Есть люди, любое общение с которыми не только надолго остается в памяти, не только не обременяет, а наоборот приносит радость. Как будто они делятся с тобой своей целеустремленностью, мудростью и добротой.
Я много лет знаю Аду Эльевну Райчонок, и каждая встреча с ней это хорошее настроение и новые впечатления. Несмотря на солидный возраст, она по-прежнему энергичный человек, во всяком случае, таким старается выглядеть на людях. У неё много горестных мыслей, но она, ни кого их не перекладывает – она сильный человек. И таким её сделала жизнь, которая с раннего детства испытывала её на прочность.
В Германовичах, в доме у Ады Эльевны, были вкусные угощения, но самое главное был интересный разговор. И ради этого стоило ехать в Шарковщинский район. А это, прямо скажем, не близкий путь.

– Мы с Вами земляки из Витебска. Расскажите про своё детство, про родителей. Что вспоминается с витебского периода жизни?

– Конечно, мы земляки. Я родилась в Витебске в 1937 году.

Я дочка двух народаў
I тым ганаруся,
Але я беларускай с маленства лiчуся
Беларуская матуля мяне гадавала
I ў часы лiхалецця ад бяды зберагала
Але жах Халакосту я спазнала тады
I мне сняцца растрэлы праз гады, праз гады
Але бацьку яўрэя адабрала война
I ciроцкую долю я спазнала спаўна

– Чьи это стихи, Ада Эльевна? – спросил я.

– Мои, – ответила она.

И продолжила своё стихотворение.

Вось чаму я страшэнна баюся войны
Ужо выраслi ўнукi, пастарэлi сыны
Нi хочу я каб iм давялось ваеваць
I сваею крывею зямлю палiваць
На iдыш мая размаўляла бабуля
А на трасянцы матуля
Я не ведаў iдыш
Не мая ў тым вина
Ва ўсiм вiнавата вайна

Моя мама белоруска, а папа – еврей. И самые мои первые воспоминания, самые детские, это мой папа, который был студентом Витебского политехникума, лежит дома больной и держит в руках конспекты, готовится к зачёту или экзамену, а я маленькая, ползаю по нему, «помогаю» ему готовиться к экзамену.

И ещё ранние воспоминания – Витебск горит, дышать нечем, мы жили в районе хлебозавода, он был сразу за нашим забором. И вот нас перевезли на другую сторону Западной Двины, там было меньше дыма и нам, детям, намачивали платочки и прикладывали к лицу, потому что нечем было дышать. И приехал папа, он прощался со мной и с мамой. Это самое трогательное воспоминание.

– Как звали Ваших родителей?

– Маму звали Паша, Просковья, а папу – Эля.

– Как мамина девичья фамилия?

– Белякова. Мама со Старого Села, это Витебский район, была деревня Побединщина.

– А папа?

– Аронов Эля.

– Они работали, учились?

– Папа был студентом. Он поступил учиться в 1937 году, когда я родилась. Ему трудно было учиться, времена были тяжёлые, мама работала на фабрике «Профинтерн» начальником цеха. А папа подрабатывал музыкантом, играл в духовом оркестре. Вот так мы и жили.

– В семье были ещё дети?

– Кроме меня никого не было. Не успели. Папа получил диплом 28 июня 1941 года, уже неделю шла война, и немцы наступали на восток.

Я думала, что в политехникуме есть музей и отдала туда папину выпускную фотографию и его диплом. А теперь жалею. Я не думала, что когда-то сделаю музей и будет у меня комната, посвящённая Холокосту.

Потом пришли в Витебск немцы. В доме на одном коридоре с нами жила добрая-добрая старушка Лиза, аккуратненькая, беленькая. У неё всегда водились деньги, а у нас всегда трудно было с деньгами, и мама часто одалживала у этой Лизы. Она оказалась резидентом немецкой разведки в Витебске. И я в окошко видела, как подъехала машина, и офицеры в чёрных мундирах подвели её к машине, честь ей отдавали. Потом она хозяина своей квартиры устроила переводчиком в управу.

Мне было запрещено выходить на улицу. Мне было 4 года, мама боялась за меня. Но я обманула маму и однажды выскочила на улицу. Я не знаю, сколько пробыла там минут, а мимо шёл офицер в чёрном, и что мне запомнилось, у него был кортик. Он меня за руку повёл в гетто. А гетто было рядом с нашим домом, на берегу Двины. Знаете, сколько лет прошло, а я даже теперь могу нарисовать очертания того помещения, где мы находились. Мама не знала где я – с ума сходила. Сколько я там пробыла? Никогда не спрашивала, а когда захотела узнать – мамы уже не было. Мне было очень плохо в гетто. Представляете, четырехлетний ребёнок оказался среди незнакомых людей. Дети плачут, нервничают взрослые, постоянно кушать хочется. И люди со мной делились, хотя сами почти ничего не имели, успокаивали меня.

– Хоть кто-то знакомый был?

– Я никого не знала. Маленькая была. Мама думала, что меня, наверное, убили. Кто-то ей сказал, ищи её в гетто. Она пошла и увидела меня. Все соседи немцам говорили, что я не еврейский ребёнок. Сосед, старый холостяк, сказал маме: «Выходи за меня замуж, и я скажу, что я отец ребёнка». И мама пошла на такую жертву ради меня. Меня выпустили из гетто.

– А Лиза – резидент немецкой разведки, не выдала Вас?

– Она не выдала, не выдал меня и сосед. Фамилия его была Бенос, имени не помню. Дочка его Лиза почти ровесница мне, она мне даже кушать приносила.

Выжили мы только благодаря тому, что когда горел хлебозавод, то папа принёс мешок хлеба и сколько-то бутылок масла. И вот благодаря воде, хлебу и этому маслу мы выжили как-то.

А потом мама пошла работать на хлебозавод, и отчим пошёл туда работать.

Потом я ещё раз убежала от мамы.

– Почему?

– Хотелось на улицу. Дети сказали: «Надо жидовочку наказать». Бросили меня на колючую проволоку. Я поранилась вся. У меня было заражение крови. Кричала день и ночь от боли. Мама на работе была. Я одна оставалась.

Была подпольная организация и у нас дома собирались подпольщики. Приходил врач Стож, и он меня лечил.

Есть книга «Витебское подполье». Про маму там ничего не сказано, но про организацию, что собиралась на улице Мало-Ильинской, написано.

Отчима звали Женя Рябов, его родной брат Николай Рябов, по заданию подполья, пошёл в полицию и он помогал нам.

У мамы была сестра. Она была женой командира партизанского отряда Ковалёва Николая Петровича. И немцы искали его семью. Пришли арестовывать. Они жили в деревне Поргуново, это Шумилинский район. Мамина сестра выскочила голая через окно и удрала. Детей не тронули, именно её хотели взять. А потом она ночью пришла, детей забрала и отцу отвела. Но мама поехала, детей этих забрала, ей брат Иван помогал, и всех привезла к нам домой. У маминой сестры было три маленьких ребёнка. Жили все у нас. Правда, долго не пришлось им у нас пробыть, потому что кто-то выдал их. Пришли и забрали, до сих пор у меня в ушах стоит крик, когда выволакивали их из дома. Увезли их, а потом и нас забрали. Меня в сандаликах довоенных, хотя прошло уже два года, нога у меня выросла, и вот сандалики мне буквально вбили в ногу. И везли нас на открытой грузовой машине. У меня ноги зашлись от холода.

– Куда везли?

– Везли в Лепель. И там мы были в Лепельском концлагере. Там было много людей. Что ещё в памяти? Когда была блокада на Ушаччине, пригнали партизанские семьи в лагерь. Там были казармы. Комнатки, клетушечки маленькие. Там только стояли кровать и столик. И мне было запрещено, я никуда не могла выйти. Мама запретила. Была под замком. И тут партизанские семьи, мне казалось, что они должны быть какие-то особенные. Так хотелось посмотреть на них. Я сорвалась и побежала. Увидела, что их разместили в обыкновенном хлеву, где коровы стояли. Женщины стелили какие-то подстилки и клали на них детей. Они плакали, крик стоял. У меня в памяти осталась одна девочка, раненная в ногу. Плакала всё время, я подошла к ней. И мы с ней встретились через 70 с лишним лет. Я была в Юрцево, там санаторий для ветеранов войны. По вечерам собирались мы и разговаривали: «Где ты была?», «Где ты?». Она стала рассказывать, что была в Лепеле в концлагере.

Я спрашиваю:

– В коровнике?

Она подтвердила.

Я говорю:

– Раненая девочка лежала и плакала.

– Так это же была я, – сказала моя новая знакомая.

Её зовут Клавдия Иванова из Ушачей. Сейчас мы с ней иногда перезваниваемся. Та у меня появилась новая подруга.

– Вы пробыли в Лепеле до освобождения?

– Нет, немцы, когда отступали, погнали нас дальше на запад. Я помню, что из детей была я одна. Босая шла с мамой, отчимом. Самое дорогое богатство у меня было – я несла два мешочка, в одном фотографии отчима, его семейные, в другом – фотографии моих родственников. Мы ночевали под открытым небом. Немцы с собаками были, и как самое страшное я вспоминаю переправу через Березину. Немцы пустили нас и свою военную технику вместе, потому что в это время налетели советские самолёты.

– Это уже был 1944 год?

– Да. Самолёты бомбили переправу. Ужас. Через мост надо было бежать. У меня в руках мешочки с фотографиями. Отчим рванул меня за руку и мешочек с его фотографиями выпал у меня из рук, к счастью мои фотографии остались. Падали раненые, убитые. Это кровавое месиво.

Потом нас снова гнали на запад. И я хорошо помню итальянцев. Они сидели в Докшицах в концлагере. И нас около них прогнали. Страшные, измождённые все, итальянские солдаты в немецком лагере. Как они там оказались, не знаю. Просили у нас: «Хлеба, хлеба». Мы отошли, может с полкилометра, и услышали пулемётные очереди.  Немцы расстреливали итальянцев. Потом подъехал на мотоцикле какой-то офицер, что-то сказал нашим конвоирам. Конвоиры знали польский язык и сказали нам: «Удирайте» и стали стрелять вверх. Наверное, не хотели брать грех на душу. А мы упали в жито и поползли по полю.

А вскоре мы встретили советские войска. И как раз в это время у мамы начались роды, и солдаты принимали моего брата. Помню, молоденький солдатик пришёл, показал мне брата и говорит: «Назовите его Лёней». Так Лёней его и назвали. Он сейчас в Полоцке живёт.

– Война закончилась. Отец не вернулся? – спросил я.

– Отец не вернулся. Мы не знаем, где он. Когда немцы гнали пленных, папа был в их рядах. Мамина какая-то знакомая видела его. И он ей сказал, что их гонят в Лепель. Мама пошла в Лепель, но она его там не нашла.

Отца оставили эвакуировать оборудование политехникума. Он ведь только получил его диплом.  И немцы пришли. Не успели они уйти. И он попал в эту катавасию. Может, лет 15 или 20, как я перестала его искать. Такой слух прошёл, будто бы он был в партизанах. Мой дядя служил военным цензором на Украине. Подошёл к нему как-то человек и спросил:

– Вы Аронов?

– Аронов.

– И у вас брать есть? Илья?

– Есть.

– Так мы вместе с ним воевали в одном отряде.

Дядя растерялся от такой новости. А когда пришёл в себя, человек этот уже ушёл. Он побежал за ним, но не догнал.

– Закончилась война. Сколько вам лет было?

– Восемь лет. Я пошла в школу в Парафьяново. Это нынешний Докшицкий район. Мы остались там жить в  железнодорожной будке, недалеко от леса. Когда немцы отступали, они подожгли склады, и отчим наносил много горелого пшена. Мы это ели, другой еды не было. Я до сих не могу есть пшено. Очень много было грибов – опят. Собирали опята, мама варила их, и носили к поезду, продавали и с этого жили. А потом мама устроилась на работу, её взяли сборщиком налогов. Какой-то день она была в Парафьяново, а потом ездила в другие города, местечки. И какой-то день я в школу не ходила. Я маленького брата смотрела, в няньках была. Один класс я в Парафьяново закончила. Плохо нам было жить. Потом училась в Нововилейке, Полоцке. Мой дядя Семён Аронов забрал меня к себе. Я поступила учиться в Полоцкое педучилище. Там было два отделение: школьное и пионерское. В принципе, одни предметы, но на пионерском –  ещё преподавали танцы. И это сказалось на всей моей карьере. На сцене я танцевала с пятого класса и до пенсии. И только недавно перестала заниматься самодеятельностью. В день рождения Василя Быкова у него на родине собирается много интересных людей. И я раньше готовила концерт.

После учёбы я 14 лет отработала в Слободской школе и сделала там свой первый музей. Подружилась с Иваном Павловичем Сикорой, это наш белорусский Мичурин.

Так получилось, за чтобы в жизни не бралась, у меня всё получалось. Я много лет отработала в школе и горжусь своими учениками, открыла пять музеев, картинную галерею…

Часть вторая
Горжусь своими предками

Из гостеприимного дома Ады Эльевны мы перешли в музей и картинную галерею. Здесь всё сделано её руками. Помогали её бывшие ученики, которые уважают и любят свою учительницу, несмотря на то, что уже прошло немало лет со дня их выпускного вечера.

Мы говорили про деда, бабушку – людей, которые оставили заметный след не только в истории семьи, но и в истории всей страны.

– Расскажите про деда, отца вашего отца, – попросил я.

– Мой дедушка Аронов Хаим Шоломович – известный революционер. Бабушка рассказывала мне про него. Его взяли в армию, он служил во время Первой мировой войны. И как коммунист, вёл нелегальную работу среди солдат. И моя бабушка, она была красивая очень, обернутая прокламациями и газетами возила их к деду в окопы. Офицеры никак не могли догадаться, что эта красивая толстушка делает.

У Хаима Аронова революционная биография. Он сидел в «американке», это тюрьма в Минске, где сидело много революционеров. Потом деда выслали под надзор полиции. Он поехал в Докшицы, там открыл сапожную лавку, и она долгое время была конспиративной квартирой. Когда Западная Беларусь была под Польшей, дед был тесно связан с революционерами-подпольщиками Ваупшасовым и Орловским.

Ваупшасов Станислав Алексеевич – в 1920-1921 годах находился на подпольной работе в Западной Беларуси. В дальнейшем, советский разведчик, полковник, Герой Советского Союза.

Орловский Кирилл Прокофьевич – был на революционной работе в Западной Беларуси. За его поимку польские власти давали в 1924 году 10 миллионов марок. В дальнейшем Герой Советского Союза и Герой Социалистического труда.

– С дедовой лавки, они отправлялись на диверсии, – продолжает рассказ Ада Эльевна. – Теперь я с других позиций на это смотрю.  Они убили ни в чём не повинного мирного человека по фамилии Ширин, он был в прошлом полковником. С их позиций они сражались за счастливое будущее, только убивали ни в чём не повинных людей.

– Что дальше было с дедом?

– Дед заболел. Его пришли арестовывать, а он уже был при смерти, и тогда полиция взяла под надзор его дом. Дед умер в 1926 году. И бабушку с четырьмя детьми перевезли на советскую территорию.  И уже здесь её арестовали, как польскую шпионку. Судили и даже приговорили к расстрелу. Но в её вещах нашли фотографию большого советского начальника. Показали ему, и он оказался близким другом деда. И тогда этот человек сказал, чтобы бабушку выпустили из тюрьмы. Детей вернули, они были в детском доме. Они стали жить в Витебске. У меня где-то есть снимок, я маленькая у бабушки на руках. 

Часть третья
Музейная

– Ада Эльевна, мы находимся в комнате Вашего музея, которая посвящена Холокосту в Германовичах, Лужках, в Шарковщинском районе. Я знаю, что Вы исследуете историю этого страшного времени в здешних местах. Расскажите, чтобы люди знали, что здесь произошло.

– Трагедия была. Мы издали книги о Германовичах, и там есть страницы, посвящённые еврейской теме. Есть список погибших евреев, которых я сумела выявить – 293 человека. Их расстреливали в Шарковщинском гетто, некоторые попали в Глубокское гетто, а несколько человек и тут в Германовичах расстреляли.

– В Германовичах было гетто?

– Да, здесь было гетто.

– До войны в Германовичах жило много евреев?

– До тридцати процентов, а то и больше. Евреи держали лавки, и давали людям товары «на повер», то есть под честное слово. И ремесленники были, и торговцы, и землю арендовали. Жили как все. Не воевали между собой люди разных конфесий. Война всё нарушила. Люди, конечно, по-разному относились к евреям. Было такое семейство Мильнеров, они были богатые. Они доверились одному хуторянину, а он их сдал немцам.  И побили их там на хуторе Дементьев. Погрузили на одну телегу, один на одного и у одной из сестёр коса болталась по земле, когда ехала телега.

– Ада Эльевна, на пленер, посвящённый Холокосту, который Вы организуете, приезжают художники, которые не знакомы с этой темой. Что Вы им рассказываете?

– Я им рассказываю про эти ужасы. И мы ходим по старым людям, они нам всё рассказывают.

– Есть старые люди, которые помнят?

– Сейчас почти нет, а раньше были. Они рассказывают художникам, что здесь было и под этими впечатлениями художники рисовали картины.

– Мы сейчас посмотрим эти картины. На одной из них Вы совсем маленькая девочка в Витебске.

– Мне тогда было 4 года.

Я не могу оставить работу, которую я делаю. Потому что я работаю за себя и за тех мальчишек и девчонок, которые были со мной в гетто и остались в витебских рвах. Я, наверное, одна уцелела из многих. Это, наверное, даёт мне силы и заставляет меня что-то делать.

Мы провели выставки почти по всей Беларуси, а меня после этого пригласили в Германию, я там тоже рассказывали о том, что здесь было в годы войны. Кстати, и презентовала там твою книгу, рассказывала о ней.

– Это книга «Хроника страшных дней. Трагедия Витебского гетто». Там много страниц, посвященных Вам.

Вы вообще по жизни очень энергичный человек. Я знаю, что и в советские времена Вы были награждены медалями и грамотами Верховного Совета БССР, Центрального Комитета КПБ. И сейчас Вашу работу отмечают. Вы лауреат премии Быкова.

– Недавно столетию БНФ, меня наградила медалью Ивонка Сурвилла. Она председатель Рады БНР, живёт в Канаде.

– На прощание я пожелал Аде Эльевне: «До 120!» и добавил: «С такой же энергией и такой же любовью к жизни!»

Аркадий ШУЛЬМАН

 

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Лепельский концлагерь

Лепель был захвачен немецко-фашистскими войсками 3 июля 1941 г. Практически сразу начались расстрелы представителей советской власти, коммунистов и еврейского населения.

В Лепеле оккупационными властями была создана тюрьма и лагеря для военнопленных и мирного населения. Тюрьма находилась в одном из зданий на современной ул. Горького.

По воспоминаниям местных жителей, в Лепеле существовало несколько лагерей для военнопленных. Основная их часть располагалась на южной окраине города, вдоль нынешней улицы Чуйкова, от шоссе Витебск – Минск до озера Святого. Здесь не было никаких построек, и пленные содержались под открытым небом. Единственным укрытием от дождя и солнца были шалаши-землянки из веток и дерна, сооруженные самими узниками. В лагере часто случались эпидемии дизентерии, всех умерших хоронили рядом с территорией лагеря. Некоторых пленных удалось выкупить родственникам, остальных же фашисты с течением времени перегоняли в другие лагеря.

Также имеются сведения и о других лагерях: с сентября 1941 г. до августа 1943 г. в Лепеле существовал стационарный шталаг, один из лагерей для военнопленных и мирного населения был расположен на территории военного городка (госпиталя). В последнем первоначально насчитывалось около 1 тысячи узников. Численность заключенных резко возросла после карательных операций «Котбус» (проведена в мае – июне 1943 г. с целью уничтожения партизан в районе Лепель – Молодечно) и «Праздник весны» (апрель – май 1944 г.).

Кроме того, с начала июля 1941 г. в Лепеле существовало гетто, которое было ликвидировано в феврале 1942 г.

Заключенных расстреливали в нескольких местах, в том числе сразу за тюрьмой, в городском саду. По примерным данным, всего там было убито около 1 тыс. советских граждан.

Расстрелы производились также возле дороги, ведущей из Лепеля в Полоцк. Здесь было обнаружено 4 ямы длиной около 10 м и глубиной до 9 м. В каждой яме были выявлены останки около 100 человек, а в одной из ям – 450 человек.

Кроме того, около 1 тысячи мирных жителей и военнопленных было убито фашистами на территории еврейского кладбища.

Расстрелы военнопленных и мирного населения производились на территории белорусского кладбища. После освобождения Лепеля советскими войсками на его окраине было обнаружено 18 могил, в каждой из которых было похоронено по 10 – 20 человек.

Константин КАРПЕКИН