Председатель

Все, кому приходилось обращаться к директору совхоза им. Горовца М.Е. Свердлову, знали, что поймать его можно с 8 утра, но только по предварительной договоренности. До этого его не найдешь: с 5-00 до 7-30 у него объезд ферм и полей, затем он заскакивает домой на завтрак, который его жена Карповна уже давно приготовила. Завтракают всей семьей, а к 8-00 дома никого: дети в школе, Карповна – в Совете, сам на планерке. Этот порядок существовал не годами – десятилетиями.

Спорить со Свердловым было практически пустым делом. Сельскохозяйственную науку он постигал своим горбом с одиннадцати лет. Тогда семья была эвакуирована в Чкаловскую (Оренбургскую) область. И хоть отец работал сначала бригадиром, а потом и вовсе председателем колхоза, все дети Свердловых – трое мальчишек и две девчонки трудились в колхозе наравне со всеми. Старший, Яков, успел даже повоевать на фронте, хлебнуть военной науки полной пригоршней: был тяжело ранен – инвалид Великой Отечественной войны. Стал военным второй брат Самуил. В общем, каждый выбрал свою дорогу. Лишь один Миша на всю жизнь остался верен первой и единственной в жизни любви – любви к матушке-земле.

Вернувшись из эвакуации в Богушевск, окончил школу и поступил в Лужеснянский сельскохозяйственный техникум. Поспело время призыва в армию, и Миша с 3-го курса техникума ушел служить. Попал Ленинградский военный округ, в танковую дивизию, 79-й особый мотоциклетный батальон, командиром бронемашины. Конечно, к этому времени многое Миша повидал, но больше привык к полю, к вольному ветру, а здесь железная коробка бронемашины ограничивала каждое движение. Вот где Миша оценил дарованный ему небольшой рост и скромную комплекцию. Да и с чего было разъедаться? Мама – Злата-Кейля крутилась юлой: одеть, накормить, обстирать семью. Если в воскресенье просчитаешься и не купишь чего-то на базаре, в магазине не докупишься – не те были времена. Да и не привык в эту пору наш народ к роскоши. Если секретарь райкома партии Ефим Николаевич Прохоренко не роскошествовал (у него тоже, кстати, было пятеро детей), а делился еще со своими партизанами, то что говорить о семье Свердловых...

Как бы то ни было, какой вырос, такой и вырос. Мал золотник, да дорог. Пытались, конечно, проехаться по поводу «войны в Ташкенте» некоторые остряки, но быстро осекались: фотографии брать­ев в военной форме быстро прекратили подобные шуточки. Да и полтехникум за плечами – в 50-е годы это уже образование. В общем, серьезный товарищ солдат.

Прошли-пролетели годы службы, и вот уже стены родного техникума. Уже не мальчишка, а взрослый парень, с дипломом об окончании Лужеснянского техникума, приезжает в деревню Ширки Богушевского сельсовета. Первые дни работы, первые знакомства, первая любовь... Лидочка подошла по всем данным: одного росточка, одной конституции, одного возраста, одних взглядов на жизнь. Родители Лидочки не слишком горели радостью, но характер дочери одолеть не смогли. Ее выбор, настойчивость оказались решающими. Да еще приезд на родину П.М. Машерова, Героя Советского Союза, в ту пору Первого Секретаря ЦК ЛKCMБ... Глянулся Петру Мироновичу молодой и решительный, а главное – знающий и любящий землю парень. Maшеpoв ценил людей по деловым качествам. С легкой руки Петра Мироновича в 1955 году Михаил Свердлов возглавил партийную организацию, спустя год его избрали председателем колхоза им. Войкова. В 1959 году колхоз ликвидировали, но Михаил Евельевич уже попал в номенклатуру, и его направили управляющим отделения колхоза
им. К. Заслонова в Лиозненский район.

Подросла семья, появились сын и дочка. Лида получила экономическое образование. Конечно, нелегко приходилось: дети малые, работа у мужа беспокойная. Хорошо, что родители Лиды (хоть и нелюбимый зять, а внуки-то свои!) не отказывали в помощи.

К тому времени Михаил Евельевич остался без родителей: мать умерла еще в 1945 году в Богушевске, а отец – в 1962 году в Минске у Яши – старшего сына.

Взяли Свердлова на работу инструктором в Сенненский РК КПБ. Через год перешел на работу в совхоз им. Горовца – по специальности – главным агрономом. Его избрали секретарем парткома, а через год назначили директором этого совхоза. Это были четырнадцать счастливых лет в жизни Михаила Евельевича Свердлова. Да, они дались большим трудом, напряжением сил, полной отдачей энергии, но это и было счастьем.

Начало всему – дороги. Где Свердлов подсыпку сделает, а где-то уже и асфальт. В общем, скоро к каждой ферме, к полю уже можно было подъехать.

Следующий вопрос – земля. Совхоз им. Горовца размещается на таких почвах, что исстари деревни Мешки, Песчанка, Астапенки, Навязки, Ског, Пастушки, Гряда, Худалеи считались самыми бедными в округе. Сколько же надо было поработать с этой землей, сколько дать ей, чтобы получить, наконец-то, более-менее приличный урожай... Но какая же это была сладкая победа.

Рабочие совхоза поверили в себя, в свои силы, в свои возможности. Заработал свинокомплекс в деревне Пастушки. И как отражение первых успехов, свинарь Н. Старовойтов за достигнутые успехи был награжден орденом Ленина. Николай Кузьмич сам не ожидал такого результата. Когда его приглашали на встречи со школьниками, бесконечно краснел и, пожимая плечами, говорил: «Ну ... poбiў, і ўсе...». Ему и в голову не приходило, что за обыкновенный, честный труд могут наградить, да еще такой высокой наградой! А это был еще 1966 год. И все победы Свердлова впереди. Год за годом совхоз им. Горовца бил свои же рекорды по урожайности. Может, на фоне всего района это и не слишком поначалу бросалось в глаза, но в самом-то хозяйстве люди видели этот рост урожайности полей. Прекратилось и воровство: если Свердлов поймает – пощады не жди. Нет, выпить кружку молока или взять домой литр накормить детей – это не наказывалось, но таскать с фермы домой корма или бидон молока... Сам не брал, и другим не позволял. При всем этом семья успешного директора совхоза жила на квартире, жена работала главным бухгалтером Богушевского сельского Совета. Только в 70-х годах Свердлов построил себе дом в деревне Тесы.

За все время директорства Свердлова совхоз им. Горовца –единственный в районе, в уборочную страду обходился без посторонней помощи. Каждого деда, каждую бабулю в хозяйстве
директор  знал по имени-отчеству и не стеснялся перед уборочной прийти-приехать и попросить о помощи. Все это вызывало понимание и уважение. И не было праздника, чтобы Свердлов забыл своих старичков.

В 1976 году Свердлов был награжден орденом Ленина, хотя документы оформлялись на Героя Социалистического труда. Все это вызывало зависть, и немалую. Особенно люто ненавидела Свердлова бывший председатель соседнего колхоза. Она была уверена, что ее поставят директором совхоза, но не тут-то было! И анонимки на Свердлова писала, и доносы, и чего только ни делала. Руководство района она смогла настроить против Свердлова, используя антисемитские настроения. За два месяца до последовавших событий секретарь райкома Григорий Хромченко в открытую заявил Свердлову: «Мужик ты, вроде, ничего, но – еврей».

Михаил Евельевич все держал в себе. В 1979 году он был где-то в командировке. Подсуетились недруги, был звонок в райкома, оттуда – в Минск.

И вот в совхоз приезжает корреспондент из Минска. Все было подготовлено заранее, составлен сценарий, который и был успешно разыгран. И появилась разоблачительная статья, и результаты проверки, и выступления работников совхоза – пьяниц, которых Свердлов гонял за нарушения дисциплины. И пошли документы на стол к П.М. Машерову. Машеров был потрясен. «Как? Его выдвиженец! Такой позор. Вон!». Что и требовалось завистникам. Однако клеветницу и тут ожидало разочарование: ее опять не поставили директором совхоза, а прислали какого-то Войнеловича. А тому было не до совхоза: охота, женщины!.. Молодой и импозантный директор был не чета недоростку Свердлову. Умел выступить и похвалить начальство. Рабочие сразу почувствовали изменения курса руководства. Если у Свердлова целью жизни была работа, часто даже в ущерб семье, то у нового – охота, развлечения. Начался развал совхоза. Областное управление сельского хозяйства стояло, казалось, перед неразрешимой дилеммой: ослушаться Машерова невозможно, потерять Свердлова немыслимо. Находят выход: Свердлова назначают начальником Оршанского МУАС. Он вышел из подчинения Сенненского района, оставаясь под рукой у областного управления сельского хозяйства. Кажется, задача решена. Но каково это решение для Михаила Евельевича Свердлова? Тяжелейший стресс, подлость, несправедливость и осадок от того разговора с Храмченко.

Очень тяжело все сказывается на семье. Первая не выдерживает его Лидушка, верный и надежный друг. Сначала на нее сваливается тяжелейшая болезнь, а в феврале 1982 года Лидии Карповны не стало. Когда жена заболела, Свердлов принял решение перейти на работу в санаторий «Гапоны». Благо, к этому времени у него уже в руках диплом об окончании Смоленского пединститута.

Потеряв жену, Свердлов остается одиноким: дети выросли, закончили институты, улетели... Он уже жалеет об уходе из Оршанского МУАС. Но что сделано, то сделано. Куда теперь? Столько свободного времени? И он пишет стихи. Он и раньше страдал поэтическим недугом. Ни одно выступление Свердлова на совещаниях, конференциях, рабочих собраниях – не обходилось без поэтических строк. Все это знали и с нетерпением ждали выступления. Критиковал он, не глядя на чины, конкретно и колко. Зал встречал его выступления смехом и аплодисментами.

После ухода Хромченко с поста первого секретаря райкома Свердлов даст согласие возвратиться в сельское хозяйство. Сначала – заместителем директора совхоза «Богушевский», затем председателем колхоза «Ленинский путь» Поставского района.

Уезжая из Богушевска и продав дом, Свердлов не планировал возвращаться. С глаз долой – из сердца вон. Но так только говорится... На самом деле, чем дальше от родной земли, а Богушевск давно стал родным, – тем сильнее боль и горше на душе. И когда ему предложили быть председателем колхоза
им. К. Маркса в Коковчинском сельском Совете, он согласился. Единственный вопрос – жилье. Жить Свердлову было негде. У новой жены был свой дом, но в этом доме она похоронила первого мужа, сына, и жить ей там не хотелось. Свердлову пришлось обратиться с просьбой о жилье в областное управление сельского хозяйства. Те, на радостях, что Свердлов взялся за работу в неблагополучном колхозе, пообещали в кратчайшие сроки поставить дом, где Михаил Евельевич скажет. Место выбрали на улице Приозерной, почти на самом въезде в Богушевск. Дом построили действительно быстро.

В это время произошел развал Союза. Это больно ударило не только по психике. Начались сложности на работе, хотя Михаил Евельевич перед трудностями не пасовал, искал и находил пути выхода из трудных ситуаций. Однако раньше рядом была Лидушка – друг и помощник, человек, понимавший и поддерживающий Михаила Евелевича и в радости, и в горести. А сейчас рядом был чужой человек. Свердлов терпел хамство родственников своей гражданской жены. Его дети не вмешивались, к чести сказать, и сын жены не лез в их отношения, да и приезжал достаточно редко.

Стало подводить здоровье, и Михаил Евельевич в 1997 году ушел с работы.

В 2000 году, когда Свердлову должно было исполниться 70 лет, мы хотели устроить ему в Доме культуры юбилейный вечер. Разве мало заслуг у этого человека! Всю жизнь отработал в сельском хозяйстве, награжден орденами Трудового Красного Знамени и Ленина, медалями «За доблестный труд», «За доблестный труд в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина». Михаил Евельевич согласился. Мы с ним сидели, составляли сценарий вечера. До его проведения оставалось немного времени. Но непонимание домашних привело к тому, что Михаил Евельевич махнул рукой, хотя по всему было видно, что ему обидно и горько. Больше так близко мы не соприкасались.

30 мая 2002 года Михаила Евельевича Свердлова не стало. Был почетный караул у гроба. Пора было выносить тело, но позвонила из Могилева женщина, которая когда-то, сразу после Горецкой сельхозакадемии, попала по распределению в совхоз им. Горовца и начинала работать с Михаилом Евельевичем. Просила хоть немного задержать похороны, боялась не успеть.

Она приехала прямо на кладбище. Женщина плакала как по родному отцу. Но даже не это тронуло всех до глубины души. Рабочие совхоза им. Горовца пешком, под палящим солнцем, пришли в Богушевск на Королинское кладбище, где был Свердлов похоронен. Пришли не единицы, не десятки, а сотни рабочих, пожилых и не очень мужчин, женщин.

Юда Липкин

Бабушка моя отличалась обостренным чувством справедливости. Любой обман вызывал в ней бурю возмущения.

Каждое воскресенье она ходила на базар, и каждый поход завершался бурей негодования:

– Гановим! (ворье – идиш.) Нет, ты только подумай! Этот Юдке опять хотел меня обсчитать! Ганеф! (вор – идиш.) Не на ту он напал. У меня хоть и два класса хедера, но считаю я быстрее его.

В этом я абсолютно не сомневалась: мама мне рассказывала, что, когда она училась в школе и корпела над математикой, бабушка, сидя на печи, в уме решала ее задачи. Правда, объяснить, как это делала, – не могла.

Однажды бабушка решила взять меня с собой на базар. Это было великое доверие и большая милость. Путь предстоял неблизкий: мы шли три квартала по улице Вокзальной до вокзала, через железную дорогу, а потом еще два квартала по улице Калининской.

На базаре – шум и гам. Стоят телеги возле входа, дальше крытые и открытые прилавки, где торгуют молоком, маслом, сметаной, творогом, салом, медом, семечками, ягодами, грибами. Всего и не упомнишь.

Самый красивый прилавок у китайцев. Они продают веера, красивые, цветные, из папиросной бумаги, тонкие, шелестящие, круглые, как солнце, и полукруглые...

Отдельно от остальных, в стороне, стоит мясной павильон, где работает дер ганеф Юдке (вор Юдка – идиш). Я уже его не любила, а когда увидела в первый раз, еще больше поверила бабушке. Неприятная личность. Толстый, невысокого роста, крепкий мужик с красным лицом, с короткими толстыми руками, да еще с топором в руке. Если бы еще была борода – Карабас-Барабас!

Но бороды не было, а были смеющиеся глаза. «А-а-а, вы думаете, что я не знаю, а я знаю! Все-все про вас знаю!» – говорили эти глаза.

Между ним и покупателями находился прилавок с целой горой свежего мяса. За ним, внутри, находился еще один прилавок, на котором были целые туши, половинки, четвертинки, а еще туши свисали с потолка. Ужас!

А как Юдка разделывал мясо – это надо было видеть.

– Вам грудинки? – взлетал топор над колодой. – Пожалуйста, грудинка!

– Вам окорочок? – Пожалуйста, окорочок. Топор взлетал и отсекал именно то, что просили. Отсекал с одного удара, как будто все уже было заранее порублено, а он только перерубал ниточки, державшие все это вместе.

Липкин был мастером-ювелиром своего дела. Про него ходили легенды в Богушевске и окрестных деревнях. Рассказывали, что он мог одной рукой свалить быка – такая силища в нем была.

В это время ему уже было около шестидесяти.

Лет через десять мне пришлось столкнуться с Юдой Залмановичем совершенно в другой ипостаси. Он появился в нашем доме неожиданно в качестве жениха. Все мы были в полном замешательстве. Он был главой богушевских евреев, а наша семья, хоть и жила с довоенных времен в Богушевске, но с еврейским сообществом у нас взаимоотношения были весьма прохладные, если сказать точнее – параллельное существование. Мама была человеком занятым, совершенно не религиозным. За плечами осталась комсомольская юность, фронт, работа главным бухгалтером районной больницы. А с 1946 года – руководство драмкружком, а затем народным театром.

Юда Залманович вращался совершенно в других кругах. Синагоги после войны уже не было, но были дома, где еще собирались евреи по субботам молиться. И руководил ими Липкин.

Кто ему посоветовал посвататься к моей маме – мы не смогли узнать. В годы войны погибла его первая семья, женщина, на которой он женился после войны, детей ему уже не родила и в 70-м году умерла от онкологии.

Но соединить в одну семью Липкина и мою маму, этих двух совершенно разных людей, было невозможно. Конечно, мама отказалась от этого замужества и навлекла гнев всего еврейского сообщества на нашу семью. Юда Залманович пользовался непререкаемым авторитетом, а Богушевск воспринял мамин отказ как личное оскорбление.

Следующая встреча с Липкиным произошла уже в середине 70-х годов. Приехал в Богушевск Павел Семенович Бляхман. До войны они соседствовали и дружили семьями. Обе семьи понесли невосполнимые потери: у Бляхмана погибла мать, а Юда Залманович потерял жену и детей.

И вот теперь, в 1975 году, Павел Семенович первый раз приехал на Родину, на могилу матери. К этому времени расстрелянных уже перезахоронили в братскую могилу на еврейском кладбище.

Мне трудно представить, с каким чувством шел на кладбище Липкин, ведь там лежали и его близкие. Я так думаю, что ходил он туда довольно часто, ведь и вторая его жена – Паша, нашла упокоение на этом же кладбище. Как ко всему этому относилась третья жена – трудно сказать, но и ее вскоре не стало.

Первый и единственный раз я попала к Липкину в дом в конце 70-х годов, в один из приездов Павла Семеновича Бляхмана.

Просторный дом, рассчитанный на большую семью, сохранился во время войны. Стоял он метрах в двухстах от железной дороги.

Дом-пятистенка, с большими светлыми окнами. В центре – круг­лый стол, покрытый красивой светлой скатертью, вокруг стола – стулья, как будто уже ждали гостей.

Поговорив с хозяином, мы повернули к выходу. Меня остановило полотенце, висевшее под туалетным зеркальцем. На полотенце была вышита какая-то надпись. Во многих домах Богушевска и окрестных деревень висят такие же вышитые полотенца, но на них обычно белорусский орнамент. А на этом полотенце – какая-то надпись готическими буквами. Я удивилась.

Оказывается, Юда Залманович родился в этом доме в 1895 году. Закончил хедер. Мальчишка рос крепким, сообразительным, способным, и ему была прямая дорога в иешиву. Пару лет он отучился и в иешиве. В это время шла русско-японская война и началась первая русская революция. Пошли годы реакции. Юда вернулся в Богушевск, помогать отцу. А тут уже грянула Первая мировая, и Юдка Липкин был призван в царскую армию. Помотало по фронтам, перенес контузию.

Потом революция, Гражданская война. А полотенце осталось на память о Первой мировой войне.

С окончанием военных действий Юда Залманович вернулся в Богушевск, женился. Сестры потихоньку перебрались в Ленинград, тоже обзавелись семьями.

Отец с матерью постепенно старели и ушли в мир иной еще до Великой Отечественной войны.

Когда началась война, Липкину уже было 46 лет, мог не идти на фронт, но он не отделял себя от земляков и ушел на фронт добровольцем.

Конечно, таких «стариков» особо на передовую не пускали, но и в обозе ему прохлаждаться не хотелось. Однако, с начальством не слишком поспоришь: «Сиди, дед, или лишнюю дырку захотел?» Липкин вернулся с войны, правда, без орденов, но с медалями. А встречать его было некому: жена и дочка погибли.

Тяжело пережил Юда Залманович потерю семьи, но жить надо было дальше. Нашел себе женщину, приехали сестры из Ленинграда, одобрили выбор брата, благословили жениха и невесту. И зажили Юда и Перла в согласии и уважении друг к другу. Двадцать лет все было хорошо, но в конце 60-х что-то жена стала прихварывать, а потом и вовсе слегла. Увы, и лекарства, которые доставали и привозили сестры из Ленинграда, не помогли.

Липкину же в одиночестве было жить невыносимо. И он опять женился. Сказать, что это был счастливый брак, было бы большой натяжкой. Люди они были очень разные. Юда Залманович пользовался большим авторитетом. Легендарная личность для Богушевска, и женщина из Орши – вдова. Посоветовали, сосватали – вот и семья. Сестрам этот брак по душе не пришелся, они стали ездить в Богушевск реже...

И эта жена долго не прожила, и опять Липкин остался один. А было ему уже за 80. И больше связывать себя с кем бы то ни было он не решился.

Стал прихварывать. Сестры забрали в Ленинград. Врачи ампутировали ногу.

Летом он еще приезжал домой. На костылях, похудевший, но подвижный и неунывающий. Однако зимой болезнь прихватила вторую ногу, и спасти Юду Залмановича не удалось. Все это происходило в Ленинграде. Там его и похоронили.

Прошло уже тридцать лет, но старожилы Богушевска до сих пор помнят Юду Залмановича Липкина.

Ароновы

Тетю Голю я помню с раннего детства. Жили они в доме напротив нас небольшой, но шумной семьей. Собственно, и шуметь-то особо некому было – один Яшка... С девчонками проще. А Яшка – без отца, без деда, единственный мужчина в доме рос – просто неуправляемым, как большинство его сверстников, оставшихся после войны без отцов.

А до войны семья действительно была большая. Бабушка и дедушка, да отец с матерью, мамины сестры, да малышня.

Дедушка Иосиф целый день в кузнице, отец – на мебельной фабрике (она тогда называлась – артель гнутой мебели), а женщины – по дому да с детьми.

Другой дед, Захар, был отменным сапожником. Так дети его и запомнили: скрюченным над чьим-то ботинком с молотком в руках и деревянными гвоздиками во рту. Ушел тихо, никого не побеспокоив. Его могила тоже среди тех безымянных, довоенных, от которых сегодня остался только небольшой бугорок земли.

А вот сын его, Мотл – не портной, не сапожник, а стал рабочим на мебельной фабрике. Заработок невелик, дети растут. В 1932-м родилась Буся, а через пять лет – Маня. Отправился на заработки в Москву. За два года заработал денег, приехал, построил семье свой дом. И вот уже в новом доме родился младшенький сын, наследник, кровиночка, Яша. И ушел Матвей Захарович на поля, засеянные минами, под ветры, секущие пулями... Ушел и не вернулся. Последнее письмо пришло с могилевской стороны, при отступлении – «Без вести пропал...» Да, погиб, конечно же. В бою ли, в плену ли – погиб. А семья все уходила на восток. Растерянная, убитая горем. От войны, от смерти уходила.

А растерянность была настолько велика, что, когда бабушка Эля на одной из остановок отстала от поезда, никому даже в голову не пришло остановить состав и найти старуху... Где ты, бабушка Эля? Где лежат твои косточки? Душа твоя с внуками и правнуками. Не зря одну из правнучек зовут Элла. И память о тебе живет в них.

Долго ли, коротко – приехали на Волгу. Эвакуированных селили, в основном, по деревням. Дед Иосиф без жены, без любимой работы, как-то сразу сжался, хоть Голя старалась подкормить старого отца. Да ему эти крохи были не в радость – рядом три пары полуголодных глазок. И остался лежать в чужой земле богушевский кузнец Иосиф Певзнер. Свекровь с дочками жила отдельно. Им полегче было – девки здоровые, молодые. Конечно, гибель Матвея и по ним ударила, да было кому зарабатывать.

Хуже было Голе. Старшей дочке, Бусе, девятый год. Ей бы еще в куклы играть, да не выходит. Мать с рассветом уходит на работу, лес валить, а младших сестренку и братишку оставляют на нее. Надо плиту протопить, обед сварить, детей накормить, да маме горяченького в лес, похлебать, отнести. А плиту достать – табурет поставить надо. День за днем тянулись эти четыре страшных года в непосильном труде, голоде и слезах, в ожидании Победы. Незаметно подросли дети. Старшей Бусе почти 13 лет к концу вой­ны было, Мане шел восьмой, а Яшке – пятый. Вот эта «бригада» и приехала летом 45-го домой. А дома-то и нет! Ни дедова, ни своего. На Луначарской сгорели дома в войну.

Пожалела Хана-Сара внуков – пустила во вторую половину дома жить. Хоть с жильем вопрос решился, и то ладно. А с работой? Шутка – прокормить троих малых детей. В квасной днем напиток разливала, а ночью – сторожила. Благо, рядом с домом.

Вскоре уехала старшая дочка в Ленинград, искать там домработницкого счастья. Обещала помочь тетка, да уж больно устраивала ее племянница: тихая, аккуратная, старательная. Пусть лучше дома сидит. Но не так решила Буся. В те короткие часы, отпущенные ей для прогулок, еще и прописаться смогла, и работу себе найти. Работа, конечно, тяжелая для 15-летней девочки, да спасибо, что взяли. Фабрика, выпускающая резиновую обувь, «Красный треугольник».

Тихой и старательной росла и вторая дочка Маня. Учителям не докучала, старалась учиться, как могла, сколько сил было, помогала маме. Только мучили головные боли – вот, наверное, где аукнулось голодное детство.

Особенно трудно стало лет в 16-17, когда начала превращаться из «куколки» в «бабочку». Пришлось после девятого класса школу бросить. Нужны были витамины. А где и за что их взять?! Посидела немного дома и пошла работать на комбинат бытового обслуживания.

Вроде, полегче стало тетке Голе: Буся в Ленинграде  работает, замуж вышла, сына родила, своей семьей живет. С квартирой, конечно, не ах! – подвал, однокомнатная, да муж пьющий. Каждое лето в отпуск приезжает домой, в Богушевск, в старый бабкин дом, с сыном, иногда с мужем. Петя, когда трезвый, тихий, спокойный парень, рабочая косточка. И все бы ладно, если бы не выпивка.

Маня подросла, работает. Уже можно из одежды что-то девчонке купить. А лето приходит – вся семья в лесу. Ягоды, грибы. Дома остается один Яшка, ему подкидывают малого Валерку – нянчи  племянника. А ему разве до этого? Там футбол, а тут этот мальчишка. Но и бросать нельзя, еще жива память, как старшая сест­ра, сама не доест, а ему кусочек в рот пихает, Валерку с собой, – и на футбол. Посадит на краю поля племянника, а сам гоняет мяч до изнеможения. Приходят домой, еле ноги волокут. А есть хочется... Однажды не выдержал, залез к бабке в сундук. Чего там только не было! И рис, и сахар, мука, перловка, даже конфеты и пряники были. Ну, не рис же в карман прятать. Прихватил конфет да пряников, а тут бабка приходит. Хорошо, сундук просторный, в нем и спрятаться можно. Посидел, пока бабка вышла, и давай бог ноги.

Сара Айзиковна не из ласковых бабушек была, постоянно бранила и невестку, и внуков. Никак не могла смириться с тем, что полдома отдала Голе с детьми. Умом понимала, что смерть Матвея не на Голиной совести, но злость затмевала рассудок и горьки следы туманили глаза: «Съела, проклятая, сына!» Дочки уехали в Вильнюс, там замуж повыходили, обзавелись семьями, приезжали редко. Даже любимая Зина, и та старалась бывать пореже: кому захочется чувствовать себя между молотом и наковальней.

Дом ветшал, а ремонт ни одна сторона делать не желала. Хана-Сара – чтоб этой чертовке мой дом достался?! А Голя – дом все равно не мой! А Зине с сестрами и эта развалюха не достанется. Закончилось тем, что бабку Зина в Вильнюс увезла, а дом уже ремонтировать поздно было. Голе с детьми дали квартиру на Ленинской, а развалюху продали на снос.

Квартиру дали «огромную», целую комнату, в которой и кухня. Две кровати поместились: Голя с Маней – на одной, а на второй – Яшка. Он уже почти взрослый. Еще живя в старом доме, устроился на работу в строительную бригаду. Домик, что он строил (старое здание Дома быта), до сих пор стоит на нашей улице, напротив церкви.

А учиться хотелось. Прибегал во время перекура в школу, рядом же стояла, хоть под дверью послушать, о чем там говорят...

Потом окончил курсы киномехаников и возил киноленты по деревням. Парень вырос красивый, веселый, девчата на него заглядывались. Вот в одной из близких деревень и повстречалась девчушка, что стала первой любовью, женой. Но пришел час, и Яшка ушел в армию. Голя невестку душой не приняла, хотя вида старалась не подавать. Та тоже не больно рада была еврейской родне, хотя ребенок на эту родню и казался похож.

В ту пору служили три года, за это время любовь поостыла. У молодухи нашелся новый муж, который взял с ребенком. А Яшку после армии старшая сестра пристроила в Ленинграде. Недолго Яшка оставался холостым: красив был, черт, да ласков. Не одно сердечко девичье дрогнуло. А подхватила Зиночка, хоть и старше, да без комплексов, зять с квартирой. Вот и дождалась Голя счастья, дети, в основном, пристроены. Только Маня одна. Не красавица, да не в этом дело. Еврейские парни к тому времени все перевелись: поуезжали, кто куда смог. К этому времени и на­циональный состав Богушевска изменился. Если до войны процентов 80 населения были евреи, то к концу 50-х – началу 60-х годов почти не осталось, зато из деревень понаехало. Из этих новых жителей Богушевска вряд ли кто-то хотел породниться с бедной еврейской семьей. Не то, чтобы антисемиты, но особой радости ни от родства, ни от соседства не испытывали. И если уж не выходило выкрутиться от соседства, то уж от родства – увольте! Вот и осталась Маня старой девой. Каждое лето приезжал из Ленинграда племянник, Валерка, но скоро и он вырос. Старшая сестра за это время развелась со своим Никитиным (достала все-таки пьянка!), получила квартиру на улице Марата, вышла замуж по второму разу. И на 37-м году родила себе утешение – дочку Оленьку. Баба Голя, а ей к этому времени шестьдесят три исполнилось, бросила все и уехала в Ленинград: внучку растить. Валерка уже взрослый стал, школу окончил, училище обувщиков. Ольге был год, а брат старший в армию ушел. Красивый, статный (ростом не в маму, а в папу, Петю Никитина). Валера и на службе, и в жизни был удачлив. Ни с работой, ни с жильем особых проблем не было. С работой тогда вообще проблем не было, не то, что теперь. А жилье – жена оказалась с квартирой.

Подрастала Ольга, уже в школу пошла. Каждое лето к бабушке в Богушевск, а зимой – бабушка в Ленинград: за внучкой присмотреть, в школу отвести, обед приготовить. За это время и Маня нашла себе пару. Не велико счастье, да на безрыбье... Все бросила баба Голя в Ленинграде, рванула в Богушевск. Никогда не забуду ее слез у телефона, когда сказали, что в Витебске, в роддоме, у нее появилась на свет еще одна внучка. Вот ее-то и назвали в честь прабабки Элла. Без капель сердечных не обошлось.

Выросли внуки, и правнуки подросли. Сколько душевного тепла отдала им баба Голя, Галина Иосифовна Аронова. Казалось, что бесконечно, и жить она будет всегда. Но потихонечку подкрались старость, болезни, немощь... Куда уйти от этого? Где найти спасение?

После смерти матери усилились трения между сестрами, отошел в сторону брат. Размолвки с сестрой очень тяжело переживала Люся. По-прежнему старалась каждое лето приезжать, побывать на могиле матери. Многое сближало этих женщин. Помимо кровного родства, было родство судеб, родство войны, которое обоим досталось нелегко, несмотря на разницу в возрасте. Душевное родство, родство доброты. И Люся, как мама, всю себя отдала детям, внукам, правнукам.

Люся ушла неожиданно, сгорела за несколько дней. Умерла в Витебске, после операции на почках, буквально через несколько часов. И похоронили, как она того хотела, рядом с мамой.

Остались сын – Валерий Никитин, и дочь Ольга. И если Валерий ищет свою судьбу в Питере, то Оля связанат с Богушевском. У нее с Юрой подрастает сын Дмитрий. Выросла и Машина дочка, Элла. Нашла свою судьбу, тоже в Богушевске. У нее с Сережей растут два сына и дочка. Живут они в Витебске, а в Богушевск приезжают только к бабушкам.

Носовские

Носовский Исаак Яковлевич родился и вырос в Витебске, закончил Минский мединститут (один из первых выпускников), специализировался как хирург-гинеколог.

Началась война, и Носовский с первых дней на фронте. Он ежедневно за операционным столом, по нескольку операций в день. Сколько человек прошло за четыре года через эти руки. Когда вой­на подходила к концу, иссякли силы у доктора Носовского, и он сам попал в госпиталь, где его с большим трудом выходили.

После возвращения с фронта Витебский облздравотдел направил Исаака Яковлевича в Богушевск, главврачом районной больницы.

Больница только перебралась из Королино и обустраивалась на новом месте. В ту пору это была окраина Богушевска. Через дорогу от лечебного корпуса уже строили небольшой домишко, в котором потом разместились бухгалтерия и больничная кухня.

Семья Носовских – папа Исаак Яковлевич, мама Рива Семеновна и мальчишки Лева и Боренька – поселилась в южном крыле лечебного корпуса. Лева к тому времени пошел в 7-й класс, Боренька собрался в первый. Старшая дочка – Роза, стала студенткой Витебского мединститута.

Рива Семеновна была женщина веселая, общительная, прекрасная хозяйка, певунья и юмористка.

Исаак Яковлевич рядом с ней выглядел просто гигантом. В обычное время человек очень серьезный, кое-кому он казался просто мрачным. Его побаивались, и не без основания – за оплошности, беспорядок, расхлябанность и безразличие к больным Исаак Яковлевич наказывал очень жестко.

В Богушевске о нем ходили легенды. Когда главбух мебельный фабрики Г. Фельдшерович привел свою хворающую жену на прием к Носовскому и тот диагностировал беременность (произошло это в начале 1950 года) будущий отец воскликнул: «Не может быть...» Наказом для всех врачей может служить выражение Носовского: «Лучше искать онкологию и прийти к ОРЗ, чем искать ОРЗ, а прийти к онкологии».

Прошло уже более сорока лет, как эта семья покинула Богушевск, но фамилия по сей день на слуху.

Исаак Яковлевич Носовский – личность легендарная: главврач, гинеколог, фтизиатр, рентгенолог, терапевт... И просто добрый человек.

...Идет прием. На приеме старушка. «На что жалуетесь? Поставьте термометр...» В это время врача вызывают к телефону. После разговора вернулся – бабули след простыл. Бог с ней, но термометр жалко – и тогда с этим были трудности. Через неделю приходит бабуля, приносит градусник: «Спасибо табе, дохтар. Помогло».

Рассказывала Евгения Никифоровна Климченко: «У Нади, младшей сестры, приключилась тяжелая форма ангины. Ночь, сест­ра мечется в жару, задыхается. В первом часу ночи раздается стук в дверь. «Кто там?» – «Это я, Носовский. У Надежды Никифоровны сегодня должен быть кризис…» Исаак Яковлевич отдежурил до утра. Лакунарная ангина – а это была она – благополучно прорвалась, обошлось без операции.

И еще была одна особенность у этой семьи – необычайная музыкальность. Сам Исаак Яковлевич, не имея музыкального образования, играл на фисгармонии – сейчас инструмент находится в Национальном академическом драматическом театре имени Я. Коласа, – а потом на появившемся в доме фортепиано. Музыкальной была вся семья. Все участвовали в художественной самодеятельности: Исаак Яковлевич и Рива Семеновна пели в хоре, Роза танцевала, Лева и Борис играли на клавишных. Лева меньше других выступал на богушевской сцене. Окончив школу, он поступил в военное училище, а по его окончании уехал по месту службы. Приезжал только в отпуск. Роза училась в мединституте и приезжала домой довольно часто. Вращаясь в кругах столичного студенчества, она каждый раз привозила музыкальные новинки. Пела сама, привозила ноты и тексты песен родителям и братьям. Очень хорошо танцевала. В архивах Богушевского дома культуры хранятся фотографии, на которых она в молдавских, украинских, белорусских костюмах – молодая, улыбающаяся Роза Исааковна Носовская. Правда, довольно скоро она стала Стернинсон.

Пару слов о Романе Стернинсоне. Молодым я его не помню. Помню уже солидного красавца-мужчину с «золотыми рукавами». Он был часовых дел мастер, и все богушевцы – по блату, возили часы в ремонт только Роману. Он со снисходительной улыбкой принимал часы в ремонт, чинил их так, что никакой гарантии не требовалось: «Часы от зятя Носовского».

А какой это был гостеприимный дом... Еще тогда, когда они жили при больнице, в выходные и праздники собирались за столом друзья – попить чаю с пирогами, отведать свежего варенья, попеть и потанцевать. Разве Рива Семеновна кого-нибудь выпустит, не напоив прекрасным чаем с замечательным земляничным вареньем. А  какие  булочки,  пирожки, пироги и торты пеклись в этом доме по будням, а особенно, по праздникам. Конечно, живя в больнице, Исаак Яковлевич накладывал определенные ограничения на шумные застолья, но, когда семья перебралась в отдельный дом – через дорогу от больницы, по улице Садовой, ограничения были сняты.

В столовой – круглый стол, а главное физгармония – царица всех праздников. После вкусного обеда, попив чаю с пирогами, с вареньем, хозяин дома садился за эту странную смесь органа и рояля, и начинались песни и танцы.

Собственно, этот инструмент был первым в моей жизни, к которому я могла подойти и потрогать рукой: он стоял в столовой совершенно свободно – без охраны, то есть возле него в обычные дни никого не было. Не то, что в Доме культуры, когда баян постоянно в руках у дяди Миши Куприянова, или он сидит за пианино сам и что-то наигрывает. Очень часто играл «Турецкий марш» Моцарта, и я долгие годы была уверена, что написал его именно Куприянов.

Конечно, в доме Носовских звучала другая музыка – песни советских композиторов, народные песни, танцевальные мелодии. Бархатный баритон Исаака Яковлевича украшал любую песню. Компании обычно собирались интернациональные: русские, белорусы, евреи, украинцы, поляки – всех понемногу, поэтому и песни звучали на разных языках. Репертуар был очень разнообразный: от «Есть на Волге утес» до «Купите бублички»…  А завершался каждый праздник танцем «рэделэ».

Из зала цепочка танцующих перетекала в коридор между двумя половинами дома, затем въезжала в столовую, пританцовывала вокруг круглого стола, заглядывала в кухню, а затем опять – через коридор попадала в зал. Это было зимой и осенью, а весной и летом «рэделэ» выливалась на улицу, вокруг дома, через сад, через палисадник с жасмином. Праздник есть праздник, особенно весело было 5 июня, в день рождения Исаака Яковлевича, и
14 июля – в день рождения старшей внучки Ларисы.

Конечно, компании были разные, но веселье от этого не страдало.

День рождения Бориса отмечали поскромнее, потому что приходился на 24 апреля. А в эту пору может быть и слякоть, и дождь – время неустойчивой погоды. Да и появлялся Борис в этот день крайне редко. После окончания школы поступил учиться – по настоянию отца – в Витебский пединститут. Правда, терпения у Бориса хватило ненадолго. Убедившись, что педагогика не его стезя, он перебрался на учебу в Минск, в техникум. Но подошел призыв в армию, и он ушел служить на срочную службу. После демобилизации Борис поступил учиться (заочно, конечно) в Витебское музыкальное училище, на отделение хорового дирижирования. И работал руководителем музыкальных коллективов. Сбылась мечта: музыка – на работе, в училище и дома. Дома – музыка особая – родилась дочь.

Дойдя до четвертого курса училища, Борис поступает – параллельно – на факультет композиции музыкального училища. В это же время ему предлагают новую работу – руководителем музыкальной части театра имени Я. Коласа. Нагрузка большая: работа, учеба, молодая семья, но жизнь в радость. Все спорится, все доставляет удовольствие. Окончив музыкальное училище, Борис увлекается режиссурой. Работая дирижером, пишет музыку к спектаклям. Тридцать лет на сцене театра имени Я. Коласа идет спектакль «Белоснежка и семь гномов», поставленный Борисом Носовским. Он же написал к нему музыку. Постоянно общается с прекрасными режиссерами, и первая проба собственных сил прошла успешно. Он поступает на режиссерский факультет Ленинградского института театра, музыки и кино.

Нагрузка огромная, но и Богушевск он не забывает. Уже родители переехали в Витебск, но в Богушевске друзья, одноклас­сники, особенно летом, во время отпусков – Володя Груздев, Витя Коржицкий, Толик Гаранов.

И наш родной народный театр он тоже не забывает: к спектаклям «Прощание с любовью», «Смешной день», «Оставайтесь солнцем» он пишет музыкальное оформление.

Незаметно подошло время защиты диплома. Защищать пришлось в Смоленске. На оценку это не повлияло. Но работу в Витебске не представляли. И пошли чередою театры – Дальний Восток, Сибирь, Казахстан. После Чернобыля он оказался в Гомеле, главным режиссером областного театра. Потом – главный режиссер
Чувашского государственного русского театра. Во время приезда в Богушевск в 1994 году смеялся: «Я теперь чуврей».

Но в 1991 году, уже после смерти родителей и брата, перед самым развалом СССР, Роза с семьей уехала в Америку. Общими усилиями перетянули Бориса за океан. В 2002 году он приезжал в Богушевск накануне юбилея станции Богушевской, дал благотворительный концерт.

Зная, что приезжает Борис, собрались в зале его друзья, люди, хорошо знавшие семью Носовских. Два часа пролетели незаметно. Все было – и смех, и слезы, а после концерта – воспоминания. Друзья уговорили Бориса с племянником Мишей назавтра приехать на рыбалку.

Что рыбалка? Дело десятое. Ходила толпа по улицам Богушевска: «А здесь стояла школа!» А вот и дом Носовских на улице Садовой – дом в кустах жасмина.

Борис написал книгу «Монологи». В ней столько тепла и грусти.Листая ее, каждый раз наворачиваются слезы.

Помнит Богушевск Носовских, несмотря на годы и расстояния.

А сейчас еще внук Исаака Носовского – Михаил Леонидович работает директором Сенненского районного дома культуры.

История продолжается. И мы надеемся на новые встречи с Борисом, с Ларисой Луцкой – дочкой Розы и Романа Стернинсонов.

Анна Ронина

Аня была совсем маленькая, когда арестовали ее отца, Михаила Ронина. Она помнила только одно: она на руках у папы, а рядом – мама Соня.

Отец погиб, и после этого мама сошла с ума. Ее поместили в психиатрическую больницу, а девочек – трех сестер Рониных, сдали в детский дом. Периодически у мамы наступало просветление, и ее выпускали из больницы. Тогда она приходила в детский дом, плакала и просила отдать ей ее девочек. Потом у нее происходил рецидив, ее опять забирали в больницу, а девочек отправляли в детский дом.

Так происходило несколько раз, и руководство Витебского детского дома решило вопрос радикально: девочек Рониных передали в Полоцкий детский дом.

…11 июля 1941 года фашисты захватили Витебск. Начался «новый порядок». Психиатрическую больницу закрыли, больных просто выгнали. Соню Ронину застрелили прямо на улице.

Полоцкий детдом частично эвакуировали, но в суматохе несколько ребят не вывезли. Их забыли в оккупированном Полоцке. Среди этой семерки оказалась и Аня.  

Они решили уйти из города. Ходили по деревням, просили милостыню. Тем и жили.

Наступила осень. Жалея детей, люди отдавали им кое-какую одежонку. Ночевали в стогах сена, если хозяева попадались доб­рые, пускали ночевать в хлев.

Но далеко не всегда так везло. Однажды, заночевав в стогу, они проснулись от выстрелов. Что это было? Партизаны налетели на деревню, в которой стояли фашисты, или еще что-то? Но стрельба была ожесточенная. Дети очень испугались, стали потихоньку убегать из зоны обстрела. Когда Аня пришла в себя, она обнаружила, что осталась одна.

Что делать дальше? Куда идти? До сих пор она пряталась за старших ребят. Они ей постоянно говорили: «Анька, ты молчи, ты глухонемая». А все из-за ее буквы «р» – она звучала у нее уж слишком по-еврейски. И выглядела Аня соответственно, поэтому ее мазали сажей и закутывали в тряпье. А как быть теперь?

Пару дней она еще побродила по деревням с протянутой рукой, а потом сдалась, сломался внутренний стержень. И решила: пойду в деревню, сдамся немцам, пусть расстреляют.

И она отправилась по дороге в деревню. Навстречу шел какой-то старик-цыган. Он был из деревни, в которой находились фашисты, радовался тому, что унес ноги, что живой. И тут он увидел идущую по дороге девчонку, худенькую, мурзатую. Она еле передвигала ноги, видимо, была очень уставшей и голодной. Подойдя поближе, он понял, что девочка – еврейка.

– Ты куда идешь?

– В деревню.

– Зачем? Там немцы, они тебя убьют.

– Пусть! Мне все равно.

И он понял, что ей действительно все равно. Глаза, в которых уже все перегорело: боль, страх, отчаянье.

Казалось, в ней все убито, а ноги топчут землю автоматически. И стало цыгану жалко девчушку, взял ее за руку и увел подальше от деревни.

С тех пор они стали бродить по дорогам вдвоем, дети отверженных – цыган и еврейка, старик и девочка. Старик… Да какой он был старик? Чуть больше сорока лет.

Он играл, она танцевала. Так они зарабатывали себе на пропитание. Одевались, во что Бог послал.

Так прошел год, второй. Девчонка подрастала, превращалась в девушку. Конечно, худенькая, конечно, маленькая, но женское начало не уничтожить. И в один прекрасный день она стала женщиной. Ей ли было сопротивляться своему покровителю?!

И она возненавидела все: дни, ночи, саму жизнь.

Шел уже 1944 год, и как только освободили Витебщину, она уехала – от ужаса, от потерь, от одиночества. Подальше, на Урал – от голода, от разрухи, от воспоминаний. Но от себя ведь не убежишь и любимому мужчине не объяснишь, почему она в 16 лет женщина…

Через боль, через обиды, через унижения она возвращается в Белоруссию.

Конечно, Витебск уже не тот, на месте разрушенных кварталов поднялись дома, на месте воронок появились скверы. Но домов-то немного, с жильем тяжело.

Так она попала в Богушевск. Жила сначала на частной квартире, а потом, в 1962 году, ей с детьми дали квартиру на улице Ленина. Трудилась на комбинате бытового обслуживания, затем перешла в цех «Витебчанки», где отработала до пенсии. Брала любые подработки, шила на заказ: детей-то надо было растить. Саша – старший, подрос и уехал в Ленинград. Подрастала дочка Наташа, окончила школу, тоже уехала.

И осталась одна Анна Михайловна.

Через какое-то время вернулся домой Саша. Устроился на работу в леспромхоз, где доработал до пенсии. Наташу судьба занесла в Тюмень. Там теперь дом, семья и работа.

Собрала Анна Михайловна с сыном денег, купили дом по ул. Шоссейной.

Ушло потихоньку здоровье. Да мудрено ли – прожить такую жизнь...

Умерла Анна Ронина 3 января 2013 года.

Ефремовы

На улице Комсомольской, недалеко от перекрестка с улицей Парковой, стоит домишко. Когда-то в этом доме жила большая семья: отец, мать и четверо детей.

Отец – Афремов Соломон Яковлевич (1894–1979), мать – Афремова Роза Анцилевна (1900–1982), сыновья – Борис Соломонович (1922–1962), Арон Соломонович (1923–1958), Эдуард Соломонович, Аркадий Соломонович (1945 г.р.).

Семья жила здесь еще до войны, и когда началась эта всеобщая беда, старшие сыновья – Борис и Арон – ушли с первым же призывом на фронт, а родители с младшим сыном Эдиком уехали в эвакуацию.

Как из Афремовых стали Ефремовы, трудно сказать, но факт, что оба старших сына – и Борис и Арон, – прошли войну, как Ефремовы. Война сохранила жизнь обоим, но наградила такими ранениями, что каждое движение отдавалось болью во всем теле.

Ушли на фронт мальчишками, старшему – 19, младшему – 18, и ушли из жизни, порядком намучившимися, совсем молодыми: Борис – в 39 лет, Арон – в 35 лет.

Борис так и не завел семью, до последнего дня жил с родителями – мамина и папина боль, – борясь за жизнь и видя отчетливо, как она постепенно уходит из тела.

А Арон женился. У него еще до войны была девушка – Беллочка Крук. К счастью, их семья тоже в начале войны успела эвакуироваться. После войны вернулись домой. Даже домишко их сохранился на самой окраине.

Беллочка дождалась своего Арончика, тяжело раненного, но живого. И его, и ее родители отговаривали их от создания семьи, но характер у девушки был кремень. Молодые поженились. Первые годы молодая жена делила время на работу и уход за мужем. Белла успела до возвращения Арона окончить сельскохозяйственный техникум и работала агрономом. Но скоро поняла, что ее работа, с постоянными разъездами, требует больших затрат сил и времени, тем более, что, придя домой, ей предстоит не отдыхать, а ухаживать за мужем-инвалидом.

Выход из положения она нашла: поступила – заочно, конечно, в Витебский пединститут им. С.М. Кирова, на физико-математический факультет.

Откуда у этой миниатюрной женщины брались силы учиться, работать, ухаживать за мужем, родить двух сыновей (а ведь декретных отпусков на рубеже сороковых–пятидесятых годов не было), растить детей, и все это – весело, с улыбкой?.. Ведь самое большое счастье – ее Арон вернулся с войны живой.

Конечно, обе матери – Беллина – Ида Борисовна, и Арончика – Роза Анциловна, – старались помочь и материально, и физически.

В 1949 году родился старший сын – Яшенька, а спустя два года – Наумчик.

Мальчики росли умные, понятливые. Оба – с математическими наклонностями.

Когда умер отец, Яше было девять лет, а Наумчику – семь. Но свой дом совместными усилиями семьи Ефремовых все-таки построить успела. Тоже небольшой: комната, спаленка, кухня-столовая – вот и все жилье.

К этому времени Беллочка уже окончила институт. Пока дети ходили в сад, пару лет поработала в средней школе, а потом перешла в вечернюю школу рабочей молодежи.

Яша был более спокойным, особых волнений не вызывал. Учился хорошо, увлекался шахматами. В конце 50-х годов, когда открылся в Богушевске Дом пионеров, Яша пошел в шахматный кружок. Руководил кружком Сережа Шмурадко, сам ученик Богушевской школы. Разница в возрасте три года. Учитель, видимо, из Сергея получился хороший. Яша – мастер спорта международного класса.

После седьмого класса Яша поступил в строительный техникум и затем долгое время работал по избранной специальности. Обзавелся семьей, жил в Витебске, но в конце 70-х годов один уехал в Израиль. Семья его не поддержала.

Иначе сложилась жизнь у Наума.

Наум прекрасно окончил школу, поступил учиться в Московский государственный университет имени Ломоносова. Мальчик из провинции и ведущий университет СССР.

Правда, проучился там недолго. Собрался жениться, а невесту – Ирочку отчисляли из университета. В знак протеста ушел из университета и Наум. Поженились, уехали на родину Ирины – в Воронеж, и Наум год учился в Воронежском университете.

В это время подошла пора появиться на свет Егору, и семья Ефремовых-Вороных приехала в Богушевск. Учебу не бросили, перевелись в Витебский пединститут на физико-математический факультет. Окончили его в разные годы. Ира – как и положено – после пятого курса, а Наум – спустя год. Надо же было на экзамене по научному коммунизму высказать свое личное мнение в отношении «научности» учения Маркса. Экзамен студенту Ефремову перенесли на год.

Где только за это время ни работал Наум! В библиотеке и школе, грузчиком и строителем – всего не перечислишь.

Вырос Егор, получил образование, а родители как-то незаметно отдалились друг от друга. Ирина и сейчас преподает в Витебском радиотехникуме. А Наум – в Москве. Правозащитник, писатель и публицист – Наум Ним.

Его жизнь сделала много зигзагов. Он занимался тиражированием и распространением самиздата. После многократных обысков, изъятий у него книг и рукописей был арестован в январе 1985 г. в Ростове-на-Дону. Репрессирован за распространение произведений Солженицына с формулировкой «за распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский общественный строй». В июне того же года осужден Ростовским областным судом на два с половиной года колонии общего режима. Большую часть срока провел в лагере в Тюмени. Освобожден в марте 1987 года. Работал воспитателем и преподавателем в интернате для умственно неполноценных детей в Новочеркасске, учителем математики в школе, программистом, плотником, столяром, пилорамщиком, кочегаром, строителем. С 1996 года является главным редактором журнала «Индекс. Досье на цензуру». Главный редактор журнала «Неволя». Член российского Пен-клуба.

Писать начал в 1980-е годы, но всерьез занялся литературой уже после лагеря.

Автор нескольких повестей, романа, правозащитной публицистики. Публиковался в журналах «Знамя», «Континент» и других. Произведения переведены на немецкий язык.

Белла Абрамовна, отправив Яшу в Израиль, через пару лет решила съездить навестить сына. К этому времени в Израиле проживали два младших брата Афремовых – Эдик и Аркадий. Эдик – еще довоенный, а Аркадий родился в 1945 году. Оба окончили Богушевскую среднюю школу, по окончании школы уехали из Богушевска продолжать учебу. Домой приезжали редко, но связи с родиной не теряли. Однако, ко времени репатриации Яши, дяди уже проживали на Земле обетованной.

Один раз я встретила Аркадия Афремова. Встреча произошла в Богушевске на еврейском кладбище, возле могил старших брать­ев – Бориса и Арона. Дочь Аркадия живет в Минске, и, навестив дочь, Аркадий решил проведать могилы братьев, навести на них порядок.

Кстати, когда Иосиф Шерман собирал деньги на благоустройство еврейского кладбища, и Эдик с Аркадием внесли свою лепту.

Навестив Якова, Белла Абрамовна решила немедленно уезжать к нему. К этому времени молодость ушла безвозвратно, сил становилось все меньше, одолевали болезни. Небольшая пенсия заставляла во многом себя ограничивать, особенно горько было себя ограничивать в покупке хороших книг. Надо сказать, что и библиотека, и фонотека Беллы Абрамовны вызывали у многих далеко не белую зависть.

Собралась наша Беллочка и уехала. И пошли оттуда письма подругам Нине Григорьевне да Зинаиде Антоновне.

Говорили подруги, передавая приветы нам, ее ученикам: «Вроде, все хорошо – по строкам, а между строк – чувствовалась тоска».