Василию Рубиновичу Лобанку недавно исполнилось 90 лет. С юбилеем его поздравляли дети, внуки и правнуки. Кто-то из них живёт рядом в Борисове, а кто-то в Израиле. Поздравили члены еврейской общины Борисова. Прямо под окнами его квартиры (Василий Рубинович живёт на первом этаже – пандемия и устраивать массовые празднества не рекомендуют), хореографический коллектив танцевал под еврейские мелодии. Весь многоквартирный дом узнал про юбилей и присоединился к поздравлениям. И мы, хотя и немного позже, пришли поздравить Василия Рубиновича с 90-летием и поговорить с юбиляром.

– Скажите, пожалуйста, где Вы родились?

– Родом с Гродненской области, город Мосты.

– Недавно Вам исполнилось 90 лет, Вы с 30-го года? Помните довоенное детство?

– Все в доме евреи: и папа, и мама, и дедушки, и многочисленная родня. Папа Рувим Рубинштейн. В польское время был сапожником на дому. А в советское время устроился в воинскую часть телефонистом. Мама – Цыва, Цывилья. Была домохозяйка. В семье было двое детей: я – старший и брат, младше года на четыре – Лёва.

– В детстве Вас звали Израиль или Изя. Вы начинали учёбу в польской школе?

– Я окончил два класса польской школы. У нас была синагога, и там что-то было, но я туда не ходил. Хотя в польское время мы в семье соблюдали все обычаи. Праздники были, суббота, кошерная пища. И тфилин, и талит. Но я не думаю, что семья была очень фанатичная.

– Какой городок Мосты был до войны?

– Небольшой, хоть и районный. Деревянные здания, были и двухэтажные. Город в основном говорил на польском языке, и на идиш. И дома тоже так говорили. Но у нас в Мостах своего дома не было. Мы поселились на квартире. До этого времени жили в Лунно. Потом переехали, остановились у вдовы, она – полька, была замужем за крещёным евреем. Фамилия у неё Бляхер или Бляхоровска, она говорила: «Пани Бляхоровска». У неё было четыре дочки, одна другой меньше, материально очень тяжело жила.

– А Ваша семья хорошо зарабатывала?

– Голода не помню, но и роскоши – тоже не было.

– Как Вы узнали о том, что началась война? Рядом с границей жили, были ли разговоры о войне?

– Я знал о войне с 1939 года. Над нами пролетали немецкие самолёты, когда Красная Армия ещё не вступила, до 17 сентября 1939 года.

– А как отнеслись к Красной Армии в 1939 году?

– Радовались, хотя и не все. У нас были богатые: завод был, лесопильный завод большой. Их хозяева не радовались. Я помню сам бегал по огородам с пацанами, яблоками красноармейцев угощали.

– А потом – 22 июня 1941 года. Разговоры о будущей войне с немцами были?

– Мы хотели переехать. Разговоры в семье были, что есть родня то ли в России, то ли в Америке. Потому что чувствовали, что будет война. Но отец устроился в воинскую часть и никуда мы не поехали. Когда война началась, в первый же день воинская часть выдала машину-«полуторку» на три семьи: мы – вчетвером, муж с женой, тоже работали в воинской части, и ещё одна женщина ехала с нами в кабине.

Мы выехали 22 июня вечером. Доехали до местечка Пески, это близко. Остановились. Были разговоры «Десант, десант». Вернулись обратно. И поехали на второй день утречком рано, но уже на Щучин, Лиду, Минск. Дорогой нас обстреливали немецкие самолёты. Мы соскакивали с машины, опять садились. Но настроение было бодрое. Думали, что мы покажем немцам! За Лидой заехали в лес, как я понимаю, это была Налибокская пуща, и движение уплотнилось: военных не было, гражданские всё. Впереди немецкие десантники перекрыли дорогу. Были слышны выстрелы. Думали, поедем дальше. Но получилось всё наоборот. Налетели самолёты, бомбили нас. Мама, брат и я побежали в лес. Закончилась бомбежка. Помню пыль, дым, стоны людские. Мы остались живы и здоровы, но заблудились. Лёва плакал, капризничал.

Я говорю: «Я пойду к папе, и вы приходите». Пошёл и заблудился, дороги не нашёл. Маму потерял. Больше я уже ни маму, ни папу, ни брата не видел.

– И какая их судьба Вам тоже неизвестно?

– Про отца вообще ничего не слышал. После войны, когда я приезжал в Мосты, мне сказали, что мать с братом были в гетто, что дальше не знаю. Говорили, что вроде их вывозили в Вильно, с Мостов с гетто вывозили на расстрел в Лиду, в Лунно.

– Вы заблудились, что было дальше?

– Вышел я на какую-то поляну. Военная машина стоит. Солдаты садятся в машину и мне: «Садись мальчик, чего ты стоишь». Я с ними сел в машину, мы ехали, нас обстреливали, кто куда побежал, пули над головами.

…Потом где-то я опять один. Вышел на опушку леса, народу много, сажают в машину, нужно уезжать. Хотя и по-русски говорят, но я понял, что это немцы. В машину не сел. В кусты забился и уснул.

Утром проснулся, солнце высоко и я решил идти на восток. Поток людской идёт, и я вместе с ними. В какую-то машину сажусь. Приезжаю – Минск.

Город дымится, едем среди развалин, и люди поднимают провода, чтобы можно было проехать. Доехали до Парка Челюскинцев.

В Минске я прожил недели две. Последние несколько дней жил на улице – сейчас Киселева – где пивзавод. Я ходил туда то ли за пивом, то ли за квасом. А потом пришли немцы с бляхами на груди к нам в дом: «Почему дом не помечен? Почему латки не пришиты?» Я у евреев жил. Немцы ушли, хозяева стали латки пришивать к одежде, а мне говорят: «Мальчик, иди на восток, может, останешься живым». Я ушёл.

Дошёл до деревни Шабаны. Там встретился с двумя окруженцами. Перед самой деревней длинный сарай. Мы за сарай – стоит машина немецкая. Говорят нам: «Ком, ком». Мы подошли. Немцы корову застрелили, надо было помочь им погрузить тушу на машину. Ребята не понимают ничего, а я молчу. Один из немцев схватился за пистолет, мол, сейчас русских застрелю, как это не понимают, что им говорят. Тогда я стал переводить. Погрузили тушу на машину и собрались уходить. Немцы разобрались, что мы не местные. «Поедите с нами». Заставили сесть в машину. Едем в Минск.

По дороге окруженцы объясняют, чтобы я не говорил, что еврей. «Ты – русский. А немецкому научила старая еврейка в детском доме».

Меня завели к какому-то немцу, тот дал прочитать листик с печатным текстом на немецком языке. Я два класса польской школы заканчивал. Буквы похожи и я легко прочитал.

«Будешь у нас жить. Будешь переводчиком». Так я остался у немцев переводчиком.

В Доме правительства в подвале портные сидели – все евреи. С меня мерку сняли, чтобы пошить мне одежду. И шепотом спрашивают: «Еврей?». Я кивнул головой.

Как они издевались над этими людьми, даже страшно рассказывать.

Вышли из мастерской, на меня какой-то немец-очкарик: «Пойдёшь со мной».  Зашли в комнатку. «Раздевайся». Я разделся. «Штаны снимай». Я всё понял. «Юда», – на меня говорит. Завели в комнатку. Что делать? Прыгать с окна – разобьюсь. Выйти в коридор – там очкарик стоит. Лег на тюфяк, слышу, идут пьяные немцы, их много. Затворами лязгают. Спасибо шофёру. Стал кричать: «Пьяные, ещё стрельбу здесь откроете. Пускай лежит, завтра разберётесь». И они от меня отцепились. Сели за стол и пьют. Я в самом деле уснул. Проснулся часа в четыре утра и скорее к двери. Часовой идёт, пропускаю и за его спиной, что есть духу, убегаю. Дальше память отшибла.

…Я в Смолевичах. Иду по местечку. Торбочка за плечами. У меня ни одного документа. Иду на восток – цель перейти линию фронта. Прошёл Борисов. В городе какой-то траур. Это был день, когда людей загоняли в гетто или уничтожали его. Я бегом по улице Дзержинского и скорее из Борисова. Прошёл Углы и попал в деревню Поганица. Там я прожил дней пять у какого-то деда. Он говорил: «Оставайся. Я вдвоем с бабкой. Будешь за сына».

– Кто вы, они не знали?

– Я – русский. Иванов Василий Иванович, детдомовец, подкидыш, родителей не помню.

Потом слышу их разговор. «Он нас обманул, он еврейчик». А это опасно, там кого-то уже расстреляли за укрывательство.

Я ушёл от них. У меня было сало, огурцы, молоко. Иду от деревни до деревни, ночевал, где придётся. Любил на сеновалах спать. Я особо много не болтал, только самое необходимое. Хорошо говорил по-русски, в моём понимании, а коренные жители меня быстро раскусили. Я сильно голодал первые недели оккупации. И здесь на меня напал аппетит. Мог в одной хате поесть, потом перейти в другую и там покушать. Люди сочувствовали, и в торбочку хлеба давали. Иду, солнце светит, хлеб в торбочке лежит, ну, как не отщипнуть кусочек.

– Пытались найти родителей?

– Пытался первое время в Минске. Я жил на Сторожёвке, ходил на Комаровку. Там на заборе, на щитах объявления: «Ищу, ищу». Я ходил и читал, может, меня кто-то ищет.

…Прошёл Крупки. Люди идут и я с ними. Один я не ходил – опасно. Попал в Белыновичи. Занесло в Могилёвщину: Шклов, Днепр, железная дорога.

Стало холодать. Я понял, что дальше не пойду. И я там начал ходить от деревни до деревни. К этому времени появились полицаи, старосты, бургомистры. Уже опасно ходить в открытую. Я всё время зубрил поговорки, которым меня люди научили. Пытался научиться языку, на котором говорили местные. Слово «кукуруза» мне трудно давалось, хотя «р» выговаривал. К зиме я уже нормально разговаривал.

Рядом со Шкловом есть сельсовет Черноручье и деревня (не райцентр) Климовичи. Я пошёл в Климовичи – зима. Какая-то фуфаечка на мне и зимняя шапка. На ногах лапти. Кое-как добрался. Отвели к бургомистру Потапову. Он меня расспросил. Я снова сказал, что Иванов Василий Иванович, жил у деда, он умер, идти больше некуда. «Ладно, – говорит бургомистр, – поживи в деревне. Иди в крайнюю хату, переночуй, потом пойдёшь в другую, потом в следующую, и так перезимуешь». Он особо меня не расспрашивал. Наверное, догадался, кто я. Потому что одни люди говорили, что я похож на еврея, другие – не похож.

Дошёл до пятой или шестой хаты. Там семья Селедцовых жила. Бабка сердобольная, верующая, меня пожалела. «Ну, куда ты пойдёшь? Поживи у нас немножко». Семья была из трёх человек: бабушка Ганна – спасительница моя, сын – Емельян и дочка – Наталья. Дети взрослые. Там я зиму перезимовал.

– Они знали, кто вы?

– Я им рассказал, без подробностей. Сказал, что еврей.

Они предупредили, чтобы я нигде особенно не ходил.

Там ещё немного подучился местной разговорной речи. Деревня уже знала, что у Селедцовых живёт сирота. Меня весной на общее собрание вызвали. Прихожу – говорят, будешь пастухом. Деревня большая – домов 80 или 100. Я стал пастухом, мне это очень хорошо. Целый день меня в деревне нет, а туда приходят то немцы, то полицаи. Был случай, коров гоним с пастбища, меня женщины встречают и говорят: «Ты пока в деревню не иди. Там немцы. Уйдут, я тебе дам знать».

Так я там прожил три года – всю оккупацию. Селедцовым дали звание Праведник Народов мира.

В деревне одновременно со мной скрывалась ещё одна еврейская девочка, лет на пять моложе меня. Она была типичная еврейка.

В 2001 году за спасение Василия Лобанка (Израиля Рубинштейна) Кривелей (Селедцовой) Наталье, Селедцову Емельяну и Селедцовой Анне было присвоено почётное звание «Праведник Народов мира». Это звание присваивает Мемориальный институт Катастрофы и Героизма еврейства «Яд Вашем» в Иерусалиме.

Нас заинтересовал рассказ Василия Рубиновича о ещё одной еврейской девочке, которая скрывалась в Климовичах. Мы выяснили, что это была Клара (Марьяся) Каган. Спасали её Зот и Елизавета Чайковы. Им в 1999 году было присвоено звание «Праведники Народов мира».

Василий Лобанок продолжает свой рассказ.

– Прожил я у Селедцовых до освобождения. Я деревенский хлопец: и пахал, и на конях ездил.

– И ни разу никто не усомнился, кто вы?

– Был один такой, мой одногодка Семёнов Миша. Он сказал: «А ты такой-сякой, может ты?..» Мать ему сразу «Цыц». И он замолчал.

Не раз бывал на грани жизни и смерти. Зимы были суровые. Я в хате. Там женщина и две девочки моих лет. Играем. Вдруг открывается дверь, и заходят немцы. Я на печку и девочки за мной. Они сели на край печки, а я лег сзади, чтобы меня не было видно. Они белоголовые, я – черноголовый. Немцы сели за стол, сидят час или два. Печка натоплена хорошо. Я в одной рубашке на голых кирпичах. Мне надо хоть немножко поменять положение. Нельзя. Хозяйка с перепуга говорит только одно слово: «Панночки, панночки». Когда я слез с печки ожогов не было, но оттёк был здоровенный.

Был эпизод, когда я шёл со Шклова с женщинами. Зашли в деревню Великое Чёрное, а там власовцы и один из них на меня: «А это, что за жиденок?». Я говорю: «Чаго ты ко мне прычапiўся, я тутэйшы». Бабка одна за меня вступилась: «Чаго к майму внуку прывязаўся?». Меня спасло, что они уже строились. А так меня бы разоблачили.

Была женщина Просковья.  У неё конь хороший – жеребец. Надо сено отвезти или ещё что-то – меня звали. Партизан это коснулось. Я у них связным был. Она мне какую-то бумажку вложит в фуфаечку, приду к месту, а там какая-то женщина заберёт бумажку. Что там написано, я не знал.

Всякое было. На печке лежу, заходят к нам, как бы два партизана. Зимой, в белых маскхалатах. На хозяйку: «Сало давай, давай то и другое. Она перед этим недавно забила поросёнка. И они ко мне на печку. Чего им надо было на печке? Оказывается, это были не партизаны, а полицаи, маскировались под партизан.

– Когда освободила вас Советская армия?

– Это было 6 июля 1944 года. Там дорога проходит со Шклова на Круглое, Белыновичи. Тогда это просто был шлях. Немцы идут, идут… Что такое? Надо прятаться. Побежали в болото. Через некоторое время приходят к нам из деревни и говорят: «Наши пришли, советские войска». Люди вернулись в деревню. И целовали наших солдат, и радовались.

– Как сложилась ваша судьба?

– Людям говорил, что я – еврей. А они: «Отстань со своим еврейством». Фронт прошёл быстро. На следующий день появилось в деревне стадо коров. С ним две доярки. Машина грузовая. И офицер – Мясников. А в деревне голод. Они меня зовут на работу к себе. Им нужен пастух. Паёк дают. Самое основное – это была пища. Устраиваюсь на работу.

Так прошло недели три, может больше. Надо было идти на Запад. Но войска так быстро продвигались, что коровы не успевали и мы пошли на Восток. Погнали стадо в Смоленскую область. Там было подсобное хозяйство Смоленского военторга. Там месяца два пробыли. А потом зима, коров пасти не надо. И я остался без дела. Живём в землянке. Коров режут и везут мясо в Польшу – военторг от штаба 33-ей Армии. И я в Польшу – город Белжица, Люблин. Становлюсь сын военторга. Определяют меня к часовому мастеру.

Когда я устраивался пастухом, старшему лейтенанту Мясникову сказал, что тут я Иванов Василий Иванович, а вообще – Рубинштейн Израиль Рувимович. Он ответил: «Ну, хорошо». И как будто забыл об этом. Но как меня называли в деревне Вася Иванов, так я и остался. Никаких документов мне не выдали. Живу, кормят отлично. С едой в военторге было хорошо. Одели меня и главное – помыли. Потому что я приехал туда вшивый и чесоточный.

Потом пошли на Запад. От Вислы дошли до Одера, потом до Эльбы. Видел я американцев через Эльбу.

С Германии я опять коров гоню. Большое стадо в Брест. Там погрузили в вагоны и приезжаем в Смоленск. Я в самоволку, еду в Мосты на родину. Пробыл там два или три часа. Узнал, что всё мои погибли, дом, в котором жили – занят. Делать нечего, я возвращаюсь обратно.

В Смоленске, где-то в начале декабря 45-го меня вызывают в контору и ведут со мной разговор: «Будем сокращать, куда хотите поехать? В суворовское училище, или с часовым мастером Титовым Борисом Михайловичем? Говорю: «С Титовым». Мне выдают документы на имя Иванова Василия Ивановича. Я в ответ: «Вы же знаете, кто я». Они: «Отстань, будешь Ивановым, русским, зачем тебе это Рубенштейн…» Выдают мне Почетную грамоту, благодарность и справку на получение медали «За победу над Германией».

Приехал в Москву. Пробыл там три месяца. Не могу никуда пойти ни учиться, ни работать. Жду весны, чтобы карточку у Титова забрать и уехать на Родину. Но потом получилось, что шефство надо мной взял директор одного завода. Я получил свидетельство о рождении и устроился на работу на завод «Точизмеритель».

Потом я бросил завод, с прописки не снимался и уехал в Белоруссию. В Мосты попал осенью. Захожу в райисполком. Прошу выписать свидетельство о рождении. Уже 1947 год. У меня спрашивают: «Где ты был два года?» Получаю свидетельство, что я Рубинштейн Израиль, только не Рувимович, а Рубинович. Описка случилась.

Потом была учёбу в ФЗО, кирпичный завод в Гродно, «Промбурвод», служба в армии. После службы попал в Речицу, там женюсь и взял фамилию жены – с тех пор я Лобанок Василий Рубинович.

Вот такая непростая жизнь у человека с тремя фамилиями Рубинштейн, Иванов, Лабонок, с двумя именами Израиль и Василий и даже двумя отчествами.

Прожито девяносто лет. Василия Рубиновича уважали на работе, уважают соседи, члены Борисовской еврейской общины. У него четверо внуком и восемь правнуков. Они любят деда и прадеда и радуются каждой встрече с ним.

До 120, уважаемый Василий Рубинович!

С Василием ЛОБАНКОМ беседовал Аркадий ШУЛЬМАН

 

Историческая справка

Районный центр Мосты был оккупирован немецкими войсками 25 июня 1941 г., а к концу июня была захвачена вся территория района. В это время там проживало более 4 тысяч евреев.
Нацисты разделили Мостовский район на две части: большая (западная) вошла в состав округа «Белосток» провинции «Восточная Пруссия», а меньшая (восточная) – в Слонимский округ рейхскомиссариата «Остланд».
В пределах бывшего Мостовского района оккупанты создали два гетто: в деревне Пески и в местечке Лунно. Первое из них существовало с лета 1941 г. и до 2 ноября 1942 г.,  второе – с 1 ноября 1941 г. по 2 ноября 1942 г.
Под страхом смерти евреям было запрещено снимать опознавательные знаки на верхней одежде в виде жёлтых лат или шестиконечных звёзд, выходить из гетто без специального разрешения, покидать дома от заката до рассвета, менять место проживания и квартиру внутри гетто, ходить по тротуарам, находиться на территории парков и общественных мест, посещать школы.
Во время оккупации в гетто, расположенном в Лунно, было уничтожено более 1,5 тысяч евреев, в Песках – около 2 тысяч евреев. По другим сведениям, всего на территории Мостовского района от рук немецко-фашистских захватчиков погиб 2681 мирный житель.
13 июля 1944 г. Мосты и Мостовский район были освобождены советскими войсками.

Историческую справку составил Константин КАРПЕКИН