Если бы такой сюжет я прочитал в книге, или увидел в кино, подумал бы, что автор дал волю фантазии. Но это всё было в реальной жизни и, слава Богу, ещё есть, кому об этом вспомнить.
Я в Шклове, в доме Клары Захаровны Альтшулер. Она рассказывает свою историю, в которой хватило и трагических страниц и, буквально, трогательных, были встречи с самыми разными людьми: и добрыми, и честными, и подлецами, и негодяями. Она прошла всё это и знает настоящую цену жизни.
Рассказывает Клара Захаровна Альтшулер.

Я родилась в Шклове. Мама – Мария Захаровна была домохозяйкой, её девичья фамилия Кауфман, потом стала Альтшулер, папа – Залман Наумович, уже потом Захар Наумович.

– Много детей было в доме?

– Одна я. Родилась в 1935 году. Мне ещё шести лет не было, когда война началась. Помню улицу Коммунистическую, и дом наш. Двор весь в зелени, сарай большой. Папа был хороший хозяин, хотя целыми днями находился на работе.

– Кем он работал?

– Председателем ГОРПО – это торговля.

– Что вспоминается о начале войны?

– Пришёл папа и сказал, что его забирают в армию. Началась война. Он привёл во двор  лошадь и три еврейских семьи – полная телега детей – собрались в дорогу. Мы замкнули дом, положили вещи на телегу и поехали спасаться. Ехали две недели. Только женщины и дети. Ночью дети спали на телеге, взрослые – на земле. Папа уже был на фронте. Куда мы приехали – не знаю, увидели, что навстречу нам идут немцы. Люди нам говорят: «Поворачивайте немедленно назад».

Мы вернулись домой. Выбиты окна, двери – всё ограблено. Попросились переночевать у соседей, которые напротив нас жили. Там побыли дня четыре. Днём ходили к себе домой. Мама за ручку меня водила, а потом ночевать шли обратно к соседям. Мама всё время плакала. Нас кормили соседи, или мама покапала у них еду.

Через несколько дней пришли в Шклов немцы. А пока было безвластие – делайте, что хотите. Но мы только через дорогу переходили: домой и к соседям. Немцы делали облавы на евреев. Заходили в каждый дом.

У нас льнозавод за парком. Там был клуб – большое помещение. И немцы ходили недели две по всем домам, по окрестным деревням ездили и собирали в клуб евреев.

– Где всех разместились? Вы на полу спали?

– Разместились, где придётся. Мы сидели на полу, один возле другого.

– Что кушали?

– Хлеб бросали немцы и воду нам ставили в бидоне. Люди кричали, плакали. Мы сидели неделю в клубе.

– А если надо по нужде?

– В угол ходили, прямо перед всеми.

– Были только женщины с детьми, или мужчины тоже?

– Пожилые были. Так прошла неделя, потом открыли двери, построили всех по два человека и повели. Кругом немцы, собаки. Немец от немца на метр. Всех русских, кого увидели – тоже собрали. Они шли за нами. Чтобы знали: кто будет жидов спасать, им будет тоже самое.

– Это август был?

– Да, тепло было. Повели на луг за льнозавод. Там уже были выкопаны два рва. Лежала свежая земля, и были длинные ямы. Поставили с одной стороны ямы людей и с другой стороны. Собаки рвутся, люди кричат, плачут.

– А русские где остались?

– Они стояли не около ям, но находились недалеко. Моего папу все знали. И одна русская женщина, когда мы шли в колоне, сказала: «Отставайте, идёмте к нам». И мы стали немножечко отставать и к русским – в колону. Мама за руку меня держала, и мы оказались среди русских. Все видели, что мы среди них, но никто ничего не сказал. И мы стояли в серединке. Всё видели: как расстреливали евреев, как детей на штыки брали и бросали в яму  ещё живых. Кругом крик, стоны, кровь. А я обняла мамины ноги и дрожала. Мне шептали: «Только не плачь, тебя могут увидеть». Потом говорили, что ещё три дня земля дышала.

– Вы были похожи на еврейку?

– Я чёрненькая была.

– А мама была похожа?

– Мне кажется, не очень. После расстрела стали присыпать ямы. Немцы заставили это делать русских, которые их копали. Переводчик говорил, кто будет прятать евреев, тех ждёт та же участь. Потом ушли немцы с собаками и всех отпустили. Мы пошли к соседке, у которой ночевали. Но она сказала, что больше держать нас не может, чтобы мы уходили. Мы до ночи побыли у неё и отправились, куда глаза глядят. Пошли по направлению к деревне Борисковичи под Могилёв.

– У Вас там кто-то знакомый был?

– Никого. Просто шли по дороге. Пришли в Ганцевичи. Зашли в один дом. Мама говорит: «Я хорошая портниха. Приютите нас. Спрячьте где-нибудь с дочкой».

– Люди догадывались, кто Вы?

– Догадывались. В Ганцевичах пришли к одинокой женщине. Она оставила нас у себя. У всех хозяев на улицах были погреба. Она поселила нас в своём погребе. Ночью пускала в дом. Я спала на печке, а мама шила. Когда уже светало, мы шли обратно в погреб. Укрывались сверху соломой. Постоянно хотелось кушать. Мы ходили по деревням, побирались. Когда мама одна пойдёт, когда меня с собой возьмёт – так больше давали. Кто хлеба вынесет, кто картошину, кто молока. Так мы прожили до глубокой осени. Холодно стало. Я в ботиночках, у меня лёгкое красненькое пальтишко. И вот в очередной раз сижу в соломе. На погребе замок висит. Мама замыкала меня, когда уходила. Она это делала рано утром, чтобы в деревне соседи не видели, а приходила глубокой ночью, чтобы тоже никто не видел, потому что если узнают – расстреляют. И докладывали полицаям тоже.

В деревне Толкочи, это за Борисковичами, находился штаб полиции. Ехали с обеда пьяные полицаи. А мама шла по дороге. Полицаи увидели её и стали бить, всунули палку в рот и убили. Она осталась лежать на дороге. Это было в 1943 году. В этой деревне жил мужчина, который до войны работал в торговле. Он знал нашу семью, бывал у нас дома. Он пришёл к женщине, у которой мы прятались (откуда узнал про неё – понятия не имею), и сказал, что убили мать и собаки едят её тело. Эта женщина открыла ночью погреб и приказала мне: «Девочка, уходи куда-нибудь. Не хочу, чтобы меня расстреляли». Выгнала меня. Я осталась на улице.

– Вам семь лет всего?

– Да, семь лет. Я ночью ходила, в окна стучала. «Пустите в дом, мне холодно». Кто матом на меня крикнет, кто выпихнет, а кто вообще не выйдет. Так всю ночь проводила. Ганцевичи стоят на шляхе, по нему в Шклов на базар ездили. Я приходила к какому-нибудь дому и садилась на завалинку. Люди едут, кто-нибудь приносит украдкой покушать. По мне ползали вши. Я стала опухать. У меня были длинные косы. Женщина, у которой я часто сидела на завалинке, несколько раз пускала меня в баню помыться. Сама помоется, уйдёт на улицу и в это время мылась я. Потом одна женщина посоветовала мне, что за деревне стоит старый амбар, там крыша была и солома внутри. Я там пряталась, может, месяца два.

Уже ночью по деревне не ходила, а шла в амбар и там спала. Узнали про это деревенские мальчишки и стали туда бросать камни, пугать меня, я перестала ходить в амбар, снова ночью ходила по улице и стучала в окна: «Пустите, пустите». Плакала. Никто не пускал.

И вот однажды сижу на завалинке, опухшая, голодная, идёт женщина, зашла в дом, около которого я сидела. Это была родственница той женщины, у которой я пряталась. У неё умер недавно сын. И она пришла звать людей на 40 дней. Она спросила хозяйку дома, кто у неё сидит на завалинке. Хозяйка дома рассказала, что мать девочки убили, она осталась одна и никому спать не даёт, и хоть бы скорее избавиться от неё.

– Как Вас полицаи не забрали?

– Никто, наверное, не заявил. Эта женщина, бабушка Марья, вышла из дома, взяла меня за руку и повела в Борисковичи к себе домой. У неё был муж и двое сыновей. Мужа звали Иван, одного сына – Тишка или Тимофей, а другого – тоже Иван. Привела и сказала, что я на улице валялась, у нас девочки нет – пускай у нас будет девочка. Мужчины подняли шум, кричали, что немцы семью расстреляют.

– Они поняли, кто Вы?

– Конечно, поняли. Но мама мне сказала, когда у тебя спросят: «Кто ты?», отвечай: «Советская». Я не знала тогда, кто я, и не осознавала, что происходит.

После моего прихода, дома у бабушки Марьи начались скандалы. Один сын – Тишка, молчал, не говорил ни «да», ни «нет». А второй сын Иван бушевал, пятками меня бил, жизни не было – требовал, чтобы я уходила от них. А куда я могла пойти?

Меня заставляли гнать самогонку. Через дорогу от их дома был сарай. Там солома лежала. Они сделали дырку в стене и дверь закрывали. Там была печка, в неё ставили чугун, брага стояла в бидоне, я делала фитилёк изо льна, чтобы по нему стекала самогонка и ночами гнала её. В сарае стояли горлачи, куда я сливала самогонку. И тогда начинались мои муки. Хозяева неделю после этого пили и издевались надо мной. Курили и на моём теле окурки тушили. Я была в ранах, текла кровь. Одежды у меня не было: ни рубашки, ни трусов. Одно длинное самотканое платье. Его мне бабушка отдала. Если мне надо было выйти на улицу, я надевала бабушкины сапоги. А так ходила босая. На горке в деревне какая-то женщина жила. Она сплела мне лапти. Я стала ходить в портянках, лаптях – уже не босая.

Пришла весна. Лапти мокрые. Пятки потрескались, из них текла кровь. Больно – кричала и плакала. Они меня вожжами били, когда напивались. Издевались, как хотели, но всё это делали, когда дома не было бабушки. А бабушка Марья была настоящей пьяницей. Валялась на улице, её приводили, приносили. Её нет – у них воля. И водой меня обливали, и кушать не давали. Когда она не пьяная, натопит печку, а я с печки не слазила, блин бросит мне или картошку. Мы ходили на поле, мёрзлую картошку собирали, она кормила меня.

Тишка пошёл служить в полицию, чтобы их не убили – так он потом говорил моему папе. Мне он ничего плохого не делал. А Иван заявлял на меня в полицию.

Приходили полицаи, немцы. В доме была печка и под ней держали кур. И вот немцы уже на пороге. Бабушка меня под печку запихнула. Куры переполошились и выскочили, а бабушка закрыла дверцу решёткой. Немцы весь двор, сараи обыскали –  нигде меня нет.

Я уже понимала, что меня хотят убить.

Когда второй раз Иван заявил в полицию, бабушка сказала, чтобы я в поле за деревней спряталась и лежала там. Туда полицаи не пошли.

Потом он ещё раз заявил, бабушка мне сказала – лезь на чердак. Скатилась я под стреху, соломой укрылась. Немец проверял солому, мимо моей ноги штыком попал.

Иван продолжал заявлять, братья между собой ругались. Тишка говорил, что он в полиции служит, а брат заявляет туда.

Немцы приказали в каждом доме сделать туалет: вкопать столбики, прибить дощечки и планки. Открыто всё – коридор и сразу туалет. Я около туалета стояла, когда немцы в очередной раз приехали. Во дворе была баня и сарай. Немец пошёл к бане, всё там перекопал, потом сарай обыскал, дом – меня искали. А я стою, как вкопанная. Он мимо меня прошёл – не заметил. Бог, наверное, меня спас.

До конца оккупации я жила в этом доме. Когда немцев прогнали, мы ходили с бабушкой Марьей по полю, где лошадей убивали, набирали трупнины и приносили домой. Она вываривала мясо. Вонь стояла – не передать. Мы потом это ели – кушать что-то надо было.

Тишку посадили в тюрьму, за то, что служил в полиции, а Ивана не тронули. Бабушка отправляла меня раз в три дня, относить ему в тюрьму в Шклов передачу. Я босая шла десять километров. Относила бутылочку молока, кусочек хлеба и несколько картошин. Я знала, что он меня не выдавал.

После войны в Шклове был судебный процесс над военными преступниками. На него в качестве свидетеля вызвали Клару Альтшулер. Не знаю, что мог сказать десятилетний ребёнок, но его слова о том, что Тишка Дубровский, хотя и служил в полиции, но не сдал её, и в их доме она скрывалась, помогли избежать ему более сурового наказания.

 

И вот однажды иду я из этой тюрьмы по Шклову мимо продуктового магазина. В витрине стоят коробки с конфетами, бутылочки, консервы. Я этого никогда не видела. Потихонечку подошла к витрине и рассматриваю, какие красивые игрушки за стеклом. Это было летом. Выходит из магазина женщина Обойщикова Мария. И говорит: «Девочка, как тебя зовут?» Я отвечаю: «Клава». Меня все в деревне звали Клава. «Как твоя фамилия?» Бабушкина фамилия была Дубровская. И я отвечаю: «Дубровская». «А где ты живёшь?» «В Борисковичах, у бабушки». А она мне: «Тебя зовут Клара, и фамилия твоя – такая-то. Мы жили с тобой на одной улице до войны».

Как она мне сказала, я десять километров бежала, сколько у меня было сил. Прибежала к бабушке, бросилась на шею и говорю: «Сегодня придут немцы». «Немцев уже нет. Война закончилась», – ответила мне бабушка. «Нет, придут немцы», – и я ей всё рассказала.

Папу на десять дней с фронта отпустили, узнать, что с семьей. Идёт он по Шклову, кругом пожарища, видит несгоревший дом, причём, еврейский. Зашёл туда, и там его нашла Мария Обойщикова. Она рассказала, что видела его дочь – Клару. Папа пошёл в Райпо, попросил лошадь, посадил рядом Марию Обойщикову и они поехали в Борисковичи.

Был праздник Троица. Я сходила к болоту, нарвала аира. В деревне пол не мыли, а скоблили топором. Я поскоблила, положила аир и пошла к соседке. Она делала из папиросной бумаги вырезанки. Я их хлебом вместо штор к окнам прикрепила. Нужно было вечером печку протопить – в праздник было нельзя. И бабушка Марья мне сказала дрова принести. Я ношу по две палочки. И в это время едут по улице папа с Марией Обойщиковой. Он был в военной форме. А дальше всё, как в сказке. Я иду, а он кричит: «Вот она».

– Он сразу узнал Вас?

– Сразу узнал. Папа соскочил с повозки и ко мне. Я бросила дрова и побежала в дом. Скорей на печку, на лежанку и кричу: «Бабушка, немец приехал». Папа за мной на лежанку. Бабушка его отпихивать. Он кричит и плачет: «Я твой папа». А я: «Бабушка, это немец. Выгони его». И папа стал бабушке всё рассказывать. А со мной он начал говорить по-еврейски. Я его не понимала, но мне казалось, что немцы говорили так же.

Папа с бабушкой всю ночь проговорили. Бабушка сидела около меня, а папа и Мария Обойщикова – на скамейке. Решили, что пока у папы отпуск, меня перевезут в Шклов, там какая-то женщина будет за мной смотреть, а бабушка Марья будет рядом. Назавтра сели на повозку и поехали. Ехать надо было мимо кладбища, где похоронен бабушкин сын. Она сказала, что пойдёт с ним попрощается. Бабушку отошла, и папа решил уехать. Наверное, они заранее об этом договорились, бабушка же не могла оставить дом. Я с повозки спрыгнула, ногу подвернула, ударилась, но всё равно побежала за бабушкой.

Папа ездил ко мне каждый день. Наконец, он уговорил и бабушку, и меня. Она приехала в Шклов и пару дней жила со мной у этой женщины.

После отпуска папа определил меня в Круглое в детский дом и сам уехал на фронт.

В Круглом, в парке стоял двухэтажный барак – после освобождения в нём был детский дом. В одной стороне дома жили мальчики, в другой – девочки.

В первом классе мы писали на газетах. Я в детдоме два или три года жила – пока папа не демобилизовался. Он присылал письма и мне их читали. Писал, как мы жили до войны, чтобы я что-то вспомнила. Когда папа вернулся домой, он устроился на работу, я стал жить с ним, ходить в школу. После окончания поступила в Могилёвское педучилище на дошкольное отделение. Тридцать восемь лет отработала в Шклове воспитателем в детском саду.

У меня два сына. Один живёт в Израиле, другой – в Шклове. Внучка и внук.

Вот такая жизнь, – сказала мне на прощание Клара Захаровна. – Оглянешься, вспомнишь – и не верится, что это было со мной. Не хочу, чтобы это ещё раз повторилось с кем-нибудь.

Аркадий ШУЛЬМАН

 Автор выражает благодарность Александру Литину и Иде Шендерович за оказанную помощь при подготовке материала.

Историческая справка

Шклов был захвачен немецко-фашистскими войсками 11 июля 1941 г., и оккупация продлилась 2 года и 11 месяцев. Власть в городе принадлежала местной комендатуре, которая подчинялась непосредственно штабу 286-й охранной дивизии, находившейся в Орше.

В скором времени, примерно в конце июля 1941 г. нацисты переселили евреев из Шклова и деревень Заречье и Рыжковичи, расположенных в южном пригороде, в два гетто. Первое из них располагалось в Рыжковичах (недалеко от православной церкви). Оно охранялось полицаями, но было так называемого «открытого типа», то есть евреи могли выходить из гетто, обменивая вещи на продукты питания.

Предположительно в августе 1941 г. часть узников перегнали во второе гетто, которое располагалось непосредственно в самом Шклове – на улице Льнозаводской (это было гетто «закрытого» типа). Здесь узники жили в крайне тяжелых условиях: в каждом доме – по 100 – 150 человек. Им запрещалось выходить из помещений после 18.00.

Первое массовое уничтожение евреев в шкловском гетто было проведено в начале августа 1941 г. Тогда было зверски убито 84 еврея, обвиненных в «поджоге и грабеже». Второй массовый расстрел был организован нацистами в октябре того же года (по другим сведениям – в сентябре): было убито 627 евреев, которые якобы участвовали в акциях саботажа на принудительных работах.

Также в октябре 1941 г. были уничтожены узники гетто в Рыжковичах. Немцы перевезли их на лодках на противоположный берег реки Днепр в деревню Заречье. В центре деревни евреев усадили на землю, обыскали и забрали все ценные вещи, после чего под конвоем повели к деревне Путники и там расстреляли в противотанковом рву.

По приблизительным подсчетам, общее число жертв шкловских гетто составляет 3 200 человек.

Место расстрела шкловских евреев находилось в поле рядом со Шкловом, и после войны оно было распахано. В 1950-е гг. по требованию родственников произвели эксгумацию останков погибших и перевезли на городское еврейское кладбище в деревню Рыжковичи, где был установлен памятник.

Историческую справку составил Константин Карпекин