сюита, скажем, “Радость колхозных полей”, а на самом деле игрался Дюк Эллингтон. От этих “манёвров” была утомлённость. Сужался круг поклонников, переставали “работать” его несложные  сценические приёмы, не так уже играл – возраст. Сложно… И ещё вокруг перешёптывались: “Рознер хочет уехать в Германию!” Да, он подавал заявления. Его вызывали в “органы”, отговаривал даже генерал КГБ: “Зачем, Эдди Игнатьевич, вы туда едете? Подумают, что Вас тут преследуют, работать не дают”.Он обещал в зарубежных интервью ни единого дурного слова не говорить о своей жизни в СССР – и слово сдержал.

Уже расформировали и его последний, “гомельский” состав оркестра. Рознер сам, на своей машине встречал на Беларуском вокзале приезжавшего из Минска бывшего директора его коллектива Давида Рубинчика, когда тот приезжал в Москву по гастрольным делам Русского  театра. Валерий с отцом часто заглядывали в элитный кооперативный “актёрский” дом на углу Садового кольца и Каретного ряда, рядом с садом “Эрмитаж”. Там у Рознера с женой Галиной Ходес была большая квартира. Валерий вспоминал те визиты с грустью:

– Не в гости приходили, а так просто. Рознер – актёр! – смешно моего папу показывал, пародийно: покусывал палец. И вновь они с отцом что-то тихо обсуждали, хотя их творческие пути давно уже разошлись.

Около двухсот фотографий Рознера в моём альбоме, есть несколько с Давидом Исааковичем и Марией Абрамовной Рубинчиками. А вот фото Валерия с Маэстро нет. Почему?

– Моя судьба связана с ним от рождения и до отъезда Эдди Игнатьевича из СССР, и я считал: ну, он был в моей жизни всегда и всегда будет… Непредусмотрительны мы.

Во время той памятной съёмки 6 ареля 2008 года узнали от пани Ирэны – и это вошло в мой фильм, – как Рознер пробовал наладить новую жизнь в Берлине: она дважды по пути к родным во Францию виделась с ним. Он то готовил альбом из старых шлягеров, то пробовал писать музыку для каких-то фильмов, то устраивался метрдотелем в русский ресторан "Максим"… Но кому нужен был на той должности 60-летний щуплый болезненный еврей?.. Пани Ирэна рассказывала о тех встречах со слезами, Валерий о дорогом для него человеке – с болью. Я это подробно описал “по горячим следам” в книге “Магия многоцветного экрана”.

Потом, когда вышли после съёмки от пани Ирэны, посетовал:

–  Зачем уехал? На его доме тут, в Москве, – ты же видел – много досок мемориальных: Утёсова, к примеру. Была бы и его. Ошибочный отъезд.

Может, Валерий связывал со своим переездом в “белокаменную”?

ВТОРАЯ  МОСКВА

Неужели мало в великой России своих талантов, что прихватывает, “интегрирует” ещё и наши?!

В новом “Большом энциклопедическом словаре” читаю: “Эдди Рознер (1910-74) – российский джазовый трубач, композитор. Создатель (1953) и руководитель Эстр. оркестра при Мосэстраде”.

Простите, он что: начал творческую деятельность только в 53-м? В 43 года? А до того? Где же его знаменитый, снятый с целой программой на киноплёнку в 1940-м, записанный и до войны, и в 45-м на грампластинки Государственный джаз-оркестр БССР?

О нашем земляке Яне Черском, который исследовал Сибирь, обошёл по берегу “славное море, священный Байкал” и создал самую точную по сегодняшний день карту побережья, там же читаем: “Русский исследователь”. То же и с Евгением Глебовым: “Российский композитор”. Да ни ноты не написал он в российском Рославле, хотя там родился! И Рубинчик: “Российский режиссёр”.

Да, в 60 лет получил он звание “Заслуженный деятель искусств России”, по сути, за работы, созданные в Минске, – по праву. Да, к сожалению, на родине за все свои выдающиеся фильмы получил лишь премию Ленинского комсомола после ”Венка сонетов” – спасибо, комсомол.

“Тутэйшие”, кажется, его даже не выдвигали хоть на какое-то звание – зачем? Знали: всё равно выдавят из Минска, всё равно уедет. Зачем выдвигать? Лучше – задвигать.

Одно из его первых московских впечатлений:

– Пригласили на телепередачу молодых режиссёров. Собрались: Михалков, Грамматиков, Шахназаров, ещё,  кажется, Митта, я… И представляешь: мы все пришли в чёрных кожаных пиджаках – все! Так и сели в кадр. Как мы снивелировались тут! Как все стали похожими друг на друга! Что ж… Москва.  

* * *

Верно, чтоб не быть “похожим”, начал Валерий от фильма к фильму усложнять систему повествования. Он по-прежнему привозил их – “Пейзаж с тремя купальщицами”, “Кино про кино”, “Нанкинский пейзаж” – в Минск для показа друзьям, на фестиваль “Листапад”. Но какая-то нервность в них сквозила, разбросанность, претензия и даже неуверенность – ленты казались холодными, какими-то чужими, не Валериными. Давид Исаакович наверняка вздохнул бы: “Формализм…”

Как уже декларировал, не делаю киноведческого разбора фильмов, а пишу лишь свои впечатления и “закадровые” комментарии событий, – чего не найти в интернете.

Так вот: каждый режиссёр рано или поздно непременно снимает своё “кино про кино”. Вспомним гениальный фильм “8 ½”,  “Американскую ночь”, “Девять” – перечисление может быть долгим. Не избежал того и я: с коллегой Валерием Жигалко в 97-м сняли “Сеанс мой вечерний”. А герой этой главы выпустил подобный фильм пятью годами позже: в 2002-м. Основой послужил сценарий Анатооия Рыбакова, автора его давней удачной “беларусьфильмовской” трилогии “Последнее лето детства”.

В газете “Культура” поместил я обзор “листападовских” лент, заметил между прочим, что финал фильма Рубинчика “Кино про кино” один к одному подобен последнему, всё объясняющему кадру картины “А корабль плывёт”. У Феллини камера отъезжает – и зритель видит, что и корабль, и морской бой с дредноутом, и шторм, и необъятное машинное отделение корабля, и все морские  катастрофы сняты в павильоне, что вместо воды сверкала колышущаяся полиэтиленовая плёнка, что вообще всё повествование – кинообман.

У “Феллинчика” в финале герои, тесно обнявшись, несутся куда-то, от встречного ветра развеваются волосы, отлетают назад облачка… Камера отъезжает – и зритель видит, что группа стоит на месте, а за ними вращается большой барабан с намалёванными облачками, а волосы трепещут “на ветру”, потому что прямо перед группой стоит павильонный ветродуй… Я в статье слегка упрекнул друга-режиссёра в очень уж откровеннном заимствовании приёма раскрытия киноиллюзии – и указал источник. Валерий обиделся, даже спросил по телефону: кто заказал мне написать этот абзац?.. “Да никто, Валера, - ответил я. – Просто нельзя так уж открыто “одалживать” находки гениев”. Он вскоре успокоился, пробурчал, что, мол, кроме тебя, Володя, никто так не знает творчества “дотторе Федерико”, и никто бы не догадался, откуда “растут ноги” финала “Кино про кино”. Помирились, конечно.

* * *

Я отсылал ему в Москву свои книги “Закадровые истории фильма “Вся королевская рать” глазами одного из его создателей” (2002 г.), “Магия белого экрана” (2002 г.) с главой о нём “Говорят, что возьмут” , “Их портрет с обречённым императором” (2005 г.).

По телефону и при встречах он хвалил высокий уровень моей литературы, возможно, не сознавая, что многому я учился у него, даже завидовал моей пристальности к деталям, восхищался остроте диалогов. Ценил мою трудоспособность.

А двухтомник с трилогией художественной прозы “Ускользающие сюжеты” (2013 г.), толстый том в 515 страниц “Магия многоцветного экрана” (2015 г.), повесть “Он смеялся последним” (2016 г.) посылать уже некому…

С возрастом он стал оглядывать своё творческое наследие, судьбу в искусстве. Читаю в его интервью: “Мои фильмы сравниваю с различными листиками из записной книжки. С сожалением отношусь много к чему. Объясняю это тем, что очень долго искал тему, сценарий. Жалею, что не снял фильм о своём послевоенном детстве, о любимом Минске. Жалею, что мало работал в театре. Иногда жалею, что не стал актёром. В Институте кинематографии меня знали как способного актёра и потому приглашали во все дипломные спектакли актёрского факультета, во все капустники”.

Действительно, как он рассказывал что-то с показом, как пародировал, складывалось впечатление, что смотришь какой-то фильм или участвуешь в разговоре с некими невидимыми персонажами.

Сейчас задумываюсь: а отчего ему было не взяться за фильм об Эдди Рознере – кому же, как не ему?!

* * *

Виделись реже: его уже ничто не связывало с родным городом. Но каждые полтора-два месяца перезванивались. Обязательно в дни рождений. Когда в сочельник, 6 января 2011-го, он поздравлял меня с днём рождения, то  был очень многословен. Я пробовал прервать, сократить комплименты, а он: “Ты что, мои деньги за  межгород экономишь?.. Нет, выслушай!” И продолжал привычный нам с юности ироничный, нарочито выспренний тон с неизменными подколками с обеих сторон. Разговор длился минут двадцать: было что вспомнить, что обсудить.

 Не знал, что слышу голос Валерика в последний раз. Это было за два месяца до его ухода…

В 1994-м в застолье при моей семье и друзьях признался:

– Когда мне бывает тяжело, мучительно, я думаю: а вот Володя сейчас, утром, садится за стол – и работает! И мне эта мысль помогает выйти из депрессии. Мы всё друг о друге знаем. Если у меня спрашивают: “Есть ли у меня в Минске хоть какие-то родные?” Я отвечаю: “Да нет, вот только Володя Орлов, как родной”.

Горжусь этим его признанием, прокручиваю диск с этим его тостом в мою честь, с поздравлением по случаю дня рождения.

В каждом телефонном разговоре, вплоть до последнего, говорил, что склоняет нашего общего друга, выдающегося сценариста Владимира Халипа сотрудничать со мной в написании сценария для очередного фильма, но тот всё откладывает соавторство. “Вот, Володя, если б вы вместе! Я же знаю, как ты ухватываешь ситуации, как оттачиваешь диалоги, вообще, как быстро работаешь! Вот, если б вы вдвоём… Попробую ещё уговорить Халипа!”

Не получилось, не успел.

ПОСЛЕДНЯЯ  ТРАПЕЗА

Вот о чём никогда не говорили: о здоровье.

Однажды, правда, рассказал мне, как водится, проиграв “в лицах” забавную ситуацию.

Начались у него проблемы – пардон за откровенность – в заднем проходе: боль неимоверная. Добрался он до поликлиники Литфонда, куда прикреплены члены Союза кинематографистов Москвы.

– Морщусь от рези в заднице. А доктор, узнав из анкеты, кто я, начал заинтересованно дознаваться: “Вот ваш “Венок сонетов” – такой чудесный фильм! Скажите, Валерий Давидович, а пирс этот снимали в Паланге?” – Да, говорю… – “Я так и думал: узнал. А в “Последнем лете детства” – чудесный фильм! – как вам удалось почувствовать и передать нэповскую эпоху? Наверное, много материала перелопатили?” – Да, выдавливаю с трудом, перелопатил… А сам чуть не кричу от боли. А он: “Я так и думал! А скажите, “Дикая охота короля Стаха” – такой чудесный, просто гениальный фильм! – события имели историческую основу или…” Я коротко что-то бормотал. А он всё расспрашивал… Вдруг остановился, замолк, поник, вздохнул, выдавил: “Я вас понимаю, Валерий Давидович, вы хотите, чтобы я поскорее заглянул вам в жопу. А мне так хочется поговорить об искусстве!”

Но вот дошли до Минска слухи, что Рубинчик заболел.

Будто пошёл консультироваться по поводу операции грыжи, а анализы показали: непорядок в крови.

Я позвонил обеспокоенно – и вот первая его реакция на нехорошую информацию:

– Володя, я не поверил: как?! Такое именно – со мной? Почему?

Болезнь медленно неуклонно прогрессировала, он всё чаще ложился в больницы. На мои, теперь уже более частые, звонки и вопросы о здоровье после паузы отвечал всегда одинаково:

– Серединка на половинку.

Всегда только так. Расспрашивал о моей семье, заставлял передавать подробности и вообще, переводил разговор на другое. Чаще: на желаемое им моё сотрудничество с Халипом.

* * *

В 2009-м для проекта “Обратный отсчёт” я снимал фильм-расследование “Вторая Голгофа Христа” о несчастной судьбе картины “Христос приземлился в Гродно” по Короткевичу. Я с оператором выехал в Москву, чтобы снять там Лёву Дурова – исполнителя главной роли в том фильме, – и Рубинчика, некогда успешно экранизировавшего прозу писателя.

Желанной встрече Валерий обрадовался, но от съёмки на этот раз отказался:

– Володенька, дорогой мой, я очень плохо выгляжу. Во всяком случае, не для камеры. Счастлив буду просто так повидаться.

Я не был особенно настойчив, понимал: если он так ставит вопрос, отказывает мне, то обстоятельства действительно тревожные.

Но, почувствовав в интонации мою, видимо, плохо скрываемую досаду, неожиданно согласился не только встретиться, но и высказаться перед камерой. Сам и назначил место: кафе в соседнем с его жилищем доме на Профсоюзной.

Встретились, обнялись привычно. Лицо его чуть пополнело. Говорю:

– Что ты отказывался сниматься? Отлично же выглядишь!

– Володя, – вздохнул он и тихо признался: – Это меня Валя загримировала.

Вглядевшись, заметил я на всём его лице россыпь тёмно-красных точечек и прожилок, тщательно замазанных косметикой.

Его в этом кафе знали: верно, как я уразумел, частенько питался там, а не дома. Нам позволили поставить свет, подключить камеру.

Мы с оператором имели деньги, выданные на командировку, но Валерий сразу поставил условие: вы – гости, а я, мол, москвич, хозяин, сам делаю заказ по своему выбору, сам расплачиваюсь:

– Достаточно ты с Тамарой в своём гостеприимном доме меня столько угощали!

Заказал сытную еду с любимым мною кавказским “уклоном”. Сразу подали бело-мутное хлёбово.

– Попробуй и попытайся угадать: что это?

– Чего гадать? Это айран: мацони с мятой.

– Да, – загрустил он, – забыл, что ты с Кавказа.

Принесли бутылку густо-красного вина.

– Это вам, – предложил хозяин стола. – Мне нельзя. Запретили.

Отказался от лёгкого алкоголя и оператор. “Груз” жидкого наслаждения пришлось мне целиком взять на себя.

Валерий при включённой камере поделился воспоминаниями о Короткевиче, с которым сотрудничал ровно тридцать лет назад. Четверть века после смерти писателя отметили, помянули: я вином, Валерий айраном.

Прощаясь, не мог не спросить о здоровье. Ответ был, как по телефону:

– Серединка на половинку.

Такая же оценка состояния  была и в следующих пред-предпоследних, в предпоследних и в последних телефонных разговорах.

* * *

В одном из них Валерий стал перечислять, где он нечто “киношное” преподаёт, называл несчётно фильмов, которые консультировал или как художественный руководитель “вытягивал”, гордился студентами-режиссёрами с курса, который вёл вместе с Сергеем Соловьёвым во ВГИКе, говорил об участии в каких-то общественных делах – подробности не помню из-за их, по моему мнению, незначительности: достаточно заглянуть сегодня в интернет и набрать в поиске его фамилию… Но я отчётливо осознал, как он мечется, напряжённость его жизни, разбросанность, перегрузку – единственно: ради заработка, чтобы кормить двух красивых безработных женщин.

На вопрос: снимается ли Валя, снимается ли или пишет сценарии Марианна – она окончила ВГИК с подачи папы, конечно же, – Валера сухо ответил:

– Пока нет.

Он один содержал семью – на столичном уровне, разумеется.

* * *

17 ареля 2010-го, в день 70-летия Валерия Рубинчика, по инициативе его минских друзей в зале на 42 кресла в Музее кино – единственном месте, где члены угасшего Союза кинематографистов ещё могли собираться, – посмотрели документальник: рабочие моменты съёмок его “Нанкинского пейзажа”.

Он, уже погрузневший, с животиком, нервничал по пустякам, кричал на помощников, выговаривал за скверную подготовку к съёмке, был, как говорится, “не в своей тарелке”. Мы понимали: нет рядом преданных Мастеру “беларусьфильмовских” помощников, нет собранного ироничного Вити Шульмана, который брал на себя все организационные хлопоты.

Фильм показывал Рубинчика, гуляющего по Минску. Он с грустью  оглядывал родные узнаваемые места: отцовский дом, где вырос, 42-ю школу, где учился, а для нас они и сегодня были вот тут, рядом…

После просмотра накрыли стол – из того, что каждый из нас, пятнадцати, принёс.

И набрали номер его мобильного телефона, – кажется, находился в больнице. Искренне поздравляли, желали, конечно, здоровья. Трубку передавали по кругу, словно эстафету. Все высказались: редакторы Изольда Кавелашвили и Лиля Пинчук, режиссёр Диамара Нижниковская, киновед Алла Бобкова, монтажёр Люся Кузьмич, я, члены его минских киногрупп.

А до 71-го года не дожил полутора месяцев: отошёл 2 марта 2011-го.

В день его 75-летия  – 17 апреля 2015-го – вновь собрались почти тем же составом, посмотрели тот же фильм о нём, вновь накрыли стол. Уже – поминали.

Я приоткрыл оконную штору, затемнявшую кинозал, посмотрел на балкон квартиры Рубинчиков…

Кого там ожидал увидеть?

ГРУСТЬ О СМЕНЕ МЕСТА ЖИТЕЛЬСТВА ИЛИ ВООБЩЕ…

Ситуация виделась ему безвариантной: нужно перебираться в Москву. Хотя, конечно, и тут мог выбирать сценарий, в его съёмочные группы стремились лучшие профессионалы студии – честь работать с талантливым и удачливым режиссёром!

Но… “светил” “Мосфильм”, ждала семья, предлагали должность преподавателя во ВГИКе.

А жалел ли, что перебрался, признавался ли?

Этот вопрос мы обходили или трогали издалека, осторожно.

Время от времени при встречах вздыхал, рассуждал неуверенно, словно оглядываясь в прошлое: “Как тебе сказать…”

Только однажды за моим столом, под лёгким хмелем, при, как говорится, “большом стечении народа” после восхваления Минска вздохнул:

– Москва… С трудом переношу её: месиво грязи, снующих мрачных чужих людей… – И тут же, накинув маску клоуна, с вызовом обратился прямо во включённую камеру: –  Я это говорю про американский город Детройт!

Затем прозвучали слова с интонацией, похожей на зависть, проскользнуло недовольство собой, может, и грусть по необратимому уже минувшему:

– У нас всё гамлетовский вопрос: быть или не быть? Как разорвать привычное? Нерешительность… А Володя, уже в зрелом возрасте, решительно отрезал то, что уже отжило, что уже мешало и в жизни, и в творчестве, и нашёл… Как тебе это удалось, а?.. В своё время успел сделать, нашёл своё настоящее счастье: Тамару – молодую красавицу, да в очках!.. Меня, признаюсь, всегда влекли женщины в очках…  Смотрите на Тамару: как он точ-чно нашёл объект! Я к ним приходил, когда ещё жили на чужой квартире с двумя их чудными детками: Георгий и Анечка… Им 11 и 13 лет – я не могу им подарить 24 машинки… Володя. я тебе искренне завидую, что ты сумел… Что решился… Не все способны на такой шаг решительный, не все… Ты же понимаешь, о чём я…

Эта речь его, запечатлённая камерой, при очевидном сравнением со своей судьбой замедлялась, теряла темп. Все заметили, что он загрустил, возможно, припоминал одному ему ведомые варианты своих возможных решительных, но не свершённых поступков в личной судьбе. Возможно…

Оглядел меня, Тамару с притихшими детьми, гостей, помолчал – камера работала, не выключили, – вдруг встрепенулся, взяв привычный шутовской тон-маску:

– Так выпьем же за…

* * *

Почему-то я так и не вычеркнул номера его телефонов из блокнота. Хотя недавно пытался дозвониться Вале или Марианне, оповестить, что вышла моя книжка о Валерии. Но все номера: “Абонент не подключён к станции”.

А в моём кабинете среди книг наше фото 2009 года в кафе, что рядом с его домом: оба мы за накрытым столом, за нами в тёмном витрином стекле отражается его спина… Нам с оператором на поезд…

– Ну, привет родному Минску, тем, кто меня хочет помнить.

А в альбоме его фотографии: весёлый мальчик с папой и мамой, он же с велосипедиком – подарком Рознера, – задумчивый школьник сидит с книжкой на краю парковой скамейки; фото периода “Красных листьев”: на обеде в Молодечненском ресторане по дороге в Вильно, рабочие моменты в столице Литвы, где Валера в светлом китайском плащике, чему я так завидовал; он в роли конферансье в студенческом капустнике и мы с ним, когда исполняли под гитару куплеты в военных закрытых “точках”. Ещё большой – А 4 – снимок: рабочий момент над “Отступником” с посвящением: “Дорогим Орловым Тамаре и Володе от Валерия Рубинчика. Ребята, давайте жить дружно. 19 февраля 1988 года”,  сбоку  автограф: “Валерий Рубинчик”. Фотки, где мы с ним в театре Гоголя во время показа в Москве спектакля “Случайный вальс” в 2005-м; мы втроём с пани Ирэной Маркович в 2008-м; и, наконец, этот снимок в кафе за полтора года до ухода друга… не хочется уточнять “наша последняя встреча, последнее фото” – просто напомню дату: ноябрь 2009-го.

* * *

Маяковский написал в биографии: “Я поэт, тем и интересен”.

Валерий Рубинчик кинорежиссёр, тем и интересен. Он весь в своих фильмах: с душевными терзаниями, творческими поисками, сомнениями, противоречивостью, увлечённостью, колебаниями с извечным “быть или не быть”.

Его фильмы принадлежат культуре Беларуси. Их следует взять – там им самое место! – в золотую сокровищницу беларуского национального кино.

Говорят, что возьмут…

Владимир ОРЛОВ