Журнал «Мишпоха» продолжает публиковать расшифрованные записи дневника профессора Льва Рудольфовича Когана. Предлагаем Вашему вниманию страницы, посвящённые русскому писателю Александру Ивановичу Куприну.

Ян Топоровский

Куприн

Вторая половина августа. Раннее утро. В порту – благодать. У причалов сотни шаланд и дубков, заваленных горами арбузов, огромных тыкв, жёлтых и розовых, круглых и продолговатых дынь, ярко-красных помидоров и досиня фиолетовых баклажанов, вёдрами со сливами, корзинами с виноградом и кучами зелёного и красного перца.

 

Всё это добро, привозимое из Крыма, Бессарабии, Херсонщины.

А подальше – узнаешь по запаху рыба – чьи шаланды из Анатолии с блестящей чешуей скумбрией и огромными широкими камбалами.

Гвалт и галдёж: товар ждёт своего покупателя, и покупатель тут же – фруктовщики и рыбники всё приготовили: и биндюги, и корзины для нежных дынь, и бочки для слив, и садки для рыбы. А гвалт и галдёж – из-за цен. Привоз огромный, значит – сбавит цену. Тут есть что посмотреть и послушать! В пылу негодования продавец может обругать покупателя совершенно невероятной, только что изобретённой бранью. Но это значит только одно: сейчас будет сбавлять цену.

На причальной чугунной тумбе сидит А.И. Куприн. Я тотчас узнал его, и то мельком.

Одет Куприн живописно. Лёгкий серый пиджачишко и такие же брюки основательно потрёпаны и засалены. Под распахнутым пиджаком обычная матросская тельняшка. Турецкая феска с кисточкой почти съехала на затылок. На коленях у Куприна арбуз, от которого он складным карманным ножом отрезает большие ломти.

Он с жадностью всасывается в ярко-красную мякоть. Сок течёт по усам, бороде, рукам, но он этого не замечает. Косточки выплевывает на мостовую, а корки ловко мечет в море. И как рот его жадно впитывает в себя арбузный сок, так же глаза жадно поглощают пёструю картину шаланд и дубков, и тихое синее с белыми пятнами море, красно-жёлтые пески Дофинки на той стороне Одесского залива. И так же ухо его схватывает симфонию портовой речи во всём своеобразии её ритмов и диссонансов; ярких всплесков и мирных заключительных аккордов.

Хорошо. И в самом деле хорошо!

Покончив с арбузом, Куприн подошёл к водопроводному крану у одного из пакгаузов, помыл руки, а потом, положив свою феску на канатный узел, стал энергично поливать себе голову, усы и бороду.

Утереться нечем было. Носовой платок? Куприн посмотрел на него и засмеялся.

Солнышко высушит! – обнадёжил проходивший биндюжник.

Он с наслаждением разглядывал хорошо знакомую ему картину, но, взглянув на часы, вдруг заторопился и с озабоченным видом стал взбираться на Гаванную улицу.

Таково было моё первое, чисто внешнее впечатление.

А.И. Куприн несколько раз приезжал в Одессу и жил здесь подолгу. Не помню уж точно, когда именно я с ним познакомился, но твёрдо помню, что это произошло в цирке, в жюри чемпионата по французской борьбе. Эти чемпионаты ежегодно устраивал известный импресарио Лебедев или, как его чаще звали – «дядя Ваня». Он же был и главный судья, а жюри санкционировало или отвергало (что случалось редко) его решение. Куприн, большой любитель борьбы, неизменно восседал в жюри. Я же был рекомендован известным атлетом Пытлясинским, в гимнастической школе которого некоторое время учился, когда был студентом.

Борьба собирала множество публики, но ходили слухи, что чемпионат – чистейшее жульничество и результат каждой схватки заранее обусловлен между Лебедевым и борцами: кто будет победителем и на какой минуте, и даже – каким приёмом. От этого условия якобы освобождались только «мировые знаменитости», как Поддубный, Заикин, Лурих, Збышко-Цыганович. В подобных россказнях заключалась довольно большая часть истины, и жюри о ней знало. В конце концов – борьба была зрелищем, за которое публика платила деньги. Оставить его безрезультатным нельзя было – за самыми редкими исключениями. Поэтому именно в обусловленных случаях борцы старались применять наиболее эффектные приёмы, красоту движений и поз, а тяжеловесы – свою исполинскую силу. Публике в конце концов безразлично, кто победит: голландец ли Ван-Рут или француз Роланд, её прельщает сама борьба, мужественность и красота движений. Но в каждом чемпионате бывали и «дуэли», взаправдашние поединки, результат которых был немаловажен для борца: победить, скажем, Луриха, помимо славы, означало повышение оплаты. Если бы кто-нибудь одолел Поддубного или Заикина, он сразу стал бы знаменитостью. О предполагаемых «поединках» жюри, конечно, также знало. Они-то и вызывали у членов жюри особый интерес и особое беспокойство, в то время как

обыкновенная публика скучала, видя, как осторожно маневрируют её любимцы, всегда быстрые и ловкие. Помню такой случай. В составе чемпионата был общий любимец латыш Спуль. Даже злой и завистливый Збышко-Цыганович относился к нему хорошо. Небольшого роста, налитый мускулами, ловкий и изящный в борьбе, он и вне цирка умел держать себя с достоинством, почитывая газеты и книги, был безукоризненно вежлив со всеми.

Куприн очень любил Спуля и часто подолгу беседовал с ним.

И вот у Спуля состоялся поединок с другим приятелем Куприна – Заикиным. До тех пор оба борца ещё не встречались на ковре. Спуль не рассчитывал положить Заикина на лопатки, его вполне устраивал ничейный результат: устоять положенное время против Заикина равносильно было большой победе. Заикин задумчиво глядел на Спуля и размышлял вслух:

– Меня-то он не положит. Это верно. А положу ли я его – вот вопрос.

Во время борьбы случилось положение, которое можно назвать «обратный пояс». Заикин стоял, крепко прижимая к себе Спуля за поясницу. Но головой Спуль был обращён к полу, а ногами пытался вырваться из железного объятия Заикина, который попробовал применить «мельницу». Но тут Спуль дернулся настолько сильно, что Заикин не удержал его, и Спуль грохнулся оземь и лишился сознания. Поднялся страшный переполох. Немедленно явился врач, вызвали карету скорой помощи, и Спуля отвезли в больницу. Оттуда сообщили, что у него сильная рвота и положение тяжёлое.

– Ясное дело! – сказал Куприну цирковой врач: – Сотрясение мозга.

Заикин был в отчаянии и требовал, чтобы ему разрешили рассказать публике, как произошло несчастье. Ему разрешили. Этот богатырь говорил прерывающимся голосом, со слезами на глазах, Жюри вынесло заключение, что Заикин в происшедшем не виноват.

В течение ближайших двух дней сведения из больницы поступали недостаточно удовлетворительные.

На третий вечер я встретился с Куприным и полукруглом фойе цирка.

– О Спуле есть сведения? – спросил я.

– Нет, из больницы не звонили. Боюсь, не кончилось бы это плохо.

Было ещё рано, и мы пошли в контору к Лебедеву. Вдруг видим, навстречу нам идёт Спуль, по обыкновению улыбающийся.

– Спуль! Это вы или ваш призрак? – воскликнул остолбеневший Куприн.

– Я сам. Живой Спуль!

– Как я рад! – сказал Куприн, пожимая руку Спуля. – А нам сообщали, что у вас сотрясение мозга.

Спуль совершенно серьёзно ответил:

– Доктор сказал, что если бы у меня были мозги, то непременно было бы сотрясение.

Мы рассмеялись. Но Спуль серьёзно разъяснил:

– Он сказал ещё, что для борца иметь в голове мозги необязательно. Их может заменить какая-нибудь каша.

Когда Спуль отошел, Куприн сказал:

– Ну, что это, по-вашему? Глупость? Нет, Спуль совсем не глуп. Он простодушен. Он медленно соображает, а когда поймёт шутку врача, перестанет её повторять и сам посмеётся. Люблю простодушных людей. Актёры говорят обо мне, что я их не люблю. Это верно. Не люблю. Они всегда лгут, всегда играют, даже когда спят, уверяю вас. Пьянчуги! Не мне бы их укорять в этом: сам пью и не могу избавиться от этого проклятья, но они при том хвастают и лгут без зазрения совести. А посмотрите на этих (около кулисы собрались уже все участники первого отделения). Не найдёте ни одного пьяного, разве клоун какой-нибудь «для храбрости» пропустит рюмочку. Каждый знает, что неточное движение и на всю жизнь калека, если не разобьёшься насмерть. Тут всё рассчитано с математической точностью (попробуйте-ка сделать сальто на скачущей лошади!), а там – нутро, настроение и ещё черт знает что. Оттого здесь люди хоть и проще, но и простодушнее, здесь семью ценят больше, чем у актёров. И здесь сила, красота, ловкость. Никогда никакому актёру не доверил бы своей жизни, а вот ему (он кивнул головой на Заикина) доверил бы.

Незадолго до того Куприн перелетел на самолёте Одесский залив. Увлекшись примером Уточкина, Заикин летал на «фармане», который нынче увидеть можно только в музее.

В те годы такой полёт казался безумной смелостью. Когда Блерио на своём аппарате перелетел Ла-Манш, это считалось подвигом А тут вдруг Куприн навязался пассажиром! Правда, перелёт закончился всего за несколько минут, а в заливе дежурили скоростные лодки, но всё же предприятие казалось небезопасным, и друзья всячески уговаривали Куприна не рисковать. Тем не менее, он полетел. Смешно теперь вспоминать, как приспособляли рядом с лётчиком скамеечку для пассажира, одновременно облегчая вес самолёта, как усаживали Куприна в больших автомобильных очках и привязывали, чтобы не свалился.

Чемпионат по борьбе закончился, и я редко после этого встречался с Куприным. Литерат(урно) арт(истическое) об(щество) он не жаловал, да и что там было делать летом?

Он зато часто бывал на даче у А.М. Федорова и чувствовал себя там вольготно, хотя и приходилось принаряжаться, так как у гостеприимного хозяина, особенно в летнее виноградное время, бывало немало гостей.

По моим наблюдениям, Куприн, если мог, избегал разговоров о литературе и очень не любил говорить о своих произведениях. Один только раз, зная о моих связях с общественными библиотеками, он доверительно попросил меня собрать ему сведения о читаемости «Гранатового браслета» и. если возможно, несколько читательских отзывов.

О Куприне говорили, что он ведёт в Одессе очень разгульную жизнь. Как понимать «разгульную»? Его не раз видели таким, каким я впервые увидел его в порту, в кабаках и ночных притонах, особенно на Сабанеевом спуске. Здесь появиться незнакомому человеку было опасно: могли не только ограбить, но подколоть. Но Александра Ивановича тут знали все. С ним приятелями были и пропойцы-биндюжники, и «босяки», и воры, и проститутки. Сколько загубленных жизней он видел тут и сколько странных историй слышал! Я это понял, только прочтя его страшную «Яму».

И вот здесь-то, на самом дне, он находил «простодушных» людей, и в каждом из них искал и находил человека. А найдя его, он слушал очередную историю гибели души, искривлений и увечий психики, не забывая при том что перед ним человек. Он доверчиво относился к нему, и тот отвечал таким же доверием. Сложность и противоречивость общественных отношений явилась Куприну через судьбы этих отдельных людей, отсюда такой подчеркнуто психологический подход писателя к своим персонажам. Я думаю, что в этих образах много портретности, но Куприн очень строго отбирал эти портреты. Он наблюдал жизнь в самых различных аспектах и постоянно искал новые ракурсы, которые давали бы новые светотени от показа человека и жизни. Не фанфаронством, не желанием лёгкой славы был, по-моему, его полёт через Одесский залив, а его наблюдением над морем и над людским дном во время полёта.

Он опускался в скафандре на морское дно, в царство молчания с его извечными законами и жизнью, не похожей на земную, и делал это тоже не ради сомнительной славы писателя-штукаря. Для него это был новый мир. В этих поисках у него бывали крупные удачи, случались и поражения вроде олеографичной «Суламифи». Это ведь тоже своеобразный ракурс – мифологический. Куприн доказал, что творить миф в наше время – невозможно.

Как бы то ни было, но мне представляется, что творческий процесс у Куприна всегда шёл от какой-нибудь «простой души» и приводил к катастрофическим событиям в различные моменты жизни той души.

К этому стоит добавить, что Куприн – первоклассный колорист. Таких описаний, как у него, в новейшей нашей литературе найдётся немного. Даже Бунин со своими великолепными «Антоновскими яблоками» уступает ему.

Есть у Куприна очерк «В лесной глуши», почему-то забытый и критикой, и читателями. Под этим очерком охотно бы поставили свои подписи Тургенев и Чехов.

Но сам Куприн относился очень требовательно и критически к своим произведениям.

Когда однажды у А.М. Федорова С. Юшкевич назвал Александра Ивановича законным наследником Чехова, Куприн возмущенно закричал:

– Это – кощунство!

Рукопись расшифровал и подготовил к печати Ян Топоровский