За последнее десятилетие Островно похорошело, стало дачным местечком. Количество жителей, постоянно живущих здесь, уменьшается, а количество отдыхающих, приезжающих летом, – растет. Дома этих людей приобрели дачный оттенок, во дворах стоят иномарки.

Рядом растет агрогородок Островно.

Я собирался встретиться с людьми, которые помнили довоенное местечко, которые могли мне рассказать о тех временах.

Обогнув по асфальтированной дороге Островенское озеро, вышел к центру старого местечка. Справа на возвышенности – старинное еврейское кладбище. Сегодня оно, как и большинство местечковых еврейских кладбищ, заросло кустарниками и стало труднопроходимым. Думаю, что первые захоронения здесь были сделаны еще в XVII веке. Но старинных мацейв не найти. Даже те, что были поставлены в начале XX века, ушли в землю, обросли мхом так, что видны только островерхие макушки. Некоторые памятники я все же разыскал и сфотографировал.

У самой дороги небольшой ряд послевоенных захоронений. Стоят металлические ограды, на памятниках надписи, сделанные на русском языке. Абрам Соколин умер в 1970 году в возрасте 80 лет, его ровесник Борис Бейнус – в 1962 году, Рива Хаимовна Мещанинова – в 1968 году. Не знаю, это случайность или следование старинной традиции, но мужские и женские захоронения в разных рядах. Старожилы Островно мне рассказали, что кто-то из похороненных на еврейском кладбище жил в послевоенные годы в Витебске, но, по завещанию, их привезли на родину, чтобы похоронить рядом с родительскими могилами.

Вспоминают, что в пятидесятые–шестидесятые годы в местечке жил еврей Гирша Хаимович Рацер. Он тоже похоронен на местном кладбище. В 1941 году, когда началась война, ему поручили спасти колхозный скот – угнать его на восток. Он спас колхозное стадо, но в огне войны потерял свою семью. После освобождения Гирша Рацер вернулся в Островно, не нашел никого из родных и близких. Надо было как-то жить, и он построил дом (в нем и сейчас живут люди, правда, не имеющие к Гирше уже никакого отношения). Рацер завел семью и занимался овощеводством. Старожилы вспоминали его и рассказывали, какие помидоры и огурцы он выращивал.

В этом году в Островно почему-то было очень много улиток: на заборах, на стенах старых домов. На кладбище я видел памятник, который буквально облепили улитки.

В годы войны на еврейском кладбище расстреляли группу подпольщиков, которые были связаны с партизанами. Их привели сюда и заставили выкопать себе могилу. На этом месте стоит досмотренный памятник, а от дороги на кладбище сделана деревянная лестница с перилами. И это придает месту хоть какой-то цивилизованный вид.

Буквально в пятидесяти метрах – спуск к озеру, к месту, которое сейчас называют «пляж». Действительно, в жаркие летние дни здесь яблоку негде упасть. Загорает и купается местная молодежь, но в основном – дачники и гости.

Старожилы это место по-прежнему называют кагальной баней или кагальным колодцем.

Мария Максимовна Рычажникова – одна из старейших жительниц Островно. Родилась здесь в 1919 году на той же Витебской улице, на которой живет и сейчас. Она училась в Витебске в педагогическом техникуме, потом окончила филологический факультет педагогического института. В 1941 году вернулась в Островно. С тех пор практически безвыездно живет здесь. У нее светлый ум и ясная память. Она уникальный рассказчик. И когда я ссылаюсь на воспоминания старожилов, то, в первую очередь, на то, что рассказывала Мария Максимовна.

На месте кагальной (то есть еврейской общинной) бани сейчас лежат аккуратно кругом сложенные тесаные камни. Из таких камней была построена баня. В годы войны немцы разобрали здание, а тесаные камни пустили на ремонт дорог.

– В этой бане мылись одни евреи? – спросил я.

– Почему? – удивилась Мария Максимовна. – Моя мама туда ходила. Никто друг друга не чурался.

– А почему баня считалась «кагальной»? – допытывался я.

– Ее содержал кагал. В женском отделении был сделан небольшой бассейн. Я сама его видела. Там еврейки купались.

Я понял, что речь идет о микве.

– Банщиком был Марк, – продолжила рассказ Мария Максимовна. – Отец Стэфы – учительницы.

Позднее я сумел выяснить фамилию Марка-банщика – Шехтер.

Недалеко от Островно есть Марков лес. Я так и не смог узнать происхождение этого названия. Не знаю, связано оно как-то с островенским банщиком или это совпадение.

Кагальный колодец находился в двадцати метрах от бани. Из него брали воду для бани, и колодец тоже стал считаться «еврейским». В нем ключевая, очень холодная и вкусная вода. Говорят, она обладает целебными свойствами.

В середине девяностых годов местный православный священник решил освятить колодец. Его не смутило, что в народе его по-прежнему называли «кагальный» или «еврейский». Так над колодцем появилась беседка, на крыше которой установлен крест.

Дорога привела меня в центр местечка, к магазину, который так и называется – «Островно». В центре сохранилось несколько довоенных еврейских домов, на высоком фундаменте, с крылечками и покатыми крышами.

Мария Максимовна Рычажникова рассказала мне, что евреи жили в центре местечка.

– На Витебской улице только наш дом и соседний, в котором жили родственники, были нееврейскими, а во всех остальных домах жили евреи. И с другой стороны площади, по улице, которая теперь называется Николаевича, считайте, до самого моста, жили евреи. Их дома стояли близко друг к другу, кучно жили, от площади дома спускались к самому озеру.

– А почему дома так близко стояли друг к другу? Вдруг пожар…

– Пожары были. И люди понимали, что строится так близко друг от друга опасно. Но земли было мало. Подрастали дети, много детей было в семьях, и они обзаводились своими семьями, строились. Вот так и получалось, что домик лепился к домику.

На площади евреи держали свои лавочки, торговали. Помню, иду в школу, стоит женщина, продает кухоны – это выпечка такая. Каждый чем-то занимался: кто-то чесал шерсть, кто-то шил, кто-то окна вставлял, кто-то забивал животных, кто-то торговал, кто-то был извозчиком. Бездельников среди евреев не было. С утра пораньше начинали и весь день до темна работали. И детей приучали к работе с малых лет.

По большим православным праздникам у нас были ярмарки. На площади, на нашей улице, на Николаевича стояли телеги. Столько людей приезжало, что пройти было трудно.

– Евреи по субботам работали?

– Нет, они праздновали субботу, были набожные люди.

– Была еврейская школа?

– Находилась на нашей улице, в том доме, где у немцев в годы войны пекарня была. Там было четыре класса. Немцы сожгли этот дом. Было две учительницы, их прислали из Витебска после окончания еврейского педагогического техникума.

– После четвертого класса евреи учились с вами в одной школе?

– Да, в нашем классе были евреи. Так получилось, что у меня не было русских подруг. Одни еврейки: Попкова Соня, Левит Рая, Афремов Арон. Нас была компания – пять человек. Фамилию еще одного сейчас не помню, давно было. Я писала по-еврейски, научилась от своих подруг. Разговорный язык понимала. Могла поговорить с ними, с их родителями.

– Синагога была до войны?

– Две синагоги были, деревянные. Они недалеко друг от друга находились. Высоковатые такие. Но в тридцатые годы, мне кажется, в них уже не молились.

Судя по воспоминаниям, синагоги в Островно почему-то называли «мужской» и «женской». Может быть, так их называли только в нееврейской среде.

По иронии судьбы, на месте одной из синагог построил после войны дом человек, который раньше своеобразно занимался атеистической пропагандой. С друзьями ловил ворон и, когда евреи молились, запускал через открытые форточки в синагогу.

…Я шел на Горенскую улицу, полагая, что она находится на горе. И промахнулся. Пришел к старинной Свято-Троицкой церкви, построенной еще в XVI веке. Сейчас ее пытаются реставрировать.

Горенская улица находится в другом месте. В местечках названия улицам давали чаще всего по принципу: к какому городу или деревне ведет улица – так и называется. Горенская ведет к деревне Горы.

На этой улице живет Нина Ивановна Трусова. После ее телефонного звонка и рассказа о том, что она знает, где находится еврейское захоронение времен войны, ничем не отмеченное, я приехал в Островно.

Нина Ивановна для Островно не совсем обычный человек. Она думает об общечеловеческих проблемах, пытается жить по вере. К этому обязывает, в том числе, и ее биография, и трудная судьба.

Мы пили чай на кухне, увешанной старыми фотографиями, картинами, которые она вышивает (участвует в районных и областных выставках). Нина Ивановна неспешно рассказывала о своей жизни:

– Почти тридцать лет дедушка здесь служил в церкви – протоирей Андрей Петрович Трусов. Отсюда его забрали и расстреляли. Это было в 1930 году. Когда дедушку арестовали, верующие демонстрацию устроили, чтобы отца Андрея не трогали. Не помогло.

Всю нашу семью сослали в Сибирь – десять человек. Мама с братьями, с бабушкой убежали в Москву к старшей сестре. Ее муж устроил маму в институт, она училась в лесотехническом. Мама потом работала в летной школе. Познакомилась там с папой. Папа смоленский, фамилия Скачков.

Маму тянуло на родину, и однажды она тихонечко приехала в Островно. Пришла в церковь. Ее увидели односельчане, начали вокруг собираться. Она испугалась, подумала, сейчас в НКВД снова заберут. Больше сюда не приезжала.

Папу в 1936 году арестовали и расстреляли, а маме дали 24 часа, чтобы выехать из Москвы. Она забрала меня. А куда ехать? Решила в Витебск, здесь жила ее младшая сестра Нина. Но нам даже переночевать было негде. Мама устроилась работать в баню, чтобы на скамеечке ночью со мной спать. Я 1934 года рождения. Потом все-таки мама устроилась на фабрику учетчицей. Меня в садик, зимой – в круглосуточный, летом – забирала вечером домой.

Когда война началась, нам сказали, что Островенский сельсовет съехал из дедушкиного дома. И тетя Нина с мужем решили уехать сюда, в дедушкин дом. А маму оставили в своем доме в Витебске, чтобы его не разобрали на дрова. «И мы Ниночку возьмем в Островно, потому что там легче будет прожить». Так я попала в 1941 году сюда.

Мария Максимовна Рычажникова вспоминала, что на лето в Островно приезжало много молодежи. Целыми семьями из больших городов. Внуков привозили, у родителей отдыхали. В парк ходили гулять. Парк в Островно большой, там, где был панский сад. Танцплощадка, весело было.

Сама Мария Максимовна после окончания института работала по распределению в Толочино. Но в Островно бывала часто. И, как только услышала, что началась война, вместе с мужем, тоже педагогом, и ребенком, отправилась к родителям.

«Помню, это было в воскресенье, жаркий день стоял – сообщили о войне. Что такое война, я не знала».

Не многим жителям Островно удалось уйти на восток. Более того, к островенским евреям стали приезжать родственники из больших городов, надеясь, что в маленьких местечках им удастся «пересидеть» войну.

Мария Максимовна Рычажникова, вспоминая первые дни войны, рассказала: «Стали лететь снаряды, непонятно откуда. Отец мой и муж выкопали бункер на горке, укрепили его, и там мы сидели, пока фронт не прошел. Потом вернулись в дом.

– Что было в Островно?

– Здесь был бургомистр, староста, полицаи. В старой школе стояла немецкая часть. Одно время здесь находились итальянские солдаты. Среди немцев было немало музыкантов, они устраивали вечера, с нашими девушками танцевали, провожали их».

И Нина Ивановна Трусова, вспоминая первые месяцы войны, рассказывала, что, когда немцы вошли в Островно, они деревенских не трогали.

«Крестьяне ходили на собрания, им раздали землю. Пахали, боже мой, как машины. Были недовольные прежней властью. Мама рассказывала, когда еще не тронули дедушку, они всей семьей работали в колхозе. Сезон отработают и принесут домой пшеницы мешочек.

Через Островно немецкие части проходили, то лошадь у них захромает, то на нее чесотка нападет. Сельские меняли порченых лошадей на своих. Немецкие лошади мощные, их подлечат и они на загляденье. Но потом следующая немецкая часть проходила и отбирала своих лошадей, а сельским снова оставляли больных».

По отношению к евреям террор начался практически с первых же дней оккупации. Уже 19 июля на стенах домов, на столбах были развешаны приказы, сообщавшие, что евреи обязаны покинуть свои дома и переселиться в гетто. Для него выделили несколько домов. В двух из них до войны жили братья Рояки. «Это были большие дома, – вспоминает Рычажникова, – но, конечно, они не были рассчитаны на такое количество людей. Евреев обманули, им сказали, что их собирают вместе, чтобы куда-то переселить, куда-то отправить на работы. Потом около этих домов поставили охрану, полицаи охраняли и никуда евреев не выпускали. Правда, многие евреи, особенно дети, умудрялись уходить по окрестным деревням в поисках еды».

Вспоминает Нина Ивановна Трусова: «Мамочка училась с евреями. Фанечка и Миня – это ее самые лучшие подруги. Мама часто вспоминала о них. Еды у евреев не было. Знакомые, друзья что-то передавали. Это хоть как-то помогало им. У тетки уже корова появилась, и мы молочко им передавали. Малые дети у евреев были».

Так продолжалось до 30 сентября 1941 года. Мария Максимовна Рычажникова, вспоминая тот страшный день, рассказала:

– Немцы подогнали грузовые машины. Евреев заставили в машины сесть. Там была пионервожатая из Островенской школы с ребеночком, на руках его держала, все время прижимала к себе. Не знаю, сколько рейсов сделали машины, может два-три, евреев вывозили за русское кладбище. Немцы заставляли сначала двух братьев-евреев копать ямы, а потом их расстреляли. Потом еще кого-то заставили копать ямы. После расстрела люди, которые из деревень шли в местечко, видели, как земля вздрагивала, и даже слышали звуки какие-то.

– Кто-то остался в живых из евреев?

– Одна студентка медицинского института. Ее муж – студент ветеринарного института, и у них ребенок был. Муж – поляк. Он ушел домой в Польшу, она ждала его. Евреев расстреляли, ее почему-то оставили. Мы носили ребеночку еду, а потом она ушла в партизанский отряд, а ребеночка оставила в местечке. С ребеночком в партизаны не принимали. Малыш сидел на полу и плакал. А потом исчез.

Еврей, не помню его фамилию, торговал в магазине «Центроспирта», к ним родственник из Москвы привозил девочку, она тут каждое лето жила. Во время расстрела она спряталась, и пряталась потом по домам, и у меня была, и в деревнях жила, и никто ее не выдал. В годы войны ей было двенадцать лет. А после войны отец ее нашел и забрал в Москву. Говорят, что она с ума сошла от переживаний».

И хотя Нине Ивановне Трусовой было всего семь лет, о том черном дне она знает не из рассказов других людей, а по собственным воспоминаниям.

«День расстрела я помню. Пасмурный был, дождик накрапывал. Погода невеселая. Полицаи расстреливали. Немцы командовали. В этот день в сторону кладбища не ходили, все боялись, а на второй день пошли, смотрели, земля ходила ходуном. Кто убитый, кто раненый падал, а детей малых выхватывали и прямо так кидали в яму. Я тоже ходила туда, на кладбище».